©"Заметки по еврейской истории"
    года

Владимир Резник: «Большой пуриц»

Loading

Но случилось, как случилось, и очередная анонимка попала не в мусорную корзину майора Приходько, а на стол к младшему лейтенанту Зильберману. И вот теперь милицейский воронок, на котором они с сержантом и водителем приехали, стоял перед выбеленным извёсткой забором Меера.

Владимир Резник

«Большой пуриц»

Владимир РезникКогда они приехали арестовывать Меера во второй раз — первый случился ещё в сорок шестом — был жаркий летний день, они потели в своих наглухо, по уставу застёгнутых кителях, и им было неловко. Участковый милиционер Семён, которого обязали при этом присутствовать, выкрутился и организовал налёт на станционный буфет — об этом сообщил его запыхавшийся шестилетний сын. Малыш всю дорогу пока бежал, повторял порученный ему текст:

— Капитан Шнеерзон, вас срочно вызывают в участок. Совершено разбойное нападение на железнодорожную станцию, — но все равно всё перепутал и громко поведал собравшимся у дома Меера, что его папа ограбил вокзал. Сёма, не дослушав, вскочил на казённый велосипед, посадил на раму незадачливого посыльного, чтобы ещё чего лишнего не ляпнул, и умчался, избежав таким хитрым ходом, участия в этом позоре.

Остальным деваться было некуда — служба. В отсутствие начальника местного отделения госбезопасности майора Приходько, уехавшего на свадьбу дочери в Одессу и с размахом гулявшего там уже вторую неделю, всем заправлял его зам — младший лейтенант Зильберман из-под Кишинёва. То ли решил он выслужиться в отсутствие начальства, то ли заскучал, перекладывая бумажки, а может, у них там под Кишинёвом было так принято, чтобы сажать в кутузку невиновных людей, но решил он побороться с тем, на что его умный начальник закрывал свой единственный глаз не первый год и жил себе спокойно. Сказано же, что Господь лишает разума того, кого хочет наказать. За что именно Он решил покарать Осю Зильбермана неизвестно, но Всевышний не народный депутат и не обязан отчитываться перед избирателями — и Осе пришло в голову арестовать Меера.

Что тут удивительного — арестовать человека в этой стране всегда было делом плёвым, но на дворе был уже не пятьдесят второй и ещё не восьмидесятый — а сажать за решётку человека за то, что он слушает «Голос Израиля», в начале шестидесятых ещё не вошло в моду. Ну да, конечно, слушал его Меер так, что всей округе включать свои приёмники надобности не было, и даже на базарной площади завсегдатаи, собравшиеся в тёплый вечер посудачить и распить что-нибудь плодово-ягодное, не напрягаясь наслаждались знакомыми уже всем позывными «Эвэйну Шолом Алейхем» и свежими новостями, больше похожими на вечернюю сказку для малышей. А что было поделать, если старик был глух, и сквозь его заросшие седым волосом уши и задубевшие в первую отсидку на абаканском морозе перепонки иначе ничего не проходило? Сын его, давно перебравшийся в Вильнюс, который старик по привычке называл Вильно, привёз ему наушники и сам подключил их к огромной «Спидоле». Чёрные, блестящие, эбонитовые диски давили на уши, натирали и сползали с потеющей лысины. Меер покорно терпел, но, как только сын уезжал, снова переходил на привычный и удобный ему режим. А утром на большой застеклённой веранде его дома собирались старики и под чай и земелах, которые чудесно пекла Меерова жена Песя, обсуждали вчерашние новости и вершили большую политику. Спорили, сердились, кричали, обзывали друг друга, потом мирились и отдуваясь пили горячий чай в прикуску. И кому он помешал? Было кому. Анонимки с доносами на Меера появлялись у Приходько на столе раз в месяц. Автора — голубятника Шломо, майор вычислил быстро — через участкового. Тот, как выяснилось, занял у Меера денег на покупку каких-то редких голубей и решил таким способом рассчитаться с долгом. Семён поговорил со Шломо при закрытых дверях, криков никто не слышал, и на какое-то время анонимки прекратились. Но потом бродячий кот передушил дорогих птиц, до того, как они высидели яйца, а деньги отдавать было надо — и письма пошли снова, хоть и реже. И всё было бы ничего, не надумай дочка майора выйти замуж за одессита. Ей в Славуте гопников мало? Знали бы, что такое случится, так подобрали бы парня и получше, тем более что старший брат Меера, Вольф, промышлял сватовством и мог поженить кого угодно невзирая на возраст, размер белья и национальность по паспорту. Но случилось, как случилось, и очередная анонимка попала не в мусорную корзину майора Приходько, а на стол к младшему лейтенанту Зильберману. И вот теперь милицейский воронок, на котором они с сержантом и водителем приехали, стоял перед выбеленным извёсткой забором Меера. Сам младший лейтенант с помощником вошли в дом и, судя по громким Песиным проклятиям, изымали орудие преступления — радиоприёмник. Водитель остался в машине и с заинтересованным видом, не поднимая голову, листал сегодняшнюю газету, стараясь не обращать внимания на всё прибывающую толпу. Набралось уже человек пятнадцать — все соседи. Прибежал Вольф, прошёл внутрь, и к высокому Песиному стенанию присоединился его мощный скандальный бас.

