Решающее слово в этом споре произнёс рабби Акива, великий мудрец, не утративший редчайшей способности по детски удивляться красоте окружающего мира и удивлять других: «Все книги — Святы, но «Песнь Песней» — Святая Святых». 

Михаил Ривкин

«Песнь Песней», спетая на идиш 

Разнообразие жанров и стилей ТАНАХа поражает. Своды законов и историческое повествование, величественный эпос Дарования Торы и пасторальная история про девушку, которая, собирая колоски, нашла семейное счастье, огненный, экстатический восторг Псалмопевца и овевающий ледяным холодом скепсис Коэлета. И всё же есть некая общая идея, точнее некое общее ощущение, которое постепенно проникает в душу читателя, по мере того как он овладевает этими, столь разными по форме и по содержанию книгами.

На страницах ТАНАХа перед нами разворачивается вечный диалог между Богом и человеком, диалог вербальный и диалог, воплощённый в спиралях всемирной истории, диалог гармоничного согласия и диалог отчаянного спора, но всегда — диалог…

И вдруг: «Он привёл меня в винный дом, и знамя его надо мною — любовь! Подкрепите меня пастилою, освежите меня яблоками, ибо я больна любовью. Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня». А он ей в ответ: «Шея твоя подобна башне Давидовой, которою любуются…. Две груди твои, как два оленёнка, двойня газели, что пасутся среди лилий… Насколько лучше вина ласки твои, и запах масел твоих лучше всех ароматов». Что это?! Откуда это здесь? Это что, тоже Святым Духом написано?!

«Песнь песней» —  это первый из так называемых «Пяти Свитков» — пяти небольших по объёму книг ТАНАХа, расположенных между книгой Йова и книгой Даниэля в третьей, последней части танахического канона, которая называется Писания (первая часть — Тора, вторая — Пророки). Книга состоит из восьми глав, она воспевает любовь между девушкой и юношей, и построена как нежная лирическая перекличка мужского и женского голосов, каждый из которых обладает своей неповторимой музыкальной тональностью. Наряду с двумя главными темами звучат и несколько побочных: на страницах книги появляются второстепенные персонажи, намеченные лёгкой штриховкой и не всегда узнаваемые.

Для исследователей-библеистов «Песнь песней» — одна из самых сложных книг ТАНАХа не только из-за многочисленных текстуальных трудностей, но и из-за весьма многозначной трактовки времени и места её создания, социально-культурного и религиозного «контекста», в котором следует воспринимать и интерпретировать этот поразительной красоты текст. На сегодня существует много теорий создания Песни песней, и ни одна не даёт исчерпывающего ответа на все эти вопросы. Некоторые считают, что перед нами последовательно развёртывается древняя, как мир, любовная интрига: пастушка любит своего пастушка, но, себе и ему на горе, попалась на глаза могущественному царю. Девушка вступает в сложное психологическое единоборство с царём, в результате тот понимает, что истинная любовь неподвластна даже царским приказам. Не сумев завоевать сердце девушки, он, в конце концов, уступает её первому возлюбленному.

Другие считают, что это просто собрание не связанных между собою любовных и свадебных песен. При такой трактовке частые упоминания о царе воспринимаются как весьма распространённая на Древнем Востоке аллегория: во время свадебного обряда жениха величали царём и даже короновали символическим венцом. Эта трактовка также хорошо объясняет очевидную фрагментарность текста.

Первый пасук книги, ставший её заглавием, приписывает авторство царю Шломо. Несомненно, этот удачный редакторский ход облегчил вхождение книги в канон ТАНАХа. И всё же решение включить это шедевр любовной лирики в Священное Писание вызывало серьёзные возражения. Решающее слово в этом споре произнёс рабби Акива, великий мудрец, не утративший редчайшей способности по детски удивляться красоте окружающего мира и удивлять других: «Все книги — Святы, но «Песнь Песней» — Святая Святых». Наверное, сыграла свою роль и колоссальная популярность книги. Рабби Акива первым услышал в трепетной любовной перекличке двух голосов отзвук того великого диалога между Богом и человеком, который проходит красной нитью через все книги ТАНАХа. С тех пор еврейская традиция исходит из того, что это вечная Песнь хвалы и любви, которую поют друг другу Бог (жених) и Израиль (невеста). Интересно, что отцы церкви, начисто отвергавшие любые еврейские трактовки образов ТАНАХа, эту аллегорию смогли использовать в своих толкованиях. Для них, разумеется, мужской образ это Иисус, а женский — Мистическая Церковь. Как и остальные книги из числа Пяти Свитков, Песнь Песней читают в синагоге во время одного из главных еврейских праздников. Пробуждение любви издревле олицетворялось весенним цветением, встречаем мы этот образ и в Песне Песней (2:11), поэтому наиболее подходящим для чтения этой лирической поэмы праздником стал именно Песах. Аллегорическая интерпретация книги также подтверждает такой выбор, ведь именно Исход стал основой вечного завета между Богом и избранным народом.

