Мы, рабочие военного призыва 1961 года, не знали, какую миссию нам предстоит выполнять в специальной монтажно-строительной части 1137. Но руководство полигона знало. Знало и Министерство обороны. В тот миг я понял, что мы были, несли службу, работали, но нас как бы и НЕ БЫЛО, потому что срок службы нам было Приказано исчислять с января 1962 года, тем, кто останется в живых.

Юлиан Фрумкин-Рыбаков

«День прожит. Подведена черта,
Тундра задохнулась от тумана…»

Памяти Юрия Владимировича Ступакова

23 августа 2017 года, в 12 часов пополудни отпели в Храме Святого Пророка Илии На Пороховых и проводили в последнее плавание моего НОВОЗЕМЕЛЬСКОГО друга, капитана дальнего плавания Юрия Владимировича Ступакова.

Мы познакомились в июне 1961 года на острове Новая Земля. На «Первом ядерном полигоне СССР». Мне было 19, Юре 23.

В долгоиграющий полярный день, когда солнце, как игла на заезженной пластинке, елозит почти на одном месте, нас выстроили для вечерней поверки.

Жили мы в большой землянке на берегу залива. Утренняя и вечерняя поверки были на вольном воздухе. Возможно, это была землянка поморов, а, может быть, землянка-барак первых военных строителей, высадившихся на Новую Землю в 1954 году, после решения Правительства о создание объекта 700.

Рядом со мной стоял здоровенный парень. В ожидании переклички мы с ним поддавали друг дружку плечами, скача на одной ноге. Не помню, как это произошло, но от моего толчка Юрка влетел в дверь землянки и вышиб её. В нём было килограмм девяносто живого веса. И я, и он получили по два наряда вне очереди, и пошли чинить дверь. С этого и началась наша дружба.

Три с половиной года мы ели с Юрой армейский пуд соли.

В нашем первом пристанище на Новой Земле были двухэтажные нары, сколоченные из досок. Больше никакой мебели в землянке-бараке не было. По всему фронту двухэтажных нар — скамья из сороковки. На неё мы складывали форму, а под скамейку ставили сапоги.

Землянка же была врыта в высокий берег, состоящий из песчаника и глинистых сланцев, именно врыта, а не вырыта. Когда-то часть берегового откоса срыли и на образовавшейся площадке соорудили землянку…

Задняя стена и торцы были прикрыты от ветров и снега берегом. На фасаде, выходящем на залив, была дверь. В землянке стоял котелок, работающий на угле. На улице — горка угля, который истопник носил пожарным ведром к топке. Трубы отопления шли выше нар под низким потолком.

На верхних нарах можно было только лежать, или сидеть, клоня голову от тяжких мыслей. Дух в землянке был ЖИЛОЙ, ибо естественное проветривание шло только через дверь, когда её открывали.

Под бренчание гитары пели: «Сижу на нарах, как король на именинах// И пачку «Севера» мечтаю закурить. // Я никого не жду, я ничего не жду,// И никого уж не сумею полюбить…» Это была блатная песня, ходившая в то время, только много позже я узнал, что песню написал Глеб Горбовский. С Глебом Яковлевичем Горбовским я познакомился через 50 лет, когда поздравлял его с 80-летием от имени «Союза писателей ХХI века» в концертном зале Александро-Невской лавры.

Новоземельские крысы, наглые и жирные, бегали ночью по тёплым трубам, а утром, прежде чем обуться, нужно было перевернуть сапоги, чтобы вытряхнуть крысу, заночевавшую в голенище.

Житие наше в экстремальных условиях проистекало из прискорбного факта, — ДЕМОГРАФИЧЕСКОГО провала, вызванного Великой Отечественной войной.

В весенний призыв 1961 года в армию забривали всех.

Я был студентом вечернего отделения Северо-Западного Политехнического института и призыву не подлежал.

Но вышло Постановление Правительства об отмене льгот вечерникам и, одновременно, Приказ Министра обороны Малиновского о весеннем призыве. В связи с недобором сроки службы матросам на Северном флоте увеличили на год, т. е. четыре года — вместо трёх. Сухопутным военнослужащим три года вместо двух лет.

До этого служба на северАх, в связи с суровыми условиями Заполярья, была на год меньше, чем на Большой земле.

Десантировали нас на Новую Землю 9 июня 1961 года.

Ступаков, в бытность курсантом Ленинградской Мореходки, попал в жесточайшею драку 14 мая 1957 года, в «Чёрный вторник», случившеюся на стадионе им. Кирова, на матче «Зенит» — «Торпедо».

Тогда «Зенит» проиграл с разгромным счётом 1:5. Драка была безудержной, как свадьба…

Началось с того, что поддатый болельщик «Зенита» выбежал на поле и стал гнать из ворот вратаря, готовясь лечь костьми, но не пропустить больше ни единого мяча. Милиция пыталась его вывести, но он дрался, а когда его скрутили, повалив на газон, за него вступились подогретые болельщики.

Дралось с милицией несколько сот человек. Были выломаны скамьи, ворота, ведущие с трибун. На подмогу милиции стали прибывать курсанты училищ, в том числе из Мореходки.

Юрке было 19, и он, участвуя в драке, принял сторону болельщиков…

После «разбора полётов» Ступаков был отчислен из училища. Не имея специальности и жилья в Ленинграде, он завербовался на Тралфлот.

Приказ о весеннем призыве застал Юру в Атлантике. Капитан траулера, получив радиограммой повестку о призыве в армию Юрия Владимировича Ступакова, отправил его, попутным судном, в Мурманск.

Призыв был мгновенным, как крик «Полундра!».

6 июня нас призвали, а 9 июня мы уже сходили по трапу на пирс острова Новая Земля. «Классика» призывов была нарушена — нас не остригли ни в военкомате, по месту призыва, ни в Мурманске.

С вокзала строем, впрочем, строем это назвать можно было лишь с натяжкой, повели нас не самым коротким путём, подальше от центра, в порт, и, погрузив на базовый тральщик, перебросили в Североморск, но и в Североморске, где мы в течение суток не спали, проходя повторную медкомиссию, нас не «забрили».

После медкомиссии была баня. Дело было ночью. Было светло — стоял полярный день. Вышли мы из бани, как оловянные солдатики, в форме, и признали друг дружку не в раз.

После бани хотелось есть, и я пошёл на камбуз к матросам, где выменял у них, на чемоданчик вместе с гражданкой, буханку хлеба и пяток луковиц.

По пути из Ленинграда в Мурманск мы сгуртовались в вагоне и держались, в Североморске, вместе.

В 7 утра 8 июня нас построили и повели в порт. У пирса стоял белый-белый теплоход «Мария Ульянова». Поднимаясь по трапу можно было подумать, что мы, сейчас, пойдём в Рио — де- Жанейро. И только на теплоходе узнали мы, что идём на Новую Землю.