И тут появился Мотл — тихий и беззлобный городской сумасшедший. В это время дня он обычно валялся на пляже, играл в карты с мальчишками вдвое младше себя или тихо дремал, пообедав чем послал не слишком озабоченный его судьбой Всевышний. Какие «декабристы» разбудили его в тот день неведомо, но лучше было бы им заняться чем-то другим. Было Мотьке лет двадцать пять, он и выглядел на них, вот только разум его остановился, застыл в тот счастливый и беззаботный период детства, который умному и заглядывающему далеко вперёд человеку покидать не хочется, — вот Мотл там и задержался, так что был ли он таким уж дураком? Но справки у него были, и все настоящие.

Неизвестно, понял ли Мотл, что происходит, но заинтересовался. Он походил вокруг стоявшей у дома милицейской машины и отхаркавшись смачно плюнул на колесо. Водитель вздрогнул, но сделал вид, что не заметил. Милицейские машины Мотл не любил, а из людей в форме уважал одного только Семёна. Мотл был местной достопримечательностью, и поделать с ним ничего было нельзя. В тюрьму посадить невозможно — официальный сумасшедший, да, в общем-то, и не за что. А дурдом, который находился неподалёку, чуть выше по течению Горыня, был для него желанным местом отдыха. Там иногда меняли постельное бельё, из крана текла тёплая вода, и кормили лучше, чем дома, но попасть в этот рай ему удавалось не часто. Его мамаша — горластая Хана сдавала его туда сама, и только когда надо было спрятать что-то натворившего Мотла от закона или от случайно обиженных им и рвущихся отомстить, но долго он там не задерживался. Больницу эту регулярно посещали разного рода комиссии, и держать на казённом довольствии здоровенного и безобидного мужика врачам не позволяли. А знаменито было это заведение у психиатров тем, что в нём, единственном на весь СССР, находились Александр Македонский и Буцефал — и в одном лице. Врачи со всей огромной страны, пациенты которых не поднимались в своих галлюцинациях выше полковника или завсклада, съезжались посмотреть на чудо и регулярно устраивали там конференции. Для Мотла попасть туда было, как выиграть профсоюзную путёвку в крымский санаторий. Лечить его там не пытались, горячих уколов не делали. Во-первых, он не буйствовал, а во-вторых, знали, что если Мотл пожалуется дома на то, что над ним издевались, то можно как следует огрести, как от его мамаши Ханы, так и от жителей покрепче — Мотла в городке любили и в обиду не давали. А уж если Хана начинала орать, то голос её поднимался до ультразвуковых высот, и только опытное ухо или замедленная перемотка на магнитофоне могли выделить из этого пронзительного визга внятный набор ругательств и проклятий. Связываться с ней побаивались и записные скандалистки, которых на улице Энгельса было немало.

