Когда вы входите в резиденцию президента и проходите регистрацию в комнате охраны, то чуть ниже кондиционера вы видите висящие на стене фотографии Обамы и Переса. Можно видеть, как они вместе идут, вместе на что-то глядят и вместе стоят возле автомашины. Интересно, повесил ли Обама такие же фотографии на стенe в Белом доме?

Тувиа Тененбом

Поймать еврея

Главы из книги
Перевод Марка Эппеля

(продолжение. Начало в №2-3/2017 и сл.)

Выход Пятый

Американский еврей так сильно любит свою старенькую маму, что желает увидеть ее бездомной.

Това, милая старушка, выросшая в Aмерике, живущая сейчас в Немецкой колонии, приглашает меня к себе поесть на вечер Шабата. Я никогда не говорю нет еде и иду. Това – мама американского еврея, чрезвычайно занятого сбором денег для Адалах («Справедливость»), про-палестинской правозащитной организации. Я бы не возражал, если б он собирал деньги для меня, но не думаю, что это произойдет. Как выясняется, он собирает деньги только для целей достойных, и Адалах – это достойная цель. Что, к черту, за Адалах? В жизни не слышал об Адалах и хочу узнать. Если они столь хороши, может быть, мне стоит занять место в их правлении. Я пытаюсь получить у Товы объяснение, что такое Адалах, но Това не в состоянии много рассказать. Может быть, это тайная организация? Одна идея, что это может быть тайной организацией, разжигает мое любопытство, и я хочу узнать побольше. Слава Богу, что существовал Стив Джобс, изобретший волшебный IPad, который у меня с собой. Я ищу Адалах на таблете Стива, и нахожу несколько интригующих статей. Согласно Haaretz (самой левой ежедневной израильской газетe), законодательные инициативы Адалах включают отмену еврейскогo характера государства Израиль, отмену закона о возвращении (который позволяет евреям диаспоры иммигрировать в Израиль), а также институционализация права на возвращение (которое позволит «палестинской диаспоре» иммигрировать и потребовать землю). Короче говоря, миллионы евреев отсюда, миллионы палестинцев сюда.

Неплохо для американского еврея, не имеющего лучшего занятия. Единственная проблема заключается в том, что если ему это удастся, его любимая мама станет бездомной.

Стоит ли я мне поднимать этот вопрос с Товой? Пока не знаю. Прежде всего дайте мне посмотреть прогресс на пищевом фронте.

Рени, хорошая подруга Товы, тоже сидит за столом. Обе соблюдают субботу, едят только кошерное, ходят в синагогу и ежедневно молятся.

Еда на столе Товы – «здоровая», т.е. натуральная и невкусная. Как правило, для меня это признак того, что хозяин является интеллектуалом. Является ли Това тоже? Время покажет. Между тем, я с трудом пытаюсь проглотить пищу. Могу гарантировать, что уличные кошки на моем заднем дворике покусали бы меня до смерти, попытайся я дать им такую еду.

Пока я борюсь с едой, Това начинает разговор. Она спрашивает меня о людях, с которыми я встретился к этому моменту. Должен ли я рассказать ей об Арье? О Ципоре? Нет. Ее дитя любит палестинцев, поэтому я рассказываю ей о двух палестинцах, с которыми я только что встречался: о Надии и Халеде.

Она просит, чтобы я рассказал ей, что они мне говорили. Я рассказываю.

– Видимо, вам повстречались необразованные мусульмане-фанатики.

Я говорю ей, что Надия не мусульманка, не говоря уж о фанатичной мусульманке, и что у нее за спиной довольно много лет высшего образования.

– Это не может быть правдой. Они в Рамалле так не говорят.

Должен ли я рассказать ей, что Надия на самом деле из Иерусалима, и гражданка Израиля? У Товы будет сердечный приступ, и я решаю не добавлять никаких подробностей.

Когда подана другая порция еды, я узнаю, что у обеих дам большие академические заслуги, и, мне кажется, они не привыкли к тому, чтобы их мнению бросали вызов. Когда я рассказываю Тове, что д-р Ехаб сказал мне, и она снова отвечает, что «Это не может быть правдой», – я вспыхиваю.

– Това, говорю я, – интеллектуалы, отказывающиеся признавать факты, хуже идиотов.

Не могу поверить, что мои губы только что произнесли эти слова. Това тоже не может в это поверить, и напоминает мне, что я здесь только гость.

Я понимаю намек как то, что должен заткнуться. Но я этого не делаю.

Я выздоравливающий интеллектуал, Това. Я родом оттуда же, откуда и вы, из университета, и я думаю, что ни одну идею нельзя отвергать без доказательства, прежде чем она высказана и исследована. Это то, чему нас учили в академии, не так ли?

– Что такое «выздоравливающий интеллектуал»?

Тоби не схватывает мысль, но Рене хохочет. Она никогда не слышала это выражение, – говорит она, – и она думает, что это на самом деле, здорово. Това все ещё не понимает; и Рене пытается ей объяснить: «Это как выздоравливающий алкоголик». Това: «В Рамалле люди не говорят так! То, что вы говорите, это обобщение. Вы просто обобщаете!»

Почему «В Рамалле люди не говорят так!», – не является обобщением, я не знаю. Спорить с ней – пустая трата времени, но я не могу остановить себя и задаю ей еще один вопрос.

– Това, когда вы в последний раз побывали в Рамалле?

– Никогда.

Уходя из дома Товы я спрашиваю себя: “Существовали ли такие люди, как она, в Израиле моей юности? Почему я их не помню?”

Выход Шестой

Израильский солдат задерживает президента Барака Обаму.

Офис президента Израиля, сообщает мой IPad, только что выпустил захватывающее сообщение. «Президент Шимон Перес, – говорит оно, даст в своей резиденции обед в честь праздника Ифтар по случаю окончания Рамадана. В обеде примут участие ведущие мусульманские деятели Израиля, в том числе имамы, руководители общин, послы, главы муниципалитетов, добровольцы национальной службы и общественные деятели».

«Президент Перес выступит на обедe с речью, в которой он передаст приветствие по случаю Рамадана мусульманам Израиля и всего мира. Во время своего выступления президент Перес коснется возобновления мирных переговоров между Израилем и палестинцами».

Естественно, такой человек как я должен быть среди ведущих мусульманских деятелей и иностранных послов.

Я добираюсь в резиденцию президента так быстро, как только могу.

Когда вы входите в резиденцию президента и проходите регистрацию в комнате охраны, то чуть ниже кондиционера вы видите висящие на стене фотографии Обамы и Переса. Можно видеть, как они вместе идут, вместе на что-то глядят и вместе стоят возле автомашины. Интересно, повесил ли Обама такие же фотографии на стенe в Белом доме?

Я прохожу через эту комнату и иду присоединиться к присутствующим здесь ведущим мусульманским деятелям. ”Окончание поста сегодня, – говорит членам прессы чиновник, – в 7:41 вечера». Это напоминает мне об ортодоксальных евреях, считающих минуты до конца поста Йом Кипур. Конечно, это резиденция президента Израиля, поэтому мы говорим о Рамадане, а не о Йом Кипуре.

Люди из прессы занимают предназначенные им места. А всех остальных приглашают сесть за столы, на которые будет подан президентский обед.

Я осматриваюсь, интересуясь, за какой стол прокрасться, чтобы никто не велел мне встать. Слева от меня стол с пожилыми; справа от меня стол с высокопоставленными офицерами – по крайней мере я так думаю, – группа закаленных мужчин, одетых в форму с блестящими металлическими штучками на плечах.

Надо ли мне сесть с мускулистыми мужчинами или с благоразумно мыслящими?

Серьезная дилемма.

Нет, не спрашивайте меня, почему я думаю, что старики мудры – это то, чему меня учили, когда я был ребенком, и это до сих пор засело в моем мозгу.

Мой мыслительный процесс внезапно прерывается новым событием: указом Кади, говорят нам, Ифтар в Иерусалиме начинается в 7:49. Ого.

Должно быть, этот Кади из Меа Шеарим. Им нравится быть святее святых.

Наконец, 7:49, наступает время, когда разрешается есть, и я решаюсь сесть с командирами. Мудрость хорошо, но сила лучше.

Говорит Перес на иврите. «Этот дом также и ваш», – произносит он. Он очень мил, этот девяностолетний старик, думаю я про себя. Никогда не устает и всегда улыбается.

