Мандельштам атаковал Сталина в виртуальном пространстве текста, которое было для него главной реальностью. Мандельштам симулирует в виртуальном пространстве акцию эсеровского боевика.

Лев Городецкий

[Дебют]Пульса ди-нура Осипа Мандельштама: последний террорист БО[1]

ПРЕДИСЛОВИЕ[2]

Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил,
Время свое заморозил и крови горячей не пролил.
     О. Мандельштам. Армения (ноябрь 1930)

Синьяк… звал в ясные лагеря, к зуавам, бурнусам и красным юбкам алжирок. … я почувствовал дрожь новизны, как будто меня окликнули по имени. Мне показалось, будто я сменил копытообразную и пропыленную городскую обувь на легкие мусульманские чувяки. За всю мою долгую жизнь я видел не больше, чем шелковичный червь. К тому же легкость вторглась в мою жизнь, как всегда сухую и беспорядочную…
              О. Мандельштам. Путешествие в Армению (1931)

Реджеб: Ты прими нашу веру обязательно, я тебе советую. Примешь — я за тебя выдам семь красавиц. Ты человек бедный, ты даже таких не видел. Одна лучше другой, семь звезд!
Сталин: Как же мне жениться, когда у меня даже квартиры нет.
Реджеб: Потом, когда все устроишь, тогда женим. Прими мусульманство.
Сталин: Подумать надо.
Реджеб: Обязательно подумай.
                               М. Булгаков. Батум

Цель этой работы: рассмотреть в едином ракурсе ряд разрозненных фрагментов «жизненного текста» Мандельштама и попытаться что-то понять в фантастической траектории его жизни в начале 1930-х, завершившейся «катастрофой» 1934 года.

Пульса ди-нура (арам. ‘удар огня’) — это вид боевого джихада в еврейской мистической традиции: человек или группа (войдя в состояние ментального «напряга», сосредоточенного на объекте), произносит определённый текст, после чего «объект» этой виртуальной атаки получает, например, инсульт, впадает в кому и т.п.

Эпиграмма на Сталина[3], созданная зимой 1933/34 года, рассматривалась Мандельштамом[4] как такого рода убийственный для Сталина «огненный удар»[5], подробнее см. п. 3.1.

Термин джихад уместен здесь вот почему: это слово, обладающее мощным пассионарным излучением, сейчас в ряде ситуаций конкурирует в русском языке с «замыленным» и теряющим свою былую энергетику словом подвиг[6]. В сегодняшнем узусе концепт и слово джихад[7] лучше, чем подвиг, передаёт крайне напряженное состояние и поступки Мандельштама в начале 1930-х[8].

Представляется верным и более общее утверждение: исламская картина мира[9], с её (пусть иллюзорными!) свободой, новизной, лёгкостью (см. эпиграф) и простотой, сделалась для Мандельштама аттрактивной[10] именно в этом напряжённом состоянии «экзистенциального вакуума» и необходимости «возврата» к корням и к идеалам юности, в котором он ощущал себя к началу 1930-х[11]. Вскоре после Армении он скажет: «здравствуй, могучий некрещеный позвоночник, с которым проживем не век, не два!»[12]. Этот же образ исламского медиативного «позвоночника времени», скрывающего в себе могучего джинна музыки и поэзии, похоже, просвечивает в почти одновременно созданной строке: «Чтоб смолою соната джина проступила из позвонков…»[13].

Всё же, чтобы понять двигатели поведения Мандельштама в начале 1930-х, никаких идеологических генерализаций недостаточно: необходимо проследить последовательность порождённых им или усвоенных (апроприированных) им (что для него — то же самое) текстов, потому что для Мандельштама текст — главная реальность мира[14].

Понятно, что подобного рода рассмотрения — это, по необходимости, системная реконструкция, или некий паззл из «ситуативных моделей», или лучше всего сказать так: это паззл из мифов — разумеется, при соответствующем понимании «мифа» (как вида «рабочей метафоры»).

* * *

«Я книгой был…». Претекст «книги жизни» Мандельштама: главные идеологические матрицы, управляющие статикой и динамикой его мира и его мифа.

А. Главная «статическая» установка Мандельштама такова: Вербальный Супертекст (ВСТ) — это и есть настоящая реальность мира[15]. Создание же новых частей этого глобального текста, а также рецепция, апроприация, модификация и симуляция созданного другими — это и есть реальная жизнедеятельность[16] в мире[17].

