Об опасности этого явления написаны в 20-м веке библиотеки, как блины пеклись бесчисленные вариации на тему «Ромео и Джульетты» – вспомните хоть «Вестсайдскую историю». Но почему-то ни разу не случалось мне ни читать, ни слышать, чтобы какой-нибудь борец за всеобщее братство задался вопросом: а можно ли без этого обойтись?

Элла Грайфер

Что такое община?

У каждого человека есть легкие, печенка,
селезенка и знамя <…>. Говорят, бывают
люди без печенки, селезенки и с одним легким.
Без знамени людей не бывает.
            К. Тухольский

В процессе обсуждения моей предыдущей работы выяснилось, что далеко не все читатели поняли, какой смысл я вкладываю в слово «община» и почему придаю ей такое значение. Почему без нее не представляю себе нормальной жизни людей и их сообщества. Это вполне объяснимо: слово многозначное и не очевидно, что речь идет не просто об оптимальном согласовании производительных сил и производственных отношений, но о фундаментальной, биологической (ибо психика – тоже относится к биологии) потребности человека всех времен и народов. Потребности, вполне осознанной и описанной современной наукой и, тем не менее, не осознанной и не признанной современной идеологией.

Под общиной я понимаю коллектив, обладающий следующими свойствами:

1. Обозримость, т.е. ограниченность размера. Индивиды, его составляющие, друг друга знают, не всегда любят, но соблюдают определенные правила общежития, чему способствует интенсивный социальный контроль.

2. Общее мировоззрение, общая идеология (как правило, религиозная).

3. Общий моральный кодекс. Это не значит, что все всегда его соблюдают, но все знают, что есть вещи, которых не делают, а если делают, то скрывают и ищут оправдания перед собственной совестью.

4. Иерархическая структура, не всегда формализованная, но всем понятная, она обеспечивает эффективное сотрудничество, в т.ч. разделение труда и совместное противостояние опасностям.

5. Взаимопомощь. Одинокий калека, сирота или вдова с голоду не помрут.

6. Устойчивость и жизнеспособность на протяжении жизни многих поколений. Режим наибольшего благоприятствования для рождения и воспитания потомства, для передачи культурной традиции.

Могут ли человек и общество (страна, народ) выжить при отсутствии такого коллектива? Пару-другую поколений – да, расходуя «запас прочности», полученный от предков, но потом с неизбежностью наступает то, что можно назвать «социальной инвалидностью». Человек без ног – инвалид, потому что ходить затрудняется, а на пузе ползать не приспособлен, будучи человеком, а не змеей. И человек без общины тоже инвалид, потому что затрудняется выстраивать отношения с себе подобными, а, не будучи кошкой, не приспособлен «гулять сам по себе».

О том, что «нельзя быть человеку одному», свидетельствует и то, что одиночное заключение часто приводит к безумию и смерти даже при отсутствии других серьезных проблем, и современная литература, тома настрочившая о страданиях западного индивида, и, наконец, психология, все как есть описавшая по науке. Знаменитая цитата из «Трехгрошовой оперы»: «Сначала хлеб, а нравственность потом!», — есть величайшее заблуждение, ибо без «нравственности», сиречь правил взаимодействия между двуногими, ни зверя загнать, ни дом построить, ни хлеба вырастить не удастся никогда.

Тот, кто уже не в первом поколении лишен общины и соответствующих социальных навыков – инвалид, способный выжить только при помощи людей нормальных при условии что они сочтут нужным и полезным выгородить ему «экологическую нишу». Да, какой-нибудь выдающийся физик или лирик даже при наличии традиционного воспитания зачастую бывает «одиноким волком», с которым трудно ужиться, но общество, состоящее из одних гениев, жизнеспособным, увы, не будет никогда. В момент, когда индивидуализм из исключения превращается в правило, самые умные (Шпенглер, Ницше) начинают писать книжки про закат Европы. Они не ошибаются.