Потом он заговорил о мирных переговорах: «Я знаю, есть люди, которые говорят, что из этого ничего не выйдет, но я утверждаю, что выйдет. Террористы, желающие причинить нам вред, причинят вред самим себе«. Мне хочется похвалить двух лидеров, решивших возобновить переговоры. Моего друга Махмуда Аббаса… и премьер-министр Израиля.

Интересно, что он использовал термин «друг» только для палестинца.

«Мы здесь – взрослые люди, и я знаю, что временами возникнут трудности… но у нас нет никакой альтернативы миру».

Тут не взрослые. Тут высокопоставленные офицеры.

«Все мы были созданы по образу Элокима [так в оригинале]». Интересно, что Перес использует термин ортодоксов, ссылаясь на Бога. Упоминание Бога им запрещено; и в то время как Бог на иврите Элоhим, ортодоксы заменяют h на k. Почему? Бог его знает.

Перес продолжает говорить. Вот одна из его блестящих строчек: «Нет иной истины, чем истина мира».

Люди вокруг меня едят. В конце концов, это же президентский обед. Я разговариваю с большими фигурами, сидящими за моим столом. Слева от меня, как я выясняю, врач в тюрьме Мегидо для антигосударственных преступников. Рядом с ним – староста маленькой деревни. Остальные более и или менее то же самое и, за одним исключением, все за этим столом черкесы, а не арабы. Араб здесь – мужчина в гражданской одежде, являющийся специалистом по компьютерной безопасности.

Я перекидываюсь с ним несколькими словами. Ладят ли арабы и евреи в этой стране?

– Ни в коем мере.

Он должно быть, шутит. Здесь же «ведущие мусульманские деятели», пусть и не за этим столом; и если арабы и евреи не ладят, почему же они здесь?

К моему стыду, я не могу распознать здесь важных лидеров и прошу окружающих указать мне ведущих мусульман и послов. Но и они не могут. Если здесь и есть какие-либо ведущие мусульманские деятели, прихожу я скоро к выводу, то это черкесы за моим столом.

Люди на этой встрече, многие из которых знают друг друга, предводители общин размером с дом Ципоры на кладбище. И даже с таких размеров общинами не все столы заняты.

Я смешиваюсь с толпой. Я хочу увидеть что-нибудь ещё, говорю я себе. Я подхожу к одетому в костюм молодому человеку и заговариваю с ним.

– Как вас зовут?

– Обама.

– Простите?

– Я прибыл сделать мир, – поучает он меня, – но был остановлен на контрольно-пропускном пункте.

Кого президент Перес приглашает на свои вечера? Этот парень, должнo быть, свихнувшийся человек или комик, хотя, возможно, и то, и другое. Когда я его спрашиваю, он признается, что является «единственным арабским комиком». Вернувшись за свой стол, я снова заговариваю с арабом.

– Неужели жизнь на самом деле так плоха?

– Я не хочу говорить на эту тему, но да.

– Вам бы хотелось уехать из этой страны?

– Ни за что! Они [евреи] хотят вынудить меня, но я не уеду!

– А если бы они хотели, чтобы вы остались?

– Я бы улетел первым же самолетом.

Он говорит мне, что хочет свободы, как у европейцев, и хочет переезжать из одной страны в другую так же, как это делают европейцы. Я спрашиваю его, изучал ли он историю и помнит ли, какие реки крови были пролиты там только в прошлом веке.

– Если бы люди в этом районе земли пролили столько крови, как в Европе лишь за последнее время, то на Ближнем Востоке к настоящему время не существовало бы ни одного человека. Он смотрит на меня с огромным изумлением, и так же смотрят на меня все остальные мусульмане. Помните ли вы, спрашиваю я его, что до 1989 граждане не могли переехать с одной стороны Берлина на другую? За столом молчание.

После явных колебаний компьютерный специалист нарушает тишину.

– Я никогда не думал об этом, но вы правы.

Я подхожу к Шимону Пересу, чтобы пожать ему руку и сказать ему, как хороша его речь. А что еще я могу ему сказать?

– Откуда у вас такой хороший иврит? – спрашивает он меня.

Я начинаю выбираться отсюда. И думаю: Даже в эту особенную неделю, с начинающимися мирными переговорами, даже этот вызывающий восхищение всего мира еврей не смог собрать большего калибра арабских лидеров, чем «Обама», чтобы те присутствовали на его обеде. В саду президента есть фрагмент камня с надписью «с южного входа на Храмовую гору», и датой «первый век до н.э.» Но д-ра Ханан, чтобы его увидеть, здесь нет, и нет ни Ехаба, ни Халеда. Только Обама. Что случилось с этой страной, пока я отсутствовал? Даже ее президент – всего лишь глубоко заблуждающийся человек. У меня появляется идея: собрать косточки со столов для бродячих кошек. Я возвращаюсь, чтобы найти кости, но столы уже очищены.

Выход Седьмой

Юный белый еврей не хочет жениться на юной черной еврейке. Немецкие подростки не прочь посмотреть, как в евреев бросают камни. Солдат едет девять часов, чтобы встретиться с погибшим товарищем.

Теперь, слегка ощутив вкус израильской политики, я двигаюсь на север, в Хайфу и ее окрестности. Моя первая остановка в молодежной деревне для детей-сирот, Ямин Орд, неподалеку от Хайфы. Я надеюсь, что они заблуждаются в меньшей степени, чем израильский президент.

Для начала я встречаюсь с Хаимом Пери, директором и основателем «Образовательной Инициативы Ямин Орд». Отец и мать Хаима были немецкими евреями, «Yekkes.» Во время Второй Мировой войны, в 1941 году, его мать работала на сборе яблок в палестинских садах и узнала, что произошло с ее семьей в Германии, только после рождения Хаима. Это вызвало у нее психическое расстройство, от которого она так никогда и не оправилась.

Если вам интересно, что такое Yekke, вот вам пример: «Моя бабушка со стороны отца родом из Берлина, прозванная «длинноногая белокурая шикса» пользовалась немецким языком, чтобы запоминать слова на иврите. Например, Тода Раба, что на иврите означает «спасибо» моя бабушка запоминала как Toter Araber, означающее «мертвые арабы.»

Ямин Орд является необычной школой-интернатом. Он больше похож на поселок, чем на школу, и все же – это школа-интернат. Они не называют ее школой-интернатом, – объясняет Хаим, – так как такое название предполагает замкнутый мир. Они же имитируют реальную жизнь, жизнь вне рамок учреждения, где одна часть – это школа, а другая – это дом. Дети учатся в школе, а потом идут «домой» также, как делают дети, имеющие родителей, и дома они могут рассказывать о школе и даже жаловаться на нее. Дети здесь, большей частью, эфиопы и русские, из новых израильских иммигрантских общин.

Хаим – человек религиозный, но, как и следует ожидать от сына Yekkes, у него свой взгляд на вещи. По его словам, «Самые богобоязненные люди – это атеисты.» Пойди разберись.

Этот поселок – прекрасная идея, – говорю я ему.

– Скажите, если бы вы не были сыном Yekkes, у вас бы родилась такая замечательная идея и такой взгляд на вещи, каким вы ныне обладаете?

– Позвольте мне ответить. Все, что возникло в этом обществе, было начато немецкими евреями.

Рахели – молодая эфиопка, член здешнего персонала, живая, умная молодая женщина, любящая говорить dugri (напрямик). На вопрос, есть ли расизм в израильском обществе, она отвечает: «Да, есть. Это не тот расизм, с которым имеет дело Америка. Здесь не убивают негров. Но расизм в нашем обществе, безусловно, существует».

– Как вы с этим справляетесь?

– Я говорю своим ученикам: Мы не изменим свою черную кожу. Они не изменят свою белую. Физически мы выглядим по-разному. Независимо от того, что бы вы ни делали, чтобы изменить общество, цвет не изменится. Живите с этим.

– И эта небольшое напутствие помогает?

– Я говорю ученикам: В сутках есть двадцать четыре часа. Никто не добавит вам больше часов в день, и никто не отнимет какие-то часы у вас. Эти двадцать четыре часа принадлежат вам, делайте с ними, что можете. Если вы потратите их на то, чтоб жаловаться, вы за это поплатитесь. Вы можете сделать из себя, что пожелаете, но вы должны делать это.

Я встречаю мальчика, внука одного из белых добровольцев здесь, и начинаю с ним играть. Мы нравимся друг другу, мы вместе смеёмся. И через какое-то время я задаю ему пару глупых вопросов. Один из них такой.

– Когда ты вырастешь, ты хотел бы жениться на женщине-эфиопке? Я мог бы для тебя подобрать подходящую. Хочешь, чтобы я это сделал?