Многие поэтические образы Песни Песней стали крылатыми словами и поговорками на разных языках мира. С первых же строк мы погружаемся в атмосферу торжествующей, гордой любви: «О, пусть целует он меня поцелуями уст своих! Ибо ласки твои лучше вина!» (1:2).

Простая сельская девушка не может похвастаться аристократической бледностью горожанок. Она «черна, но прекрасна», и с юной наивностью признаётся, что не знает как уберечься от любви (1:6). Юноша отвечает ей: «Прекрасна ты, подруга моя, как ты прекрасна! Глаза твои — голуби!» (1:15).

Девушка говорит о себе «Я роза Шарона, я лилия долины», а возлюбленный галантно отвечает ей, что для него все другие девушки не более чем шипы, обрамляющие прекрасную лилию (2:2).

Именно Песнь песней ввела в литературный оборот общепринятую сегодня метафору «больна от любви» (2:5, 5:8).

Другим характерным поэтическим приёмом автора стала любовная символика, выраженная буйством весенней природы: «Ибо вот, зима прошла, дождь миновал, удалился. Цветы показались на земле, время пения настало» (2:11-12).

Влюблённый юноша называет возлюбленную своей голубкой (2:14, 6:9), это — ещё одна универсальная ныне метафора, впервые употреблённая автором Песни песней. Среди других литературных новаций укажем: эпитет «сладкий» применительно к голосу (2:14), закат, обрисованный как «дуновение дня и бег теней» (2:17, 4:6), губы как алая нить (4:3), любовь, описанная как плен (4:9), хвалебный эпитет «красивейшая из женщин» (5:9, 6:1), сравнение любимой с зарёй — «прекрасна, как луна, ясная, как солнце» (6:10), описание чего-то прекрасного как «изделия рук искусника» (7:2), глаза уподоблены прудам (7:5), «сильна, как смерть, любовь, как преисподняя люта ненависть» (8:6), «многие воды не смогут погасить любовь и реки не зальют её» (8:7).

Некоторые метафоры адресуют нас к особенностям местного климата и природы. Для современного городского жителя, которому незнакома цветистая речь Востока, они звучат либо двусмысленно, либо вовсе бессмысленно. Волосы девушки сравнивают со стадом коз (4:1, 6:5), её шею с башней Давида (4:4), её нос — с ливанской башней (7:5).

Необыкновенная психологическая достоверность отличает две любовные грёзы (3:1-5, 5:2-7), в которых описано страстное стремление девушки к своему возлюбленному и его исчезновение в момент пробуждения.

Хотя, в отличие от «Мегилат Эстер», Песнь Песней знает четырёхбуквенное имя Бога, оно появляется только один раз, да и то как элемент идиомы «пламень Господень». Это служит указанием на демократическую сельскую среду и весьма раннее время появления устных лирических песен, лежащих в основе текста. Но книга, которую мы сегодня держим в руках, обрела свою нынешнюю форму сравнительно поздно, в четвёртом или третьем веках до н.э. под пером тонкого лирического поэта, воспевшего разделённую любовь как прекрасную идиллию.

Как уже сказано, только аллегорическая интерпретация любовной фабулы помогла внести Песнь Песней в канон, и, тем самым, спасла её от забвения. И сегодня каждую неделю, в канун шаббата наиболее религиозные евреи-сефарды читают Песнь Песней, как вступление к Каббалат Шаббат. Этот обычай был установлен цфатскими каббалистами в шестнадцатом веке. Один из них, Шломо Алькавец, написал центральную часть этой молитвы, известнейший гимн «Леха Доди», рефреном которого стали именно уподобление Субботы невесте и слова «Иди, друг мой» (7:12).

Неудивительно, что фабула этой великой поэмы вдохновила великое множество поэтов на вариации и подражания, а музыкантов и художников на навеянные мотивами «сильной, как смерть любви» творения. Не могли пройти мимо такой темы блестящие лирики испано-еврейского «золотого века»: Иегуда ха-Леви, Шломо ибн Гвироль, Йосеф Наджара.

В восемнадцатом веке мыслители эпохи просвещения впервые за полторы тысячи лет прочли и осмыслили «Песнь Песней» как произведение любовной лирики. В результате она стала излюбленным библейским текстом поэтов-романтиков, таких, как Г. Гердер. Великий мыслитель и поэт, провозвестник нового взгляда на человеческую культуру и религию Йохан Вольфган Гёте так выразил своё этого великого шедевра: «Кругом веет мягкий воздух милого кнаанского ландшафта, простые задушевные отношения, работа на винограднике, садоводство, выращивание пряных кореньев… Сюжетом является цветущая склонность двух молодых сердец, которые то ищут друг друга, то находят, то взаимно отталкиваются и снова притягиваются друг к другу».

В русском искусстве тему «Песни Песней» впервые затронул Г. Державин («Соломон и Суламифь», 1808). Благодаря известному романсу Кукольника у всех на слуху пушкинские строки: «В крови горит огонь желанья, / Душа тобой уязвлена, / Лобзай меня, твои лобзанья / Мне слаще мирра и вина». А ведь это тоже переложение «Песни Песней», так же, как и менее известное, но стилистически более выдержанное стихотворение великого поэта, которое хотелось бы привести полностью.

