Заболоцкий не романтизирует (как Пастернак), например, звезду, а оставляет ее элементом реальности, почти быта: как будто при утренней звезде нельзя спать, как нельзя спать после звонка будильника. У Заболоцкого жизнь показывается на уровне человеческих глаз как повседневность, а у Пастернака сверху. 

Ирина Роскина

[Дебют]К маминым воспоминаниям и письмам

У моей мамы есть книжечка воспоминаний «Четыре главы», изданная в 1980 г. в Париже. Сейчас этот текст легко прочесть в Интернете[1], а в восьмидесятых годах не только печататься за границей, но и держать в руках заграничные издания было опасно. Однако многие эти воспоминания читали, если они были с мамой не знакомы, хотели с ней познакомиться в надежде узнать еще какие-то подробности о людях, описанных в этой книге. В основном о Заболоцком. Мама этого не любила. Во всяком случае при мне ничего никому не рассказывала. Уже в конце ее жизни ― к маме не подходит сказать «в старости»: она умерла в 61 год ― поэт Е. Рейн привел к нам как-то поэта А. Кушнера. Мы думали просто в гости, а оказалось с целью порасспрашивать про ее отношения с Заболоцким. Она очень рассердилась. Отрезала:

«Я написала всё, что я хотела рассказать».

То есть именно не всё, а то, что хотела рассказать. Она создавала в своих воспоминаниях его образ, а не излагала житейскую историю.

Интересно, что она стремилась обобщить его, выразить его в своих мемуарах ― в прозе и через много лет, а он запечатлял ее в стихах одновременно с происходящим. Помните «Признание»? «Зацелована, околдована…».

Это стихотворение было положено на музыку. Несколько лет назад звучало из всех окон. И мне приходилось терпеливо молчать, ждать, когда дойдет до полуночного лица, тяжелых очей и черных восточных бровей, ― не станешь же всем объяснять: да, это фотографически точный портрет моей мамы. И другие его стихи, к ней обращенные, очень достоверны. Сам аметистовое ожерелье подарил и сам же и описал. То есть оба они ― она в прозе, а он в стихах ― стремились сказать правду. Как они ее видели.

Вообще-то мне тоже хотелось бы узнать дополнительные подробности. Например, мама ведь ни разу не упоминает, полюбила ли она его. А про него пишет так:

«ему уже казалось, что он влюблен безумно».

Она что же думала, что в других случаях влюбленность является не кажущимся, а объективным чувством? То есть по объективным показателям он, по ее мнению, влюблен не был?

Моя старенькая тетя, давно уже живущая в Сан-Франциско, но в 1950-х гг. часто приезжавшая к нам в Москву из Ленинграда, стала как-то припоминать мою радость при одном из ее появлений.

«Ты особенно обрадовалась, потому что вас со школой водили в музей, показывали мумий, ты боялась одна быть, а мама ночевала на Беговой у Заболоцкого».

Тут я спросила ее, любила ли моя мама Заболоцкого.

«Конечно, она его любила! И сомнений никаких нет. Да, ей льстила его влюбленность, его поэтическая гениальность, но это ведь все входит в комплекс чувств».

Мне и подробности их разговоров про стихи хотелось бы узнать. В письме (1960) к своему американскому родственнику Е.И. Рабиновичу мама пишет:

«Он был необычайно строг к себе и огромное количество своих стихов и поэм уничтожал без жалости. Незадолго до смерти он составил список того, что он считает нужным печатать и скомплектовал рукопись. Но в готовящемся сборнике будут только его поздние стихи, туда не войдут его ранние вещи 30-х годов, когда он был поэтом крайне левого направления и крайне своеобразным по форме.

Один его сборничек могу Вам послать, но он очень неудачно составлен. Кое-что, конечно, и в нем есть, но в общем он беден и мал. Прочтите в нем «Лодейников», «Лесное озеро», «Противостояние Марса», «Закат». Со мной здесь лишь отчасти связаны стихотворения «Встреча» и «Сентябрь», но это не из лучших».

С моей точки зрения, Заболоцкий поэт недооцененный. Мне недавно один человек сказал, что Заболоцкий его любимый поэт, и я так обрадовалась, с такой благодарностью стала сравнивать Заболоцкого с Пастернаком, жаловаться, что все бездумно цитируют начальную строчку стихотворения «Не позволяй душе лениться», нагло заявляя, что это стихотворение плохое. А в нем замечательные рифмы (этап ― ухаб, плечи ― по-человечьи) и чудесно чередуются ж-ш, а «р» приятно тормозит движение, чтобы позволить получше разглядеть близлежащие детали:

Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвет.