– Нет.

– Почему нет?

– Нет.

– Почему?

– Потому что.

– Ты думаешь, черные люди хорошие?

– Нет.

– А что в них плохого?

Ребенок ловит взгляд своего старшего брата, который показывает ему жестом заткнуться, и замолкает.

Меня всегда поражает, как это тяжело – одному народу не дискриминировать другой.

***

Время двигаться дальше, в Хайфу. Фильм «Садовник», политкорректный до того, до чего только политкорректность может дойти, разрабатывает ту же черно-белую концепцию, с которой я только что столкнулся. Там, в этом в фильме, снятом иранцем – любителем Израиля, есть нежная белая женщина и черный грубоватый мужчина. «Садовник» снимался в Бахайском саду в Хайфе, и это моя первая остановка в городе. Сады Бахаи.

Я иду через очаровательный сад, поднимаясь вверх по лестнице, ведущей к усыпальнице. Она в данный момент закрыта, и на ступеньках перед ее воротами сидят четверо молодых людей. Это Мо, Селина, Бирте и Марвин. Двое из них только что закончили среднюю школу, двое других – после окончания колледжа, все они немцы.

Они находятся в двухнедельном путешествии по Израилю, были в Тель-Авиве и Иерусалиме, а теперь приехали в Хайфу. В Иерусалиме, вспоминают они, они видели, как в Старом городе арабы в течение двух часов бросали камни в евреев, а затем появились израильские полицейские «с оружием и на лошадях». Израильтяне ведут себя жестоко, – говорят они, – сначала полиция должна была «поговорить с ними», а не применять силу. Интересно, что они не высказывают ни единого слова критики против камнеметателей.

– Кто-нибудь из вас изменил свое мнение об Израиле теперь, когда вы здесь?

Мо говорит мне, что он увидел «большую агрессивность с еврейской стороны», нежели себе представлял.

– Что вы имеете в виду?

– Еврейские солдаты с оружием в местах моления!

– Но что бы было с евреями, не покажись полиция с пистолетами?

– Не знаю.

Независимо от того, что могло бы произойти с евреями, получил бы кто-то травму или был убит, – говорит он, – евреи должны принять эти камни.

По крайней мере, он честен.

Селина раньше думала, что конфликт между арабами и евреями решить легче, для нее это было черно-белым, но, побывав здесь, она поняла, что все не так просто.

Бирте считает, что «вы не можете просто прийти в страну и выбросить отсюда народ», как это сделали евреи, и она почувствовала это, находясь здесь. Я полагаю, она говорит о 1948 г., когда было основано еврейское государство, задолго до ее рождения, и, скорее всего, до рождения ее родителей. Как, интересно, ей удалось «это почувствовать»?

– У меня былa хорошая учительница в школе, и она преподавала нам это.

Я пришел посмотреть черно-белую картину – и получил немцев.

***

До Хайфского университета можно добраться на такси, и я еду туда. Фаня Оз-Зальцбергер, дочь известного израильского писателя Амоса Оза, – профессор истории на факультете права в этом университете. Фаня – дама с хорошими манерами; она заказывает в столовой университета холодный напиток для гостя, и как только мы зажигаем сигареты и начинаем прогонять дым через легкие, завязывается обсуждение важнейших вопросов, типа: Что такое еврей?

Израильские законодатели десятилетиями пытаются решить этот вопрос, но до сих пор не имеют никакого понятия. Фаня имеет.

– Для нас, имеется в виду, евреев, важна родословная не по крови, а по тексту.

– И это самое главное в определении еврея?

– Да.

– А для палестинцев такое определение подходит? Я понятия не имею, почему задаю этот вопрос. Слово «палестинцы» было вбито в мой мозг столько раз с тех пор как я приехал сюда, что я должен высвобождаться от него в разговоре с кем-нибудь. Удивительно, но Фаня отвечает на мой вопрос, как если бы он был наиболее логичным.

– Они нет. Они похожи на любую другую нацию.

Фаня гордится своим народом и ее культурой.

«Израиль является величайшим экспортером смысла в этом мире; и мы являемся таковыми со времен Иисуса. Наша земля доказывает, что размер не имеет значения».

Фаня не останавливается на этом, а продолжает:

«Это место работает, как магнит и еще как излучающий радиоактивный элемент. Зовите это мистикой. Я не знаю, что это такое. Подумайте о крестоносцах: зачем рыцари оседлали лошадей и явились сюда? Почему пророк Мухаммед явился сюда, в Иерусалим? Чтобы взлететь на небо? Почему евреи вернулись сюда снова? Здесь есть какие-то силы, назовем их магнетизмом и радиоактивностью. Это место притягивает энергию и испускает ее».

Фаня звучит как-то свежо, согласны вы с ней или нет; и я слушаю. «Это место самое плотное в мире со словесной, понятийной точки зрения. В десяти километрах отсюда – Армагеддон. Целые библиотеки встроены в любую точку этой страны. Эта текстуальная плотность – смысл этого места.

«Евреи и арабы убивают друг друга. Арабы сами убивают друг друга. Но евреи сами не убивают друг друга, они только кричат друг на друга. Это потому, что евреи созданы из слов – слов, которыми заполнены книги, слов, населявших эти книги в течение двадцати пяти сотен лет».

Это не совсем верно. Бывший премьер-министр Ицхак Рабин умер от пули еврейского убийцы. Сионистский лидер Хаим Арлозоров, скорее всего, погиб от рук еврейских убийц. Журналист раввин Яков Исраэль де Хаан был убит Хаганой (военизированной еврейской организацией до создания государства), вероятно, по приказу Давида Бен-Гуриона, первого премьер-министра Израиля. И, конечно, была Альталена, на которой девятнадцать евреев были убиты другими евреями.

Но, безусловно, эти цифры ничтожны по сравнению с другими нациями. И Фаня продолжает очерчивать свою мысль.

«Мне нравятся многие античные греческие книги больше, чем большинство еврейских источников. Но ни одна другая нация, кроме евреев, не заставила своих детей ходить в школу, начиная с трех лет».

Я никогда не думал об этом, хотя должен бы был. Когда Фаня произносит это, она чудесным образом возвращает меня в детские годы. Я начал изучать иудаизм в нежном трехлетнем возрасте.

Я покидаю Фаню, одну из немногих встреченных мною интеллектуалов, заставивших меня задуматься, и брожу по улицам Хайфы, городу, мирно населенному как арабами, так и евреями. Хайфа производит на меня впечатление непринужденного, красивого и спокойного города, но слишком жаркого. Я скучаю по Иерусалимской погоде. Нет, не скучаю, а нуждаюсь. Я сажусь на автобус до столицы как евреев, так и арабов, и помещаюсь на единственное свободное место, рядом с солдатом с автоматом.

***

Я представляю себя просто по имени – Тувия. Ему нравится имя, и он открывается мне.

Ему разрешили покинуть базу на полтора дня, и сейчас он по пути домой в Иерусалим, где мама с папой не могут дождаться увидеть его и перекормить до смерти. Он служит на ливанской границе, и к данному моменту уже какое-то время в дороге. Если точно, то девять часов. Если вы вычтите из его полутора дней поездку туда и обратно и время на сон, в действительности остается всего несколько часов.

До перевода его части на ливанскую границу он служил в Хевроне.

Я спрашиваю, изменились ли его политические взгляды после службы в Хевроне и на ливанской границе.

– Да. Я стал правее. Стоять на контрольно-пропускном пункте нелегко. Вы не знаете, что произойдет в любой момент. Каждый день, почти каждый день, они [палестинцы] посылают своих десятилетних, а то и моложе детей подбегать к блокпосту и бросать в нас камни. Что вы можете сделать с ребенком? Вы не можете воевать с детьми. Родители учат своих детей, – иногда я слышу уроки в соседней школе – ненавидеть евреев. Это не вина детей, но это дети, те, кто бросают камни. Я это вижу, я это слышу и сдвигаюсь вправо. Когда вы стоите на контрольно-пропускном пункте, рано или поздно вы меняете свои взгляды, даже если вы были леваком. Вы чувствуете ненависть и знаете, что никаких шансов на мир нет.

Я полагаю, вы гордый сионист.

– Я не сионист. Когда я закончу службу в армии, я думаю уехать из Израиля и обосноваться в Бруклине. У меня есть родственники в Америке».

Зачем же тогда вы служите в армии?

– Пока я рос и был ребенком в Израиле, кто-то защищал меня здесь. Теперь моя очередь защищать детей.