Вертоград моей сестры.
Вертоград уединённый
Чистый ключ у ней с горы
Не бежит запечатлённый.
У меня плоды блестят.
Наливные, золотые.
У меня бегут, шумят
Воды чистые, живые.
Нард, алой и кинамон
Благовонием богаты:
Лишь повеет аквилон
И закаплют ароматы.

Мы встречаем сюжеты «Песни Песней» и у А. А. Фета («Не дивись, что я черна», 1850) и у Л. А. Мея («Еврейские песни», 1849-60). Н. А. Римский-Корсаков создал на стихи Л. А. Мея цикл романсов, а А. Г. Рубинштейн написал на сюжет «Песни Песней» оперу «Суламифь».

Прозаики куда реже обращались к сюжетам этой книги, ведь невозможно искусственно отделить их от прекрасной поэтической формы, «изложить своими словами». Одним из редких примеров удачного обращения прозаика к этому сюжету стал роман Шолом-Алейхема «Песнь Песней». Это одно из его наиболее лиричных и нежных произведений. И сюжет, и литературный стиль, и визуально-ассоциативный ряд этой повести сознательно и умело стилизованы под «Песнь Песней», хотя заимствований как таковых нет. Первая часть повести посвящена описанию трогательной детской дружбы Шимека и Бузи, которым на двоих ещё нет и двадцати. Шимек не умеет сам рассказать о своих переживания, и ему на помощь всё время приходит «Песнь Песней», которую он заучивает наизусть в хедере. Чистота и наивная искренность ребёнка наполняют древние строки, которые он произносит, не всегда понимая до конца их эротический смысл, неизъяснимым, нежнейшим очарованием. Особую стилистическую игру создают переходы от разговорного идиша к танахическому ивриту (к сожалению, нам повесть доступна только в переводе на русский).

Во второй части Шимек после многих лет отсутствия вновь возвращается в родное местечко, чтобы встретить свою Бузю, которая вскоре должна выйти замуж за другого. Взрослая жизнь безжалостно разрушает прекрасную идиллию детства. Героям трудно говорить, им не хватает слов, и даже «Песнь Песней» уже не помогает им унестись вдвоём в тот сказочный мир, который они вместе построили. Прекрасный мир детства и беспощадная реальность взрослой жизни, детская наивная дружба, которой так и не суждено стать любовью — излюбленный сюжет писателей-романтиков всех времён и народов.

Но за всем этим явственно просматривается и второй план. Шимек не просто так уехал из местечка — он восстал против своего отца, перестал соблюдать Тору и заповеди. Эта деталь сначала кажется произвольной и необязательной в развитии сюжета. И возвращается Шимек не только к повзрослевшей возлюбленной и к постаревшим родителям, он вновь входит в обветшавшее здание синагоги, видит старика-раввина, старика-шамеса, стариков, молящихся в миньяне, как и много лет назад. Не только детскую любовь невозможно вернуть, хотя прекраснее её ничего не бывает в нашей жизни. Старый добрый мир еврейского местечка в глазах Шимека стал именно старым в самом буквальном смысле слова, он не может втиснуть в него свою молодость, но не может и порвать с ним окончательно. «Песнь Песней» — это его детство, его любовь, его Я. Но слова древней поэмы уже не могут сорваться с языка, они застревают в горле. Разрыв с любимой — это только внешнее трагическое завершение и проявление болезненной раздвоенности души молодого еврея, который хорошо понимает, что не может оставаться в местечке, но совершенно не знает куда и зачем он из него уходит.

Одним из замечательных успехов прозаического пересказа «Песни Песней» стала повесть  А. Куприна «Суламифь».

Отдельная тема — переводы «Песни Песней» на русский язык. При всех гигантских трудностях, характерных для перевода Танаха вообще, этот текст — едва ли не сложнейший для переводчика. «Буква» и «дух» тут вступают в непримиримое противоречие, притом что жертвовать нельзя ни тем, ни другим. В полных переводах ТАНАХа, выполненных учёными-гебраистами, прекрасными знатоками иврита и иудаизма вообще (синодальный перевод Д. Хвольсона, современный израильский перевод Д. Йосифона) «Песнь Песней» выглядит далеко не самой удачной частью. Поэтическая яркость и точность образа в таких дословных переводах меркнут, многие метафоры, как уже сказано, становятся пошловато-двусмысленными. Одних еврейских знаний тут мало, нужен несомненный поэтический талант. Но даже крупный поэт наподобие В. Брюсова, не зная иврита и пытаясь решить проблему принятыми методами поэтического перевода, с помощью подстрочника, создаёт, в лучшем случае, удачные «подражания», но никак не перевод. Непревзойдённой удачей до сих пор остаётся перевод «Песни песней» А. Эфроса (СПБ, 1909).