Согласно марксизму, миф не мог стать причиной его крушения, только бытие, в данном случае неразумное. Однако именно мифология заставляла принимать все экономические решения, миф командовал материальным бытием, жестко и безапелляционно. В мире знаний вопреки всему триада материализм — марксизм-ленинизм — жесточайшая иерархия подняла мифологию выше возможного, выше веры в Бога, выше гуманизма.

Юрий Котлер

Метаморфозы мифа. Обаяние и тщета

Кривое не может сделаться прямым,
и чего нет, того нельзя считать.
Еккл. 1, 15

Предисловие. Еще и пока не вывод

Есть ли грань между тем, кто загоняет в газовую камеру ребенка-еврея, и тем, кто закалывает штыком, изнасиловав, ребенка-немку? Превосходство расы или справедливость торжества победы, где ложь?

Ложь причудлива, как ничто другое, она изворотлива — даже цветы верят лжи, когда, срезав, их ставят в воду. Лжив сам посыл «жить не по лжи». Уподобление лжи раку стало бы возможным, если бы метастазы ее не были столь множественно модифицированы. Ложь, мимикрия мифа в практику, заняла все ниши в сознании масс, в их инстинктах — силой сверху, энтузиазмом снизу. Практическая мифология подменила договор, перевернула понятия, исказила смыслы свободы, независимости, справедливости, извратила психику.

Но что есть миф? И был ли миф?

 Часть первая. Миф как манок

…склонятся молча…
Б. Окуджава

Ужас перед явлениями природы и восторг при познании красоты — эмоции, что вместе с инстинктами владели человеком, когда он начал ходить прямо. Разум же его создал орудия труда как средство для жизни и язык как способ общения и познания. Эмоции и разум вкупе преобразовали стаю в общежитие, разделив в нем обязанности, в детском восторге породили мифологию как непознанного, так и величия и трагедии бытия.

Роль мифологии в истории человечества неоценима. В форматах от Античности до Просвещения миф — пособник цивилизации, соучастник самопознания, становления индивидуальности, рычаг прогресса. Непревзойденные вершины его — сказания о Будде и Христе. Иначе говоря, миф бессмертен.

Подлинная мифология, рожденная на заре человечества, нетленный, непревзойденный и не требующий того памятник мирового духа, откровение за гранью гениальности. Выйдя из природы и с освоением земледелия и животноводства став ее частью, человек познал наличие некой высшей силы, стоящей у истоков, творца законов Вселенной, силы непостижимой, непознаваемой, дарующей жизнь и обрекающей на смерть. Появился миф о едином Творце, но, учитывая несовершенство и ограниченность человеческого разума, Бог в нем был персонифицирован, опирался на образ и подобие человека. Увенчала созидание формула-шедевр «В начале было Слово», возникла мифология возможностей человеческого духа и его свершений, если подойти к сути христианского учения. Тяга к единообразию религий привела к множеству попыток упорядочения взаимоотношений. Талмуд, Коран, учение Конфуция, оставаясь откровениями религиозной мысли, не сумели стать, подобно Евангелию, единой Книгой человечности, не поднялись выше уровня нормативов, свода обрядов, жесткого регламента и правил поведения.

Смыслом мифологии всегда и только является несломленная жизнь, как смыслом смерти было и останется творение, смерть завершает деяние, жизнь завершенная оправдывает смерть.

Век от века население Земли растет, строй сменяет строй, человек, все больше подчиняя себе природу, все дальше удаляется от нее. Технический прогресс и жизненные потребности неизбежно ведут к тому, что миф мельчает, разменивается, чем активно пользуется власть, жадно к нему приникая, из области духа перемещая миф в идеологию и быт. Сегодня, как никогда, мифология требует четкого различия между мифом, возвышающим дух, и мифом на потребу тела. Тем не менее, он един во всех ипостасях.

Миф во всем преувеличен, его поза памятник, его слово пафосно, жест чрезмерен, шествие на котурнах, даже великий миф о Прометее не решается сказать, украл, но похитил. Миф однозначен и абсолютен. Изгнание из рая — кара за смертный грех, и ничего более. Ни слова о том, что женщина, презрев запрет, осмелилась вкусить свободу и гордо, не страшась Бога, открыла ее всем.

По характеру миф универсален, инстинкты жизни и смерти в нем равноценны, герой мифа и вершитель судьбы, и беспомощный челн в ее волнах. Миф существует вне истории, он аморфен, трактуя непознаваемое, он заполняет пространство и сущего, и возможного, и желаемого. Миф можно уподобить эрекции: семя исторгается в женское лоно или мужской кулак для воспроизведения или же удовольствия, движения почти схожи. С течением времени мифология стала присуща в своих ипостасях любым реалиям, формациям и режимам, всем слоям общества от стариков при смерти до грудных детей. Триумф мифа неизбежен во всех сферах, от веры до туалета, его господство простирается из прошлого в будущее. Миф избегает очевидности смысла, он свободен от логических ограничений, он всеохватен, надчеловечность его товарный знак, и потому он фетиш и любимая забава диктатур и тоталитаризма. Обитая повсеместно, миф отсутствует всюду.

Миф сопрягается с игрой, изначально они хранители гуманности, любви и самоотверженности. Игра и миф близнецы, некогда почти синонимы, в Новое время ступили на самостоятельные стези, игра не изменила призванию. Мифология постмодерна клонится ко лжи как универсуму, она при этом снисходительна к выбору меньшего зла, а значит, выбору всегда и только среди зол.

В новых искусствах миф утвердился легко, виртуальность его ярая подпитка, особенно телевидение, само миф, а на подходе — дополненная реальность, ребенок технологий, еще беспомощный. Миф, храня прежнее величие, вытесняет игру, внедряется в повседневность, он, как плесень, рождается сам и столь же неистребим.

В Новое время, помня о колыбели Античности, со щитом вековых непревзойденных заслуг, миф вступил внедренным в сознание, неколебимо. Ничто, казалось, не могло повлиять ни на его содержание, ни на значение. Но так только мнилось. В XX веке явился новый миф, миф-перевертыш, миф-манок, искусное орудие маньяков, врагов-союзников, коммунизма и фашизма, миф превосходства ради процветания. Не оправдание, что у всех диктаторов глаза удава, и не ответ — не будь кроликом. Вне зависимости от саги о Нибелунгах и «Мифа XX века», от Гамсуна и Хайдеггера, миф Гитлера был повержен внешней силой. Но победа силы не есть победа справедливости. Миф Сталина продолжил жить, при конечной цели — господство надо всеми. Ложь полна претензий, но всегда мелкотравчата, статуэтка и на ходулях не памятник. Пресловутая история 28-ми в Дубосеково среди легиона мифов Второй мировой — лишь бой некоего А.Кривицкого в угоду пропаганде. Коленопреклонение слепых перед слепыми поводырями, похоже, вечно.

Миф одномерен, жизнь же противоречива в каждом проявлении, даже война, наивысшее зло, являет вершины благородства, питая миф героизма, и заградотрядами не поколебленный.

К третьему миллениуму на крыльях постмодерна миф проник всюду, как воздух, и стал столь же необходим. Такие его метастазы, как реклама, обучение и, в первую очередь, власть, не просто и не только забавы новой мифологии. Миф, как хамелеон, в развитии жизни подстраивается под любую нужду: реклама средства для чистоты уравнена с мифом о Геракле. Новый миф искусственно истеричен, он заменил традицию, чтобы глушить голос разума.

Многотысячелетняя история в муках выносила миф о всеобщем, едином и вечном счастье. Миф коммунизма не придумали Кампанелла или Маркс, он рожден величием и убогостью разума человечества. Наивный, яркий, завораживающий лозунг Свободы, Равенства, Братства прячет под блеском нелепость: свобода — решение и ответственность только одного, равенство всех одному нелепо, братство роднят погромы. Свобода как величие, так и страх человека, восторг и ужас его. Миф о свалившемся с неба кошельке утеха нищего, миф о свободе грабить и убивать — отрада раба, миф о гомункулусе, взращенном в колбе общества ради блага общества, — иллюзия неучей. Под властью мифологии оказалась вся территория социального, социального как общего и единого действия, где приоритет — коллектив, главенствующий и единственный, где личность — ноль в веренице цифр населения, где общество принудительно слаженный механизм распределенных обязанностей и отчетности.