– Как там жизнь на границе?

– Скучно. Опасно.

– Вы спите в палатках?

– Палатках? Если бы мы жили в палатках, мы бы уже были трупами.

– Опишите жилищные условия.

– Мы живем в крепости без единого окна. Очень жарко. Жарко. Жарко. У меня в комнате работает три вентилятора, чтобы иметь хоть каплю воздуха.

– Чем вы заняты, когда не в крепости?

– Я не знаю, разрешено ли мне об этом вам рассказывать.

– Да, да, разрешено!

Он делает паузу и думает. Я улыбаюсь ему, и он продолжает:

– На границе мы смотрим на них, а они смотрят на нас, и ничего не происходит. Иногда я скучаю по Хеврону, потому что там что-то происходило постоянно, даже если события были неприятными. То арабские дети швыряли камнями, то взрослые леваки. Они тоже клянут солдат. Кое-кто из них –  евреи, другие – нет. Но, по крайней мере, мы не прятались в темноте, как на ливанской границе, не зная, что случится, и случится ли вообще.

«Да, конечно, это тоже опыт. Люди из всех слоев общества – в одной крепости, в одних комнатах. В армии у меня появились друзья, которые бы не возникли в ином случае. Эфиопы, русские, всякие. Богатые и бедные, образованные и не очень. Мы познаем друг друга в трудных ситуациях и становимся братьями. Служба в армии дает понимание, что мы все одинаковые. И этому я очень рад.

– Какая у вас в армии зарплата?

– Я в боевых частях, и мы получаем больше других.

Говорят, их зарплата € 150 в месяц.

Этa огромная сумма «больше, чем у других» уходит на сигареты и спиртное.

– Когда я получаю выходной, я выхожу и пью. Просто, чтобы очистить голову. В противном случае, очень трудно.

Когда автобус приближается к Иерусалиму, я слышу, как он говорит в сотовый своему другу или родственнику: «.. Я буду на кладбище утром». После того, как он отключает телефон, я спрашиваю его, кто умер. Парень, солдат из моей части, – отвечает он. Он делает минутную паузу, смотрит мне прямо в глаза, и говорит: «Не знаю, оставлю ли эту страну. Думаю, что нет».

Он продолжает говорить со мной о выпивке, и если бы не телефонный звонок, я бы не знал о погибшем. Он ехал всю эту дорогу, чтобы посетить умершего друга. Этого парня зовут Ариэль. И Ариэль никогда не покинет своего мертвого товарища солдата. Ведь вы не можете забрать с собой кладбище.

Выход Восьмой

Американская еврейка находит еврейское либидо, а израильский эксперт в области Библии не может процитировать Книгу Исайи.

Теперь, когда я позволил себе покинуть de facto столицу Израиля и Палестины, съездив в Хайфу, настало время, чтобы набраться храбрости и посетить Тель-Авив, культурную столицу Израиля.

Отель. За окном моей комнаты – пляж. Я смотрю на него и вижу огромные щиты, провозглашающие, что спасателя нет на месте и плавание и купание запрещены. И я с изумлением вижу сотни людей, не обращающих внимания на все эти знаки.

Что касается меня, то я иду на встречу с Раном Рагавом, самым известным в Израиле пиарщиком, представляющим богатейших и известнейших личностей Израиля. Он и сам по себе весьма известен в качестве телеведущего. У него замечательный офис: стены, увешаны дорогими картинами, полы уставлены бесценными произведениями искусства, и мы болтаем. Ран говорит мне, что движущей силой израильского народа, его кредо, является «Выживание».

Ран, являющийся «Почетным консулом Маршалловых островов в Израиле», – не спрашивайте меня, как он заполучил себе этот титул, – знает свой народ лучше многих.

Выживание.

С этой единственной целью в голове евреи этой страны насадили деревья в пустыне, возвели небоскребы на болотах и с нуля создали одну из сильнейших армий мира. Это место, называйте его Израиль или Палестина, представляло собой смесь пустынь и болот до того, как Musulmänner из Освенцима-Биркенау появился на его берегах [Musulmänner – сленг, обозначавший в концлагерях изможденных людей, переставших сопротивляться и покорно ждущих отправки в газовую камеру]. Евреи Израиля, чьим обиталищем был концлагерь, поднялись на сорок девятые этажи элитных тель-авивских квартир. Эти люди, в Треблинке поддерживающие свое существование чашкой грязной воды в день, лижут вкуснейшее мороженое, глядя на закаты. Этот народ, написавший Библию, теперь автор самых передовых технологий в мире.

Я сижу за обедом с американской еврейкой, и она говорит мне, что только что открыла скрытый смысл Израиля. И что же это? Секс. Ага. Она заметила, – сообщает она, – что приезжая в Израиль, она ощущает вокруг «сексуальное напряжение». Не знаю точно, но наверное, израильские мужчины с ней флиртуют, и она возбуждена.

Я выхожу посмотреть на сексуальных обитателей Тель-Авива.

Я иду в сторону бульвара Ротшильд, где обедают, развлекаются и работают либеральные ашкеназские богачи. Здесь вы найдете рестораны, предлагающие полезные напитки, соответствующие вкусу и философии еврейских любителей мира – как правило, по буйным ценам. Пока я брожу, мне интересно убеждаться, что самые левые на этой землe являются также и самыми богатыми. Как это работает и почему – для меня загадка.

***

Когда я жил в этой стране, профессор Ишиягу Лейбович, ортодоксальный еврей, учившийся в Берлинском и Базельском университетах, преподавал в Еврейском университете и был самым левым из известных мне людей; и я ходил слушать его лекции. Он обладал острейшим языком и самым блестящим умом, который я знал, и мне интересно, похожи ли на него сегодняшние израильские левые.

На следующий вечер я сижу с группой левых интеллектуалов: профессоров университетов и тому подобное, – за ужином в довольно дорогом ресторане и разговариваю с самой красивой женщиной в компании, представленной как «политический психолог». Первое, что она мне сообщает, это: «Я либерал, супер либерал и атеист». Когда подходит официант, она заказывает кафе латте, но такая интеллектуалка, как она, не может заказать кофе с молоком, не сделав его безвкусным. Ее латте, просит она официанта, следует сварить с кофе без кофеина, с обезжиренным молоком и подать в прозрачном стекле.

Она сообщает мне, что ее специализация – религиозные экстремисты, в основном поселенцы. Авторитетно и уверенно она заявляет, что поселенцы – идиоты. И когда я ее спрашиваю, читала ли она что-либо из их литературы, просто чтобы убедиться, что они «патентованные дурни», она отвечает, что ей не надо этого делать, ибо она читала многих критиков, цитирующих поселенцев, и этого более чем достаточно.

В дополнение к ее опыту в области поселенцев, она сообщает, что является экспертом по иудаизму, которой она классифицирует как «языческую религию». И тогда я спрашиваю, изучала ли она когда-нибудь иудаизм, – вопрос, заставляющий ее сердито поднять голос. В течение многих многих лет, – выкрикивает она усомнившемуся в ее высоком статусе, – она изучает иудаизм вновь и вновь, и вновь. Я зажигаю сигарету, делаю пару затяжек, смотрю на нее и спрашиваю: «Не можете ли вы мне, пожалуйста, сказать, что такое «Видение Исайи»? Это самый базисный вопрос, какой только можно задать любому, изучающего Библию, и тот обязан ответить на такой вопрос даже во сне. Но я выясняю, что эта дама не имеет об этом понятия. Какое видение? Что за Исайя?

Мне становится нехорошо от ее невежества, но все за столом утверждают, что у меня, вне всяких сомнений, просто не хватает умственных способностей понимать более высокие концепции. Они бомбардируют меня суперумными терминами, не имеющими смысла, пока я потягиваю свой Chivas Regal и вспоминаю одного из моих любимых рабби из старых времен, гения, по любым меркам, говорившего: «Тот, кто не может объяснить свой тезис простыми словами, не имеет тезиса».

Да, эти профессора – не Ишиягу Лейбович; они не достойны даже ему прислуживать.

Выход Девятый

Человек, изобретший три слова: Na Nakh Nakhman,–  изменяет страну.

На этой земле есть люди, знающие книгу Исайи, и многие иные книги, и следующим утром я решаю провести несколько часов с ними. Это ультра-ортодоксальные жители города, именуемого Бейт Шемеш. Там живут, как мне сказали, самые богобоязненные жены избранного народа. Тамошние женщины известны как «Талибан», потому что они носят одежды более «скромные», чем благочестивейшие из саудовских дам. Женщина – «мусорный бак», увиденная мной в Меа Шеарим, на самом деле, живет там, сказали мне.

