Конечно, с одной стороны, это был блестящий вариант, Германия! Центр Европы и центр классической музыки. Тут даже не надо было привыкать к культуре — мы выросли на немецкой музыке! С другой стороны, надо было преодолеть некоторые… ну как бы это помягче выразиться, предубеждения… Требовалась доля здорового оппортунизма, чтобы решиться на такой шаг.

Елена Кушнерова

Эмиграция

Тема, которой я не касалась все эти годы, но которая преследовала меня с назойливым постоянством в многочисленных попадавшихся мне мемуарах и всяческого рода воспоминаниях — тема эмиграции.

Не затрагивала я этой темы по многим причинам. Вначале, когда было столько событий и мыслей, что только и успевай записывать (получился бы вполне сюрной роман), писать не могла. Во-первых, было совершенно не до того — надо было активно учить новый язык, заниматься на рояле, которого, понятно, в лагере для беженцев не было, и я ходила заниматься в соседнюю деревню, заботиться о Мариночке, которая никак не хотела понять, зачем мы здесь, в этих ужасных условиях, бороться с постоянными болезнями, а ещё решать 1000 мелких новых проблем, которые сыпались на голову быстрее, чем их можно было каким-то образом уладить. А во-вторых, мне казалось, что все должно было уложиться в голове, чувства должны несколько остыть, чтобы можно было начать записывать. Идеально было бы начать записывать через пару лет после событий.

Но сложилось так, что когда жизнь начала налаживаться, я об этом вообще перестала думать. Когда мы наконец-то из лагеря для беженцев переехали в 3-комнатную, по нашим понятиям, шикарную квартиру, то есть, когда самый тяжёлый период оказался позади, у меня началась какая-то тупая депрессия. Мне говорили, что это нормально. Ты начинаешь осознавать, ЧТО ты пережил и как ты выжил, начинается новый жизненный этап, и организм таким образом реагирует на пережитый стресс, в экстремальной ситуации подавляемый.

Странно устроен человек! Когда жизнь тяжёлая, когда каждый день – это борьба, он борется, активизируются какие-то внутренние ресурсы, и каждодневные проблемы просто решаются в порядке их поступления. Как только жизнь становится налаженной, цивилизованной и — да, достаточно лёгкой по сравнению с жизнью абсолютного большинства — люди начинают болеть депрессией. Известно же, что депрессия очень распространена именно в наиболее благополучных странах. Но это так, размышление по поводу.

С тех пор прошло почти 25 лет. На тему эмиграции написана такая куча разнообразного по качеству материала, что вливаться в эту могучую реку, несущуюся через буреломы, леса, моря и океаны, через все страны, куда вытолкнула нас, бывших советских людей, наша бывшая родина, казалось бы, тоже как-то überflüßig^[1]…

С другой же стороны, выезжали мы, эмигранты так называемой 3-й или даже 4-й волны эмиграции, в разные страны и в разные годы, так что впечатления, да и сами события, сильно различались. К тому же, как мы знаем, даже и одно и то же событие, описанное разными людьми, выглядит по-разному. Может быть, записать то, что я ещё помню, пока всё это не стёрлось из памяти и не кануло в Лету! Добавлю-ка я к этому эмигрантскому хору свои две копейки! Как любит говорить один мой друг из Берлина: „Das ist legitim“^[2].

Ещё одним импульсом к написанию этих записок было то, что воспоминания эмигрантов, переселившихся в Израиль и Америку, существуют в огромных количествах, а вот мемуары от припозднившихся так называемых контингентных беженцев, к которым относится и ваша покорная слуга, мне на глаза не попадались. Если, конечно, не считать блестящих книг Владимира Каминера на немецком языке, ставших в Германии бестселлерами!

Эмиграция в Америку, которая шла через Вену (на этот счет существовало много анекдотов) и через Рим, давала бесценный материал для пишущего люда, недостатка в котором среди еврейских переселенцев не было.