Марксизм, главный рычаг практической мифологии, стал чудесным подарком русскому бессилию. Русская мысль вторична во всем и потому готова принять любое, но обязательно пафосное, учение. Она переселила Бога к себе, панибратски отряхнув лучезарные одежды, принудила его прислужничать. Триада Власть — Бог — Народ от ручейка до пенной реки крови текла к советскому и — плавно — к последующим режимам. Мифы величия и благ без усилий труда, в окружении хищных мифических врагов плотной пеленой укрыл Россию, впитался в ее почву. Почву готовили веками, самоотверженно и бесшабашно, лучшие умы захлебывались от восторга перед невиданными, вскормленными мифом достоинствами фетиша, поименованного ими народом, его самобытностью, щедростью, размахом, восприимчивостью. Историей лишенный фаз цивилизации, находясь на периферии мировой культуры, лучшими этими умами этот народ был загнан в стойло неповторимости при пастухе терроре. Террор не придумка Ленина и иже с ним, в той или иной форме он всегда царил в России.

Новый миф — смесь нигилизма, воинствующего невежества и надежды выиграть в лотерею без покупки билета — вписался в реальное убожество, оставаясь квинтэссенцией крепостного рабства. С неустанным цинизмом по стягу алой надежды русской культурой бесперебойно ткутся золотые нити грез. Если из Маркса, а propos, вычесть марксизм, от учения останется исследование уже устаревшее, все мыслители, от Гераклита до Эйнштейна, наивны глубинно. И еще одно — слово «народ», как ни странно это русскому уху, в других языках отсутствует, равно как и «ителлигенция».

Русский ли мир, арийский, сербский, любой, не просто фантазия не способных к созиданию, и ни к чему вообще, неизменных в сущности своей маньяков, это искажение сущего. От века и впредь русский мир неколебимая цитадель рабства, физического, духовного, всеобщего, где все порабощено, где и баре рабы, и мысль раба, где равно маниакальны и власть, и приемлющие ее. Тоталитаризм, подпираемый толпою, потому жив, что покоится на садизме и мазохизме, в равной степени поразивших власть и массы. Люмпен потому и люмпен, что лишен таланта и инициативы, завистлив, чванлив, нагл, лжив и счастлив тем. Некрофилия — религия диктатуры, укрепленной низами, под ее хоругвями гибнет все, от Олимпийского движения до надежды на перемены.

Противник вырождения мифологии Г. Спенсер века полтора назад не в борьбе классов видел движитель истории, он обозначил реальные ее пути — милитаристский — традиционный и всеобщий и индустриальный, рождаемый сменой формаций и ведущий к процветанию.

Земная история — история войн, от дубинки до атома. Милитаризм вырос из мифа, укреплен им, питается им, он родился вместе с человеком, но окреп сам по себе, милитаризм превыше рабства, ибо приказы не обсуждаются. Сила ради силы — его опора, идеология — борьба с множащимися врагами, строй беспрекословная диктатура, быт его — иерархия казармы. Дисциплина освобождает от ответственности, карает инициативу. Война — фикция раскрепощения: беспрекословно подчиненный солдат полновластен над побежденными. В казарме потребен не труд, только уборка, свободное в ней время — агрессивное безделье, унижение слабого — спектакль для всех.

Милитаризм тотален, гребет под себя всё. Первое его деяние как утоленная нужда — кастрированный язык. Речь трибуна и публициста, язык документа, язык-штык и новояз — тотальное орудие грязного обмана и всех, и себя самое, где слово, самое невинное, обязательно лживо и понятно лишь своему кругу, как уголовный сленг — «феня». Власть одного ли, хунты всегда единой природы с криминалом, криминал же ярый поклонник мифов, «толкания романов», некое подобие останков первобытных животных, ставших прототипом циклопов. Уголовный мир, базирующий на садо-мазохизме и главарей, и низов, равно преступных, это одновременно и автор, и прототип нового русского мифа. Когда власть лжива до мозга костей, она удерживается только ложью, иного не дано. Стадо и казарма, парадигма практической мифологии, — идеальная питательная среда.

Жизнь все же сложна и многомерна: человек — как дитя и часть природы, так и единственный ее противник; труд и свобода — как высшие блага, так страх и обуза. Миф, рожденный снять противоречия, предательски усугубил их, разрушив все мыслимые коммуникации.

Жизненный мир неустойчиво поделен на неравномерные части: есть сложившиеся цивилизации в разной степени развития, т. н. золотой миллиард, и есть конгломерат неопределенный и пульсирующий — остальные миллиарды. Мир как никогда подавлен фрустрацией. Экономика, политика, быт барахтаются в неопределенности, повсюду царят принуждение, демагогия, жестокость и разрушение. Прелесть и реальная сила жизни, в отличие от мифологии, в диалектичности. Благородство и мужество, достоинство, доблесть и доброта, вопреки всему, вопреки реальности, не исчезли нисколько, но приумножились. Явившийся в цифровую эпоху пугающий призрак роботизации всего-навсего следствие кибернетики, компьютер значит помощник, чтобы размышлять и творить, а также дополнительное для того поле — свободное время.

Уже очевидно, что мифология социального стала подобна фотошопу, где заморыш — атлет, ничтожество мудро, народ един и сплочен, а враг плетет интриги, зарясь на бездарно слабую страну, где власть сама миф величия. Обман всеобщ и неразличим, новый миф покрыт проказой лжи, залгались все всем и самим себе. Русский новый миф XX века, ангелоподобное обличье насилия, дитя всей предшествующей русской мысли, но перестарок, как почти всё.

Промышленная революция, белый конь апокалипсиса, усугубила понятия. Рабство стало более извращенным, но убрало завесу над свободой, труд сохранил принуждение, но поворачивается к творчеству. Владение своей судьбой, пугая многих, привлекает лучших. Индивидуальность, сокрушая круговую поруку, обращается к созиданию, человек в шаге от понимания того, что личная ответственность не груз, но благо. В информационную эпоху миф, как компас, размагничивается, особь с психозом неповторимости, взращенная в колбе коллективизма, возносящая нищету духа в его вершины, тускнеет, превращается в жупел.

Никакой миф, как ни тужься, не в силах скрыть, что война даже как защита теряет смысл и актуальность — наука и технологии становятся единственно приемлемым способом завоеваний. Процесс этот стремителен и неотвратим, если забыть о злой воле, ибо факт, что человек единственное существо на Земле, занимающееся массовыми убийствами и пытками себе подобных, неопровержим.

Цифровая эпоха неизбежно загрузит человечество неизведанными трудностями, не оставляя мифу места, миф как знамя уже перемещается в арсенал убогих и обиженных жизнью, где принцип выживания как кость для изголодавшейся собаки. Но выживать не достойно человека. Не заботы должны принуждать его к труду, но желание творить в условиях свободы не только выбора, но и поведения, что и значит жить.

Ничто не обладает столь мощной, сметающей преграды силой, как поступок человека конкретного и, хочется верить, почти каждого, помня при этом, что и диктатор, тиран, злодей во власти тоже человек конкретный.

Слову жить пришла пора означать только одно — в любых условиях опираться на мотивы и зов собственного характера, опираться на честь и совесть, быть, а не подлаживаться. Если кому-то надо понять яснее, ну, почти как Энди Дюпрейн из Шоушенка. Кино всегда остается игрой, сохраняя к мифу нежность. Место мифа там, где если не торжествует, то главенствует, или хотя бы пытается наладить жизнь разум, миф полностью и полнокровно может жить лишь в искусстве, это его родина, это его дом.