Море Баренца катило зелёные, изумрудные валы. Мы добивали остатки спиртного. В порожнюю стеклотару закладывали записки с именами и домашними адресами, и швыряли, последнее прости, в море, в надежде, что кто-то, подобравший бутылку, отпишет родителям.

Утром, стоя на баке, приложив руку козырьком ко лбу, обозревая горизонт, я заорал:

— Земля, Земля на горизонте!!!

 Белушья Губа встретила нас низким небом. На пирсе стояли часовые. За колючей проволокой, опоясывающей территорию портя, стояла разношёрстная толпа, одетая кто во что: в бушлаты, в спецпошивы, кто-то стоял в гимнастёрках, кто-то, в тельняшках. На ногах — сапоги, кеды, валенки…

Толпа встретила нас криками:

— Орловские есть? — Кострома, отзовись! — Тула, самовар привезли?

На пригорке стол Ильич с простёртой рукой, указующей в тундру. Не было ни единого деревца или кустика. Великая пустота простиралась по обеим сторонам дороги и между казармами.

Первая мысль была, что мы попали в лагерь или штрафбат.

«Крещение» в армейскую жизнь, как и положено, произошло у воды. На берегу залива.

Дело было вечером. После дневных политзанятий, изучения устава, муштры вся рота была выстроена на берегу со спущенными штанами и, под присмотром венврача, капитана Киркина, который шёл вдоль шеренги с помазком и кружкой с мыльным раствором, ловко, одним движением, нанося белую пену на нашу курчавую поросль, скребла интЁмные места тупыми лезвиями бритвы «Балтика».

Кто был виновником эпидемии, вспыхнувшей после бани в Североморске, так и не выяснили. Крутые меры были результативны — известных насекомых вывели под корень… Нас, таки, «ЗАБРИЛИ» в армию…

Кончался июнь. Роту перевели в щитовые казармы, где были кубрики на 30 человек, каптёрка, Ленинская комната, умывальник и сушилка. Туалет на 10 очков был на улице. В каждой казарме была своя котельная. Вечерами, и полярной ночью, уютно было посидеть у топки, смотря на огонь, покурить, поспорить, поиграть в карты. В Ленинской комнате не покуришь и в карты не поиграешь. Там забивали козла, играли в шахматы и шашки. Писали письма домой.

 В кубриках стояли двух ярусные койки. При входе в казарму был пост дневального. Крысы бегали и здесь. Ночью, у дневальных, была развлекуха, из сушилки брался десяток сапог и, сидя на табурете под знаменем части, мы, истово, били крыс сапогами, получая утром матюги тех, чьи сапоги превращались в метательные снаряды. Существовал негласный чемпионат по ночному виду спорта.

 Утрам сержанты гоняли нас на зарядку. Их только что выпустили из сержантской школы, и они на нас вымещали свои былые унижения. На занятиях строевой подготовкой наш сержант подводил взвод к крутому склону и командовал

— По косогору, строевым, ШАГОМ МАРШ!

Дедовщины не было.

Воспоминание об июле 1961 года

В июле месяце по берегу Земли,
Которую назвали, Новой, странно
Бежать в строю, в котором: москали,
Армяне, туляки и ёси, и иваны.
Бежать в строю по тундре, топоча,
Без гимнастерок, в сапогах солдатских,
А наш сержант орёт нам, гогоча:
— Не отставать! Я поимею штатских!
Ты слышишь эхо вечной мерзлоты,
Когда земля гудит под сапогами.
И ноги гулом этим налиты,
И руки гулом этим налиты,
И солнце незакатное над нами.
— Што, Нудель, хочите домой?
К своей еврейской доброй маме?
Я тут для вас и папа… ротный твой,
И, этот,… шива, с многими руками
Не отставать! Плотнее строй!
Мать вашу так! — орёт сержант Косых…
— Ещё с полкилометра!… Ро-та, стой!
Всё. Разойдись на перессых!

За спиной дневального, кроме знамени, находился пожарный щит с двумя огнетушителями, багром, вёдрами.

На третьем году службы мы слили огнетушители и поставили в них выхаживаться брагу. Когда в казарме запахло брагой, старшина ходил взад-вперёд мимо дневального, вертя башкой и принюхиваясь, шуровал в кубриках, заглядывая под койки. Ему и в голову не приходило, что бражка весело ходит на пожарном щите, рядом со знаменем части…

50 лет спустя я написал стихотворение

Полигон

Умом Россию не понять…
Ф.И. Тютчев

Над вечной мерзлотой армейского порядка
По воробьям палит сорокопятка.
И, по уставу ставшие во фрунт,
Равняются на правый фланг шеренги пушек,
А Пущин с Пушкиным, набрав медвежьих ушек,
Заваривают чай, и чай под бражку пьют.
Они в наряде здесь, и что с того?
Один за всех и все за одного.
В огнетушителях ходила бражка долго.
Под флагом вечной мерзлоты страны
Снарядами все закрома полны.
А Пущин с Пушкиным полны любви и долга.
На КПП влетает Мандельштам.
И Пушкин в кружку бух ему сто грамм
И рядовому Кюхле. Выпив с Блоком
И Дельвигу нальют, и Пильняку,
И Галичу, и так, глоток к глотку,
То под курантов бой, то под «ку-ку» —
Заговорят о вечном и высоком …

Летом второго года службы роту накрыла бессонница. Нескончаемы полярным днём, три месяца, по «ночам», мы играли в футбол.

Много работали: строили госпиталь в посёлке Белушья Губа, тянули по тундре водовод Белушья–Рогачёво, строили шахтёрский посёлок на проливе Маточкин Шар.

30 октября 1961 года весь гарнизон Белушьей Губы был выведен из казарм. В казармах были открыты все окна и двери. Нам раздали чёрные, закопчённые стёклышки и запретили смотреть на северо-запад. Простояв минут 30-40, мы услышали гул авиационных двигателей. Задрав головы, — увидели два самолёта, идущих на большой высоте в сторону пролива Маточкин Шар.

В 11 часов 33 минуты, по Москве, «Царь-бомба» была сброшена над боевым полем в районе губы Митюшихи с высоты 10500 метров.

Для того, чтобы замедлить скорость падения бомбы и дать самолёту-носителю какое-то время для ухода от эпицентра взрыва, бомба спускалась на парашюте площадью 1600 квадратных метров. Весила бомба 26 тонн.

Царь-бомба» взорвалась на высоте 4000 метров. В момент взрыва мы видели в небе ярчайшею вспышку, как от электросварки, а мы были на расстоянии 280 км от эпицентра взрыва, видели, как в небо поднялся гигантский столб испарившейся, мгновенно, земли, который стал расти на наших глазах, поднимаясь всё выше и выше, ножка его стала уменьшаться в диаметре.

Огненный шар взрыва не коснулся земли, его сплющило ударной волной, отражённой от поверхности полигона. Радиоактивное облако поднялось на высоту 67 километров. Размер купола из радиоактивных продуктов достиг 20 километров в диаметре по одним данным, по другим — 90 км.