Наша же эмиграция, в Германию, была делом новым, так сказать, неизведанным, и мы были первыми, кто решился это новое поле… «разминировать». Но сначала, почему Германия? Этот вопрос мне задавали все немцы, как только я начала лопотать на этом новом для меня языке, этот же вопрос мне задают в Америке и в России, да и в других странах до сих пор. Короткий ответ: уехала я не «сюда», а «оттуда».

Здесь же объясню все «от печки».

В 90-м году прошлого века захлопнула свои широкие гостеприимные объятия страна эмигрантов — Америка, ограничившись исключительно приёмом евреев, имевших в Америке близких родственников. Так как близких родственников у нас там не было (а была троюродная родня, которую было неохота собой обременять), мы, как и все, желающие покинуть бывшую супердержаву, начали искать других путей.

Таковых официальных путей было, не считая отвалившейся Америки, три.

Первый и как бы понятный путь — Израиль. Тут, наверное, уместно объяснить, почему мы не поехали в Израиль.

В 1990 году я впервые побывала в Израиле. Неожиданно нашлись наши «пропавшие без вести» родственники — сестра моей бабушки (по папиной линии) и её муж.

Бабушкина сестра Нюта оказалась дальновиднее своей родственницы и уехала из вновь сформировавшейся коммунистической страны ещё в 1925 году, как раз после рождения моего отца. Она была умной женщиной и быстро поняла, что к чему. Уехала она в Германию, где встретила своего будущего мужа Бориса, эмигрировавшего из Петрограда аж в 1918 году! В одном из разговоров с дядей Борей (во время моего визита в Иерусалим в апреле 90 года), я спросила, как ему удалось так быстро понять, что из России надо бежать? Его ответ был очень прост:

«А что там было понимать? Какие-то бандиты пришли к власти, мне это все сразу не понравилось, и я понял, что ничего хорошего из этого не получится».

Дядя Боря родился в Риге, его родной язык был немецкий, поэтому он и уехал в Германию. Там он завершил своё образование, начавшееся было в Петрограде, познакомился с моей тёткой, и они поженились.

Оба были образованными людьми, оба работали и жили вполне счастливо, хотя детей им Б-г не дал. (К тому времени, когда я с ними познакомилась, они были женаты более 50 лет.) Когда в 1933 году в Германии к власти пришли национал-социалисты, тётя Нюта своим безупречным нюхом сразу почувствовала «запах серы». Она пыталась уговорить мужа бежать из Германии, ставшей их второй родиной, но дядя Боря был непреклонен. Аргументы всем хорошо известны: немцы — люди культурные, и какие мы евреи, мы — полноправные граждане… Его теория, как мы хорошо знаем, не подтвердилась. В 1935 году за дядей Борей пришли. Он попал в тюрьму. Но и тут ум и смекалка моей тёти помогли! Как она сама рассказывала, у неё на работе все к ней очень хорошо относились, и один из её начальников, по её описанию, «очень милый и хороший человек, он был наци» помог вызволить мужа из тюрьмы за выкуп и под расписку, нужно было только 2 раза в неделю отмечаться в полиции… Тут, к счастью, здравый смысл дяди Бори победил его любовь к Германии, и они, бросив всё, ночью бежали сначала в Швейцарию, а потом дальше, в Палестину.

Не знаю точно, в какие годы, и откуда (из Германии или уже из Палестины) тетя Нюта хотела восстановить контакт со своей сестрой, пыталась найти её через Красный Крест, но моя бабушка, всю жизнь всего боявшаяся, не захотела портить жизнь своему сыну. Как известно, при советской власти, иметь родственников за границей было небезопасно. И бедная моя бабушка Маня была вынуждена отказаться от сестры, сказав работникам «Красного креста», что «не знает эту женщину»…

Когда настали горбачёвские Гласность и Перестройка, мой папа начал через многочисленных знакомых, уехавших в Израиль, искать Нюту. Его попытки не увенчались успехом. И только после его смерти, году в 1989 или в 90 мы получили весть из Израиля, что Нюта с Борей живы, живут в Иерусалиме, и что они очень хотят познакомиться с семьей «Манечки» (моей бабушки).