Но практика вещь упрямая, хорошо это или плохо, она такова, что никто не знает, когда воздушный шарик, и не будучи проколот, сдуется, а когда улетит к облакам.

Часть вторая. Миф как бездна

Господа! Если…
П.- Ж. Беранже, пер. В. Курочкина

Всерьез относиться к миру, от которого зависишь, тем более к мифу, который так безапелляционен, загадочен и привлекателен, опасно — грозит подчинением; сознание, погруженное в мифы, отключается от созерцания, более того, понимания окружающего мира, а это сопряжено с серьезными рисками.

Принципы, вообще, предельно опасны, принцип всегда грозен узостью мышления. Даже горячий исповедник принципов незамутненного добра пропитан жесткостью, если не жестокостью; и афоризм Вольтера о чуждом мнении двусмыслен. Любое действие конкретно, а принцип загоняет оценку его в прокрустово ложе.

Самый древний среди жанров, миф наиболее впаян во время и, подобно парусу, подчиняется всем ветрам. Неизменный ствол его постоянно дает множество отпочкований. Миф — опора всех формаций, от строя первобытного простираясь к нынешним. Масса, общность, народ, нация, утверждая свое бытие, опираются на мифологию. Щит величия, к XXI веку миф стал на стражу любого, даже ничтожного явления, упростился до предела, и это было бы правильно, величие в простоте, не дело мифа решать и даже ставить проблемы, но, как и во все времен, миф исключает варианты, он или возносит возможное, или закрепляет данное. В известной мере он играет роль стены — для защиты, с одной стороны, но с другой, для изоляции — преграда вору, но и внешнему влиянию.

Естественные инстинкты — половой, воспроизведения рода, агрессии при добыче пищи, выведя человека из пещеры, открыли ему возможность совершенствования. Мифология защищала человека. И пещерные люди, и поколения последующие не стремились к разрушению, в определенном роде то были гармоничные сообщества, делившие пастбища и разводившие скот. Инстинкт агрессии оставался в рамках натурального существования, но неизвестно, правильно ли уложился он в генетической памяти человечества.

Рождение мифа, классическое, в его первоначальном смысле, можно уподобить половому акту. Оно столь же таинственно, не нуждается в логике, не управляемо и чудесно. Соитие мужчины и женщины всегда двояко. Или мужчина, если даже по обоюдному согласию, ждет только собственного наслаждения, когда его орган и главный, и единственный, и тогда это, в любом случае, акт насилия, почти садизм. Или это мгновения, отзывающиеся на каждое содрогание, ощущаемые двумя телами, не только органами, каждым изгибом, когда женщина и мужчина это общее слитное осязание, когда взаимные движения сливаются в единое и завершаются одним порывом. Тогда это любовь.

Миф не есть целенаправленный акт, действо, кем-то задуманное, кем-то реализованное силой, если он подлинный, продукт единого подсознания, тогда миф — инстинктивный акт любви к человечеству.

Цивилизация же, с первых шагов неся с собой множество благ, деформировала инстинкт агрессии, внедрила жестокость в инстинкт обладания, породила вражду и войны, казни и пытки себе подобных. Это уже, без сомнения, закрепилось в генетической памяти. Мифология ужесточила позиции инстинкта агрессии, вывела его на главенствующие позиции, поддержав мифом стабильности душевно ущемленных. Родилась идеология, столь необходимая тем, кто бряцание оружием считает решающим аргументом. Без идеологии милитаризм невозможен, ему нужна изоляция, плотный тугой кокон тоталитаризма, самодовольного и наглого. В основе его мифологии устав казармы, и во всем лексиконе, и содержательно. Государственная монополия на насилие освобождает от мышления, дестабилизирует, разрушает военными расходами и без того маломощное общество. Изоляция — злобное воплощение комплекса неполноценности возводится в принцип, мифологией возносится до религиозных высот.

Та или иная степень величия, подлинного или кажущегося, формируется на переломных этапах истории всеединым бессознательным. Миф тогда, подобно рыбацкой сети, в состоянии захватить весь косяк. Но всегда кто-то да рвет сеть, выламывается — единица без шор на глазах и плесени в голове, творец, мученик, Эхнатон, Перикл, Коперник… в России таким был Петр I, дремучий варвар, обнаруживший, что опутан сетью варварства, невротик, сквозь тину ощутивший солнечное тепло цивилизации и, не умея иного, варварски взбунтовавшийся против затхлого мира. Россия же, страна максимально мифу послушная, покорная до безмолвия, того не поняла и не приняла. Но иллюзия дыры в Европу осталась.

Иллюзия же своего, особого, несравнимого — названий уйма — русского мира всегда сидела в подкорке неполноценных, но жаждущих власти.

История, вопреки марксизму, не подобие спирали, ибо тогда все было бы почти предсказуемо, это сложнейшее, не поддающееся разуму движение, зависящее от неожиданных, и всегда волюнтаристских, заскоков.

Есть нечто, как бы даже мистическое, в совпадении — 1837, 1937 — ровно век между убийством Пушкина и условным началом Большого террора. За этими датами то, что глубоко внедрено в общенародное сознание, покоряет и остальной мир — от мифа до мифа в развитие навязчивой идеи. Пушкин, талант запоздалый, не единственный застывший на периферии мировой культуры, — солнце русской поэзии, энциклопедия русской жизни, наше всё и пр., первый номер в сборнике мифов, толкующих о величии, уникальности и избранности нас Богом, а не самими собой, самодеятельно. Спустя сто лет — миф о Большом терроре, торившем, сметая врагов, путь социализму и индустриализации, великим стройкам и свершениям, великой армии, приведших вкупе к победе над мировым злом. Оба мифа — единый благовест самообмана во имя самоутверждения — тупая поступь мессианства и, грубо говоря, духовной лени. Народ-мессия меньше всего лесть ему, это тайная закваска милитаризма. Народ как конгломерат уже и на обочине не оставляет места сомнению, он в мазохистском наслаждении — в дерьме затхлой и воинственной духовности, в отходах жизни. Иного ему погруженному, подобно сомнамбуле, в красивый сон мифа, похоже, не дано, или не позволено.

Найти тому причины достаточно сложно. Человек — толика человечества, в этом смысле он подобен капле воды в Мировом океане — капля может рассказать всё о химическом составе океана, но даже не подозревает о глубине его, безмерности, штормах и мощи. Народ же, продолжая сравнение, подобен структурно уже морю, части океана. Ласковый бриз и суровый шторм действуют равно на часть и целое, и в этом их сходство с мифологией. Ей же, в свою очередь, что в конкретной жизни, что в общей истории, управляют силы, одновременно единые и противоречащие друг другу до неприятия. Одна столь же познаваема, как движение реки от истока к устью, хотя именно здесь сломано и несть числа предстоящих слому копий. Это общее сознательное — материальное и духовное бытие человека и общества, понятия и близкие, и чуждые, изменяющиеся до скончания жизни на Земле, если таковое случится.

  В каждый конкретный период они изучаемы с известной мерой приближения, хотя познаны до конца, в силу самой природы, быть не могут. Другая сила, хотя и систематизированная и безусловно присутствующая, таинственна, неуправляема, не вмещается, вопреки всему, ни в какие рамки и формулы. Имя ей — общее бессознательное. Частное как зеркало общего в новейшей России, пагубное влияние мифа истории: страсть бывшей прокурорши Крыма к покойнику, монаршему убийце ворон, собак, да и людей, или вспышка памяти о дуэлях у главного усмирителя протестов.

В материальной жизни феномен индивидуальности схож, но не тождествен феномену явления коллективного, хотя аналогии и заманчивы. Живое существо появляется, расцветает, увядает и умирает. Человечество, также некогда появившись, вечно в пределах разума. Его исчезновение, равно как и, условно говоря, возмужание, расцвет, весьма гипотетично. Античность, Средние века, Возрождение были не менее насыщены интеллектом, чем нынешние дни, ибо успехи науки, технологий, общественных отношений — показатель поверхностный, во многом условный. Интеллект не стал ни больше, ни меньше.