Заболоцкий не романтизирует (как Пастернак), например, звезду, а оставляет ее элементом реальности, почти быта: как будто при утренней звезде нельзя спать, как нельзя спать после звонка будильника. У Заболоцкого жизнь показывается на уровне человеческих глаз как повседневность, а у Пастернака сверху. Заболоцкий в этом стихотворении не называет себя «художником» ― речь здесь идет не про художника, а про каждого человека. «Этап», как и «ухабы» для Заболоцкого жизнь, а не нечто воображаемое. Заболоцкий с некоей протестантской простотой намеренно отказывается от воображения. А Пастернак в стихотворении «Ночь» описывает художника, далеко улетевшего в некую вакханалию воображения, которую только художник и может построить за счет того, что он не спит (наравне с летчиком, звездой и истопниками), где старинные чердаки размещаются на неведомых вселенных, а театральным расписанием интересуются уже не люди, а боги (Венера с Марсом). У Заболоцкого и Пастернака противоположное видение мира: Пастернак как будто рисует водоворот, наяривая вокруг центральной точки круг за кругом, а Заболоцкий хочет найти возможность упорядочить эту каляку-маляку. Сложность Пастернака на поверхности ― в беге стиха, а у Заболоцкого строки вроде бы очень простые, статичные, а сложность философская.

И тут тот человек, который хвастался, что его любимый поэт Заболоцкий, перебил меня:

«Ну, это Вы хватили. Пастернак гораздо лучше поэт чем Заболоцкий».

Как мы знаем ― хотя бы из воспоминаний моей мамы ― Заболоцкий тоже считал Пастернака поэтом лучше чем он сам. Не знаю. По-моему, перевешивает только сила своей субъективной любви в данную минуту. Пастернака легче любить, легче хвалить, а Заболоцкого мне иногда просто больно самой себе повторять:

Зачем, покидая вечерние рощи,

Ты сердце мое разрываешь на части,

Я болен тобою, а было бы проще

Расстаться с тобою, уйти от напасти.

Это стихотворение «Соловей», оно написано в 1939 г., оно не про мою маму, и это я только к тому, что Заболоцкий пишет о том, что было, так как было, и пишет изумительно.

В 1960 г. мама так отвечает Е.И. Рабиновичу на его вопрос про Заболоцкого.

«Очень грустная история в моей жизни. Поэт он, по-моему, гениальный и в этом моем мнении и дело-то было. Он слышал, что существует такая Наташа Роскина, которая очень любит его стихи, и когда у него в семье произошел разлад (его жена, прожив с ним 25 лет, много трудных и полных страшных испытаний и бед, вдруг на склоне лет увлеклась другим, тоже, кстати сказать, очень хорошим писателем и близким другом моего отца, Василием Гроссманом), он подумал:

«Возьму и женюсь на ней».

И как это ни странно, ему удалось осуществить свое намерение. Показалась мне наша встреча очень романтичной, необыкновенной, и хотя мне было уже 28 лет, я всем этим очаровалась. Но из жизни нашей, естественно, ничего не получилось. Я много лет любила другого человека и продолжала тянуться к нему, а Заболоцкий тоже не развеял своей печали. К тому же он ужасно пил: а я никак не могу с этим мириться: так что вскоре мы расстались. История эта наделала много шуму в московских литературных кругах, было много-много сплетен и всякой грязи, надолго испортившей мне жизнь. Но теперь уже это забылось, особенно после его смерти: он умер через полтора года после нашего разрыва. У него есть изумительные стихи, целый цикл под названием «Последняя любовь» ― в этом году должен выйти сборник, куда эти стихи, вероятно, войдут. Большинство их еще не печаталось».

И в более позднем письме (1964) еще чуть-чуть из этой истории.

«До санатория [дом творчества писателей Малеевка ― И.Р.], куда я собираюсь ехать, 100 км. Это два часа на поезде и еще полчаса или больше на автобусе. Он расположен очень живописно, вдали от дорог и деревень. Когда-то это было имение Вукола Лаврова, издателя «Русской мысли» и когда в конце 30-х годов там живал мой отец, вдова Лаврова еще делилась с ним своими воспоминаниями, которые он записал и опубликовал. Зимою 1956 года я провела там месяц вместе с Заболоцким. Сначала было очень весело и за нашим столом, где сидело еще несколько литераторов, не умолкал смех, все стремились к нам присоединиться, но потом Заболоцкому захотелось начать пить, он удерживался и стал страшно мрачен. Уехали мы раньше срока в плохом настроении».

Конечно, все их отношения были замешаны на стихах. Но мне по-прежнему кажется, что мама после окончания отношений с Заболоцким стремилась приуменьшить их значение. То ли из скромности, то ли из желания покончить с досужими разговорами, то ли из уважения к семье Заболоцкого. Они-то маму совсем не щадили, пытаясь всю эту историю перечеркнуть, уверяя, что все стихи Заболоцкого из цикла «Последняя любовь» посвящены только одной женщине — многолетней жене Николая Алексеевича. Это не могло маму не задевать.

Этими чувствами мама в письме от 1986 г. поделилась с Е.Г. Эткиндом[2], который способствовал выходу маминой книги в Париже, а перед этим написал замечательное, очень для мамы лестное, предисловие к публикации маминого очерка о Заболоцком в журнале «Время и мы» (№ 48).