И вот я поехала в Израиль к моим стареньким родственникам. Это была потрясающая встреча! Два очаровательных старичка приехали встречать свою внучатую племянницу из Иерусалима в Тель-Авив в сопровождении их молодого друга, который вел машину.

Немного о моих вновь обретённых родственниках.

Как я уже писала, к моменту, когда я с ними познакомилась, они были женаты уже более 50 лет. Это была невероятно трогательная пара. Бездетная, поэтому всю жизнь они заботились только друг о друге. В их квартире в Иерусалиме у дяди Бори была огромная библиотека на разных языках. Дядя Боря интересовался многими вещами, читал свободно на нескольких языках. Меня тогда это сильно впечатлило. Тетя Нюта, по-видимому, была модницей, она и в свои почти 90 лет изысканно одевалась, носила украшения и разнообразные шляпки. Она всё ещё сама вела хозяйство: готовила, подавала на стол. Думаю, что для закупок и уборки у неё, конечно, была помощница. У них был интересный круг общения, в основном немецкоязычного. Но и русскоязычные тоже были — в основном из Риги, родного города дяди Бори. Израильскую жару мои тетя и дядя переносили плохо, поэтому на все лето уезжали в Швейцарию. Меня поразило, что вплоть до 90 года, когда я с ним познакомилась, дядя Боря испытывал ностальгию по Германии, но и Израиль он очень любил.

Меня они встретили очень тепло. Расспрашивали о бабушке Мане, которая ещё была жива, о моих папе и маме, о моём муже Диме и дочке Мариночке. Конечно, они не могли со мной гулять и показывать город, а одну гулять они меня отпускать боялись: «Это же Иерусалим! Ты не можешь идти гулять одна! Что? Старый город? Это же очень опасно!»

Только там осознала, как бестактно было с моей стороны приехать к ним на целый месяц!

Дядя Боря выходил, как мог, из положения — отправлял меня в поездки по Израилю, показал мне Иерусалимскую Консерваторию, просил знакомых со мной гулять. Одной из них была молодая дочь друга дяди Бори, который встречал меня в Тель-Авиве. Мы с ней сразу подружились. И она пригласила меня пожить у неё, чтобы не обременять тётю Нюту. Я сразу согласилась. Мне показалось, что и они вздохнули с облегчением, хотя мне они были искренне рады. Естественно, я к ним приезжала и говорила с ними почти ежедневно по телефону.

Израиль произвел на меня сильнейшее впечатление! Особенно меня поразило количество зелени — садов, парков и лесов. На фоне белого иерусалимского камня и ослепительного солнца это было очень красиво.

Сразу стала «примерять» Израиль на себя, и в первую очередь, конечно, интересоваться, какие шансы на работу были бы у моего мужа-физика. Ответ был примерно такой: Израиль — страна маленькая, на академическую работу пусть не рассчитывает. Ну а мне, музыканту, в профессиональном плане вообще ничего не светило. Музыкантов в Израиле на душу населения был явный перебор, особенно увеличилось их число за счет иммигрантов из Советского Союза. Каждый, кто слышал, что я пианистка из Москвы, рассказывал один и тот же несмешной для меня анекдот: когда прилетает самолет в Бен Гурион из России, люди со скрипичными футлярами в руках — скрипачи, а без оных — пианисты. После чего все весело смеялись, прозрачно намекая, что в Израиле мне делать нечего. Таким образом, Израиль отпал.