Бессознательное в своих воплощениях различно и едва ли не бесконечно. Если человеческие эмоции зависят от либидо, Эдипова комплекса и прочего, то бессознательное человечества столь же неуправляемо, оно и едино по-своему, и полярно во многом. Синдром толпы — явный, очевидный выплеск бессознательного социального, коллективизм и демократия более усложненное, но еще не сущностное явление. Состояние общества познаваемо только при глубоком знании прошлого в единой смеси с персонификацией, совмещенное воедино это не проявленное, скрытое, затаенное бессознательное, что становится ясно, скажем, при оценке рабства. Давным-давно стало трюизмом, что рабство унизительно, оскорбительно, неприемлемо. Однако долгие века оно естественным образом обеспечивало стабильность миропорядка, было должным, неизменяемой нормой существования, видоизменяясь лишь внешне: хозяин — раб, феодал — вассал. Цивилизация, привнеся в человеческие отношения и немало уродливого, рабство отторгло. За него, что уже дикий анахронизм, цепляется милитаризованный строй: страна казарма, начальники — солдаты, винтики все, только разного шага.

Психоз, как известно, не только индивидуален, массовый, если говорить о психологическом состоянии, — крестьянские войны, английская и французская революции, ленинский переворот, далее по списку — с завидной регулярностью всплесками ломает историю. Садизм и мазохизм, помимо личной жизни, внедрились в общечеловеческое бессознательное, претендуя стать знаменем третьего тысячелетия, если помнить о тираниях и терроре.

История — постоянное совершенствование, говоря ветхим языком, не только добра, сколько зла, совершенствуется всё, прежде всего, власть как диктатура. Миф не исключение. Поставить его на службу власти проще, чем скорость, цифру, атом или квант, благо желающих опередить паровоз в надежде угодить власти раньше других тьма, орда. В России миф со стародавних времен власть предержащие кладут у своих ног, как преданную собаку в ожидании команды. Им выгодно, когда мифы растут, множатся, охватывают все новые слои, внедряются в повседневный обиход.

Раньше всего, усерднее всего миф обслуживает трансформации языка. Слова стали подобны крысам па свалке. Стремительно меняющееся, бурно плодящееся, подменяющее возможное и невозможное своими смыслами, неуловимое слово делает успешную карьеру, из прислужницы лжи становясь больше, чем ложью. Словом оправдывается всё вплоть до убийства, любое деяние, любые трупы тотчас укрываются плотной пеленой наглых, искаженных уже не до обратного смысла, до неузнаваемости слов. Лексика стала в прямом смысле безумным мельканием шариков в руках кучки перекидывающих их друг другу жонглеров. И телевизор, первый фокусник посреди равных, разносит эти играшки по городам, весям, странам и континентам. Это опасная игра, на нормальном — и уже почти бывшем — русском языке называемая преступлением, при безнаказанности, тем более поощрении, реально могущая уничтожить всё и вся. Само собой, в этой чехарде почетную роль играет миф, новый миф, всею своею мощью.

Мифология постмодерна рукотворна и, хотя и бездарна, отнюдь не беспомощна. Миф арийской расы едва не стал Мифом XX века, Гитлер, кумир и опора народа, парил над Европой. Ложь и наглость, превосходство военной мощи, позволили ему совершить аншлюс Австрии, занять Судеты. Даже Сталин, очарованный перспективой взаимного господства над миром, поверил ему, единственный раз утратив коварство. В далеком от нас мифе будущего, возможно, Гитлер утвердится рядом с Нероном, разве что жертва огня не город — труп, а Сталин потеснит Калигулу.

Миф, конечно, не инициатор, тем более, не исполнитель действия, как не дано познать общественное бытие самобытию, даже будучи его частицей. Миф — провокатор и беспроигрышный адвокат, под залог будущего освобождающий преступника. Картинки светлого и ясного завтра — разменная монета политики без совести, это трюизм, повторение пройденного, и в том основная трудность постижения мифологического сознания, всегда коллективного, всегда массового.

Апологеты мифологизированного сознания постоянно суетятся, торопясь миф омолодить, приспособить под себя, не замечая, что тем быстрее толкают его к карикатуре, к бездарной пародии, к фейку. Миф величия русского мира — ярчайший тому пример. Русская культура внедряла его из лучших побуждений, скорее от тоски, осознавая неизбывность собственного порабощения, тем более, что реальный дремучий русский мир являл немало примеров выламывания из него как в сторону зверства, так и ангельской чистоты. «Вынесет всё, и широкую, ясную…», «о, великий могучий…». Русская культура, изнемогала, ибо знала о свободе от тирании, о независимости, о процветании и жаждала их. Подспудно угнетенная скрытой завистью, она осознавала свои, постоянно вторые, роли, а это очень ущемляет самолюбие, обижает и ранит. Она истерически напрягалась, чтобы что-то создать, почти надорвалась и улеглась на обломовский диван. В XIX веке у русской мысли шансы на это еще обретались, но грозы террора уже гремели во всю и не вдали.

В XX веке изумленный мир остолбенел от шокирующего чуда — русский народ-богоносец, кроткий и целомудренный, несущий откровение, бросился, как голодный пес на кость, к мировому господству. Бомбисты подготовили почву, большевики, ступив на нее, прочно ее оккупировали. Большевизм подъял как знамя миф всеобщей сытости и свободы, он не скрывал конечную цель — глобальное насилие и начал с собственного народа, дорогой подбирая в союзники и прикармливая сброд, отбросы хилые, но амбиционные. На некоторое время миф сей увлек азартных, но не слишком прозорливых или разборчивых деятелей.

Падение Гитлера, всемирная поддержка Сталина привели к торжеству те зиса «все получится потому, что все позволено», что и подтвердила оккупация Восточной Европы. Шизофрения восторжествовала, полигон двинулся на Восток — Мао Цзэдун, Хо Ши Мин, Ким Ир Сен, Пол Пот и иже с ними — и не остановился, щупальца уже в Африке, воистину триумфальное шествие от полюса до полюса. Но это уже далеко за рамками традиций мифа, и у мифа не прокрустово, но все же свое ложе.

Ныне русский мир, опору и оправдание любых без исключения преступлений против человечности, пытаются то ли образумить, то ли изолировать. Бесполезно, ибо поздно, прозревая, ничему не научились. Народ, голосующий как надо, всё безмолвствует, но ликует, государство борзеет — чем проще миф, тем заманчивее, разве что деградировал, съежился до глупого подобия сказки, не имеющей опоры и основы мифа.

История равнодушный зритель, есть факты, маразм ли в Горках, лужа мочи на Ближней даче, — выводы не делаются. В XXI веке миф шагнул к смерти, он готов совершить, по сути, самоубийство, разум возвращает его в память, чтобы там оставить. Миф умирает, значит, перестает расти и плодоносить.

Прозрачная тога благородства не может скрыть наготу, разве что со зрением не в порядке. Наглая и, соответственно, трусливая диктатура каждый свой шаг поверяет мифом, обольщая влюбленный в нее плебс. Сила и непобедимость русской мифологии новейшего времени в огромной, почти всенародной поддержке. Вне катаклизмов масса устроена вполне примитивно, каждая ее особь, осознавая себя колесиком единого механизма, удовлетворяется данным ему, желательно достаточным, в смысле еды, секса, развлечений, но сойдет и соседство с нищетой — для России лишения не просто привычная, но даже необходимая норма. Милитаризм окончательно занял всю нишу некрофилии, явной и подавленной, иной раз пугающей своего носителя. Особый русский путь обрел подлинность, государственный терроризм, поддерживающий террористические режимы, прячется под мифами борьбы с терроризмом. Ложь, грубо, ярко и бесстыже драпированная под миф процветания социального всеобщего, такова перспектива бытия, и, похоже, долгого.