Б. Одновременно, главная «динамическая» установка Мандельштама следующая: «динамическая реальность» мира — это «симуляция», метафора, работающая, прежде всего, на пространстве упомянутого Вербального Супертекста (ВСТ)[18]. Другими словами, ВСТ управляется и порождается/модифицируется метафорой. Но и весь окружающий «физический мир» — это иконическая метафора к ВСТ, т. е. к реальному «текстуальному» миру[19]; иначе говоря, окружающий мир есть (в этой системе координат) не более чем неявная симуляция ВСТ, и мы как бы «активируем» эту симуляцию нашей текстуальной метафоризацией и т.д.[20] Об этой «активации», похоже, говорит М в своём «восьмистишии», созданном в конце 1933 г.: «он опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьёт»[21].

Важно сразу отметить, что симулятивность Мандельштама не есть в полной мере «подражательность» (миметичность), хотя он сам часто говорил о своей склонности к «подражанию»[22]. Если уж набрасывать «сетку греческих понятий» (выражение С. Аверинцева) на этот, по преимуществу еврейский[23], ментальный феномен, то здесь имеет место установка, скорее, не на мимесис (подражание), а на семиозис[24] (порождение нового смысла в процессе сравнения, имитации, мимесиса)[25].

Идеология текстуальности/симулятивности» (Мир = Текст + Метафора) проявляется, в частности, в резко выраженной перформативности текстов Мандельштама 1930-х гг. Имеется в виду ситуация, когда текст «каузирует» (вызывает, активирует) некоторое действие («акцию», «перформанс», «коммуникативный акт» и т.п.), или когда сам текст является тем актом, который он описывает[26].

Более подробно о мандельштамовских идеологических матрицах, об идеологии «текстуальности/симулятивности» у Мандельштама и её еврейских (традиционных) корнях[27] см. [3, п. 1.2.3].

Отметим, что эта идеология была в общих чертах намечена самим Мандельштамом ещё в ранней программной статье «Утро акмеизма» (1912)[28] и устойчиво проявлялась в ряде его высказываний на протяжении всей дальнейшей жизни[29]. 

ОСНОВНОЙ ТЕЗИС

ОГПУ-НКВД были «правы» (точнее, действовали в рамках закона)[30], арестовав Мандельштама в мае 1934 г. по обвинению в террористической деятельности[31], потому что зимой 1933/34 гг. он сознательно совершил государственное преступление[32] — теракт против Сталина[33]. Это была, в сущности, хорошо подготовленная «симуляция» теракта эсеровской БО[34], но оружием теракта и «виртуальным пространством его осуществления» был текст, что вполне нормально для «казуса Мандельштама»[35].

Другими словами, Мандельштам атаковал Сталина в виртуальном пространстве текста, которое было для него главной реальностью[36]. Мандельштам симулирует в виртуальном пространстве акцию эсеровского боевика[37].

Важно еще раз подчеркнуть, что для М «симуляция теракта», — это не фейк, не (само)обман, а реальность (истинность) какого-то более высокого уровня[38]. Поэтому, если для внешнего наблюдателя это выглядело «всего лишь» текстуальной симуляцией (имитационной метафорой) БО-акции, то для М — повторим это ещё раз — главная реальность заключалась и совершалась именно в пространстве Текста.

Аргументация построена так: тезисно реконструируются релевантные для обсуждаемого контекста узловые точки жизненной и психологической траектории Мандельштама и приводятся его тексты, подтверждающие и отражающие эти реконструкции[39].

(продолжение следует)

Примечания

[1] Выделение жирным шрифтом везде моё — Л. Г.

[2] Ненавидящим всяческие идеологемы лучше сразу перейти к Основному тезису в конце Предисловия, чтобы не подвергнуться манипулятивному воздействию этих идеологем. Но дело в том, что вся экзистенция Мандельштама насквозь идеологична. Вот смешная, но точная иллюстрация в письме С. Рудакова из Воронежа (07.11.35): «О(сип) побрился — я ему сказал, что есть два человека, О(сип) Э(мильевич) бритый и О(сип) Э(мильевич) небритый. А он добавил, что у них разная идеология» [19, с. 103]. Кроме того, многие тексты М откровенно манипулятивны, перформативны и т.п. Поэтому, чтобы что-то понять в этих текстах, часто необходимо действовать в «гравитационном поле» идеологического/ философического дискурса.