Я добираюсь туда быстрее орла.

На улице, кажущейся мне главной в Бейт Шемеше, я встречаю группу хасидов, выглядящих весьма скучающими.

– Вы женаты? – спрашиваю я одного из них.

– Да.

– Ваша жена – прекрасная женщина?

– О, конечно.

– Можете ли вы назвать мне две плохие черты ее характера, которые на самом деле вам не нравятся?

– У моей жены есть только достоинства.

– А как насчет вашей жены? – спрашиваю я другого, как будто это меня касается.

– У нее есть только одна плохая черта – она обладает только хорошими чертами.

Я расхохотался.

Каким образом эти евреи обладают таким прекрасным чувством юмора, в то время как у остальной части израильского общества, сравнительно с ними, чувства юмора вообще нет?

Я иду дальше и встречаю Йоэля – члена секты, известной как реб Ахрелах (последователи рабби Аарона), одетого в характерное для своей общины серебристое пальто, и болтаю с ним о текущей политике.

– Что вы думаете о мирных переговорах (между арабами и евреями)?

– Вы должны спросить у рабби, у меня нет своей точки зрения.

– Я не прошу у вас религиозное постановление, я спрашиваю вас, что вы думаете.

– Что я думаю? Что тут думать? Согласно еврейскому закону, евреи не должны сражаться с язычниками. Мы не должны воевать с арабами! Но, мир? Никогда не будет мира. Язычники не любят нас и никогда не будут любить. Какой мир? Мир – это сон.

– Позвольте мне задать вам еще один вопрос. Я пришел сюда посмотреть на еврейских талибок, но не вижу их. Они живут здесь или нет?

– Здесь у нас их лишь около двадцати. Они не живут в одном месте, а встречаются друг с другом и делают, что захотят. Есть постановление рабби, осуждающее их.

– Из-за паранджи, никаба?

– Нет, нет. Если они хотят одеваться во все черное, пусть; это не проблема. Проблема состоит в том, что они сами решают, что разрешено делать, а что запрещено, и они не прислушиваются к своим мужьям. Муж для них – просто вещь, а это против иудаизма. Жены должны следовать за своими мужьями.

Ого. Этот парень, хоть он и пытается разыграть смиренного, на самом деле учитель этой общины. Может быть, он научит меня парочке вещей, – думаю я про себя.

В Израиле появилась какая-то новая вещь, уникальная, которую я не замечал ни в других странах, ни в Израиле в прошлом. Повсюду в Израиле появилась надпись на иврите, изображенная практически на всех доступных стенах: «На Нах Нахма Нахман Меуман», – связанная с рабби Нахманом из Бреслава, скончавшегося около двухсот лет назад.

– «Нанахс» – не настоящие хасиды, они просто мешугенес (сумашедшие). Эти лентяи не любят учиться. Вместо этого они проводят дни и ночи, объясняя людям, что надо быть все время счастливыми и весь день танцевать. Это ненормально, это несерьёзно.

«Нанахс» – слово, которое я слышу впервые. «Мешугенес» означает на идише и иврите «идиоты». Как началось это движение Нанахс?

– Вы не знаете?

– Нет.

– Это начиналось много, может тридцать лет назад нормальным парнем, никаким не Нанахс. Но он был проблемным: грустил все время, был больным человеком, и никто не мог ему помочь. Однажды один из его друзей решил что-то с этим сделать. Он взял листок бумаги и написал на нем: «Тот, кто произносит слова «На Нах Нахма Нахман Меуман», будет счастливым и здоровым». Затем он добавил строчку: «Эта записка упала с неба», –  и вложил записку в книгу, которую, он знал, больной прочитает, и ушел. Когда позже грустный, больной человек открыл книгу и увидел записку, то посчитал, что это – на самом деле, послание с небес. Он последовал тому, что предлагают небеса, и весь день повторял это Нанахс, и это помогало. И с тех пор он счастлив и здоров. Вот такая история.

Американцы придумали Макдоналдс и Кока-Кола, израильтяне изобрели компьютерные чипы и Нанахс. Удивительно, как эти две страны уживаются?

***

Обычно, приезжая в новое место, я стараюсь попробовать пищу, которую люди здесь едят. И это именно то, что я намереваюсь сейчас сделать, но тут я сталкиваюсь с серьёзной проблемой: нет ресторанов. Харедим Бейт Шемеша не ходят в рестораны, потому что считают, что рестораны от дьявола. В конце концов, в ресторанах мужчины и женщины могут встретиться, и в результате у мужчины, не дай Бог, может случиться эрекция, пока он вгрызается в цыплячью ножку, глядя на талибанку.

В дополнение к политике «Ресторанов нет» у этих людей имеются свои собственные автобусы, где мужчины сидят в передней части автобуса, а женщины – сзади. Именно таким разделением на секции, Бог явил им, что мужчины не должны пялиться на соблазнительные существа, известные под именем женщины, и развлекаться греховными мыслями.

Эгед, израильская система общественного транспорта, функционирующая на большинстве территории страны, работает также и в этом городе, но не делит свои автобусы на секции.

Я гуляю в поисках места, где можно было бы купить печенья, раз нет ресторанов, когда замечаю впереди на дороге полицейский автомобиль, блокирующий движение.

– Что случилось? – спрашиваю я проходящего мимо хасида.

– А, это? С той стороны улицы автобус Эгеда забросали камнями.

– Почему?

– Забросали камнями. Бывает иногда.

– Палестинцы?

– Нет. В Бейт Шемеше у нас нет арабов. Здесь только евреи.

– Почему же автобус забросали камнями?

– Потому что автобус был не наш, кошерный, а принадлежал сионистскому правительству, – отвечает он, как будто это придает нормальный смысл происшедшему. Но для меня это звучит странно, и я подхожу к полицейской машине, внутри которой сидят полицейские, пьют кофе и играют своими смартфонами. Они приказывают мне отойти, и я показываю им свою пресс-карту. Но полицейский по имени Лиран нисколько не впечатляется: «Я не обязан и не собираюсь тебе ничего говорить. Пошел к черту».

– И таким образом вы собираетесь общаться с прессой?

– Каким? Что я сказал? Я ничего не говорил.

По-моему, это хамство, и проходящая мимо хасидка говорит мне: «Напиши об этом! Люди должны знать, как сионистские полицейские говорят и ведут себя. Люди не знают. Они унижают нас все время. Теперь в этом районе не будет никаких автобусов в течение нескольких часов. Они наказывают нас за действия одного сумасшедшего. Напишите об этом!”

Я звоню главному инспектору, пресс-секретарю полиции Мики Розенфельду, и спрашиваю его, нормальное ли это поведение. Этот человек, который должен бы быть профессионалом, гневно поднимает на меня голос: «Вы не даете никому говорить. Вы слушаете только себя! Почему вы не можете выслушать других?!»

Я не могу даже догадаться об источнике его гнева, но он продолжает: Откуда вы?

– Я родился в этой стране, если вы, действительно, хотите знать.

– Нет, нет, нет. Откуда вы?

Очевидно, он хочет, чтобы я назвал другую страну; так я и поступаю.

– Германия.

– Оно и видно!

Я проверяю на своем IPad; может, тот знает лучше меня, что происходит у меня прямо под носом. Устройство Стива сообщает мне, что в автобусе Эгед религиозный человек подошел к женщине, сидевшей спереди и попросил ее перейти назад. Она отказалась. И началась драка. Начались волнения, которые стали разрастаться, и вскоре верующие забросали камнями три другие автобуса.

Какие сексуально-возбужденные эти евреи, – думаю я. Они видят женщину неталибанку, вдыхают запах ее соблазнительной плоти, и приходят в неистовство.

Племя сумасшедших.

Хорошо, что есть на этой земле образованный народ, за плечами которого четырнадцать тысяч лет культуры, они не фанатики, они толерантны. При условии, конечно, что вы не закуриваете на улице в Рамадан.

Сегодня жарко, как и следует ожидать в середине лета. Я спрашиваю хасидского еврея, одетого в меховую шапку, тяжелое черное пальто и шерстяной цицис, как он терпит свою одежду в такой день обжигающей жары. Он смотрит на меня, замечает мое мокрое лицо и отвечает: «Я вижу, вы вспотели, хотя у вас нет ни пальто, ни шляпы. Что вы собираетесь с этим поделать? Избавиться от собственного лица? Нет. То же самое со мной. Моя одежда – это еврейская униформа, и я привык к ней, она – часть моего тела. Летом всегда жарко, и вам и мне. Вы же не собираетесь заменить лицо, не так ли? Моя одежда, эта униформа, спасает меня от совершения грехов. В этой одежде меня не захочет ни одна девушка. Это хорошо, потому что легче бороться с соблазном, когда женщины тебя не хотят. Вы меня понимаете?