(Эти материалы есть в открытом доступе в Интернете. Есть документальные фильмы об испытании «Царь-бомбы».)

В пятидесяти километрах от эпицентра взрыва, в посёлке на берегу пролива Маточкин шар были разрушены все щитовые дома, устояло только зимовье промысловиков, сложенное из толстых брёвен.

Вспышка взрыва была видна на расстоянии более 1000 километров.

Взрывная волна от «Царь-бомбы» обогнула Земной шар 4 раза, прежде чем затухла. На 40 минут во всём Заполярье прервалась радиосвязь. Мощность взрыва была 57 000 000 тонн в тротиловом эквиваленте, это больше чем все суммарные взрывы всех стран за всё время Второй мировой войны.

 Ударной волной самолет-носитель, который к тому времени находился на расстоянии 45 километров от точки сброса, скинуло до высоты 8000 метров, т.е самолёт провалился на ДВА(!) километра ПЯТЬСОТ метров в момент, когда его настигла ударная волна. В течение некоторого времени после этого Ту-95В был неуправляем…

Когда я пишу слово самолёт, то представлю себе нечто красивое, легкое. Дальний бомбардировщик ТУ-95В имеет полётный вес 180 тонн. Четыре турбовинтовых двигателя по 15 000 л.с. каждый, позволяют развивать скорость до 950 км/час.

Самолёт весом 180 тонн провалился (упал) с высоты 10,5 км, до высоты 8 км. Но… НЕ РАЗРУШИЛСЯ!!! После нормализации полёта командир не мог разжать руки, вцепившиеся в штурвал.

Что случилось с самолетами и экипажами, в то время пока не было связи, никто не знал. Оба самолета благополучно приземлились на аэродроме «Олений». Второй самолёт ТУ-16 был летающей лабораторией, фиксирующей параметры взрыва и ведущий фото- и киносъёмку.

На фюзеляже Ту-95В были подпалины, полученные от мощнейшего светового излучения в момент взрыва. Именно это световое излучение мы и наблюдали на расстоянии 280 км.

Самолёты были покрыты специальной светоотражающей краской. Экипажи самолётов имели приказ довести самолёты до зеркального блеска. Но и отполированный до зеркального блеска самолёт не устоял перед световой ударной волной. Кроме этого надо понимать, что температура воздуха над местом сброса и внутри самолёта резко выросла, но никаких данных по этому вопросу мне пока не удалось найти.

Как теперь пишут в опубликованных воспоминаниях, особое внимание было уделено специальной подготовке экипажа самолета-носителя. Никто не мог дать летчикам гарантию благополучного возвращения после сброса бомбы. Опасались, что после взрыва может возникнуть неконтролируемая термоядерная реакция в атмосфере.

Когда я опубликовал эти воспоминания на своей странице в Фейсбуке, мне позвонил давний знакомый.

— Юлиан Иосифович, я с большим интересом прочёл Ваши воспоминания. Мне об этом рассказывал мой дядя, Мартыненко Владимир Фёдорович. Он был ОТВЕТСТВЕННЫМ лётчиком за проведение испытания «Царь-бомбы» и находился за штурвалом одного из самолётов, пролетевших над вами. О нём есть в Википедии.

Да, есть. Полковник авиации Мартыненко Владимир Фёдорович в 1962 году получил Золотую Звезду Героя за участие в испытании ядерного оружия на полигоне Новая Земля.

Со слов племянника Владимира Фёдоровича, у членов экипажа сходила, от ОЖОГА, кожа на открытых частях тела…

За время службы мы были свидетелями 56 ядерных взрывов.

Здесь надо сказать, что мы, я и Юра, были авантюристами. Как я теперь понимаю, я рассматривал службу в армии как Большое приключение.

Как только мы приняли присягу, я и Юра подали рапорта с просьбой откомандировать нас на самую северную точку Новой Земли, на Мыс Желания.

На следующее утро нас вызвали в штаб батальона. В штабе, кроме начальника штаба, майора Рассторгуева, никого не было. Доложились по форме.

Майор, коренастый крепыш, с фигурой гимнаста, перетянутый ремнём в узкой талии, со шрамом через всю левую щёку, с белоснежным подворотничком на гимнастёрке, поставил нас по стойке смирно.

Раза три молча прошёлся перед нами, внимательно нас разглядывая. Остановился. Взял со стола наши рапорта. Не помню дословно его энергичной речи. Но точно помню, что мата в ней не было.

Суть её сводилась к тому, что мы, молокососы, представления не имеем об условиях тамошней службы, о повальном пьянстве, скотоложестве, самострелах…

 Он протянул нам наши рапорта – Приказываю! ПОРВАТЬ! При мне!

— Есть! — сказали мы и порвали рапорта.

В командировку на боевое поле, Д-2, мы тоже попали из-за своих авантюрных наклонностей.

В сентябре после вечерней поверки командир роты, Александр Иванович Ломонов, прохаживаясь перед строем, остановился и сказал:

— Нужны добровольцы для выполнения особого задания! Если есть такие, шаг вперёд!

 Я шагнул. Посмотрел вправо, влево. Увидел Ступакова и Толю Сморогдина.

Из 180 человек личного состава роты вышли мы, трое.

О, это было БОЛЬШОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ.

ЗДЕСЬ Я НАРУШУ ХРОНОЛОГИЮ воспоминаний и расскажу о том, что узнал почти через 50 ЛЕТ.

Была осень. Середина октября. По лужам плавала жёлтая листва, но небо было ясным.

Обшарпанное здание Главного Архива Военно-Морского Флота в Гатчине стояло рядом с парком. Контраст между цветной палитрой клёнов, тёмной водой прудов, зелёной травой и облупленным фасадом Архива, был разителен.

Высокая дубовая дверь легко поддалась. Я вошёл. За дверью был тамбур с давно немытыми стёклами. Через ещё одну дверь я вошёл в вестибюль. Он делился стойкой дежурного на две неравные части. Слева от стойки стояло два столика и три стула. На стене висели, видавшие виды, образцы заполнения заявлений о выдачи архивных справок.

Давно некрашеный пол местами был в заплатках из оцинковки, прибитой гвоздями. Напротив столиков — большое окно. Слева от окна, на стене, стенды, посвящённые будням флота, авиации, героям-подводникам. Они висели так давно, что стали константой быстротекущего времени.

Пожалуй, время в архивах остановилось.

Входя в архив, ты выпадаешь из настоящего, прикасаясь к пыльному прошлому, к запаху бумаг, к тишине, к бесконечно огромному материку документов, к почерку давно ушедших людей, к стёртым литерам УНДЕРВУДОВ, к тому, что было до тебя, к неведомым событьям и судьбам, продолжением коих ты являешься, быть может.