Человек, потерявший руку или ногу, зачастую испытывает т.н. «фантомные боли» – нет ноги, ходить не на чем, и боль напоминает, что это неправильно, что так жить нельзя. Человек, потерявший т.н. «референтную группу» – круг «своих», чье мнение ему важно (и им важно его мнение о них), круг тех, на кого можно в случае чего рассчитывать (и каждый из них рассчитывает на него!), круг, людей которого он скорее склонен прощать, чем обвинять (и они ему отвечают тем же) – тоже страдает: спивается, впадает в депрессию и приходит к выводу, что так жить нельзя. Понаблюдайте, как люди, доселе незнакомые, но с какого-то момента намеренные или вынужденные взаимодействовать (от школьного класса до лагерного барака), спонтанно и естественно образуют группы со своими лидерами, внутренней иерархией и моральным кодексом.

Но и это еще не все.

Есть у общины одно свойство, в науке именуемое «ксенофобия», хотя СМИ почему-то предпочитают совершенно ошибочный термин «расизм». Так или иначе речь идет о делении человечества по признаку «свой/чужой» и об отношении к «чужому», варьирующемся от вежливого недоверия до тотального геноцида.

Об опасности этого явления написаны в 20-м веке библиотеки, как блины пеклись бесчисленные вариации на тему «Ромео и Джульетты» – вспомните хоть «Вестсайдскую историю». Но почему-то ни разу не случалось мне ни читать, ни слышать, чтобы какой-нибудь борец за всеобщее братство задался вопросом: а можно ли без этого обойтись?

*  *  *

Ваши предки, наши предки
На одной качались ветке.
А теперь нас держат в клетке –
Хорошо ли это, детки?
      Б. Заходер

Всякое сообщество людей и животных выстроено иерархически, т.е. права и обязанности входящих в него индивидов всегда различны: сверху шире, снизу уже. С точки зрения индивидуализма это вопиющая несправедливость, но без иерархии невозможно сотрудничество, принятие решений и переход к совместному действию, потому что разногласия неизбежны, но всегда должно быть ясно, за кем последнее слово. И остается оно обыкновенно… нет, не за самым сильным – не позволяйте неточному переводу сбить вас с толку. На самом деле у Дарвина сказано не СИЛЬНЕЙШИЙ, а САМЫЙ ПРИСПОСОБЛЕННЫЙ, т.е., в большинстве случаев, самый умный, опытный и умелый. Он сам выживает, а следуя его примеру и весь здоровый коллектив.

Иерархия должна быть реальной и ощутимой. Но в то же время, она не может быть застывшей – вчера самым-самым был один, а завтра может стать уже другой, и не дать ему шанс – значит отнять шанс на выживание у сообщества в целом. Из чего закономерно следует, что борьба за место в иерархии не должна прекращаться, но и «зашкаливать», вызывая всеобщую свалку и свару, тоже не должна. Как же четвероногие выходят из положения?

Оказывается, борьба за пищу, сексуальных партнеров и пр., выстраивающая членов группы на иерархической лестнице, не является игрой без правил. Заповедь «не убий» в отношении членов своего сообщества не нами изобретена, она уже встроена в братьев наших меньших на уровне инстинкта. Всем известен, например, ритуал «подставления шеи» у волков. Но очень важно отметить: эти правила обязательны к соблюдению в отношениях отнюдь не со всеми представителями своего биологического вида, а только и исключительно с «родней».

С теми своими, которые «не свои», животные куда менее вежливы. Джейн и Гуго ван Лавик-Гудолл описывают смертельные схватки между соседствующими кланами пятнистых гиен. Крысы в своем сообществе – образец благонамеренности, взаимопомощи и любви, но стоит затесаться чужому – живым ему не уйти. А уж о войнах между шимпанзе нынче только ленивый не слыхал – совсем как люди.