Очень хорошо сказано, мой милый. Но если бы ты знал историю или читал древнееврейские тексты, то знал бы, что ваша одежда не имеют ничего общего ни с чем еврейским. Моисей ее не носил. Царь Давид ее не носил. Ни один рабби времен Талмуда никогда не носил такую. Она является европейской, времен старой Европы, и, кстати, ваша одержимость соблазнительностью женщин не еврейская. Это одержимость католиков, мой хороший. Или вы тоже собираетесь прославлять Деву Марию? Что же касается вашей «еврейской» формы, то это сочетание одежд, которую носили австрийцы, казаки, венгры, поляки, и другие того же типа в те времена, когда вы, евреи, жили среди них и под ними. И когда они приходили в ваши общины убивать вас за то, что вы евреи, вы смотрели на их одежду и завидовали. А когда они уходили, если вы оказывались одним из выживших счастливчиков, то вы копировали их вкусы.

Я говорю ему это в моем сердце, не разжимая губ. Ибо нет смысла спорить с фанатичным человеком так же, как нет никакого смысла спорить с интеллектуалом; интеллектуал – просто более красивое слово, чем фанатик.

Выход Десятый

Бог голый и он гей.

Не все любят меха летом. Геи, к примеру, не увлекаются ношением большого количества одежды.

Всего через несколько часов они планируют марш по улицам Иерусалима. Они собираются в парке Независимости Иерусалима для Парада Гордости, и я хочу присоединиться к ним. В Парадах Гордости склонны маршировать полуголые зажигательного вида гомосексуалисты, и после дня, проведённого с евреями, прячущими кожу я заслужил полюбоваться на голых евреев.

После того, как Лиран с подопечными открыли движение, я еду к обнаженным евреям.

Гордость геев – это не совсем то, чем Иерусалим известен, но человек, с которым я остановился поболтать, говорит мне, что бывший главный рабби Израиля «является гомо.»

– Откуда вы знаете?

– Ты что, смеешься что ли? Все это знают! Среди харедим много геев. А ты не знал?

Вот было бы забавно, если бы оказалось, что мужчина в Бейт Шемеше, пытавшийся заставить женщину пересеть в заднюю часть автобуса, оказался на самом деле геем и разозлился, потому что женщина в автобусе блокировалa ему обзор других мужчин.

Я какое-то время болтаюсь в районе парка, слушая речи о тех или иных проблемах гомо, и затем участники, около четырех тысяч человек, начинают свой марш. Настоящих нудистов нет, но плакатов с голыми предостаточно. Впереди несут большой плакат на иврите, арабском и английском языках: «Иерусалимский марш гордости и терпимости». Здесь есть американские и израильские геи, но я не могу обнаружить ни единого араба.

И хотя они не голые, кое-какую плоть они демонстрируют. И что меня поражает, все – атеисты. Это как-то освежает после Бейт Шемеша.

Минут через тридцать кто-то с крыши здания мимо которого мы проходим, бросает на нас вонючие бомбочки. Они действительно воняют. Подозреваю, что хасидский гомо перевозбудился и не знает, как побороть свои желания.

По большей части, маршрут парада, утвержденный местными властями, проходит по улицам без зданий. Жители Священного города были бы чересчур оскорблены или слишком сексуально перевозбуждены, если бы геи шли мимо. Многие из демонстрантов пришли парами. Одни представляют собой обычные пары, идентифицирующие себя с движением геев. Другие – на самом деле геи, но с товарищем иного пола; для них это, вероятно, как выйти на прогулку с собакой – интересная концепция. Иерусалим – это не Тель Авив, недавно признанный лучшим гей-городом в мире. Так, по крайней мере, сказала мне пара, гей и гетеро, живущие вместе. Они также утверждают, что 30 процентов жителей Тель-Авив являются геями.

Особенно интересна в этом параде группа ортодоксальных геев, радостно поющих: «Бог на небе, мы тебя любим», «Ай-я-я, Царь-Мессия, я, я, я». Если я их правильно понял, они считают Бога голым мужчиной, естественно, геем; именно поэтому у него нет сына. Они поют очень громко. Хорошо было бы, если бы здесь появились ещё и лесбиянки-талибанки.

* * *

Это Израиль – земля противоположностей, где какой-то странной силой природы двум людям не позволено думать одинаково. Да, есть движения, есть последователи; их предостаточно, но даже они разделены на такое множество ячеек и сегментов, что невозможно сосчитать. Кто они все? Евреи? Откуда они появились на свет? Может быть, настало время посетить самого первого еврея, покоящегося на протяжении множества веков в древней пещере и ждущего своего блудного сына, меня, чтобы я оказал ему уважение.

Когда назавтра солнце встанет над Святой Землей, я поеду в Хеврон.

Выход Одиннадцатый

Что немецкий министр делает среди бродячих собак? Почему израильские солдаты боятся арабских детей, бросающих камни в молодую еврейку? Почему Каталония тратит миллионы на старушку?

Да, Hebron. Естественно, как это принято в этой части Вселенной, «Хеброн», как мы называем его на английском языке, это Хеврон на иврите и аль-Халиль на арабском.

Хеврон, город, о котором пишут и говорят миллиард журналистов и писателей, знаменитый Хеврон, где несколько еврейских поселенцев живут среди полумиллиона арабов, терроризируя всех обитателей города. Именно тут, в Хевроне, находится постройка, вторая по святости для евреев и четвертая – для мусульман. И так же, как ее знаменитую сестру в Иерусалиме, эту постройку впервые объявили святой евреи, затем пришли христиане и сотворили мессу, а мусульмане надстроили священную мечеть сверху. Как и следует ожидать, не все согласны с этим кратким резюме: что для одних день, ночь для других.

Я оказываюсь на хевронской земле в разгар дня и с момента прибытия испытываю мощь галлюцинаций. Может быть, это неумолимое солнце, поджаривающее мой мозг, может, множество солдат, находящихся здесь в постоянном движении, а, может, это тишина улиц и оглушительные звуки различных молитв, A возможно, это лишь я сам нуждаюсь в жидкости, известной под именем кока-кола.

Хеврон – библейский город. Здесь похоронены создатели иудаизма: Авраам, Исаак, Иаков и их жены: Сара, Лия, Ребекка.

Евреи называют могилу Меарат А-Махпелла (пещера праотцев), а мусульмане называют ее Аль-Харам аль-Ибрахими (Святилище Авраама). Евреи утверждают, что эти мертвые их, а мусульмане говорят, что мертвые их. Европейские и американские левые, не верящие, что Авраам и другие вообще существовали, принимают сторону мусульман.

Хеврон также место двух массовых убийств. В 1929 году арабы в ярости напали на евреев и убили шестьдесят семь человек. Просто так. A в 1994 году еврейский врач по имени Барух Гольдштейн вошел в святилище и застрелил двадцать девять мусульман. Просто так.

Подходящее место, без сомнения. Не совсем Норвегия, но норвежцы им сильно интересуются.

Именно машину норвежца Кристина Фоссена, возглавляющего любопытную миссию Международных наблюдателей, именуемую TIPH («Временное международное присутствие в Хевроне»), можно заметить, патрулирующей еврейскую часть Хеврона, явно в поисках плохо ведущих себя евреев.

Евреи могут жить только в одной части Хеврона; так было решено политиками давным давно. Насколько велика эта часть? Очень мала, 3 процента города. Я знаю это, потому что на улицах есть плакаты, предоставляющие информацию для посещающих город. Три процента – важная цифра по очень простой причине: по приказу израильской армии евреям не позволено выходить из выделенного им района. Чтобы понять «что» и «почему» в этом городе, необходима докторская степень в области политики и психологии – годы напряженной учебы.

Для тех из вас, кто не желает проводить десять лет в университете просто, чтобы понять сложные законы, регулирующие это пространство, для вас я приведу собранную мной на месте информацию: несколько лет тому назад, когда каждый мог гулять, где он хотел, и вокруг не было никаких заборов, у арабских жителей возникла привычка стрелять в живущих здесь евреев, называемых поселенцами., Израильская армия, вероятно, в результате неспособности успокоить ситуацию закрыла в этом районе принадлежащие арабам магазины, в результате чего большинство их владельцев переместили свои магазины в другие 97 процентов города, а армия возвела заборы вокруг евреев.