«Катя Гроссман[3] (со слов отца) считает, что [мои] отношения с Заболоцким порушил Липкин. Из Малеевки, где мы с ним были одновременно, Липкин пришел к Гроссманам и, якобы желая успокоить Екатерину Васильевну, сказал, что Николай Алексеевич и Наталья Александровна живут как два голубка. Екатерина Васильевна вышла на кухню, Гроссман сказал:

«Что ты наделал? Зачем ты это говорил?»

В ней взыграла ревность. Да и сейчас все это живо в ней — недавно Б. Сарнов[4] общался с Заболоцкими и все они в один голос на полном серьезе его убеждали, что весь цикл «Последняя любовь» посвящен Екатерине Васильевне. Чудаки! Но и не только чудаки. Выпустили они трехтомник, включили в него всякую чепуху, застольные шутки, стихи, которые опубликовали мы, не включили[5]. Кто-то мне сказал: «Это же глупо!». Ну нет, это как раз не глупо, это даже умно, но некрасиво. А при этом мы все гуляем с детьми в одном садике. Одна из внучек Заболоцкого, дочь Наташи и Коли Каверина, Катя, получила квартирку в моем подъезде; она замужем за внуком моей приятельницы, ранее заведующей отделом рукописей ГБЛ, Житомирской[6]. Все очень любезны друг с другом. Екатерина В[асильевна], всегда очень сердечно расспрашивает о здоровье».

В. Гроссман описал Заболоцких в романе «Жизнь и судьба» ― Соколов и Мария Ивановна. Описал, насколько я могу судить, похоже, но все-таки про Заболоцкого хочется думать иначе. Все-таки надо помнить, что Заболоцкий поэт. Я всегда это помню. А помимо этого я, тогдашняя девочка, мало что знаю. Помню, как в своей полосатой пижаме и круглых очках Заболоцкий перекидывает полотенце через плечо и выходит из комнаты, чтобы по нашему длиннющему коммунальному коридору добраться до коммунальной ванны. Про то, как спокойно он сидел за столом, работая.

Мама писала в 1950 г. А.Ф. Перельману[7]:

«У меня сегодня был очень пустой день, вернее, не пустой, но бедный внешними событиями. Весь день писались стихи. Я уже думала, почему если человек играет на рояле для своего удовольствия, то это не смешно, а если пишет стихи — смешно. Вероятно потому, что стихи пишутся в молодости, восторженно, и потом об этом вспоминают снисходительно. Про поэта-профессионала никогда не скажут «он не может подойти к телефону, т. к. пишет стихи», а скажут «он работает»».

Так и я автоматически написала про Заболоцкого, что он работал. Но может быть, он занимался стихотворным переводом, а не писал свои стихи ― не знаю. Мама вспоминает про перевод из «Витязя в тигровой шкуре», но ведь это мог быть другой день. Помню приятное серьезное выражение его лица. Я приходила из школы, заходила в комнату, он сидел на диване за нашим овальным столом, очень спокойно писал что-то. Не было ощущения, что я ему помешала, прервала ход мысли, но я все-таки быстро уматывала к соседке тете Моте, в чью комнатенку меня определили на время, что Заболоцкий жил у нас на Первой Мещанской. Еще какие-то детали помню, о которых я уже писала.

Главное, конечно, это то, как он сказал мне, что он царь. Мама пишет об этом в своих мемуарах: «Как-то, когда он причесывался перед зеркалом, аккуратно приглаживая редкие волосы, моя Иринка спросила его:

«Дядя Коля, а почему ты лысый?»

Он ответил:

«Это потому, что я царь. Я долго носил корону, и от нее у меня вылезли волосы».

Можно утверждать, что он пошутил, что процитировал Державина

«Я царь — я раб — я червь — я бог!»,

но я-то знаю, что он сказал это всерьез, веря, как и должно поэту, в свою царственность.

Примечания

[1] http://vtoraya-literatura.com/pdf/roskina_chetyre_glavy_1980_text.pdf

[2] Ефим Григорьевич Эткинд (1918–1999), филолог, историк литературы, теоретик перевода. С 1974 г. жил в Париже.

[3] Екатерина Васильевна Гроссман (по мужу Короткова; род. 1930), переводчица, дочь В.С. Гроссмана от первой жены Анны Петровны Мацук.

[4] Бенедикт Михайлович Сарнов (1927–2014), писатель, литературный критик.

[5] Стихотворение Н. Заболоцкого «Письмо», опубликованное в книге «Четыре главы».

[6] Наталья Николаевна Заболоцкая (род. 1937), дочь Н.А. Заболоцкого, фармаколог. Николай Вениаминович Каверин (1933–2014), вирусолог, академик, сын писателя В.А. Каверина, муж Н.Н. Заболоцкой. Екатерина Николаевна Каверина (род. 1963), дочь Натальи Николаевны Заболоцкой и Николая Вениаминовича Каверина, биолог, жена биолога Льва Юрьевича Ямпольского (род. 1964), внука архивиста Сарры Владимировны Житомирской (1916–2002), многолетней заведующей Отделом рукописей Государственной Библиотеки им. Ленина (ныне ― Российская Государственная библиотека).

[7] Арон Филиппович Перельман (1876–1954), издатель, библиограф, культуролог.