Обиженный невниманием водителя, Мотл собрался было плюнуть на лобовое стекло, но, на Ханино счастье, отвлёкся. Из дома вышел помощник Зильбермана — раскрасневшийся и пышущий жаром сержант Ковтун, с трудом удерживая у выпуклого живота тяжёлый ящик радиоприёмника. Следом, прихрамывая и улыбаясь растерянной детской улыбкой, брёл Меер. В одной руке у него был маленький фанерный чемоданчик, с которым старик по пятницам ходил в баню, в другой — завёрнутые в газету бутерброды с гусиным смальцем, кусок вчерашнего кугл и два крутых яйца — всё, что успела собрать Песя, не прекращая при этом в голос поливать пришедших многоступенчатыми проклятиями на идиш. За ним вышел гордый собой и потный лейтенант Зильберман, а замыкали шествие плачущая Песя и почерневший от злости Вольф.

Толпа, состоявшая из десятка стариков, нескольких любопытных мальчишек и двух мужиков из ближайшей деревни со своими лошадьми и подводами, приехавших на рынок продать то убогое, что выросло, и купить то немногое, что на эти деньги можно было приобрести, — глухо заворчала. Не так давно прошедший двадцать второй съезд расслабил их, успокоил и, не увидев в сегодняшней утренней газете никаких новых постановлений о «изменении курса», эти пуганные, битые, столько пережившие и, несмотря ни на что, выжившие люди считали себя пока вправе возмущаться вслух, но осторожно — не громко.

Младший лейтенант Зильберман на их разрешённое возмущение не обратил ни малейшего внимания. Меера посадили на заднее сидение газика, сержант Ковтун, подталкиваемый в спину Песиными проклятиями, загрузил Спидолу и уселся рядом с арестованным. Возглавлявший группу захвата Ося Зильберман, в мечтах уже примеряя лейтенантские погоны, вальяжно разместился на переднем сидении рядом с водителем, скомандовал: «Поехали», — и машина тронулась. Они бы так и уехали, если бы Осе не вздумалось обратить внимание на никому не интересные мелочи. Известно же, что вся наша жизнь состоит из мелочей, и лучше всего в ней устраиваются те, кто не придаёт им большого значения. Ну, подумаешь — ну, запустил Мотл камень в небо и совершенно случайно попал в машину. И не камень даже, а так — слежавшийся кусок глины, из которой и сделаны в сухую погоду дороги в этих местах. Вон, даже водитель, Стасик Пшибышевский, сам поляк и родившийся тут ещё при поляках, не заметил же, как этот комок ударил в его дверь и рассыпался мелкими крошками по его боковому стеклу — и Ося мог бы не заметить. Ну что тут добавишь — из- под Кишинёва он. Там, видать, его и научили с криком выскакивать на ходу из машины и, размахивая пистолетом, заламывать руки тихим сумасшедшим. Удивлённого таким обращением и не сопротивляющегося Мотла запихали в кабину между Меером и Спидолой и под общие проклятия укатили. Повозмущавшись ещё недолго и уже в голос, толпа стала расходиться. Мальчишки умчались в поисках новых развлечений, деревенские заторопились домой, чтобы успеть вернуться засветло, у всех нашлись неотложные дела, и вскоре у забора остались лишь несколько стариков, Вольф и рыдающая Песя. В этом составе, плюс поздно прибежавшая и запыхавшаяся Хана, и был устроен на веранде Меерового дома военный совет. Возглавлял его Вольф, говорили шёпотом, а Песю с Ханой выгнали на кухню, хоть это и было непросто. Семён как представитель власти присутствовать на таком собрании не мог, но все действия, предложенные распоясавшимися стариками, были с ним согласованы Вольфом, сразу после совещания прокравшегося к нему домой, и частью отметены им как вызывающе экстремистские.

Младший лейтенант Зильберман ещё не представлял, с кем он связался.