Все общественные животные делят мир на «внутри» и «снаружи» – не обязательно в пространственном смысле, ведь территориальные границы есть не у всех – но в смысле разницы поведения со «своими» и «чужими». Причем, еще раз повторяю, «ЧУЖИЕ» – это представители СВОЕГО биологического вида, об отношениях с другими видами тут речи нет. Выклюет, оказывается, ворон ворону глаз, еще как выклюет и не поморщится даже. Иерархия, ксенофобия и прочие обязательные атрибуты сообщества для зверской жизни необходимы. Лучше всего это объяснил Конрад Лоренц.

И описание у него, по-моему, исчерпывающее, как для животных, так и для людей. У нас, как и у них, существует «внутри» – своя община, в которой агрессию дозволено проявлять лишь определенными методами в определенных ситуациях, и «снаружи» –   чужаки, на которых можно сбрасывать избыточную агрессию, и пусть даже для войны существуют свои правила, окно возможностей все равно шире в разы.

Не раз и не два встречала я в разных СМИ на разных западных языках обличение «лицемерия» мусульманских теологов, утверждающих, что «джихад» есть, по сути, непримиримая борьба с собственными грехами, тогда как на самом деле… А на самом-то деле мусульмане не лукавят нисколько. Ибо «грех» есть не что иное как действие, ведущее к нарушению мира, возбуждению соперничества и развязыванию агрессии  ВНУТРИ общины, а «джихад» в том смысле, в каком его, к сожалению, знаем мы, есть вынесение агрессии ВОВНЕ, сплочение своей общины против общего врага – настоящего, поскольку таковой имеется, или мнимого, если реальный не подвернется.

Из этой психологической необходимости вырастает война, охота, и наконец – жертвоприношение, в исходном моменте – человеческое. Всю агрессию, всю вражду и соперничество, которые постоянно возникают между близко соприкасающимися людьми, изгоняют прочь, перенося на жертву, назначенную эрзац-врагом.

Кого интересуют подробности – может найти их у Рене Жирара, а мы вернемся к нашей теме.

*  *  *

Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог!
Г. Державин

С одной стороны человек агрессивностью к себе подобным превосходит зверей, которые до жертвоприношений не додумались, но с другой – в ходе развития цивилизации научился ее обуздывать, налаживая отношения с «не своими» и даже деля их на подгруппы, для каждой из которых имеются свои правила.

Мои отношения с водителем автобуса, кассиршей в супермаркете, сантехником или банковским служащим регулируются «ролевым поведением» и протекают вполне миролюбиво, ибо некоторые важные потребности я без их помощи удовлетворить не могу. Но потребности в «референтной группе» они не удовлетворяют, а значит, «своими» не являются.

Конкурент на рынке является уже «чужаком», т.е. потенциальным объектом агрессии, но лишь во вполне определенных специфических рамках, нарушение которых жестко карается. Еще больше агрессивности  допускается в отношении преступников, и наконец – противников на войне, хотя и за ними признаются определенные права.

Так вот, мыслители 19-го века ничтоже сумняшеся принимали такое, безусловно полезное усложнение проявлений агрессии за ее ослабление и рисовали красивую схему, согласно которой среднестатистическая агрессивность в сообществе обратно пропорциональна его величине. Какой-нибудь дикарь из племени мумбо-юмбо свиреп и беспощаден, и не приучен даже ближнего любить, а благовоспитанный профессор Кант из Кёнигсберга умеет уже любить и дальних, и размышляет о вечном мире и всемирном правительстве.

Правда, в жизни этих самых «дикарей» европейские культурологи (впрочем, тогда говорили «этнологи»… или вообще никак не говорили, а описания составляли, в основном, всяческие миссионеры) разбирались, прямо скажем, не очень. Даже о цыганах, к которым не надо было ездить за тридевять земель, представления были, мягко говоря, причудливые (см. хотя бы роман В. Скотта «Квентин Дорвард»). Позже, приглядевшись попристальней, обнаружили, что правила общежития первобытной общины построже будут, чем в прусской армии, и что «дикарь» на самом деле не гордый анархист-одиночка, а наоборот – самый что ни на есть убежденный и дисциплинированный коллективист.