Кроме Израиля, оставались реальными вариантами ещё Канада и Австралия. (Тогда мы были ещё не в курсе, что евреев из бывшего Союза принимали практически все страны Европы. Но принимали тихо, без шума. Надо было сначала туда как-то попасть, и потом уже, так сказать, явочным путём, стараться легализоваться). Мы предприняли попытки заслать свои документы в оба эти посольства. И Канада, и Австралия были готовы нас принять, но только в качестве мигрантов. То есть нас брали не по причине нашей национальности, со всеми прилагающимися к статусу бонусами, а просто как подходящих по возрасту и образованию молодых людей. Причём Австралия охотно принимала молодых людей с маленькими детьми. А для иммиграции в Канаду, кроме всего прочего, мы должны были иметь, по-моему, порядка 10 000 канадских долларов на человека, таких денег у нас, конечно, не было. Но не это было основной проблемой. Настоящей проблемой было то, что как мигранты мы не могли взять с собой родителей. Только в случае удачной абсорбции и наличия хорошей работы, мы могли позже думать о воссоединении семей и привезти наших мам, если бы у нас хватило денег их содержать. Моя мама была готова нас отпустить, чтобы присоединиться к нам позже. Но даже и без этой, серьёзной для меня проблемы, мы начали примерять эти страны к себе. Недолго поразмыслив, мы решили, что Австралия — это, конечно, хорошо, кенгуру и прочие преимущества, но всё же больно далеко от «старого мира», по которому, я была уверена, буду ужасно тосковать. Канада — тоже не очень близкий свет, и, даже не зная о стране всего того, что я знаю о ней сейчас, я понимала, что с хоккеем в стране дело обстоит отлично, а вот с классической музыкой… ничего, кроме конкурса в Монреале и Глена Гульда, известно мне не было. Но главным, конечно, оставался тот аргумент, что мы должны оставить в России 90-х годов наших мам, а это мне совсем не нравилось!

Слишком хорошо я помнила историю моей бабушки по папиной линии, которая всю жизнь себя кляла, что, убегая из Киева от фашистов, оставила там свою маму, которая внезапно отказалась эвакуироваться. Не хотелось ей оставлять родной город, да и немцы-де — люди культурные…

«Вы поезжайте, — говорила она моей бабушке, — а я к вам позже подъеду»…

Моя прабабушка закончила свою жизнь в Бабьем Яру…

(В 1990 году её имя я вписала в лист погибших евреев в музее-мемориале Яд Вашем в Иерусалиме…)

Одной такой истории в семье достаточно, чтобы не повторять ту же ошибку. Конечно, можно сказать, что постсоветская Россия — не фашистская Германия, оно, конечно, так, но хочу напомнить о России начала 90-х, прозванных позже «лихими»: и об обществе «Память», и о марширующих молодчиках в чёрных одеждах и в сапогах, и об антисемитской манифестации около Останкино, буквально в нескольких километрах от нашего дома, и станет понятно, что особой охоты думать и гадать, как оно там все будет складываться, у меня не было. Между прочим, в связи с этими событиями, у меня в прихожей моей московской квартиры, прямо на вешалке, наверху, куда кладут шапки, лежал топор – сдаваться без боя я не собиралась.

После такого внушительного вступления, пора приступить непосредственно к теме.

Почему я решилась на такой серьёзный шаг. Этот вопрос мне часто задавали в Германии.

В 1989 году я окончила аспирантуру Московской Консерватории, то есть образование мое было завершено. Ранее, в предыдущих моих записках, я уже писала о борьбе за эту самую аспирантуру. Боролась я за неё по одной простой причине: чтобы преподавать в Московской консерватории, это было необходимо. Лелеяла ли я надежду, что меня возьмут преподавать в Консу? Нет, скорее, я понимала, что не возьмут, но мне не хотелось, чтобы мне отказали по причине недостатка квалификации.

Теперь моя квалификация полностью соответствовала требованиям. Что дальше? Ничего. Никаких перспектив, кроме тех жалких концертов от Москонцерта, которые мне светили (это в лучшем случае) до конца дней моих. Скажу честно, эта перспектива меня не вдохновляла. Я себя чувствовала дома, в Москве, нелюбимой падчерицей. Вообще-то я очень любила Москву, я в ней родилась и выучилась, это был мой любимый город! Но… насильно мил не будешь! Я видела что-то ущербное в безответной любви евреев к России, вот уже все им толкуют — «убирайтесь в свой Израиль!», а они бьют себя в грудь кулаком: «Мы же русские!». Нет, в России мы не русские, хотя и язык родной у нас русский, и культура наша родная — русская. Мне потребовалось много лет, пока я научилась выговаривать, да и чувствовать, что я русская. Потому что в Германии ответ «я еврейка» сразу рождал следующий вопрос: «Ах, вы из Израиля?»