Дежурный, бородатый мужик, лет за пятьдесят, в камуфляжном спецпошиве, из распахнутого ворота которого виднелся тельник, молча смотрел на меня..

После долгого немигающего взгляда спросил, — вам чего?

— Мне бы архивариуса, —

— А вы звонили?

— Звонил.

— Ждите, видите, народ ждёт. Сейчас выйдет.

Вышла пожилая женщина и, отпустив пару человек, стоящих передо мной, спросила, — вы ко мне?

— Да, — я протянул свою Архивную справку, — мне бы поработать вот с этими документами, — и я показал на перечень своих личных дел, указанных в Справке.

— А зачем вам? Вы же уже Справку получили.

— А я написать хочу о службе, о товарищах, надо бы память освежить. И потом, вы же знаете, что такое документальная фактура. Это очень рельефно.

— Ну, это не ко мне. Вам нужна заведующая читальным залом.

И, уже обращаясь на вахту, — позвоните Алле Александровне.

— Не положено. У меня приказ звонить только в архив, — сказал непримиримо мужик.

— Нет, вы позвоните, человек по делу приехал.

— Нет у меня телефона читального зала.

— 25-й номер, — сказала женщина и ушла в помещение с греческим названием «Архив» (греч. άρχεϊον).

Мужик медленно набрал номер 25.

— Вас тут просЮт выйти..

Через несколько времени, довольно быстро, появилась ещё одна седая дама, лет 60-ти.

Посмотрев на меня, а больше никого и не было в вестибюле, спросила, — вы ко мне?

— Здравствуйте, — сказал я, протягивая ей Архивную справку.

— Вы знаете, я не могу вам дать эти документы. Это только с разрешения начальника архива.

— Вас Аллой Александровной зовут?

— Да.

— Алла Александровна, я сегодня утром говорил с вашим начальником, и он мне сказал, что можно посмотреть документы, кроме описи с грифом «СС» (Совершенно секретно).

— Подождите, — сказала женщина и, взяв справку, пошла во внутренние покои.

Вернувшись, она заполнила бланк пропуска, подписанный начальником Архива, капитаном первого ранга Подгородным, и протянула пропуск мужику на вахте. Тот посмотрел на неё пустым взглядом.

— У меня приказ никого не пускать, заявил он с металлом в голосе.

Женщина растерялась. Тут, на счастье, появился некий чин, правда, в штатском.

— Вот, — сказала потеряно Алла Александровна, — у нас пропуск, а посетителя не пускают работать с документами.

Чин глянул на пропуск.

— Пропусти.

— У меня приказ.

— Пропусти!

— Паспорт есть?

— Yes! — сказал я, протягивая ксиву.

Пройдя по полутёмному коридору, мы поднялись наверх по винтовой лестнице.

Читальный зал был в кофейных тонах, полинявших от времени. Три ряда столов, по пять в каждом, занимали всю площадь зала. За последним столом, заваленным папками с документами, у окна, работал, за ноутбуком, бородач. Больше никого в зале не было.

Мне вынесли две толстенные прошнурованные и пронумерованные папки. В обеих были закладки на тех документах, которые меня интересовали. Мой заказ, переданный по телефону, был обработан.

Усевшись за первый стол, я с волнительным любопытством рассматривал папки с архивными документами. Второй раз в жизни я чувствовал себя государевым человеком.

— Вот, — подумал я, вот, когда мне девять лет назад выдали Архивную справку, — вот, меня не будет, а здесь, в тишине, на полках будут лежать свидетельства моего пребывания в этом мире.

И теперь я почувствовал то же самое, положив перед собой папки.

Раскрыв их на закладках, я убедился в том, что и так знал. Там были приказы о поощрениях.

Оказалось, что мне принесли приказы по в/ч 95001 за 1961 и 1964 годы.

Но первый же приказ командира в/ч 95001 инженера-полковника Рабиновича, касающийся зачисления личного состава рабочих военного призыва 1961 года, прибывших из в/ч 40608 Северного флота в в/ч 95001, поставил меня в тупик.

В Приказе значилось: « …с 09.06.61 г. зачислить нижепоименованных в списки части и направить для прохождения службы в в/ч 1137, срок службы исчислять с января 1962 года».

Не понимая скрытого смысла сакраментальной фразы, я спросил об этом заведующую. Алла Александровна, прочитав бессмертную фразу, пожала плечами и вызвала в зал сотрудницу архива, которая, по её мнению, смогла бы объяснить, что написано в Приказе.

Однако, пришедшая сотрудница ничего внятного не произнесла.

— Да, — сказала она, — была такая директива. Больше я вам ничего сказать не могу.

— Скажите, — спросил я, — а фонд с грифом «СС» касается доз облучения, полученных нами при испытаниях ядерного оружия?

— Не думаю, скорее он касается вашего пункта в Архивной справке, — и она показала в Справке:

«В приказе командира в/ч 77510 от 30 ноября 1961 года, № 0149 значится: В соответствии с приказом МО СССР № 0133 от 27.07 1959 г. за участие в выполнении временных специальных работ в условиях воздействия радиоактивных веществ и источников ионизирующих излучений предоставить дополнительный отпуск нижепоименованному личному составу:

… военному рабочему в/ч 51246  Фрумкину, Юлиану Иосифовичу»

— А можно мне посмотреть документы по в/ч № 1137 – спросил я.

— Нет, — сказала архивариус, — у нас нет никаких документов по в/ч №1137. – Их вообще нет – добавила она.

В голову мне явилась мысль, что срок исчисления службы с января 1962 года связан с циничной фразой — Нет человека, нет проблем.

Мы, рабочие военного призыва 1961 года, не знали, какую миссию нам предстоит выполнять в специальной монтажно-строительной части 1137. Но руководство полигона знало. Знало и Министерство обороны.

В тот миг я понял, что мы были, несли службу, работали, но нас как бы и НЕ БЫЛО, потому что срок службы нам было Приказано исчислять с января 1962 года, тем, кто останется в живых.

Но тогда… Тогда я этого не знал. Не знали этого и мои товарищи.

10 октября 1961 года я стоял на палубе штабного корабля «Эмба». Конечно, это был не «Летучий голландец», отнюдь. Но с моря дул свежий ветер, несущий запах приключений. «Эмба», по слухам, был, когда-то, яхтой Гитлера.

Командовал кораблем капитан II ранга Гилевич.

Ветер Баренцева моря, дохнувший в полную силу при выходе из Белушьей Губы, необычайно возбуждал.

Я всегда приходил в волнение при виде большой географической карты, равно как и при виде старинного глобуса. Меня распирало от сознания того, что из невообразимого прошлого, из поколенья в поколение, никогда не прерываясь, во мне течёт кровь предков, я чувствовал себя древним иудеем, вышедшим на поиски Земли обетованной.

На следующий день «Эмба» встала на рейде губы Митюшихи.

Подошёл базовый тральщик, и мы перешли на новый борт. Тральщик отвалил от «Эмбы» и встал в конце небольшого плавучего причала, соединяющегося с берегом деревянным настилом.