Впрочем, не менее превратно представляли себе прекраснодушные гуманисты и самих себя. Не замечали они, что на смену родовой общине «дикаря» пришел в истории вовсе не «народ», но другая община – соседская. Народ же, как показывает опыт, не может быть сообществом индивидов. Он может существовать только как «надстройка» над группой общин. Но давайте разберем по порядку.

Самая древняя, исходная форма «человечьего общежития», унаследованная от животных предков, – материнский род, объединенный кровными узами, совместным проживанием и общими трудовыми навыками, жесткой иерархией, «единоспасающим» культом, включающим жертвоприношения, и укладом жизни, правила которого священны.

Ребенок принадлежит к роду матери, и если оказывается мальчиком, то воспитание – задача ее братьев. Об этом свидетельствовали и римские авторы, рекомендовавшие в заложники у германцев брать не их детей, а детей их сестер, и хорошая детская книжка «Волки идут за оленями», повествующая о молодом чукче, которого премудростям охоты учит не отец, а дядя. В русской деревне 19-го века крестным отцом мальчика был, как правило, старший брат матери.

Но после Великой Неолитической Революции, материнский род в прежнем виде существовать не мог, потому что… взлетели акции мужчин, создателей «прибавочного продукта». Появился стимул, оставить наследство не родному коллективу, а своему личному потомку, и, соответственно, потребность в определенных гарантиях отцовства, что, впрочем, до изобретения генетики было не просто. Стопроцентной гарантии не давали ни испытанные методы профилактики (Как запру я тебя на железный замок за дубовую дверь окованную, чтобы свету Божьего ты не видела, мое имя честное не порочила!), ни даже кодекс Наполеона, гласивший: «Отцом ребенка, рожденного в браке, является муж».

Так или иначе, в порядке паллиатива, утвердилась патриархальная семья, состоящая из нескольких поколений. Для ведения общего хозяйства размер оптимальный, но надо же еще как-то и жен добывать, и защищаться от нападений любящих двоюродных братьев… Конечным результатом стала т.н. соседская община. Русская деревня, еврейское местечко, квартал ремесленников средневекового города Европы или подразделение армии Чингиз-Хана – общины не родственные, а соседские. Для нас, сегодняшних, разница невелика, но в истории это была дистанция огромного размера.

Объект поклонения, дресс-код (включая татуировки), бытовые привычки всегда были маркером различения свой/чужой, внутри/снаружи, но на новом этапе именно они, а не генеалогическое древо становятся ГЛАВНЫМ маркером. Утверждение общности происхождения остается на уровне мифа, но такой миф возникает во всех общинах, вне всякой связи с реальной генетикой.  «Своих» уже опознают по признаку близости культурной, как сказали бы сегодня мы, или религиозной, как понимали они сами.

Переход от родовой общины к соседской завершается восстановлением нормальных отношений между людьми: обретением маркеров свой/чужой, «внутри» и «снаружи», иерархии, правил регулирования и канализации агрессии, выяснением, кто и какую ответственность несет за воспитание подрастающего поколения. Именно на соседскую общину опирается государство и народ, она – основа цивилизации. Только в ней производится жизнеспособное потомство и передается культура.

Всякий раз, когда по каким-то причинам (не обязательно даже столь всеобъемлющим и глубоким как нынешний кризис Запада) в некоторой цивилизации общинная жизнь разрушалась, цивилизацию эту вскорости разносило вдребезги пополам. Самый известный пример, разумеется, Рим, путем успешного ограбления провинций разоривший собственных крестьян и превративший их в толпу, требовавшую «хлеба и зрелищ». И зрелищ, прошу заметить, не каких-нибудь, а кровавых – типа гладиаторских боев или скармливания львам упорных нонконформистов.