[3] См. на обложке автограф этого текста, записанный Мандельштамом на допросе после ареста в мае 1934.

[4] Который наверняка не подозревал о существовании процедуры пульса ди-нура, но во многом неосознанно следовал глубинной еврейской традиции, см. подробнее об этом в монографиях [31] и [3, п. 1.2.3].

[5] Ср. показания М на допросе 25.05.34: «этот <…> пасквиль, — в котором сосредоточены огромной силы социальный яд, политическая ненависть» [6, с. 47].

[6] Вот заголовок репортажа (сетевая пресса, октябрь 2014) о взятии Донецкого аэропорта отрядом русских ополченцев во главе с полевым командиром Моторолой: «“Большой Джихад” Моторолы». А прямо сейчас (27.01.17) в эфире московской FM-радиостанции обсуждается феномен «православного джихадизма».

[7] Происходит из джаhд — букв. араб. ‘напряг, напряжение’. Семантическое поле джиhада в исламской культуре включает, кроме прочего, психологическое состояние «освобождения», «лёгкости», «катарсиса», наступающее в процессе и в результате некоего напряженного активного действия, в частности, интенсивной внутренней перестройки.

[8] Даже при том, что семантика русского слова подвиг включает смысл «движения», динамики, исключительно важный для «случая Мандельштама».

[9] Может быть, лучше сказать так: вообще «восточная» (т. е. совершенно не европейская!) картина мира, включающая исламскую (в частности, персидскую) и традиционную еврейскую как частные случаи. Эту «восточность» М мощно ощутил в восточно-христианской Армении.

[10] Д. Фролов пишет [1, с. 424—434]: «Восток выступает как образ, дающий модель осмысления происходящего с самим поэтом <…>. Восток оказывается символом преданности своим корням, своим идеалам <…>. Обращает на себя внимание разительное несовпадение в трактовке Востока между “Четвертой прозой” и “Путешествием в Армению”. От чувства затравленности в первом произведении поэт уходит в свободный и красочный мир…». Добавим: уходит по волшебному «библейскому» мосту, которым оказалась для него восточно-христианская Армения.

[11] Эти ощущения отражены в целом ряде высказываний М, например: «я трамвайная вишенка страшной поры и не знаю, зачем я живу» (1931).

[12] Стих. «Сегодня можно снять декалькомани…» (июль 1931 г.). Заметим, что «позвоночник» здесь — отнюдь не только деталь поразившей М спины «татарского» гастарбайтера в Москве. У М «позвоночник» — это метонимия «связи времен», интерфейса между прошлым, настоящим и будущим. Поэтому здесь, как представляется, выходит на поверхность глубинная рефлексия М об исламе, новизна, свобода и лёгкость которого позволят, возможно, «склеить двух столетий позвонки» в России и, шире, в Европе. Это один из ряда поразительных инсайтов «позднего» Мандельштама. Видимо, сюда же относится фрагментарная запись М 1931—1932 гг.: «… тема отозвания и подвига [= джихада — Л. Г.]. Здесь общее звено между Востоком и Западом» [17, т. 3, с. 371]. Интересен в этом контексте неодобрительный пассаж в книге Н. Ваймана и М. Рувина «Шатры страха»: «[“татарва”, “татарские спины”, “некрещеный позвоночник” — это] знак вполне ощутимого (и, может быть, осознанного) уклона в сторону “консервативной, антилиберальной (антизападной) оппозиции” (см. “прожекты” Флоренского, Лосева, Трубецкого); при этом Мандельштама, кажется, “заносит” всё ближе к евразийской позиции “туранцев” (то есть “татарофилов” типа Н. Трубецкого). Поистине крутой историософский маршрут: в Москву через Рим, а дальше — в Евразию, к ‘татарве’ (в нынешнем контексте — под ислам)» [34, с. 188].

[13] Стих. «Рояль» (апрель 1931). Дело в том, что, по известной «восточной» (доисламской арабской и персидской) традиции, поэт (или музыкант) носит в себе огненного джинна, который, при некоторых условиях, может вырваться наружу и много чего опасного для окружающих (типа «огненного удара» = пульса ди-нура!) натворить. В. Микушевич в статье «Мандельштам и ислам» сообщает: «Согласно преданию, встретив поэта Зухайра, Мухаммад воскликнул: “О Аллах, охрани меня от сидящего в нем джинна”» [30, с. 415].