К общей ситуации в стране конца 80-х добавились трагические семейные события. Папа внезапно умер от инфаркта в 88 году на 63-м году жизни. Для нас с мамой это было шоком, полной неожиданностью, в день смерти он ещё был на работе! И папина мама ещё была жива! Надо сказать, что у нас в семье папа был стержнем, лидером — блестящий, остроумный, шумный, но и очень теплый и любящий. Его все любили, и сотрудники на работе, и друзья, и родственники. Если кому-то что-то было нужно — помощь, совет — все приходили к папе. Он всем всегда помогал. Я не знаю другого такого человека, на которого можно было бы так полагаться. Кем для меня был папа, я поняла, когда его не стало… У меня было ощущение, что ушла почва из-под ног, мне не за что ухватиться и я болтаюсь в воздухе… Эту травму я переживаю до сих пор. Не было дня с его смерти, чтобы я о нем не вспоминала — по каждому поводу я думаю, что бы сказал папа, обычно это было что-то смешное, либо какая-нибудь цитата из «12 стульев» и «Золотого телёнка», или что-нибудь из Зощенко (всё это папочка читал мне, когда я была маленькая или когда я болела), или из Райкина, хотя он и сам был очень остроумен.

С папиной смертью наш дом сразу осиротел. Осталась мама, какая-то потерянная, уже к тому времени на пенсии, и почти беспомощная бабушка (мамина мама). Я училась в аспирантуре. Мама бегала по магазинам, стояла в очередях, пытаясь добыть что-либо съестное. Для годовалой Мариночки невозможно было достать детское питание. Мы занимали очередь в детскую кухню с 6 утра и дрожали, что ничего нам не достанется… О финансовом положении даже не хочу говорить. Работал только Дима, его зарплата таяла на глазах, я ужасно страдала от аллергии — мои руки были похожи на кровавое месиво — каким-то непонятным образом у меня одновременно были взаимоисключающие болезни — экзема и нейродермит. Не помогало ничего. Мне приходилось при игре менять аппликатуру таким образом, чтобы растяжки доставляли минимум страданий. Мариночка непрерывно болела. Через 2 года после папиной смерти мы решили, что ждать нам больше нечего. Дело было не только и не столько в тяжелом нашем положении, главное было — отсутствие перспектив. В Советской России люди поколениями жили в надежде на лучшую жизнь, у меня не было ни малейшего желания продолжать эту традицию и надеяться, что мой ребенок будет жить лучше. Мне все не нравилось, все меня раздражало и не было веры в то, что когда-нибудь ситуация изменится. Всё и вся меня просто выдавливало из страны. Мои знакомые, встречая меня где-то около Консерватории, делали большие глаза и спрашивали в изумлении: «Ты ещё здесь? Ты разве не уехала? А чего ты здесь делаешь? Кто-то видел тебя в Америке, все думают, ты давно уехала»… А как-то раз, году в 89-м, сам мой профессор «озвучил» тот же вопрос: «А почему ты не уезжаешь? Шансов у тебя здесь нет, тебя уже все списали, попытай счастья где-нибудь в другом месте. Ты же еврейка! Можешь уехать!»

Я поняла, что меня уже проводили, профессионально «заживо похоронили». На самом деле, мне просто очень облегчили задачу! И я всем бесконечно благодарна. Мне не надо было мучительно принимать решение, что делать, ехать–не ехать, мне не оставили выбора. И у меня появился бесценный шанс начать жизнь с белого листа.

Надо было предпринимать первые шаги в сторону эмиграции. Сначала мы подали заявление на отъезд в Америку. Ответа не дождались. Вторично я подала документы на эмиграцию всё в ту же Америку в день путча 1991 года, прямо из Америки, где я оказалась как раз в это время. (Как выяснилось позднее, результат был тот же. Америка отпала.) Отослав заявление на эмиграцию, я полетела обратно в Москву.