Осталась в прошлом большая кают-компания «Эмбы», отделанная красным деревом, большой кубрик, в котором мы жили сутки.

Жуткий гальюн на баке, до которого непросто было добраться в пятибалльный шторм, заставший «Эмбу» в открытом море. Но ещё сложнее было справлять нужду. Справа и слева у каждого толчка были поручни, за которые, сидя орлом, нужно было держаться изо всех сил. Амплитуда качки в гальюне была сумасшедшей.

Если в кубрике, находящимся на спардеке, качка была не смертельной, то в гальюне, находящемся на баке, когда нос корабля проваливался, ты летел вниз с десяток секунд с замиранием сердца. В нижней точке, когда ты мог бы перевести дух, неодолимая сила стихии безжалостно выталкивала корабль и тебя вместе с ним из морской пучины в небеса, и ты летел вверх, вверх, как на качелях, но… сидя орлом над ватерклозетом.

Земля обетованная оказалась в районе губы Митюшихи, на полуострове Сухой Нос и называлась она — Боевым полем Д-2 в зоне «А».

Северная сторона Земли обетованной представляла невысокий горный хребет. По всей высоте почти отвесного склона были видны цвета побежалости.

Горная порода плавилась от нестерпимого ядерного жара. Тундра, простиравшаяся к югу от хребта, была пустынна и дика. Не было видно ни птиц, ни чаек.

Жили на тральщике. Спали, не раздеваясь, в гамаках. Ни тюфяков, ни белья не было.

Утром, в 6-00 подъём. Завтрак. Каша с тушёнкой или макароны по-флотски, чай, кофе, какао, масло, сыр.

После завтрака построение, получение костюмов полной радиационной защиты, получение противогазов, индивидуальных дозиметров.

Рядом с урезом воды, посадка в вертолёт. Вертолёт закидывал нас по точкам. На точках работали по одному.

Выйдя из вертолёта, надо было надеть противогаз, наглухо задраить костюм радиационной защиты и шурфить, шурфить радиоактивную вечную мерзлоту, готовя шурфы под пиропатроны.

Из инструментов были: лом, кирка, сапёрная лопатка и руки. Радиационный пирометр зашкаливал. Обливаясь потом, (в спецпошиве, в противогазе, в костюме полной радиационной защиты, а это прорезиненный комбинезон, одеваемый поверх спецпошива, ватный штанов, сапог, ушанки,) я долбил вечную мерзлоту армейского порядка.

Наконец, в полном изнеможении я сбрасывал противогаз, вспарывал молнии противорадиационного панциря, падал на спину и запускал руку во внутренний карман, доставая пачку «Шипки».

О, каким наслаждением было лежать на спине! Низкое северное небо, тундра. На десятки километров ни души.

Замечательные сигареты «Шипка». Сколько мыслей рождали они…

Дозиметр зашкаливал, и я понимал, что в этой нереальной тишине радиация, не имеющая ни цвета, ни запаха входит с каждой затяжкой в лёгкие и не вылетает тонкой струйкой вместе с сигаретным дымком, растворяясь в разряженном воздухе Севера.

Кстати, на Новой Земле на 16% кислорода меньше, чем на материке.

Часа через три после начала работ подъезжали взрывники. Заложив взрывчатку в шурфы, делово делали подрыв и уезжали, лязгая гусеницами, на следующую точку.

Выгребая руками разорванное в клочья нутро земли, ровняя стенку шурфов и ставя закладные детали под анкерные болты, чувствуешь кожей абсолютно безжизненную тундру боевого поля.

Вышки, которые монтировались, крепились тремя анкерными болтами к закладным деталям, намертво забетонированным в вечную мерзлоту. Три стойки из швеллера № 40 сходились, пирамидально, на высоте двух метров и крепились с помощью болтовк круглому основанию-площадке, на которой монтировался стальной барабан диаметром около метра с узкими бойницами. Всё это сооружение было предназначено для установки контрольно-измерительной аппаратуры, фиксирующей параметры ядерного взрыва.

На Новой Земле в октябре темнеет быстро. Норма, за световой день сделать три шурфа и поставить три закладных.

Если утром, экономя время, всех закидывали на точки по воздуху, то вечером, на огромном боевом поле, нас собирали ГТС (гусеничным транспортным средством.) В глубокой темноте, после 2 часов пути, часам к 8-9 вечера, доставляли на базу.

Наш общий с Юрой Ступаковым старший друг и товарищ, Юрий Анисимович Фёдоров, майор, кандидат медицинский наук, начальник службы радиационной безопасности, мерил дневные дозы облучения и заносил их в журнал с грифом «СС». Только после этого снимались защитные костюмы и отдавались на дезактивацию. В районе 22-00 садились за вечерний харч и, налопавшись, валились, как были, в спецпошивах, в гамаки, проваливаясь в тяжёлый сон. Питались два раза в сутки. Утром и вечером.

Работа на боевом поле продолжалась около двух недель.

Общая картина происходящего была нам неведома, но чувствовался бешенный темп работ.

Ветер гнал низкие облака. Ни на одном из кораблей не горели ни бортовые, ни стояночные огни. Иллюминаторы были задраены, так что ни единый световой блик не скользил ночью по свинцовой воде губы Митюшихи. Посмотреть сверху, нет нигде жизни на сотни вёрст вокруг.

Как ни пытали мы Юрия Анисимовича, он не раскололся и не сказал ни мне, ни Ступакову, какие дозы радиации мы получили.

Похохатывая, говорил

— Наукой доказано, — малые дозы облучения плодотворны для потенции…

Изучив Таблицу: «ХРОНОЛОГИЯ ЯДЕРНЫХ ИСПЫТАНИЙ СССР (1949–1962 )», я установил, что мы работали в паузе между двумя сериями испытаний.

Прибыли мы на боевое поле Д-2 после ядерного воздушного взрыва. Это был воздушный взрыв крылатой ракеты с ядерным зарядом. Мощность взрыва была 15 килотонн. Ракета взорвалась на высоте 1450 метров над боевым полем 8 октября 1961 года, а 11 октября началась наша робота на Д-2. Работа продолжалась вплоть до 19 октября.

Обратно, в Белушку, мы шли на тральщике.

20 же октября, в рамках учения с весёлым названием «Радуга», на боевом поле Д-2 был осуществлён воздушный термоядерный взрыв баллистической ракеты Р-13 запущенной, впервые, с дизельной подводной лодки.

После взрыва «Царь-бомбы» испытания шли почти каждый день»: 31 октября — 2 испытания; 2 ноября — 2 испытания; 4 ноября — 3 испытания.

Второй раз мы работали на боевом поле Д-2 спустя несколько дней после испытания термоядерной бомбы 4 ноября 1961 года.

Мы демонтировали скрученные жгутом металлоконструкции.