В ситуации развала общины и соответствующего упадка культуры разрушаются каналы организованного отвода и подавления агрессии, а  «злобу сорвать» необходимо, иначе общество просто взорвется и сожрет себя изнутри. На уровне индивидуальной психологии такой взрыв называется «самоненависть», а в психологии социальной вызывает появление эсхатологии, т.е. учения о близящемся конце света. Как правило, конец предрекают миру негодному, нечестивому, грешному с последующим возникновением «нового неба и новой земли», сиречь переходом от «предыстории» к «настоящей истории» человечества.

На смену сложным иерархическим построениям, делениям на группы и, соответственно, правилам обращения с агрессией, приходит черно/белая картина разделения на «сынов света», которые призваны создать рай земной, и «сынов тьмы» – лишние детали мироздания, на которых достойно и праведно есть сорвать свою злобу, уничтожить их в наказание за все плохое, что есть на белом свете. Это идеология «массы» – идеология современного тоталитаризма. И нынешняя вспышка юдофобии не случайна – распад культуры вызывает к жизни самые древние, самые атавистические инстинкты жертвоприношения.

С другой стороны, не случайна и прямо-таки сверххристианская любовь к врагам. Например, неразделенная, но верная любовь всяческих супер-пупер правозащитников – от радетелей трансгендеров до свидетелей глобального потепления – к отъявленным людоедам – от Сталина до Пол-Пота, включая исламских террористов. Ведь всякий враг западного образа жизни (мира обреченного и грешного!) им, по определению, друг.

Или антитрамповская истерия в Америке, бушующая именно в тех штатах, где община распалась, в отличие от тех, где она еще цела, и где, соответственно, голосовали за того, кто обещал предотвратить  коллективное самоубийство.

На примере того же Рима легко понять и причину трогательного миролюбия современного Запада: социальные инвалиды, воспитанные в безобщинном пространстве, на погром еще способны, но решительно неспособны на войну, требующую, во-первых, элементарных навыков сплоченности, а во-вторых чего-то важного и дорогого, за что стоило бы убивать и умирать. Нету уже у них ни того, ни этого, и никакой техникой не заменишь.

*  *  *

Грядущие годы таятся во мгле,
Но вижу твой жребий на светлом челе.
         А.С. Пушкин

Центром кристаллизации для возникновения нового жизнеспособного народа после того, что осталось от римской империи, послужила религия. Общины первохристиан заново структурировали раздробленную массу, строили стабильные семьи, растили детей, прививая им навыки сотрудничества. То же самое произошло и с нашими предками после возникновения нового культурного центра в Явне с последующим созданием Талмуда. Но в современном мире так уже не получится.

И Рим, и Явне воспроизводили модель патриархальной соседской общины, знакомую современникам если и не по собственному опыту, то хотя бы по воспоминаниям о жизни предков. Покуда в голове человека сохраняется хотя бы смутное представление о том, «как надо», сохраняется и шанс эту модель заново воспроизвести в новых условиях, естественно, с подгонкой и необходимыми изменениями.

Причина сегодняшнего кризиса в принципиальной непригодности патриархально-соседской модели для современного мира, также как в свое время для мира, возникшего в результате Великой Неолитической Революции, непригодной оказалась община родовая. Никаких готовых моделей для подгонки к изменившейся реальности в голове у нас нет. На задворках общества уже или еще существуют всяческие общины, недообщины, квазиобщины, зародыши общин – от мафии и изуверских сект до израильских ультраортодоксов и советских трудовых коллективов – но все они маргинальны, вопрос остается открытым.

Не сомневаюсь, что со временем народится новая модель, приспособленная к интернету и полетам на Марс, и в то же время удовлетворяющая коренные биологические потребности хомо сапиенса, но…

Жаль только – жить в эту пору прекрасную
Уж не придется ни мне, ни тебе.