Чтобы разделить город на арабские и еврейские районы, требуется написать множество докторских диссертаций по мистике, философии, технике и, возможно, по индуизму тоже: просто чтобы все уразуметь в полной мере. Это лабиринт. Бетонные стены, заборы из колючей проволоки, барьеры всевозможного рода разделили две стороны. Иногда, если я верно вижу, один дом разделен на две половины: она часть здесь, другая – там.

Возле этих сложнейших границ, одних, контролируемых Израилем, а других – палестинцами, можно видеть огромные кучи мусора и развалин. Что-то из этого было брошено арабами, что-то – евреями. Израильская армия выселила из различных мест как арабов, так и евреев, и тех, кто уходил, не волновало и до сих пор не волнует внешний облик этих мест.

Я – в Хевроне, чтобы провести Шаббат с евреями.

Первая душа, которую я встречаю, это человек по имени Эльдад. Он говорит мне: «Мы – микрокосм израильского общества. Пять сотен евреев среди 170000 арабов. Так же, как сам Израиль: несколько миллионов евреев в окружении миллиардов мусульман».

Я иду на экскурсию в местный музей, древний дом со старыми фотографиями, где изображена еврейская жизнь в Хевроне до прихода сионизма. По чистому совпадению здесь же бродит жительница Иерусалима по имени Хана, восмидесятидевятилетняя старушка, жившая в Хевроне задолго до того, как был рожден Израиль. Она смотрит на музейные фотографии того периода и указывает на маленькую девочку на одной из них. Это она в 1927 году. Она вспоминает историю погрома 1929 года, когда ей было пять лет. Арабы кричали: «Хаскель, Хаскель!» – имя ее отца. Но Хаскеля не было дома в тот момент, он был в Иерусалиме; а они пытались взломать дверь в дом, который был заперт. Затем пришли британские солдаты и забрали семью из дома. Они выслали нас в Иерусалим. Она, может, не знала этого в тот момент, но ей повезло. Если бы ее семья была в те годы в Европе, скоро она бы в мгновение ока стала подобна пеплу моей сигареты.

Я подхожу к блокпосту, одному из многих в этом месте.

Пограничная полиция, комплектующаяся из полицейских и военнослужащих и контролирующая этот пункт, спрашивает меня, израильтянин ли я; в этом случае они не позволят мне пройти. Я говорю, что я таковым не являюсь. Тогда они спрашивают, не еврей ли я. На что я осведомляюсь, не собираются ли они потребовать от меня снять штаны, просто чтобы им продемонстрировать. Они повторяют свой вопрос: «Вы еврей?» «Нет»,– говорю я,– «Я верный христианин, последователь мессии». «Вы понимаете иврит? – задают они вопрос. Я отвечаю: «И арабский язык тоже».

Теперь они требуют показать мой паспорт. И я отвечаю, у меня его нет. И они решают, что я еврей. Я страшно злюсь на них. «Я немец, – кричу я им, – Разве вы не видите, Бога ради?!» О, теперь они приходят к выводу, что я из Бецелема, про-палестинской израильской организации. «Это глупо, – говорю я, – как немец, вроде меня, может быть евреем и израильским левым?

Довольно убедительная немецкая логика, и поэтому сотрудник пограничной полиции связывается со своим командиром, который должен помочь ему с этой дилеммой: «Здесь тип, – говорит он, – который не похож на еврея, имеет при себе пресс-карточку, но у него нет паспорта, и он, кажется, понимает иврит. Этот парень – еврей или нет?» Я слушаю этот странный разговор и говорю молодому человеку, что он для меня чересчур shater. Он бросает мне: Вы понимаете иврит, вы только что назвали меня shoter (полицейский)! Араб, проходящий мимо говорит ему: Нет, он не говорил shoter, он сказал shater («хитроумный» по-арабски).

Какое утешение: араб меня защищает, а еврей обвиняет. Чью сторону мне выбрать? Не знаю. Что я знаю, это то, что эта абсурдная дискуссия продолжается по радиосвязи между двумя сотрудниками безопасности; и все это в попытке выяснить, что я за существо: еврей или немец.

Может быть, Фаня Оз должна приехать сюда им помочь.

Дискуссия продолжается в течение ещё какого-то времени. Палестинцы, живущиe в этом еврейском гетто, которые приходят и уходят, когда им заблагорассудится, смотрят в изумлении и не могут удержаться от смеха. Но в конце концов решение принято: я не еврей, и могу пройти в Палестину. «Но если арабы вас убьют, – говорит мне солдат русского происхождения, когда я пересекаю блокпост, – не возвращайтесь и не жалуйтесь, что мы позволили вам пройти». Он один из миллиона с лишним русских, иммигрировавших в Израиль после падения Железного занавеса, и кое-что о границах он знает.

Идрис, араб, минуту до того шутивший и улыбавшийся с израильскими солдатами, как будто он их лучший друг, пересекает блокпост вместе со мной, и как только мы оказываемся на палестинской стороне, сразу же начинает петь совершенно иную песню. Он открывает рот, вынимает свои нижние зубные протезы и говорит: «Вот, что евреи со мной сделали. Они избивали меня в моем доме; они хотели, чтобы я оставил свой дом. Но я не хотел уходить, я никогда не оставлю свой дом».

Я закуриваю, и Идрис советует мне не ходить по улице с сигаретой в Рамадан. «Хеврон – не Рамалла. Если вы закурите здесь, полиция вас арестует и посадит в тюрьму».

На арабской стороне Хеврон полон жизни. Всюду магазины, пленительные пейзажи и здания, и люди всех возрастов фланируют по улицам.

Я пытаюсь сравнить его с еврейской частью, той, из которой я только что пришел. Невозможно сопоставить. Еврейская часть не только крошечная, но в ней к тому же не достает жизни. Горы мусора, множество разрушений, и эти оставленные дома.

* * *

На той ли самой я планете? Я перехожу назад в еврейскую часть, просто чтобы убедиться, что мне не приснилось, что эта часть существует. Нет, не приснилось.

Евреи здесь не только живут среди развалин, но самое худшее заключается в том, что они живут в гетто. Они не могут выйти из этого безобразного места. Они похоронены в нем. Нет никакого выхода, если только они не сядут в свои машины или на автобус и не уедут отсюда. Все, что с ними соседствует, что их окружает, им запрещено. Я останавливаю людей, проходящих мимо, тех немногих, кто останавливается, и прошу объяснить мне, как они называют домом этот город-призрак. «Раньше это было очень хорошее место, – отвечают они, – Мы могли выходить и идти, куда хотим. Нам было привычно делать покупки в арабских магазинах, а они приходили сюда. Это был один город, и мы его любили. Но потом все это кончилось; в один день все было кончено.

– Что случилось?

– Разразился мир.

– Что?

– Соглашения Осло, мирный процесс разрушил нашу совместную жизнь и разрушил город.

Никогда прежде я не слышал это выражение: «Разразился мир». Разразилась война, но мир ??

В Хевроне именно так.

* * *

Я приглашен в еврейскую семью, религиозную, как все здесь, для субботней трапезы, первой из трех трапез в течение последующих двадцати четырех часов, которые религиозные семьи празднуют вместе каждую субботу.

И мы болтаем. Родители, дети и друзья детей. Я хочу, чтобы они мне объяснили, что значит быть евреем. Я спрашиваю об этом, потому что всего несколько минут назад я мгновенно превращался из еврея в нееврея и обратно.

Они отвечают, что еврей является существом уникальным, предпочитаемым и избранным, что он рождается с «еврейской душой».

Но не соответствует ли это, в какой-то степени, идее Адольфа Гитлера касательно немцев? Независимо от того, что понятие «еврей» означает, не ожидайте, что они с вами согласятся, когда вы сравниваете их с Гитлером. Люди, сидящие за этим субботним столом, полагают, что я сошел с ума, или, того краше, левый психопат.

Правда, должен признаться, есть одна огромная разница между ними и Адольфом. Если бы я сказал Адольфу Гитлеру, что он такой же, как правые евреи – поселенцы Хеврона, не думаю, что он продолжал бы меня кормить. Адольф скормил бы меня животным, а здесь меня кормят животными, например, отличной курицей. Я ем курицу, продолжая давить на хозяев и подталкивая их к краю, а они уговаривают меня есть побольше.

Это разница. Да.