Дополненная реальность отнюдь не дитя технологий XXI века, она в наличии еще со времен лапотной Руси, истинную реальность здесь никогда не желали знать. Дополненная реальность в России никак не фикция, не симулякр, масса смирилась с неконтролируемой автономией власти, это атмосфера общественной жизни, все живут, т.е. видят, слышат, думают, дышат мифологическими изысками один другого причудливее. И умирают в трансе благостного сознания исполненного перед родиной долга, в тумане, нашпигованном мифологией, в уникальной нищете духа.

Часть третья. Миф как прогноз

Мы летим, ковыляя во мгле…
Песня Второй мировой войны

Среди рычагов, не позволяющих разуму закостенеть, как известно, ирония, ирония везде, где жизнь. И мифология, толкующая о величии и низости, благородстве и коварстве, героизме и предательстве, скрыто, но глубоко и беспощадно, иронична. Ирония мифа сродни той, что Гегель отметил в иронии женской натуры, — притворной преданности и чрезмерной послушности.

Человеку свойственно довольствоваться тем, что есть в наличии, знание как таковое лениво, во многом архаично. То, что найдено другими, выламывающимися из общего строя, входит в обиход с трудом. Равнодушие к жизни маскируется стабильностью, отсутствием кризисов, заманчивым «не стало бы хуже». История же развивается по ведомым только ей законам, индивидуальное входит в противоречие с неизбежным, хотя и не предопределенным. Все запутано в ждущем постоянных разгадок клубке. Разум, как и все вокруг, многолик и не может, пока существует, остановиться в поиске.

В XXI веке ирония размежевания мифа обозначилась наиболее четко. Сохраняя сущность, он перестал служить своим богам.

Создателю основного мифа о социальном как едином в действии, цельном конгломерате, казалось, и на тот период убедительно, что общество состоит из классов, что справедливость может восторжествовать только в их борьбе, что капитал однозначен и служит угнетению.

Марксизм редко брал в расчет диалектику, при всем поклонении перед нею, если и пользовался, то неуклюже, забывая, что живое тело, принужденное к неподвижности, страдает от пролежней, так что даже застойные времена обязаны что-то делать. Конечно, во времена «Капитала» информация и коммуникация не вышли из зачаточного состояния, но это не спасает марксизм, к тому же учение об истории как движении от худшего к лучшему ничем не укреплено. Социальное изначально только плод теории, проще говоря, мифотворчества. Социального как практики не бывает, распределение благ для всех извне противоречит практике самоценности каждого как одного. В индустриально-информационном обществе, где цивилизация движется, спотыкаясь ли, путаясь, миф модерна, тем более постмодерна, теряет сущность, съеживается до анекдота, даже до фейка. Тоталитаризм, где государство, прячась за демагогией, но обязательно опираясь на массы, подчинило всех себе, а себя милитаризму, живет мифом и в мифе, но это миф только по традиции.

Время и объективный свидетель, и попутчик, и созидатель. Время — пространство, где ломаются ситуации, и оно вынуждает принимать изменения. Классы — категория скорее фантазийная, чем присутствующая, это фантом, фикция, не влияющая ни на что. Капитализм, империализм — всего лишь условные, ничего не обозначающие названия совершенно иного слома эпох. Социальное как всеобщее во имя единого, краеугольный камень марксизма, на поверку оказалось мыльным пузырем, ярким, радужным и пустым. Маркс, в своей революции, опирался на миф о коммунизме, чью победу гарантировал рост капитала и, соответственно, вызванных этим кризисов, глобальных, один другого глубже, неизбежно ведущих к торжеству справедливости социального — хороня капитал монополий, коммунизм осчастливит массу. Мыльные пузыри могут достигать очень больших размеров, но неизбежно лопаются. И при спокойном течении, и в переломные времена социальное только симулякр, предмет спекуляции и манипуляций, объект демагогии. Капитал же, будучи самодостаточен, стал истинно глобальным явлением, расцветающим для себя и способствующим общему расцвету. Марксизму не хватило знаний и на меньшее, он не смог даже классифицировать интеллектуальное, обозначив его в примитивной простоте межклассовой прослойкой, тогда как это лишь возникающие и распадающиеся группировки, почти между собой не связанные.

Новое время плавно заменило феодалов и вассалов аппаратом и массами, назойливо передав Новейшему времени социальное содержанием мифа. Постоянно возбужденным, перегруженным ненавистью и комплексами русским революционерам, всему вечно воспаленному русскому сознанию это легло на душу, сыграло на руку. Всегда в стороне от течения будущего, всегда стремясь угадать ускользающее русло, суетливые гребцы в лодочке русского интеллекта от невозможности нагнать большое судно либо истощали силы, либо приставали к первому попавшемуся островку, рассчитывая строить там автономное царство. Поначалу недоучки, не умеющие отличить алмаз от поделки, а вскоре кучка авантюристов, изнемогающая от жажды власти, сгорающая от зависти, восторженно подхватила миф о классовой борьбе, на первых порах заразив фальсификацией энтузиазма полмира, если не больше. Не просто слово, весь язык был подмят ими под себя, бумажный тигр стал реальнее живого. Первой и вечно насилуемой жертвой полегло слово свобода. Люди всегда готовы поверить мифу защиты слабых, обездоленных (неважно, по чьей вине), мифу о самозащите. Теория классовой борьбы во имя торжества угнетенных реализовалась практикой массовых казней, пыток, кабалы зека. Догма блага масс, основа мифологии светлого грядущего, нашла несгибаемую опору в незнающей слабости руке террора.

Масса, неопределенное социальное, и терроризм, не знающий цели, в основе синонимичны, притом, что определенная часть массы может пострадать и страдает от террористов. Масса и терроризм равно аморфны, расплывчаты и размножаются внутри себя, делением. Их база некрофилия. Молчаливое большинство это тень власти, неопределенный объект, податливый, мгновенно уступающий любому воздействию, пассивный в крайней степени, конформистский в любой мелочи. Терроризм также тень, тень не выплеснутой злобы, несостоявшихся чаяний, неопределенных желаний, отсутствия цели. Масса и терроризм, все, что могут сделать и делают, это вписаться в мифологию. Прекрасно это поняв, нынешние вершители мифологических схем, широко используют эти конгломераты, не имеющие очертаний. Социальное упорядочение, как и катаклизм природный, в любой момент может превратиться в нечто абсурдное, неуправляемое и неконтролируемое.

Русский особый путь, конечно, не взбрык исторического сознания. Бессознательное подчас становится нетерпеливо, массы сами толкают себя к угнетению, к готовности к насильственному повороту на нарисованную психически неуравновешенным сознанием тропу. В избранничество России Богом ныне поверит разве что особь не слишком крепкая умом или славист, кабинетный поклонник Достоевского, но с тем, что у нее особый путь, вынуждены мириться все. Смысл слова особый, как и все смыслы, укрыт в ларце за железным занавесом мифа.

Большевики приступили к делу, едва провозгласив себя как новое государство: на их особом пути диктатуру уравняли со свободой, придали зовущий к свершениям смысл, положив начало массовому террору. Аксиома не обсуждалась, она росла и крепла: враг не мы, мы в кольце врагов, не мы творим разбой, нас травят санкциями.

Власть, всесильный аппарат, олицетворяла миф, масса покорно семенила следом, подменяя, а то и опережая аппарат в случае нужды, укрепляя единство тоталитаризма. Ирония всеподчинения на иных этапах приветствовалась, палачи уничтожали палачей, уничтоживших палачей, пик — на периодах возрастания агрессии.

Самоирония сыграла дурную шутку с внедренной мифологией, массы поверили в некрофилию, сработало неосознанное и осознаваемое чувство безысходности, неизбывного тупика бытия. Единение масс и государства террора достигло апогея, символически отмеченного всенародным поиском имени для ядерной ракеты. Мифология некрофилии — свойство и торжество власти, что не уверена и труслива, влюблена в себя до омерзения, коварна и лжива до мозга костей. Она любит смерть и боится ее, хочет ее для всех, кроме себя, стремится к ней как к решению.