Первой в атаку была запущена его жена Ривка. Ося женился на ней через полгода, после того как приехал в город по направлению в славутское отделение госбезопасности. Назначением этим он был горд. Всё ж — районный город, и после своего местечка из-под Кишинёва, он чувствовал себя, если не Семичастным*, то всё равно очень большим пурицем**. Ривка считала иначе, но до поры помалкивала. Замужество это устроил Вольф, и Ривка, подобрать которой жениха из местных было невозможно из-за её весёлой репутации, считала себя должницей и сейчас была рада случаю отплатить шадхану добром.

— Ося, ты поц? Что ты наделал? Над нами смеётся весь город! Храбрый лейтенант Зильберман героически арестовал двух опасных преступников: семидесятилетнего инвалида и городского сумасшедшего!

— Ривка, не лезь, куда не следует! Я выполнял свой долг! И вообще отстань, мне надо на репетицию.

Как и из всех еврейских детей, из маленького Оси в детстве пытались сделать Ойстраха, но скрипка не поддавалась, а вот свистеть мальчик любил, за что сначала регулярно получал подзатыльники, а потом закончил всё-таки местную музыкальную школу по классу флейты, и теперь раз в неделю репетировал и играл на танцах в местном доме культуры в самодеятельном оркестре.

— Долг? Ты бы лучше так же рьяно исполнял свой супружеский долг, вместо того чтобы выставлять нас посмешищем! На репетицию он собрался — свистеть в свою дудочку? Да у тебя самый маленький инструмент во всём оркестре!

Ривка знала, о чём говорила: была она натурой музыкальной, увлекающейся и уже успела (частью до, а частично и после свадьбы) подуть в инструменты всех музыкантов этого коллектива, включая рыжего барабанщика Ваську Шевченко и пианиста Лёву Каца.

Хану остановить даже не пытались — знали, что бесполезно и, укрывшись за углом здания, с удовольствием слушали, как сначала внутри него, а после того, как её втроём, всем составом славутского КГБ с трудом выпихнули на улицу, то снаружи, она не останавливаясь ни на секунду проклинала на двух языках младшего лейтенанта Зильбермана и всех его родственников до четвёртого колена, обещая всем вытекшие глаза, выпавшие зубы, сгнившие внутренности и массу других таких же неаппетитных состояний.

Срочную телеграмму майору Приходько Вольф отправил лично по адресу, который раздобыл Семён. Над текстом телеграммы трудились все вместе — ведь не напишешь же в ней: «Зильберман арестовал Меера и Мотла» — всё же документ, который могут потом и припомнить. Поэтому после долгих обсуждений был принят вариант, предложенный умным Мэйцей: «Старик и шлимазл в клетке. Помощник, ой» Вдовый майор, с трудом приходивший в себя после двухнедельного гуляния при помощи домашнего кваса с хреном и очаровательной черноглазой свояченицы, шифровку разгадал, проникся серьёзностью ситуации и немедленно ответил краткой телеграммой: «Выезжаю».

А этим же вечером… вечером в городе был концерт — нет, не тот, на котором младший лейтенант свистел в свою маленькую флейту. Мощный хор из двух десятков радиоприёмников, включённых на полную громкость, разнёс мелодичные и такие задорные позывные ещё не запретной станции так далеко, что слышно их было, пожалуй, по всему городу. По крайней мере, в кутузке, в которой ночевали горемыки, слышно было точно, да и как не услышишь, если два шалопая — племянники Меера, притащили маленькую транзисторную Спидолу прямо под их зарешеченное окошко. Меер, конечно, ничего не разобрал, но Мотл, надувшись от ответственности, с дикторскими интонациями громко прокричал ему все важные новости прямо в заложенное ватой ухо. Голодно им не было — передачи сержант Ковтун принимал с удовольствием, тем более, что и ему оттуда кое-что перепадало из отменной Песиной стряпни и нескончаемых запасов Мееровой самодельной наливки. Хуже всех было младшему лейтенанту Зильберману, на которого ополчились все, включая собственную жену — он решительно не понимал, что ему делать с арестованными дальше. В областном отделе организации, куда он позвонил с вопросом, долго не могли понять, о чём идёт речь, а разобравшись посоветовали не прыгать через голову руководства и сначала обсудить всё с Приходько.