То есть, конечно, я не сразу смогла улететь. В это время находилась я в Вашингтоне, в квартире папиных московских знакомых, супружеской пары с ребенком, которые недавно эмигрировали в Америку. И вот сижу я у них, мы разговариваем, пьём чай, а телевизор себе работает, и мы ему совершенно не мешаем. И вдруг мы слышим: в Москве военный переворот… мои друзья в ужасе, у них в Москве осталась бабушка, которую они собирались забрать позже, да и я в шоке! У меня в Москве мама, муж и ребенок! Я намеревалась ещё неделю погостить у них в Вашингтоне. Что делать? Начинаем звонить в аэропорт, чтобы срочно лететь в Москву. Мне отвечают холодным голосом: «Полеты в Россию отменены, в Москве военный переворот…» У меня начался колотун. Что делать? Как быть? Звоню каждый час, ответ один: «Полеты в Москву canceled, в Москве военный переворот». Я отправляю ещё раз анкету на эмиграцию и сижу, трясусь. Мои друзья ничем помочь не могут, они и сами ещё не адаптировались, они даже боялись звонить, плохо понимали по-английски, звонила я сама. Как я провела эту ночь, не знаю. В уме страшные картины — вся семья в Москве, а я сижу в Штатах и не имею ни малейшего понятия, как оттуда выбраться. По телевизору целыми днями крутят одни и те же кадры — танки в Москве, потерянные люди, в общем, кошмар!

Не помню, на следующий день или через день мне, наконец, удается зарезервировать билет на первый возможный рейс в Москву. Когда полетит самолет, толком сказать никто не может.

И вот я прибываю в аэропорт. Найти мой рейс просто — там сплошные камеры, телевидение, журналисты и очень мало желающих улететь в Москву. Летит, кроме меня, ещё несколько сумасшедших. Ко всем пассажирам сразу подъезжает камера и начинаются вопросы: «Зачем вы летите? Вы не боитесь, что вас сразу у трапа самолета арестуют? Почему не хотите попросить политического убежища?» Я объясняю, что у меня в Москве мама, маленький ребенок и муж. Мне все сочувствуют и желают удачи. По глазам вижу, в пожелания свои они ни минуты не верят.

Итак, я в почти пустом самолете Аэрофлота. Пилот говорит прочувственные слова, благодарит соотечественников за мужество и намекает, что, помимо путча, мы летим через ураганную зону, и чтобы все были обязательно пристегнуты в течение всего полета. Впервые в жизни я выбираю себе место по вкусу, и даже не одно, а целый ряд. Благо, этих свободных рядов на порядок больше, чем желающих лететь в Москву. Через некоторое время нас начинает трясти. И не просто трясти, а по-настоящему. Я сижу и думаю: «Вот упадет сейчас самолет, и получится ужасная глупость. Мало того, что я подвергаю себя и своих родных опасности (шутка ли сказать, из самой Америки гостья!), так я сейчас ещё и паду «смертью храбрых»! Тогда же мне пришло в голову, что не вредно было бы помолиться, что я и делала, как умела. Тогда я впервые пережила настоящий страх в полете и, может быть, узнала, что испытывает человек перед катастрофой. С тех пор я летала бессчетное количество раз, но этот полет по силе и амплитуде турбулентности всё ещё держит почетное первое место.

Через некоторое время пилоту удалось-таки выйти из зоны урагана, и дальше мы летели спокойно. Во время полета нас всё время информировали о положении дел на родине. И когда мы уже почти подлетали к Москве, пилот объявил дрожащим от волнения голосом: «Дорогие мои пассажиры, дорогие соотечественники! Хочу вас проинформировать, что путч побежден, мы отстояли свободу! Путчисты арестованы, мы победили!» Мы все повскакали со своих мест и начали обниматься со слезами на глазах и поздравлять друг друга. До сих пор этот момент остается одним из самых эмоциональных в моей жизни!