Но я воинственен и продолжаю добиваться ответа. «У еврея, – наконец-то реагируют они на мой предыдущий вопрос, – не иная кровь, как говорил Гитлер о своих арийцах, а другая душа.

– О чем, черт возьми, вы говорите?

– У каждого человека есть душа. Разве ты не знаешь?

– Еврейская или нееврейская?

– Да. Конечно.

– И нееврейская душа, она животная, скажем, как у собак, а еврейская душа от Бога. Так?

– Нет, мы этого не говорили. Мы сказали, что евреи, по Божьему замыслу, имеют другую душу.

– Простите, что это значит?

– Если вы не знаете, что такое душа, нечего и говорить об этом.

– Ну, может быть, вы могли бы объяснить мне.

– Душа. Вы не знаете, что это такое?

– Честно говоря, не знаю.

Это создает очередную дискуссию, эзотерическую по языку, абсурдную по мысли и совершенно непонятную мне. Я слышу слова, летающие над столом, но я понятия не имею, что они означают. Короче, я полностью растерян.

И я говорю: «Не могли бы вы прекратить парить над реальностью и общаться со мной так, как общаются нормальные люди?

– Попробуйте шоколадный торт,– предлагают они. Что я и делаю. Вкусно.

– Это самая лучшая Шаббатная трапеза, которая у нас когда-либо была, – объявляет собранию сын моих хозяев и от души благодарит меня за атаки на них. «Мы не забудем этот вечер, это заставит нас подумать», – говорит он, с благодарностью пожимая мне руку.

* * *

Это лицо Хеврона, которое я увидел, побывав с этими людьми. Кушая с ними вместо того, чтобы говорить о них с гидами. Когда здесь вы ходите по улицам, то можете увидеть гидов, и услышать, что они говорят. По большей части, это левые активисты, чья цель – продемонстрировать миру, что евреи, живущие здесь, безжалостные оккупанты. На языке людей с левой душой, здешние евреи обязаны быть такими.

Пожив здесь с евреями, хотя и всего один день, я понял, что жизнь их обречена еще в большей степени, чем я думал до этого. Строить новые дома в пределах 3- процентной зоны не разрешается, а существующие нельзя расширять. Что касается арабов, а есть арабы, живущие в этой 3-процентной зоне, им можно строиться и расширяться столько, сколько душа пожелает.

Я иду мимо этих арабских домов и замечаю что-то весьма странное: арабские дома, которые были отремонтированы или построены на суммы в многие миллионы евро, не построены самими арабами. Нет. Арабы, имеются в виду палестинцы, не вложили ни копейки. Все это им подарено. Я это знаю, потому что это можно прочитать. На стенах особняков, да, особняков, есть таблички, рассказывающие, кто их создал и привнес в этот мир.

Кто же эти добрые дядюшки и тетушки, строящие здесь особняки?

Европейцы. Например, великолепный дом, мимо которого я прохожу прямо сейчас, был построен каталонцами. Я стучу в дверь, задаваясь вопросом, кто же живет внутри него.

– Я здесь живу, – говорит пожилая арабка, приглашая меня в свою красивую обитель, – а моя дочь, она живет в Германии.

– Где в Германии?

– Я не знаю. Она живет в Германии, это все, что я знаю.» «Ей это приятно, – говорит она, – потому что ее дочь с друзьями.» Ага.

Я слышу громкий шум внизу на дороге, недалеко от старого кладбища, и иду туда посмотреть.

СЦЕНА: еврейская девочка идет по улице. Двое арабских детей бросают в нее камни.

Прибывают солдаты и полицейские.

И арестовывают группу арабских детей на кладбище.

Солдата с вышки на противоположной стороне улицы просят указать среди них метателей камней.

Солдат указывает на двоих: одного в зеленой футболке, другого – в красной.

Показывается араб, утверждающий, что он – отец этих детей, и что они не сделали ничего плохого.

Показывается женщина утверждающая, что она – мать этих детей, и что они не сделали ничего плохого.

Солдата с вышки вызывают, чтобы пришел и показал метателей камней лично.

Приходит солдат.

К настоящему моменту уже около пятнадцати солдат и офицеров пограничной полиции находятся на месте происшествия.

Солдат лично идентифицирует детей.

Отец врезает детям довольно крепкую оплеуху.

Один из солдат просит его прекратить. Другой солдат говорит первому, что лучше пусть отец отшлепает своих детей, нежели какой-либо из солдат.

Откуда-то с кладбища показываются мужчина и женщина с видеокамерой.

Солдат информирует других солдат о присутствии видеокамеры.

Солдаты с детьми отoдвигаются подальше к краю.

Солдаты и родители разговаривают и спорят на двух языках, арабском и иврите, и совершенно очевидно, что никто не понимает, что говорит другой.

Владелец видеокамеры подходит поближе. Солдаты с детьми отходят от кладбища в еврейский район, куда снимающий видео не может войти.

Вызываются добавочные полицейские.

На кладбище появляется еще один человек, араб из-за ограды еврейского гетто. Он взбирается на край каменной ограды, а затем прыгает сюда, разрешено это или нет. Он тоже утверждает, что является отцом детей.

Показывается полицейский начальник и жестом приказывает мне уйти, говоря при этом: «Шалом, Хавер» (слова, произнесенные президентом Биллом Клинтоном в панегирике премьер-министру Рабину, которые теперь стали узнаваемой левой фразой). Он считает меня леваком, желающим смуты, и хочет, чтобы я удалился.

Я остаюсь.

Солдатам и полицейским приказывают освободить детей и уйти. Кладбище и его окрестности очищаются от арабов и евреев. И сейчас только мертвые и собаки, множество бродячих собак, шатаются вокруг.

* * *

Когда я думаю о мужчине и женщине, которые возникли на кладбище с видеокамерой, гуляя между могилами и фотографируя, я начинаю верить, что Иисус действительно воскрес из мертвых, и что Мухаммед, действительно, взлетел на небо. На этой земле все возможно.

Сожалею, но должен сказать, что до сих пор евреи ничем не доказали свою духовную силу. Армейские джипы и множество вооруженных до зубов солдат, постоянно встречающихся и разъезжающих в этой части Хеврона – впечатляющая демонстрация силы. Но я вижу, что это просто шоу, впечатляющее шоу собственной незначимости. Чтобы победить их всех, достаточно лишь одной видеокамеры. Два человека с видеокамерой – арабы, по крайней мере, судя по хиджабу женщины. Я не припомню палестинцев с видеокамерами в мою эпоху. Когда же они начали этим заниматься? Я начинаю подозревать, что кто-то стоит за ними. Кто же эти люди?

Мне надо будет выяснить.

Теперь, когда люди ушли, появляется еще больше собак. Они совершенно одичавшие, и, о господи, гавкают! В жизни не видел такого множества собак в одном месте, и я не знаю, чего они ждут. Каких-нибудь раненых девочек или свежие могилы?

Я вспоминаю бродячих кошек в садике на моем заднем дворе. Они намного симпатичней, и мне следует относится к ним лучше.

Пока пишу эти строки, я вижу, кто здесь реальная сила – машины TIPH, патрулирующие район. Они выглядят истинными королями. Они ездят здесь, как будто это место принадлежит им. Я открываю свой IPad, чтобы больше узнать о них. «Федеральный министр Германии [Дирк Нибель, Федеральный министр экономического сотрудничества и развития] посещает Хеврон», – с гордостью сообщает TIPH. Я часто вижу немцев в Святой Земле, мало что о них зная, но теперь, по крайней мере, я узнал что-то об одном из них.

Я сажусь на автобус и говорю до свидания этому святому городу. «Велик Аллах, – кричит муэдзин в тот момент, как я покидаю город, – и Мухаммед – Пророк Его».

Неверующие европейцы вкладывают миллионы, чтобы удерживать послание пророка Мухаммеда живым в этом городе. Я плачу водителю автобуса десять шекелей, чтобы его покинуть.

***

Мне жалко евреев Хеврона, своим собственным решением и решением своей страны превративших себя в заключенных. Но я знаю, что я выслушал пока только одну сторону, и было бы справедливо, если бы я встретился с их оппонентами, возможно, даже с их главным оппонентом. Кто бы это мог быть? Имя, которое приходит мне в голову: Гидеон Леви. Гидеон является обозревателем Haaretz, посвящающим в течение долгих лет все своё время и свое перо защите палестинцев и нападению на правых, на израильское правительство, на израильскую армию, и на его самых ненавистных врагов – поселенцев.

Велик Аллах и Гидеон – это тот, кто мне нужен.

(продолжение следует)