А через день подоспел и он. Приехавший ночным поездом майор, не заходя в опустевшую квартиру, отправился прямиком на работу, поднял ранним звонком из одинокой постели своего зама — бедолага, отлучённый Ривкой от жаркого тела, спал не раздеваясь на диване — и вызвал его на службу. О чём беседовал майор с младшим лейтенантом, так и осталось тайной, но через час оба недавних узника стояли на улице и радостно щурились на рассветное и ещё нежаркое солнце. Их никто не встречал — майор даже не подумал предупредить кого-то и позвонить Вольфу или Хане, у которой и телефона-то никогда и не было. Никто и не подумал извиниться или предложить подвезти домой — их встретило и приняло раннее летнее утро, доброе, тёплое и такое обманчивое, что хотелось верить, что всё происшедшее было лишь глупой ошибкой, нелепым анекдотом. Так они и пошли, поддерживая друг друга — один, проживший долгую жизнь, всё понимающий и принимающий то, что ему досталось, как оно есть — не ропща и не жалуясь — и другой, беспечный и свободный в своей беспамятности и вечно длящемся детстве.

_______

* Семичастный В.Е. — председатель КГБ в 1961-1967 г.

** Большой пуриц — человек с огромным самомнением (жаргон).

Share

Владимир Резник: «Большой пуриц»: 12 комментариев

  1. starik

    PS Из общения с еврейскими товарищами моего детства я усвоил, что пуриц — это прежде всего «большая шишка». При этом большое самомнение отнюдь не отрицается. Или я ошибаюсь?

  2. Игорь Ю.

    Все было бы совсем хорошо, но что Зильберман в КГБ с самого начала делал? Это в какой такой стране происходило, осмелюсь спросить?

    1. Soplemennik

      Игорь Ю. 11.09.2018 в 09:05

      Все было бы совсем хорошо, но что Зильберман в КГБ с самого начала делал? Это в какой такой стране происходило, осмелюсь спросить?
      ====
      Осмелюсь доложить, что в советских «органах» служили еврееи. Даже после нескольких чисток, некоторые оставались на очень высоких должностях, например, Л.Шварцман — заместитель начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР.

    2. Владимир

      В той самой, Игорь. К сожалению, были. Не могу оценить процентный состав, не знаю статистики. Но то, что были, знаю точно.

  3. starik

    Замечательно — согласен. Маленькие буквоедские замечания:
    1. В начале 60-х милицейский газик (даже приспособленный для перевозки задержанных) воронком не назывался. Он назывался «бобиком». 2. «подключил их к огромной «Спидоле»…» Под маркой «Спидола» ВЭФ выпускал исключительно транзисторные приемники. Наверное, речь идет о ВЭФовской же «Балтике», которую действительно было тяжело удержать у живота даже здоровому мужику. 3. Родиться «еще при поляках» в Славуте можно было самое позднее в 18-м веке, ибо ни в 19-м, ни в 20-м она в состав Польши уже не входила.

    1. Владимир

      Вывели болезного, руки ему — за спину,
      И с размаху бросили в «чёрный воронок». Высоцкий 1967год

      1. starik

        «И с размаху бросили в «чёрный воронок»» А даже если и так — воронок или «черный ворон» — автомобиль с двухместной кабиной и металлическим кузовом для перевозки арестованных — осужденных — заключенных. В тексте же речь явно идет об обычном милицейском газике, на сиденьях которого разместились, кроме водителя и Зильбермана, и сержант Ковтун, и Меер, и несчастный Мотл в придачу к огромному радиоприемнику. так что все-таки — не воронок, а «бобик». Извините за занудство 🙂

    2. Владимир

      Пункт 3. В 1922 году Славута становиться приграничьем — земли западнее отходят к Польше. В «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова, явно не понаслышке знавших эти земли, Бендер рассказывает Воробьянинову историю о жившем в Славуте друге. После семейной ссоры, тот пошёл мириться с женой, убежавшей к родителями в оставшуюся в Польше часть, но был пойман и арестован как нарушитель государственной границы. И была она приграничьем до 1939 года.

Добавить комментарий для Soplemennik Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.