Милитаризм плодит законы, до остолбенения схожие с параграфами устава, не умеет строить ничего, кроме казармы, единой для всех. Казарма обрастает кадетскими корпусами, милитаризм внедряется в детские сады, обеспечивая себе вечность. Давным-давно Н. Берберова отметила, читая переписку Уэллса и Горького, что они почти единомышленники, но один знает Декларацию независимости, а другой так и живет во временах Чингис-хана, ситуация, где разуму нечего делать.

Путь милитаризма, исторически неизбежная, но пройденная необходимость, уже не ведет в тупик, это дорога к гибели, всех и всего. Утверждать, что азы изучены и пройдены, войны невозможны, строить продуктивнее, чем разрушать, быть здоровым и богатым лучше, чем бедным и больным, а здравый смысл много надежнее, чем безумие, казалось бы, логично, но вновь и вновь мир наступает на одни и те же грабли.

Исторические авантюры неизбежно разрешаются катастрофами, когда все объективное абстрактно и легко рушится. Мифология самовозвеличения, террора, массового садо-мазохизма, самодовольно-ограниченного мышления подменила собой все аспекты, все нюансы существования людей, объединенных в массы. Множащиеся мифы, тщательно скрывая глубокую иронию, подмяли под себя всё, не допуская отклонений от догмы, заполонили, как и главный миф идеологии, сознание масс, не оставляя просвета и без того неразвитой мысли. До истерии агрессивное неприятие чужого, оригинального, смелого стало единственной чертой тотального сознания. Тотальный же аппарат, неслыханно громадный обслуживающий персонал, все усиливает давление на менталитет и без того сплоченной массы.

Тотальное сознание создало себе нового Зевса, уже не прежнего громовержца, как бы его реинкарнацию. На Олимпе, политическом, смысловом, бытовом, воцарился смысловержец, плодящий и равнодушно пожирающий своих детей. Имя ему масс-медиа. Сами мифичные по природе масс-медиа бесконечно плодят и разносят мифы, один другого нелепее, закрученнее и катастрофичнее, чтобы тут же разрушить их и породить новые, бредовее. Сплетенные воедино, тотальное сознание и масс-медиа самозабвенно, без передышки работают на милитаристскую практику, не позволяя дрогнуть, сдать позиции, провоцируя бесконечную эскалацию.

Эволюция меняет смыслы в зависимости от ситуации, но редко позволяет исказить их. Смысл мифа, и это невозможно переменить, историчен, гуманен несмотря ни на что. Мифология на потребу условна, не может, как ни силится, скрыть иронию, всегда вылезают уши пропаганды. В новой парадигме мифологию запутывают, а заодно смещают ориентиры, опираясь на то, что миф всегда игнорировал нравственные устои, теряют в тумане множеств мифов и исторические вехи.

Миф, претендующий на материализацию идеи, даже прекраснодушной, на пророчество, даже чарующее, в силу самоиронии с самого появления не в состоянии превысить уровень маскарада. Ложь, коварство, наглость, отсутствие даже рудиментов стыда и совести тут же обнажают суть гнилого ли, некрофильского, любого псевдомифа. Быть такого как бы и не должно, но не должно никогда не означало, не может.

Миф, что бы он ни значил, в какие одежды ни рядился, миф как знак не в силах уйти от того, что в основе своей он факт культуры и должен, по законам жанра, иметь начало, кульминацию и конец, он, в конце концов, неподвластен. Только сохраняя себя как знак, миф может сохраниться как взлет культуры, и тогда навечно, это уже хлипкая почва футурологии. В наличии мощенный мифологическим булыжником, к тому же дурно уложенным, милитаристский путь к войне и гибели в азарте восторженной психопатии. Может ли он прерваться, перестроиться изменить себя в принципе? История подобных кульбитов не совершала, но «не было» никогда не значило «невозможно». Торить дорогу, однако, нет нужды, это путь цивилизации.

Реальное индустриально-информационное общество существует, оно в начале роста, очевидно, бурного, совершенствуется усилиями интеллекта. Прогресс человечества как очевиден, так и хрупок, как китайский фарфор. Сам же прогресс един и глобален, каких либо отклонений, ни расовых, ни религиозных, нет, мифы теряют стоимость, мифология постмодерна растворилась в созидании и активно исчезает. Глобализация, подпитка одного многим и многими, не требует искусственной подпитки, даже миф энтузиазма блекнет. Миф жив, конечно, но он в категории памятников, никоим образом не призыв, не знамя борьбы, не идеология и, конечно, не пропаганда.

Мифология поднимает вуаль иронии, перестает ее скрывать. Классы на поверку жупел, сущность капитала созидание, социальное, как голый король, словесная пустышка. На очереди понятие масс. При мирном течении жизни массы могут какое-то время что-то значить, но, вкупе со своей антагонистической составляющей, терроризмом, исчезнут за бесполезностью и ненадобностью. Массы тоже удобный миф, базирующийся на мифе. Как таковые массы порождены производством, промышленная революция требовала функциональности, автоматизма, замены одного другим, равнозначным, человек не был индивидуальностью, он волею роста потребления, ускорения производства превращался в винтик, колесико. Как противовес возник миф всесильности масс.

Фактор времени всегда ограничен временем. Дух человека, его интеллект не позволяют функции стать сутью жизни, т. е. поведения. Есть законы природы, нет законов истории. Историю во все века творит только поведение, но не масс, а сугубо конкретных людей. Потеря себя противоестественна природе человека. Действенно конкретное поведение конкретной группы конкретных людей. Молчаливое большинство не есть постоянное состояние, тому залог и гарантия — извечная жажда свободы, свободы жить среди свободных, себе подобных. Задача выполнимая, характер труда в век информатики изменяется кардинально и невозвратно, и единая нравственная атмосфера не слишком уверенно, но упорно клонится к очищению.

Мир в независимом, не прогнозируемом развитии в очередной раз оказался на грани, и балансировать на ней слишком долго невозможно — равновесия не было, нет, и не может быть никогда.

Идея рая на Земле, конечно, исчезнуть не может, миф найдет лазейку для ободрения всех теряющих надежду, возможно, в образе нового апокалипсиса. Сгоревшие в Кемерово дети, о которых забыли почти сразу, — мини-макет той войны, что жаждут повторить поклонники ракетных мышц.

Часть четвертая. Миф как нравоучение

А шарик вернулся, а он голубой.
Б. Окуджава

Китайская поговорка гласит, что чтение рецептов не излечивает больного, но умалчивает, что излечивают лекарства, в рецепт записанные. Поговорка имеет в виду человека, но как быть с обществом? Миф обретается на грани сознания, между знанием и интуицией, действие его можно уподобить рыбе фугу — поразительно вкусна, приготовленная виртуозом, смертельна при малейшей ошибке.

Тень отца принца Датского — миф, направленный на разрушение королевства. Гамлет, самозабвенно вторгаясь во владения мифологии, терпит крах и сам дематериализуется, он миф одиночки, поглощенной поиском мифа справедливости, забывая, что на этот путь его подвигнул призрак.

Коллективизм крайняя ступень индивидуализма, бездумного и бесшабашного, перевернутого с ног на голову, неокрепшую и слабую; при оценке социума Я превалирует, стремясь самоутвердиться, подавить окружающих. Покорная призраку терроризма мифология социального, отрицая настоящее, умеет строить только миражи, преимущественно дворцов счастья для одного себя.