[14] Подробнее об этой центральной идеологеме М см. ниже.

[15] В частности, «пространство» есть, на самом деле, некое подмножество ВСТ, «чтива», ср. пассаж в «Путешествии в Армению»: «И как-то я увидел пляску смерти — брачный танец фосфорических букашек. <…> электрифицированные сумасшедшие поденки подмаргивают, дергаются и, вычеркивая, пожирают черное чтиво настоящей минуты [т. е. “пространство ночи”! — Л. Г.]». Ср. ещё замечательное (в особенности, для латиниста!) высказывание в «набросках»: «Горизонт дан в форме герундивума» [Вокруг «Путешествия в Армению». Алагез]. Ср. ещё в очерке «Яхонтов»: «Слово для Яхонтова — это второе пространство… Яхонтов движется в слове, как в пространстве» [26, с. 460—461].

[16] Ср. программный пассаж в ШВ: «Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел [или сочинил — Л. Г.], — и биография готова».

[17] Ср. в ПА, там же: «наша деятельность превратится в такую же сигнальную свистопляску, если мы не оставим после себя вещественных доказательств бытия [т. е. осмысленных модификаций ВСТ — Л. Г.]». Поэтому, например, отказ от своего текста (своего стиля и т.п.), т. е. его «убийство» (ср. амер. журналистский сленг: «to kill the text») эквивалентен самоубийству генератора текста. Вот «проявление» этой установки у М (ПА, гл. Москва): «один писатель принес публичное покаяние в том, что был орнаменталистом или старался <…>. Мне кажется, ему уготовано место в седьмом кругу дантовского ада [где отбывают наказание самоубийцы — Л. Г.], где вырос кровоточащий терновник. И когда какой-нибудь турист из любопытства отломит веточку этого самоубийцы…». Если отказ от созданного текста есть самоубийство, то и уничтожение любого фрагмента текста поэта является уничтожением части его жизни. Именно поэтому вполне макабрической является сцена из мемуаров Н. Мандельштам, в которой она (с санкции Ахматовой) бросает в огненную печь не понравившийся ей стих М «о канале» [28, т. 1, с. 392]. Ещё манифестация у М той же идеологии: летом 1937 г. Мандельштам сказал в ответ на сообщение знакомой об аресте Д. Жуковского якобы «за стихи Волошина»: «Так ему и надо — Макс плохой поэт», см. [2, с. 211]. Эта вроде бы совершенно неадекватная реакция объясняется тем, что для Мандельштама в центре мироздания — отнюдь не ЧЕЛОВЕК, а ТЕКСТ, человеком генерируемый, распространяемый и т.п. Если этот текст «плохой», то и его генератор-распространитель — это «плохой парень», достойный наказания и т.д. Смешную, но психологически точную иллюстрацию работы этой же установки приводит Н. Мандельштам: «По-моему, самый факт измены значил для него гораздо меньше, чем “изменнические стихи”» [28, т. 2, с. 259].

[18] Для М метафора — это динамический оператор на ВСТ. Без метафор ВСТ — это статическое, без-операторное, не-креативное, «холодное бесполое пространство»: ВСТ «оживляется», «креативизируется» метафорой, «интертекстуальным» отображением и т.п.

[19] Вот пассаж из набросков к РД: «я сравниваю — значит, я живу, — мог бы сказать Дант. Он был Декартом метафоры. Ибо для нашего сознания (а где взять другое?) только через метафору раскрывается материя, ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть — сравнение» [23, с. 406].

[20] Представляется, что к этой идеологеме имеет отношение высказывание М в письме М. Шагинян (от 05.04.33): «Материальный мир — действительность — не есть нечто данное, но рождается вместе с нами. Для того, чтобы данность стала действительностью, нужно ее в буквальном смысле слова воскресить. Это-то и есть наука, это-то и есть искусство» [15, с. 149]. Сюда же относится, видимо, и высказывание М на своем вечере в Клубе художников (03.04.33), зафиксированное в воспоминаниях Л. Горнунга: «Перед чтением Осип Эмильевич сказал довольно странную, во всяком случае, экстравагантную речь о реализме, о глазе художника. Он сказал, что никто не может быть реалистом, что действительности как данности нет, есть действительность как искомое, как проблема», [цит. по: 2, с. 411].