Точной даты не помню. Видимо это был конец ноября. Мы летали на боевое поле Д-2 вертолётом.

Срезали металлоконструкции газовым резаком, работающим на смеси ацетилена с кислородом.

В Белушке была кислородная станция, обеспечивающая потребность военных строителей кислородом. Но если кислород доставлялся в баллонах, то ацетилен получали в карбидных аппаратах на месте. Карбид был расфасован в железные бочки по 100 кг. Их доставляли на точки вертолётом. Так вот, Ступаков был тем МЕХАНИЗМОМ, который доставлял 100 килограммовые бочки с борта вертолёта к карбидным аппаратам.

Юра клал бочку с карбидом в горизонт на пороге вертолётного фезюляжа, приседал, заводил руки за голову, а мы накатывали бочку ему на плечи. Он хватался за выступающие края бочки, и, выпрямляясь, поднимал её. Не берусь сказать, сколько бочек он перетащил на своём горбу. Но, согласитесь, носить на плечах 100-килограммовые бочки дано далеко не каждому.

Вот такой пуд соли был у нас на Новой Земле.

Когда в «Новом мире» печатался «Один день Ивана Денисовича», мы читали всем кубриком, читали запоем — это было и о нас. Строем на работу, строем с работы. Писать о природе, погоде, о работе, о том, где ты — категорически запрещено. Замполит учил нас — Пишите: Жив. Здоров. Служба идёт отлично. Просите друзей прислать фото девушек и адреса. Вступайте с девушками в переписку.

Однажды мы вняли советам замполита.

Мы выпросили у Юры Нуделя фотку его сестры, Ноны, и написали от её имени письмо одному нашему парню. Он завёлся, и началась переписка. Почтальон отдавал нам письма, адресованные Ноне, мы писали ответ, вкладывая его в конверт писем получаемых Нуделем из дома, с Ленинградскими штемпелями.

Каптенармус, именно он забирал почту на роту, вручал эти письма нашей жертве, и мы, с живейшим интересом следили за развитием романа. О, как мы спорили, что писать от имени девушки….

Жестокая шутка. Но никто из мистификаторов не проболтался, через несколько месяцев нам стало стыдно. Мы написали трогательное прощальное письмо Ноны, «вышедшей замуж», и положили конец этой мистификации.

Когда-то мы с Юркой хотели написать трилогию о нашей службе: «По первому…», «По второму…». «По третьему…», имея в виду, годы службы на Новой Земле. Не написали.

Юрий Анисимович Фёдоров, которого я уже помянул, был здоровенным мужиком, и Ступакова, не менее здоровенного, он приобщил к силовой акробатике.

Анисимыч работал нижним, т. е он стоял внизу, на нём стоял Юра, а верхним, на Ступакове, работал Эрик, замечательный гимнаст, наш товарищ.

Он делал уголок на поднятых руках Ступакова, потом переходил в стойку на руках. Забойным номером была стойка на одной руке на голове Юрки.

Эрик работал на высоте более 4 метров!!!

Почти каждый вечер мы ходили в спортзал Дома офицеров. Я шёл в библиотеку, а они тренировались.

Мы несколько раз выступали в Дофе (Доме офицеров) – они с номерами силовой акробатики, я с чтением стихов.

Читали мы много. Всем кубриком выписывали журналы, выходящие на Большой земле. В Базовом матросском клубе нам крутили кино. Смотрели «Девять дней одного года», «Три минуты молчания», «Алые паруса»…

Не единожды блуждали в страшной Новоземельской метели. В так называемой Новоземельской Боре, когда температура – 25, ветер 20 метров в секунду, когда на бровях намерзают наледи и мир кругом исчезает.

Однажды, возвращаясь из Дофа, попали в метель, классифицирующуюся, как Первый вариант. Но это мы узнали потом. При такой погоде движение в гарнизоне запрещалось.

Нас это «счастье» настигло на пути в роту. Чтобы идти, нужно было ложиться на ветер. Мы ничего не видели в кромешном потоке снега и ветра, сбивающего с ног. В какой-то момент мы поняли, что потеряли направление и не знаем куда идти.

Паники и страха не было, но куда идти мы не знали. Остановились, пытаясь хоть что-то рассмотреть в этом аду. И, о, СЧАСТИЕ, мы увидели в мгновенье, когда порыв ветра ослаб, свет прожектора и указующую длань Ильича, стоящего у Базового матросского клуба (БМК). Этого мгновения оказалось достаточно, чтобы мы сориентировались и вышли к казарме.

Юра приобщил меня к классической музыке: Дворжаку, Глинке, Шопену, Чайковскому, я его к стихам: Пастернака (на Новой Земле в 1962 г. я купил томик его стихов), Сельвинского, Маяковского, Есенина, Багрицкого…

Ветрянка стихотворчества не миновала моего друга. Будучи максималистом, он написал, в 1964 году, Венок сонетов, выдержав, формально, все классические каноны.

В 1962 году Юру приняли кандидатом в члены партии, и он стал комсоргом роты, а потом и батальона.

У нас служил Юра Аникин. Был он, что говорится, метр с кепкой, вырос в детдоме. Специальность у него была редкая, он был жестянщиком. Удивительные вещи делал он из оцинковки, художественные.

Я уже не помню проступка нашего Аники-воина, но его должны были отдать под трибунал. Для исполнения формальностей было необходимо его исключение из комсомола.

На общем комсомольском собрании роты выступил замполит, договорившейся до того, что военный рабочий Аникин является изменником Родины потому, дескать, что он нарушил Присягу.

Замполит предложил проголосовать за исключение Аникина из комсомола. Мы понимали, что если сделаем это, то будем последними подонками.

Саша Родичев, будучи секретарём собрания, в соответствии с регламентом дал слово нам. После наших выступлений слово взял Ступаков.

Он был краток.

Предлагаю, — сказал он, — не исключать комсомольца Аникина из членов ВЛКАСМ, а объявить ему строгий выговор и взять на поруки.

Секретарь собрания мгновенно поставил вопрос Повестки дня на голосование.

— Поступило два предложения.

Голосуем первое

 — Исключить комсомольца Аникина из членов ВЛКСМ. Кто за это предложение прошу поднять руки.

Ни одна рука не поднялась в Ленинской комнате.

— Кто воздержался? Воздержавшихся не было.

— Кто против? Поднялся лес рук. — Единогласно! — констатировал секретарь

Голосуем второе предложение

— Кто за то, чтобы не исключать комсомольца Аникина из членов ВЛКСМ, а вынести ему строгий выговор и взять на поруки?

Посмотрев в зал Саня, а руки подняли все, сказал, — Единогласно! Кто воздержался? — Воздержавшихся нет. — Кто против? — Против нет.

— Так и запишем в Протокол, — сказал секретарь, поглядывая на замполита. Быстро заполнив Протокол, он подписал его и передал Ступакову.