Бытие определяет сознание — формула, впитанная с молоком матери, проста, заманчива, системна. Беда, что она никогда не работала, не могла работать и не будет, разве что уравнивая человека с животным. Обезвоженный и истощенный человек в пустыне до последнего сохраняет ясность мысли, нищий меньше всего обеспокоен общей нищетой. Формула, конечно, имеет в виду не индивидуальное, но сугубо социальное, ее, однако, не касается, что социум организм, не останавливающийся в развитии. Любые группы социума, вне и внутри как его самого, так и себя, различаются не принадлежностью к той или иной профессии, не величиной дохода, но уровнем интеллекта, поведением во всем, включая секс, никак не ступенькой социальной лесенки. Имелось в виду, что материальное бытие определяет общественное сознание. Но общественного сознания нет, есть мифология, трансформируемая в идеологию, меняющуюся в зависимости от нужды тех, кто массами манипулирует. Утверждение, что абсолютно все зависит от поведения, отнюдь не категорично, просто констатирует явное.

Советский коммунизм, яркий пример социальной мифологии, сто лет являл этот механизм во всей красе. Согласно марксизму, миф не мог стать причиной его крушения, только бытие, в данном случае неразумное. Однако именно мифология заставляла принимать все экономические решения, миф командовал материальным бытием, жестко и безапелляционно. В мире знаний вопреки всему триада материализм — марксизм-ленинизм — жесточайшая иерархия подняла мифологию выше возможного, выше веры в Бога, выше гуманизма. Миф бытия определяющего не мог не рухнуть под собственной тяжестью. Сознание определяет бытие, сознание же и решает, быть ему мифологическим или сущим.

Время накладывает свой отпечаток на содержание любого текста. Социальное, в единственном своем воплощении мифе, как ни тужилось, не смогло близко подойти к практике, несостоятельность во всем, от принципа до мелочей, опустила миф до примитивной на поверку пропаганды. Мифы, однако, обитая вне времени, чутко к нему прислушиваются и уже заняли нишу, обширную и прекрасную. Это книги, фильмы, сериалы — документ или его имитация о людях, оставивших след в истории, биографии, где герой не на Олимпе, не вне реальности, он образец достойный подражания, раздумья как минимум, он рядом, он жил, или даже жив. Тайну смерти и ее смысл удается раскрыть жизнью. Справедливое общество, не тотальное или утопичное, а индивидуализированное, благосклонно к мифам-биографиям, они просветляют видение.

Человечество все дальше и плодотворнее уходит от утопии. Высокие технологии и свободное творческое время уже существуют, более того, не нуждаются в мифах, ни в одном, время созидания наполнено поиском, оно строит себя. Необходимость социальных революций исчезла, научные революции максимально продуктивны и — бескровны. Ломать что-либо, отменять, запрещать потеряло смысл, да и не имело.

Социальный миф, уходя в небытие, освобождает место обыденной истине, ясной и неоспоримой, исчезающий миф позволяет ее артикулировать: мы — часть, всего лишь часть трагической всеобщей истории, заслуживающая сострадание, мы — часть, всего лишь часть человечества, далеко не самая худшая. Этого достаточно, чтобы жить в едином и благожелательном друг к другу мире, чтобы работал здравый смысл. Нет леса, где была бы всего одна тропа, есть тропы явные, хорошо утоптанные, есть малозаметные, есть заброшенные, есть и кажущиеся, к непролазным чащам, найти нужную тропу не всегда удается. Выходы из тупиков всегда поначалу не ясны, утопичны, склонность к мифотворчеству въедлива, сами же утопии не могут реализоваться — отвергнет практика. Выходом, если пытаться что-нибудь познать в грядущем, остается некий миф, свергающий и отвергающий миф как принцип.

Акробат может балансировать на канате меж крыш небоскребов, предел для него несколько минут. Социальное как мифическое декларируемое балансирует над пропастью, неколебимо веря в прочность каната милитаризма пол ногами. Это главнейший миф. Округ него, как вокруг Солнца, вращается еще несколько, столь же заманчивых, маниакальных, каждый на своей орбите — неповторимая, и сама мифическая, вселенная мифологии. Миф о национальной исключительности… Миф об избранности Богом народа-мессии… об исторической уникальности… о первенстве в культуре… Миф о сакральной Победе… о жертвенности и массовом героизме… Миф о кольце врагов… Закваска одна и с каждым поколением ширящаяся основа — многовековая воистину национальная идея рабства, вертикаль садо-мазохизма, не навязанная, но выстраданная, сущностная. Общая нищета ее питательная среда, но центр, главная беда в единой агрессивной и убогой необразованности, точнее, в неграмотности мышления. Телом, что нищие, что богатые, не обделены, но духом как один слабы и неуверенны, общество вкупе, поняв бездеятельность мифа, растеряно, процессы в котле жизни кипят, но крышку срывать не собираются. Мифология уперлась в странный тупик.

Склонность к имитации мифов, вечно неуклюжих, из помойки, год за годом, век за веком поражает, как зараза, российский истеблишмент, движется кругами по всему обществу. Аннексия Крыма, Боинг над Донбассом, химическое оружие в Лондоне и Сирии, сгоревшие в Кемерово дети — цепочка мифов вокруг, ужасающих по реакции на них, не собирается рваться.

Ложь и террор нужны малой, близкой к уголовному устройству — «блатной малине», кучке людей у власти, деструктивному их мышлению, больной психике, мы помним «Есть такая партия!» Но есть и хлипкое, слабенькое движение — несколько тысяч человек, что по случаю беды, лжи, реалий зла упорно выходят на улицу, беззащитные, беспомощные, без расчета быть услышанными. Есть и гнев внешнего мира, и явный, и робкий. Всё балансирует на грани.

Душевная глухота диагностируется, ее основной симптом — язык мифов, язык политики и медиа, когда русский язык остро нуждается в переводе на русский язык. Душевная глухота — плод гибридизации вопреки естественным нормам. Изгоняются слова этика, репутация, честь, скрещиваются счастье и террор, свобода и казарма, справедливость и правосудие, диктат и единство — печальный опыт Мичурина, не говоря о Лысенко, забыт. Прожив время, гибрид неизбежно вырождается, но, будучи приложим и к слову война, грозен катастрофой. Уже не эпидемия, пандемия душевной глухоты поразила слабеющую нацию, охватив ее организм подобно огню или чуме, где диагноз, за редчайшим исключением, один — исход летален. Гибридизация, хочется верить, миф только нынешних дней, владея внешне всем, не имеет опоры, не тянет на миф универсальный. Человечность, равно вера в человека не сопрягаются с гибридизацией, как разум и свобода не поддаются порче, они неизменны и вечны.

Человек — каждый порознь, в единстве особо — вопреки ему присущему интуитивно бессмертен. Это данность исторической практики, и такова естественная, а значит, истинная природа мифологии. Смерть на поверку столь же мифична, являя свой смысл в жизни, что прожита творчески.

 Часть пятая, заключительная. Миф как суицид

Значит — все это наврано?..
А. Галич

Боги и герои, аргонавты и Троя, Одиссей, Орест и Фивы, а затем и параллельно титанический труд по созданию ритуалов, обрядов, атрибутов религий — расцвет и торжество мифологии. Миф древнейший и наиболее живучий жанр искусства, а оно живет в постоянных конвульсиях. Трагедию как жанр похоронили реалии жизни, комедия порабощается пошлостью, живопись, литература, театр, даже балет судорожно мечутся в тисках модерна, постмодерна, постпост. Миф же плодоносит постоянно, ветвясь, расцветая каждый раз по-новому. Его мощный взлет, значительнее веры, вопреки всему здравому и трезвому, зрел и креп именно в России, весь ее исторический путь немыслим без мифологии, именно здесь она получила новое, ей не свойственное, обличье. Опьянение идеей — одно из самых опасных и почти неисцелимых помешательств, единственно заразное. Коммунизм как реализация мифов классовой борьбы, освободительных движений и прочих демагогических манков стал путеводной звездой миллионов, миф как жанр подталкивался к самоубийству. Посыл непрерывности движения времени, не требовавший, казалось бы, доказательств, был сметен в мусор мифологией советского марксизма.