[21] О связи этого «восьмистишия» с рассматриваемым кластером идеологем фактически (в других формулировках) говорил Л. Видгоф в [2, c. 399—415]. Там же Видгоф говорит о воздействии на М «иудаистической составляющей» идеологии А. Бергсона, на что, впрочем,эксплицитно указал и сам Мандельштам.

[22] «Я забыл ненужное “я”» («Отчего душа…», 1911); «И снова скальд чужую песню сложит / И, как свою, ее произнесет»; «“я учусь у всех — даже у Бенедикта Лившица”, — сказал Мандельштам» [28, т. 2, с. 104]. В 10-й главе РД Мандельштам говорит о Данте (и, разумеется, о себе): «Секрет его емкости в том, что ни единого словечка он не привносит от себя. Им движет все что угодно, только не выдумка, только не изобретательство. Дант и фантазия — да ведь это несовместимо!.. <…> Какая у него фантазия? Он пишет под диктовку, он переписчик, он переводчик… <…> письмо под диктовку, списыванье, копированье».

[23] Ср. частотное и рутинное выражение в Талмуде, применяемое, когда нужно понять «значение» (смысл) рассматриваемого объекта (предмета, ситуации, высказывания и т.п.): hейхе даме? = арам. «на что это похоже?», после чего создаётся «рабочая метафора», улучшающая понимание объекта и т.д. Отметим, что бросающаяся в глаза традиционная еврейская установка на симулятивность/имитацию часто вызывала неприятие и неприязнь у «других». Ведь с точки зрения окружающего «европейского» (христианского) мира, еврейская (она же мандельштамовская) установка на симулятивность/имитационность — это всего лишь «симулякризация» действительности, замена «реальных вещей» текстуальными симулякрами, приводящая к «тотальной семиотизации бытия вплоть до обретения знаковой сферой статуса единственной и самодостаточной реальности» (Википедия). Иоанн Златоуст в работе «Против иудеев» негативно оценивает эту еврейскую «установку»: «Иудеи скорее играют, чем служат Богу». С. Рудаков в письме из Воронежа (02.11.35) неодобрительно высказывается об этом «постмодернистском» (выражаясь современными терминами) свойстве дискурса М: «И тут проклятое его фонбаронство: во всем видеть фабулу, фабульность своей судьбы» [7, с. 107]. А вот относительно недавнее высказывание дьякона Кураева, яркого представителя православной цивилизации, в эфире московской FM-радиостанции: «Сегодня Прощеное воскресенье, Чистый понедельник — день фарисея [«фарисеи» — это ведь и есть евреи par excellence! — Л.Г.], потому что происходит имитация просьбы о прощении».

[24] В сущности, о проявлении феномена семиозиса в творчестве М писал Б. Лившиц в статье «В цитадели революционного слова» (Харьков, лето 1919 г.): «в стихах Мандельштама мы встречаем целые строки из других поэтов; и это не досадная случайность, не бессознательное заимствование, но своеобразный прием поэта, положившего себе целью заставить чужие стихи зазвучать по-иному, по-своему».

[25] Сам М писал об этой своей установке так: «Изобретение и воспоминание идут в поэзии рука об руку, вспомнить — значит тоже изобрести» (очерк «Литературная Москва», 1922). Об этом же пишет Э. Герштейн: «Мандельштам не подражатель и не отголосок, он работал сравнениями, а не подобиями, отталкиваниями, а не слияниями» [7, с. 445]. Фактически об этом же феномене у Мандельштама еще раньше писал В. Жирмунский в известной статье «Преодолевшие акмеизм»: «Он [М] делает понятными чужие песни, пересказывает чужие сны, творческим синтезом воспроизводит чужое, художественно уже сложившееся восприятие жизни».