Юра тут же подписал Протокол и вручил его замполиту. Дело о передаче Юры Аникина под трибунал лопнуло. Это нам так казалось.

Было ещё два комсомольских собрания с той же повесткой дня. Замполит не мог смириться с фиаско. Но и на этих собраниях мы не сдали Аникина.

Ступакова, как комсорга, прорабатывали по партийной линии, но он своей принципиальной позиции не сдавал, и мы его в этом деле поддерживали ЕДИНОГЛАСНО…

Спустя несколько недель после этих событий Аника, после вечерней поверки, хлебнув то ли одеколона, то ли браги, пришёл к нам в кубрик.

— Ступаков, ты где? Я те щас морду набью!

Юрка поднялся с койки, подошёл к Анике, который ему был чуть выше пояса и сказал

— Подожди чуток, я табурет поставлю.

Посреди кубрика он поставил табурет, взял Анику под локотки, поставил на табурет,

— Ну, вот, теперь бей, — и Ступаков встал перед Аникой.

Тот размахнулся и дал Ступаку по морде. Ступаков подставил вторую щёку, — Ну, — сказал он…

Оба были в исподнем. То, что они были в белых подштанниках и белых рубахах на выпуск, предавало происходящему какой-то библейский оттенок.

— Ну, — повторил Ступаков, подставляя вторую щёку…

Аника шмыгнул носом, спрыгнул с табурета и пошёл из кубрика, вытирая рукавом рубахи слёзы…

В кубрике стояла мёртвая тишина. Потом, не сговариваясь, пошли курить…

На третьем году службы, зимой, у меня началась депрессия. Дошло до того, что однажды, я доказал(!) Ступакову, что жизнь не удалась, что всё кругом дерьмо и из этого дерьма уже не выбраться. Жизнь кончена. — Всё, не ХОЧУ больше…

Юрка посмотрел на меня,

— Давай! — сказал он.

— Вместе?

— Да!

— Когда?

— А, прям, сейчас, вот только сбегаю за мылом и верёвочкой! Подожди! — и он поднялся, чтобы идти.

Я как-то мгновенно, как от удара, пришёл в себя, посмотрел на Юрку и мы стали хохотать…

Сорок лет спустя
Любезным моим сослуживцам

на земле дикой на земле новой
я служил делу тайно жил словом
я смотрел в небо шел курить к печке
постигал службу прорастал к речи
я смотрел тихо бормотал глухо
и жужжал жадно как весной муха
бредил я ямбом говорил матом
и взрывал в небе так его атом
говорил в Бога говорил в душу
а меня трясли как в саду грушу
на земле новой на земле рваной
бредил я словом и дышал праной
я дышал прахом пополам с пылью
все стихи видно впереди были
лед вставал дыбом испарялась суша
прилетал ворон черный бред слушать
он смотрел косо он смотрел слепо
черный груздь рос уплывал в небо
сняв противогазы спецкостюмы скинув
истово закурим повалясь на спину
ни о чем не думать ничего не делать
вдоль меридиана вытянувшись телом
на проливе странном — маточкином шаре
где сойдясь под вечер мы картошку жарим…

После армии Ступаков закончил Военмех. И вновь поступив в Мореходку, окончил её с отличием. Стал капитаном дальнего плавания. Ловил рыбу в Атлантике, ледяную рыбу в Антарктиде.

Принимал новейший Большой морозильный рыболовный траулер (БМРТ) в Канаде. Когда он летел в Канаду с командой, командир самолёта пригласил капитана Ступакова в пилотскую кабину. Юра мне рассказывал о ночном небе над Канадой…

Имея два высших образования, зная английский, имея богатейший опыт морского рыболовства, Ступаков, после перегона БМРТ из Канады, доложен был стать Капитан-директором Северо-Западного рыболовного района. Но… во время рейса из Канады, после сеанса радиосвязи, когда коллеги посетовали, что план трещит, не хватает 5 или 7 тысяч тонн рыбы. Юра завёл трал, выловил 1000 тонн рыбы и сообщил, что план выполнил!!!

По приходе в Мурманск третий помощник капитана подал на Ступакова рапорт. Юру исключили из партии, сняли с капитанской должности… Всего не перескажешь…

После ухода из Тралфлота он работал в Карском и Баренцевом морях в качестве капитана экологического судна

Ходил на полярные станции. Зимовал на острове Вайгач. Во время зимовки на о. Вайгач, ночью нагонная вода подняла лёд, корабль сорвало с якорей и выбросило на берег. Летом Ступаков снял его с мели и дошёл своим ходом в Архангельск для ремонта

Юра всегда приходил на мои вечера, читал много и знал МНОГО: морские и океанские течения, подводные течения в океанах, астрономию, навигацию, литературу, живопись, музыку…

Как я ни просил Юру, он не оставил воспоминаний…

У него были больные ноги. Может быть, это было следствием нашей работы на полигоне.

Однажды, в Антарктиде, где ловили они ледяную рыбу, на траулере вышел из строя один гребной винт. Одной машиной судно не могло выгрести против ветра. Их сносило в южные широты, во льды. На борту было 100 человек команды. Ступаков не сходил с мостика 10 суток. Ноги распухли, пришлось распороть брюки, на ногах у него были разрезанные рыбачьи сапоги 48 размера. Юрка мне говорил

— Ты знаешь, у меня тогда, в башке, крутились твои строчки «День прожит, подведена черта.//Тундра задохнулась от тумана…»

Новая Земля, август 1963

День прожит, подведена черта.
Тундра задохнулась от тумана.
Жизнь, она не то, чтобы не та…
Вытащу махорку из кармана,
Развяжу и память, и кисет,
Закурю, свернув цигарку,
Эх, сейчас бы взять велосипед,
Да с девчонкой в Павловске, по парку…
Над землёй — корова языком
Небо, в одночасье, слизнула.
Нет казармы. Белый монохром
Затопил: Белушку, Кармакулы.
Враз, пропала Новая Земля.
И мы тоже с нею все пропали.
Атомные сгинули поля.
Се ля ви, случилось тру-ля-ля.
Как всегда, когда его не ждали.
Не прикажешь небу, от винта!
Антифриза дёрнешь полстакана
Гражданин Земшара, си-Ро-ота!…
День прожит. Подведена черта.
Тундра задохнулась от тумана…

После прекращения активной работы на море, Юра работал в школе учителем математики, работал грузчиком, работал на строительстве порта в Усть-Луге.

Последнее место его работы — строительство и сдача в эксплуатацию Нефтяного терминала в Приморске. В должности помощника капитана порта Ступаков инспектировал танкеры и другие суда, приходящие в порт.

Юрий Владимирович получил почётную грамоту от Правительства Санкт-Петербурга, за личный вклад при вводе в эксплуатацию Нефтяного Терминала в Приморске.

В декабре 1961 года на вечерней поверке командир роты, капитан Ломанов, объявил перед строем, что за выполнение особого задания военный рабочий Ступаков представлен к ордену «Красного Знамени», а я к медали «За боевые заслуги».