Когда мы приземлились, Дима встретил меня в аэропорту и сказал, что во время путча умерла моя бабушка Маня — папина мама… Папы к тому времени уже не было в живых 3 года…

После этого отступления возвращаюсь к основному повествованию.

Повторюсь: на мой запрос во время путча Америка ответила гробовым молчанием. На ней мы поставили крест.

И тут, неожиданно, в 1991 году открылась новая возможность. Германия заявила, что она в порядке программы по «заглаживанию вины перед евреями» готова принять евреев из бывшего Советского Союза в качестве «контингентных беженцев» (Kontingentflüchtlinge). Конечно, с одной стороны, это был блестящий вариант, Германия! Центр Европы и центр классической музыки. Тут даже не надо было привыкать к культуре — мы выросли на немецкой музыке! С другой стороны, надо было преодолеть некоторые… ну как бы это помягче выразиться, предубеждения… Требовалась доля здорового оппортунизма, чтобы решиться на такой шаг. То, что я учила всю жизнь английский (так и не выучив его) и надо будет учить новый язык, меня не беспокоило. Я была уверена, что, если возникнет жизненная необходимость, сумею освоить любой язык. (Хотя в скобках должна заметить, что наши попытки учить немецкий в Москве не принесли никаких результатов. Он просто не влезал в голову, вытесняемый постоянными заботами и дурацкими проблемами, из которых состояла наша тогдашняя жизнь).

А ещё, очень заманчиво было, что мы могли уехать всей семьей, и нас ждала на первых порах финансовая поддержка, пока Дима или я не найдем работу. Уговорить мою маму и особенно свекровь было непросто. Но когда это наконец удалось, именно моя свекровь развила бурную деятельность по воплощению этой идеи в жизнь.

В порядке подготовки к эмиграции, мы с Димой решили получить, а попросту говоря, купить автомобильные права. Так как всем было известно, что на Западе сдать экзамены на права значительно сложнее и дороже. Мы исправно посещали курсы по вождению, а попутно мои друзья учили меня водить машину. Наш жигулёнок, осиротевший после смерти папы, сначала не хотел меня принять, он брыкался, кричал (в прямом смысле этого слова) и сопротивлялся, как мог! Я давно хотела водить машину, но папа за меня очень боялся. Он считал, что с моим темпераментом водить машину противопоказано. И я не хотела его волновать, поэтому не училась водить. Жигуленок, наверное, это чувствовал, но всё же, при помощи моих друзей, он постепенно смирился со мной как с водителем и начал, хоть и неохотно, меня слушаться. У Димы дела обстояли хуже. Его учить было некому, так что он брал уроки у инструкторов, один из которых больше всего на свете боялся, чтобы его машину, не дай Б-г, не повредили. В связи с чем он успешно закомплексовал своего ученика, который до того, у другого инструктора, быстро учился. Настал день экзамена, на который мы, несмотря на заплаченные 80 баксов за человека — что для нас было несусветными деньгами — все же должны были явиться. Я, к своему изумлению, сдала экзамен легко, а Дима продемонстрировал все грани своего мастерства. Под его чутким руководством мотор сначала страшно взревел, потом машина резво скакнула вперед и сразу заглохла. Экзаменатор только крякнул, но, как говорится, все уже было «уплочено», так что права нам выдали, в «обмен» на обещание, что в этой стране мы ими не воспользуемся.

Моя свекровь, проявив свойственную ей стремительность, подала заявление в Немецкое Консульство чуть ли не в первых рядах — в марте 1991 года. Нам оставалось только сидеть и ждать разрешения на выезд. Ждали мы год. В начале 1992 желанное письмо было, наконец, получено. Нам был дан срок, по-моему, до конца 1992 года для въезда в страну. Интересно, что как раз перед этим я получила очень заманчивое приглашение на профессорское место в Китае. Получилось это достаточно фантасмагорическим образом.

Мои концерты от Москонцерта продолжались, раз в год я играла концерт в Москве. На этот раз — в замечательном Гнесинском зале.