[26] Ср. неодобрительное высказывание М о текстах Пастернака (фрагментарные записи 1931—1932 гг.): «К кому он [Пастернак] обращается? К людям, которые никогда ничего не совершат… Читатель его — тот послушает и побежит… в концерт» [17, т. 3, с. 371]. Сам же Мандельштам в это время, наоборот, хочет каузировать своих читателей совершать какие-то активные (гражданские!) поступки. Феномен повышенной перформативности и коммуникативности у «позднего» Мандельштама отмечал ещё Ю. Левин в работах 1970-х гг. Позднего М можно, конечно, сравнить с современными «акционистами», но есть серьёзнейшее и судьбоносное отличие: для современных акционистов их акции являются (отнюдь не фатальными) символами чего-то (например, акционист Павленский, что-то сделав с дверью ФСБ на Лубянке, потребовал, чтобы его судили за ТЕРРОРИЗМ!), в то время как для М текстуальный перформанс (например, в Эпиграмме) — это не символ теракта, а реальный теракт, то, что Пастернак назвал «полной гибелью всерьез» и т.д.

[27] Ведь вся еврейская диаспоральная цивилизация есть, в сущности, «цивилизация Текста и Метафоры»!

[28] Вот фрагмент этого текста: «мироощущение для художника орудие и средство [типа “рабочей метафоры” — Л.Г.], как молоток в руках каменщика, и единственно реальное — это само произведение».

[29] Вот ещё подтверждающий эту идеологию М фрагмент из мемуаров Н. Мандельштам: «В.Ш. упрекал О.М. в том, что он познает солнце не непосредственно (как Золя!), а через посредство книг. “Вторичность восприятия” — сказал бы В.Ш., но не сумел сформулировать. О.М. не возражал — он никогда не спорил с теми, кто делал ему глубокомысленные замечания, только сказал — “и книги — это кусок природы”» [28, т. 2, с. 988]. Н. Мандельштам говорит здесь о статье В. Шкловского в «Литгазете» от 17.07.32 с названием «О людях, которые идут по одной и той же дороге и об этом не зна­ют», в которой он пишет: «Прочтите Золя, Мандельштам! Поймите, как стремились передать люди солн­це. Сколько стоит солнце на картине. Разве картины делаются для того, чтобы ими компрометировать солнце? Это вы сами в сетчатом мешке, в клетке, в в[о]льер[е] с сетками. Сетками от вас отделен мир. И за этой сеткой сидит с несколькими немногими книгами друг мой… », цит. по [33, с. 367].

[30] Приведём вполне характерное для середины 1930-х высказывание «государственника» Нарбута (бывшего акмеиста): «С его [Нарбута] точки зрения, нельзя было не сослать О.М.: “Должно же государство защищаться? Что ж будет иначе — ты пойми”» [4, с. 89]. Н. Мандельштам в мемуарах приводит также высказывание Лиды Багрицкой, выражающее отношение к аресту М широкого слоя советской «образованщины»: «когда забрали Осипа Эмильевича, одни были против, другие считали, что так и нужно. А теперь что? Своих забирают!» [28, с. 103].

[31] «В начале следствия, как заметил О.М., следователь держался гораздо агрессивнее, чем под конец. Он даже перестал квалифицировать написание стихотворения как террористический акт [а сначала, значит, квалифицировал как теракт! — Л. Г.] и угрожать расстрелом. Вначале же он угрожал расстрелом не только автору, но и “всем сообщникам”, то есть людям, выслушавшим эти стихи» [4, с. 77].

[32] Уместно здесь отметить, что «власти» вплоть до 1987 г. считали, что М в 1934 г. совершил государственное преступление. Ср.: «в начале июня 1956 г. Н.М. направила в Прокуратуру СССР заявление с просьбой о реабилитации О.М. по делу 1934 г. Однако 24 октября того же года она получила ответ, что “жалоба” её “оставлена без удовлетворения”, т. к. “вина Мандельштама доказана, осужден он правильно и нет оснований для пересмотра”… Окончательно реабилитирован О.М. был только в 1987 г.» [28, т. 1, с. 584] и [6, с. 174—175].

[33] В этом же смысле были «правы» петроградские чекисты, уничтожая Николая Гумилёва, «старшего друга» Мандельштама, в августе 1921 г.: ведь он так же совершил «государственное преступление» против власти. Правда, преступление Мандельштама было гораздо тяжелее, ведь это было прямое покушение на царя! Отметим, что сам М пишет в обращении в Секретариат ССП (30.04.37): «я со всей беспощадностью охарактеризовал своё политическое преступление, а не “ошибку”, приведшее меня к адмвысылке» [6, с. 71].