Несколько поколений прожили, сменяя друг друга, в едином ГУЛАГе под кличкой (уголовный сленг — погонялово) СССР от звонка до звонка — в тюрьме, в лагере, где время, как известно, и для зека и для охраны окаменевает. Время, напитанное величайшим мифом всех времен, приостановило бег практически на век, на век мнилось творцам мифа и их холуям — литавры мифа оглушали полмира, не только их.

Дважды войти в одну и ту же реку можно только при условии движения с ее скоростью, и то не всегда угадаешь, и копий неразличимых от оригинала не бывает — время упрямо не хочет повторяться. Нынешние неуклюжие до омерзения попытки сформулировать новый русский миф — амбиции бессилия, увядшие тезисы; изобилие ослиных ушей не может спрятать идеал — всемирный концлагерь. За скудостью лексики на миф сумасбродно натягивают ярко раскрашенный полог патриотизма и православия, но не скрыть, что он искорежен и гнил, тоталитаризм укутан лозунгами свободы, демократии, независимости, национального процветания как маскарадным одеянием, столь же близко, как и миф классовой борьбы и ее усиления.

Вновь и вновь, тупо и монотонно все, что мумифицируется ныне в политике, есть голая автономия диктата государства, полная и окончательная независимость его от общества. Так было — миф о единоличной Победе, так есть — миф о величии изоляции, так будет — миф о единстве перед натиском врагов, всегда на основе организующей вдохновляющей роли вождя ли, партии или государства. Мифология эта — банальный мостик между банальностями, дабы скрыть главную цель всевластия при полной безотчетности государства и соответственно его главы.

Государство это аппарат, аппарат это сборище исполнителей, снизу вверх тупых и трусливых, тем не менее — или более — аппарат узурпирует всё, и, в единомыслии с тиранией, постоянно балансирует на грани катастрофических по результатам решений. В стремлении к сокрушению внешнего мира, к его постоянному дисбалансу аппарат разрушает и тот мир, которым руководит и где живет сам, ибо уверен в абсолютной самодостаточности. Не след забывать и то, что мифы обладают неслыханной силой подстегивать азарт.

Ни законы природы, экономики, ни нормы психологии, ни просто жизнь как таковая для аппарата не имеют ни смысла, ни значения, ни даже стоимости, в каждом решении практика аппарата, подчас смыкающаяся с болезнью идиотизма, — власть мифологии маниакальна, а ритуалы склонны к оголтелости.

После кончины СССР предполагалось, что время свободного бытия и время обитания в коконе мифологии разойдутся в разные стороны. Годы реализации мифа поднятой целины коммунизма ГУЛАГом были заполнены рукотворными героями, бумажными, но бесконечными и разного уровня, от Стаханова до Космодемьянской, их не осталось, но кокон сохранился, только новый миф, скорее, антимиф, оскудел, мясо исчезло, лишь голая кость идеи. Иначе говоря, подвергнутый реновации миф, уже не пряча иронии, все обширнее обнажал суть, и тем упорнее его подвигали к самоубийству.

Мифология коммунизма и опрокидывалась, и смыкалась с мифологией нацизма, обе опирались на единое социальное при уникальном вожде, Гитлер в дни его побед и торжеств возносился до сверхчеловека, Сталин соответственно был сверх мудр. Обращаясь же к первоисточнику, Сверх как перевод Uber в слове Ubermensch мало удачен, Super ближе по смыслу, но тоже неточен, Uber — это, скорее, Над, слово Ubermensch в замысле меньше всего предназначалось лексикону триумфа воли как воли к господству и разрушению. Имелось в виду, воля к созиданию, воля к жизни человека преодолевающего.

Существует закономерность — ни один миф Третьего ли Рейха, советского блока, коммунистического Востока, ставящий во главу угла социальное как общественное единое благоденствие масс не может обойтись без мифа о непримиримой жестокости вражеского окружения. Геноцид и Холокост, сербское кровопролитие, депортация народов Кавказа, Крыма, Поволжья, Большой террор и антисемитизм во имя борьбы с внутренними врагами обязательное дополнение этого мифа. Малым ручейком отсюда лозунг «можем повторить», казалось бы, всего пьяный всплеск глупого хулиганья, если бы не поддерживающая реплика-шедевр лица более чем влиятельного — «зачем весь мир, если в нем не будет России?».

Миф тотального общества меньше всего смысл, скорее, это акт, орудие автономного мира, замкнутого и неприступного, миф вне эволюции мифологии, вне всех и для себя. Социальное не объединенное и единое. Мифология коммунизма, марксизма, расизма, фашизма, любви к родине, свободы и независимости как выражение воли масс это фикция, жупел, плод воспаленного воображения маниакально одержимых власти.

Воротнички, что белые, что голубые, обыватели хотят жить в доме, городе, стране размеренно, шаблонно, спокойно и уверенно, во все времена покой их общежития нарушается преступлениями, это трюизм; государство поддерживает одних и карает других, тоже трюизм. Уголовные преступления узко национальны, но малая территория не препятствие для мощной и влиятельной мифологии. Уголовный мир как символ протеста против законов угнетения внес весомую лепту в мифологию свободы, романтики, даже подвигов. Закон мифа оставил вне поля зрения бесчеловечность, коварство и корысть уголовников, не поддающуюся взлому конспирацию уголовной верхушки. Внешний блеск риска, бесстрашия, размаха скрывал внутреннюю ложь и жестокость. Унижение всех, кто ниже, жизнь без прав как разменная монета, безжалостность и ложь оказались вне поля зрения гуманистов.

Уголовное мировосприятие в основе любой тирании. Первым, кто свел воедино мифологии уголовную и государственную, был Варлам Шаламов. Романтика не криминала вообще, а уголовного, т. н. блатного, мира, обласканная всей русской культурой, напитала мифологию революций, плавно перетекла в мифологию тирании. За истекшее столетие сменились многие поколения, и жителей, и их руководителей, блатное миротворчество лишь укрепилось. Конгруэнтность, термин цифровой экономики, в полной мере соответствует сращению, единению, взаимовлиянию психологии блатного мира и власти.

Большевистский переворот 1917 года был и задуман — в мечтах, и осуществлен — на деле, а затем укреплен неколебимо по всем законам блатного сообщества. Раньше всего была внедрена иерархия, авторитет главаря, опирающийся на глубоко законспирированные законы уголовной верхушки. Приоритет, несомненно, у России: единственный и — многовековой опыт, единственная и — многовековая практика. Изгои цивилизации иного не ведают, не умеют, и знать не хотят. Мифы встали на место подлинности на каждом шагу — от неколебимых некогда устоев до смысла основополагающих слов в политике, экономике, быту. Даже барский каприз Сталина по поводу Дня победы 9-го мая укоренен по сей день.

В третьем тысячелетии мифология вступила в фазу кристаллизации. Цивилизация, шагнув в эпоху информации, в эпоху знаний, стремительно обновляя и плодя технологии, отодвинула как невостребованное возрождение угодливой мифологии, мифов на потребу. Древо ложных мифов может крепнуть лишь на почве, обильно питаемой уголовной романтикой.

Мир как был, так и остался на распутье, мышцы милитаризма, агрессивного ли, во имя защиты, слишком перекачаны. Четвертая промышленная революция милитаризм отвергает, открывая перспективы познания и сотрудничества, сроки достижения этого, однако, непредсказуемы и сугубо субъективны. Бихевиоризм, многажды марксизмом повергнутый, на каждом повороте поднимает голову, все яснее, все неопровержимее доказывая, что поведение личности, иначе говоря, сознание определяет бытие. Выбор — за личностью.

Сам же миф как объект на поверку оказался гораздо более мудр, чем это мнилось спекулянтам смыслами. Склонность к суициду — скорее, маскировка мифа, на время он позволил тотальной идеологии мимикрию под себя, сам же, поначалу исподволь, затем все активнее, приступил к ее дискредитации.

Что случится впредь, покажет бесстрастное время, чем дольше, тем беспристрастнее.

Цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей.
 Песн. 2, 12

Конец