Начальник «Первого ядерного полигона» на Новой Земле, генерал-лейтенант Кудрявцев, получил звание Героя Советского союза. Многие офицеры были награждены. И по делу. Кудрявцев же, кроме звания Героя, получил инфаркт.

Его брат был командиром эсминца, находящегося в охранении. В установленное время корабль не вышел на связь, и никто не знал, успел ли эсминец уйти из зоны поражения до наступления времени «Ч». К счастью всё закончилось благополучно.

И для нас всё закончилось благополучно.

Правда, объявленных наград мы не получили, но остались ЖИВЫ. Это — самое главное.

Вырастили детей. Остались верны армейской дружбе.

Наша дружба с Юрием Анисимовичем Фёдоровым продолжалась и после возвращения в Ленинград.

Все мои Новоземельские кореша: Ступаков, Боб Никольский, Юрий Анисимович были на нашей с Ларисой свадьбе.

Свадьба была дома. В большой комнате, 24 кв. м., стоял, Т-образно, стол. Мы с Ларисой и кореша, сидели лицом к нашим родственникам и друзьям. Выйти из-за стола мы не могли. Мы, вероятно, шокировали всех неиссякаемыми просьбами:

— Водки и стЮдня!!!

Но были мы трезвы, и всю ночь Юрий Анисимович танцевал с Ларисой и девушками под песню — «Селена, ах»!!! В исполнении квартета «Аккорд».

Теперь эта песня относится к ЗОЛОТОМУ РЕТРО…

Прошло 15 лет и ночью, когда я, придя с вечерней смены, я работал мастером в электросталеплавильном цехе, поужинал и собирался лечь спать, раздался звонок в дверь. Я открыл. На пороге стоял Юрий Владимирович Ступаков — капитан дальнего плавания.

— Юлька, тебя все знают, — говорил он, обнимая меня. – Представляешь, я, ночью, звоню в квартиру, мне открывают, я говорю, а мне бы Юлю Фрумкина. А мужчина мне и говорит,

— Вы знаете, он здесь не живёт, но я Вас сейчас, к нему, провожу!

— Ну, ты даёшь!

— А куда ты пришёл? – спрашиваю.

Из объяснений, понимаю, что Ступаков, на автомате, пришёл в квартиру моего тестя, где он был во время нашей свадьбы 15 лет назад.

Всю ночь мы проговорили. Лариса пожарила нам котлет, поставила закусь и ушла спать, а мы всё говорили.

Утром дочка, которой было три годика, увидела усатого дядьку в морской форме и тут же в него влюбилась.

Есть фотография Любочки на руках у Юры, и невооружённым глазом видно, что она счастлива…

Через 43 года после Новоземельской эпопеи я стал Ветераном войск особого риска.

Но это отдельная история.

Юрий Владимирович Ступаков, получив Архивную справку в Центральном Военно-морском Архиве о своём участии в испытаниях «Царь-бомбы», через 13 лет после меня, не стал заниматься оформлением своего ветеранства.

— Да пошли они — сказал он мне.

В 2008 году, выйдя из метро на Техноложке, переходя Московский проспект, услышал я крик – Ю-Ю-Ю-ЛЬКА!!! Пошарил глазами и увидел на другой стороне проспекта Ступакова.

Он размахивал капитанской фуражкой и шёл ко мне, улыбаясь до ушей. Мы обнялись. Я был не один. Со мной была женщина — доцент кафедры Инженерно-строительного университета. Мы шли к ней по делу.

— Пойдём, — сказал я, — я быстро…
— Юлик, не могу, тороплюсь. Надо же, в 5 миллионном городе сошлись!!!
Доцент, понимающе улыбаясь, смотрела на нас.
— Знаете что, — сказал я, — Вы идите, а я минут через десяток подойду.
Мы остались одни. Ну, натурально, вокруг шли люди.
— Пойдём в кафе, — сказал я.
— Нет, — сказал Юра, — нет времени. — А знаешь, у меня есть…
Он расстегнул портфель и достал бутылку вина.
Два седых мужика стояли посреди тротуара на Московском проспекте и углу 1-ой Красноармейской, пили из горлА и говорили, говорили…

Когда бутылка обсохла, мы обнялись и разбежались по своим делам…

В 1968 году, в журнале «Нева», был опубликован роман нашего знаменитого фантаста Ивана Ефремова «Час Быка». Юра написал Ивану Антоновичу письмо, поделившись мыслями о романе. В романе Ефремов писал о том, что «О ноосфере надо заботиться больше, чем об атмосфере».

Ефремов ОТВЕТИЛ Юре!!! Где-то в архиве Ступакова лежит одно или несколько писем всемирно известного писателя-фантаста.

 В прошлом году Юра позвонил мне и поделился, с восторгом, впечатлениями от прозы Юрия Васильевича Буйды. Мне тоже нравиться проза Ю.В. Я ему об этом сказал.

— А вы знакомы? Ты можешь дать мне адрес Буйды? Я ему напишу.

Я написал Буйде, в ФБ, записку с просьбой прислать почтовый адрес, объяснив зачем. Через день Буйда прислал адрес.

Последний год был тяжёлым. У Юры начался некроз тканей на правой ноге. Сначала ему ампутировали пальцы, потом пол ступни, потом ещё…

Последней книгой, прочитанной им перед смертью, был роман «Место» Фридриха Горенштейна, который произвёл на него огромное впечатление.

«Место» — роман, написанный в 1976 году. Роман состоит из трёх частей («Койко-место», «Место в обществе», «Место среди людей») и эпилога («Место среди живущих»).

За две недели перед уходом Юра заболел. Температура была за 39. Лекарства не помогли. Его, по скорой, положили в Александровскую больницу. В реанимацию. Пять суток он лежал, не приходя в сознание на искусственной вентиляции лёгких…

И.. ушёл.

ПАМЯТИ ЮРИЯ ВЛАДИМИРОВИЧА СТУПАКОВА  моего НОВОЗЕМЕЛЬСКОГО кореша  (21.07 1938–19.08 2017)

Две недели не писал стихов ох-ел без этих штучек аппетита не было ни крошить салат из слов ни искать пропавших авторучек строчки не было басовой как струна эха не было в произнесённом слове лист упал белее полотна абсолютная потеря крови гравий шпалы комариный звон красный щит от Рождества пожарный… жизнь остановилась как вагон в тупике на станции товарной…

На фотографии 1966 года мои друзья на нашей с Ларисой свадьбе. Нет ни Юрия Анисимовича, ни Юрия Владимировича. Остались мы: я и Боб Никольский(((

Добрый день! Спасибо большое. Папа Вас очень любил и ценил Вашу дружбу. Папа родился 21 июля и ушёл от нас 19 августа. Ещё раз благодарю за Ваше участие и светлую память о Папе. Всего Вам хорошего, и крепкого здоровья, Маша.