Так как концерты не рекламировались и афиш не было, то о публике надо было заботиться самому музыканту. Чтобы кое-как заполнить зал, мама и свекровь часами обзванивали всех знакомых и родственников. Один коллега Димы привёл на концерт своего китайского друга Чень Юаня, который, по-видимому, не ожидал от концерта ничего особенного и пришёл из вежливости. Но после первого отделения он сбегал в ближайший цветочный ларек, купил огромный букет цветов и преподнес его мне на сцену. Я была поражена — цветы обычно дарили только знакомые! После концерта Чень Юань зашёл в артистическую, представился, наговорил мне комплиментов на английском (по-русски он не говорил) и ещё упомянул вскользь, что его отец работает в Министерстве культуры и что они как раз ищут русских преподавателей. Вскоре пришло и официальное приглашение на работу в Китай, на профессорскую должность в городе Тьянджин, к востоку от Пекина. И тут же, буквально сразу, мы получили разрешение на выезд в Германию. Надо было выбирать…

В общем, началась подготовка к отъезду. Это было сумасшедшее время. Во-первых, надо было как-то освободить квартиру, которая была завалена вещами. Во-вторых, нужны были деньги, чтобы купить 5 билетов в Германию. Мне сказали, что вещи можно продавать на рынке. Чем мы и занялись. Мы таскали тюки со старыми вещами на Тишинский рынок и там поначалу довольно бойко ими торговали. Вырученные деньги быстро таяли — инфляция их моментально съедала. Только набиралась искомая сумма, как дорожали билеты. В результате образовалась какая-то дикая «закольцованная формула». Чтобы купить билеты, нужна была какая-то отметка из посольства, а эту отметку ставили только при наличии билетов. Уже не помню, как была решена эта задача, но, как известно, из любой безвыходной ситуации есть как минимум семь выходов. Так что все преграды с неимоверными усилиями были преодолены. Билеты были куплены, визы получены. Приглашение из Германии благополучно переведено на русский. (Нас ожидали в земле Баден-Вюртемберг, в городе Эсслинген около Штутгарта.) Наши документы переведены на немецкий и заверены таинственными апостилями (которые, как показала жизнь, никому были не нужны). Книги были посланы на адрес моих итальянских друзей, так как в Германии у нас знакомых не было.

Начались выяснения, что нужно брать в Германию. Мнения на этот счёт разделились. Одни говорили, что ничего брать с собой не надо, так как ТАМ всё есть. Другие же советовали брать с собой все, что можно взять, начиная с кастрюль и кончая гвоздями; за границей, дескать, все стоит денег, а денег у вас не будет. Существовала возможность послать вещи в контейнерах «малой скоростью». Мамы выбрали второй вариант, сопротивление было бесполезно. Не могу этого всего вспоминать без слёз — и смешно и грустно. Чего мы только не понабрали! Покупали теплые вещи на рынках, упаковывали все, что попадалось под руку — постельное белье, одеяла, подушки, скатерти, посуду, ложки-ножи-вилки, обувь, одежду, шубы… и конечно, книги, книги, книги, ноты, ноты, ноты… Помню, как на таможне это все проверяли, и, когда дело дошло до старых изношенных башмаков моей свекрови, их послали на особый рентген. Что там искали, я точно не знаю, но даже русским показалось абсурдом, что за границу, за свои деньги, можно посылать такое старьё.

День отъезда неотвратимо приближался, мы со всеми прощались, был сыгран последний концерт в Москве — 9-го декабря 1992 года в музее Скрябина, билет был куплен на 16-е. Сразу скажу, что отъезд остался в полном тумане, не помню ничего — ни кто нас провожал, ни что мы делали в последние дни. Помню только, что 16-го декабря 1992 года мы впятером с огромным количеством вещей, упакованных в специально пошитые для этой цели баулы, вылетели рейсом Аэрофлота Москва — Франкфурт. Через 3 часа мы приземлились в одном из самых больших аэропортов Европы — Франкфурте-на-Майне.

(продолжение следует)

Примечания

[1] чрезмерный, ненужный (нем.)

[2] это вполне законно (нем.)