[34] Е. Тоддес писал: «Это был выход непосредственно в биографию, даже в политическое действие (сравнимое, с точки зрения биографической, с предполагавшимся участием юного Мандельштама в акциях террористов-эсеров). Тяга к внеэстетическим сферам, устойчиво свойственная Мандельштаму, какой бы герметический характер ни принимала его лирика, в условиях 30-х годов разрешилась биографической катастрофой» [5, с. 199], цит. по [6, с. 31].

[35] Добавим: и не только Мандельштама. Вот фрагмент из показаний Бенедикта Лившица, близкого знакомого М, на допросе в НКВД (в 1938 г.): «Призывом к террору были стихи Мандельштама, направленные против Сталина, а также те аналогии, которые я проводил, сравнивая наши годы с 1793 годом и Сталина с Робеспьером», см. Шнейдерман Э. Бенедикт Лившиц: арест, следствие, расстрел // Звезда. 1996. № 1. [Цит. по 6, с. 75]. Замечательно, что и для подследственного, и для следователя совершенно естественно, что метафоры в соответствующем тексте — это мощное оружие, за несанкционированное применение которого нужно применять высшую меру наказания, которая и была применена к Лившицу, а должному применению её к М помешал Сталин из соображений, недоступных рядовым сотрудникам ОГПУ-НКВД.

[36] Т.е. это был, выражаясь сегодняшними терминами, акт «информационной войны» par excellence (см. чуть подробнее в 2.1). За несколько лет до теракта Мандельштама Маяковский сказал: «И песня и стих — это бомба и знамя». Но Маяковский, вообще не отличавшийся излишним бесстрашием, предпочитал бросать свои бомбы не в представителей власти, как это делали эсеровские шаhиды, а более безопасным для «горлана-главаря» способом: во «врагов» власти. Н. Мандельштам сообщает: «Самый факт написания стихов Христофорыч [следователь] называл “акцией” [вокабуляр БО! — Л.Г.], а стихи — “документом”. На свидании он сообщил, что такого чудовищного, беспрецедентного “документа” ему не приходилось видеть никогда» [4, с. 77]. Употребление профессионального термина «документ» — весомое подтверждение того, что запись преступного текста (вещдок) у него уже была до ареста М, ведь автограф М, сделанный на допросе, никак не мог служить вещдоком ранее совершенного преступления.

[37] Напомним высказывание М, зафиксированное мемуаристом летом 1937 г.: «Симуляция — самый испытанный метод политической борьбы. <…> Я покажу, что значит настоящая политическая симуляция!!» [7, с. 69]. Об устойчивых связях М с эсерами см. подробно в п. 1.1.

[38] Вполне продуктивно рассматривать этот ментальный феномен как проявление у М «средневековой психологии», которую он в себе, похоже, сознательно культивировал. В еврейском контексте — это «психология» еврейского традиционного дискурса, который есть, в своей сути, проекция в «новое время» «талмудического» дискурса, см. некоторые соображения на эту тему в монографии [3], п. 1.2.3.

[39] Н. Мандельштам пишет в мемуарах: «…я уже при жизни знала, что и стихи и проза как бы определяют его поведение».

Сокращения и условные обозначения в тексте

асс. — ассоциация, ассоциативный

БО — «боевая организация» эсеровской партии

ВСТ — «вербальный супертекст», объединение всех вербальных текстов и т.п.

ДК — «Довольно кукситься»

ЕМ — «Египетская марка»

М — Мандельштам

мет. — консонантная и/или вокалическая метатеза

МИ — межъязыковая (иноязычная) интерференция. МИ, по умолчанию, считаются немецкими

НСО — принцип «непрерывности семантического отображения»

ом., омон. — омоним,

омогр. — «графическая + фоническая» связь словоформ

омоф. — омофон

ПА — «Путешествие в Армению»

пар. — пароним

подт. — подтекст

РД — «Разговор о Данте»

син. — синоним

ЧП — «Четвертая проза»

ШВ — «Шум времени»

эквиконс. — «эквиконсонанты» (слова с совпадающими наборами согласных)

ЯКМ — языковая картина мира

_____________________

Arab = ‘арабизм/относящийся к арабскому/арабский язык’

Arm = то же для армянского языка

Fr = ‘галлицизм/относящийся к французскому/французский язык’

G = ‘германизм/относящийся к немецкому/немецкий язык’

Gr = то же для греческого языка

It = то же для итальянского языка

Lat = то же для латинского языка

Pol = то же для польского языка

Ukr = то же для украинского языка

Y, Yd = то же для идиша