Сообщение о «группе врачей» застало меня, когда я копировал картину «Утро нашей Родины». Всматриваясь в лицо хозяина земли, мысленно спрашивал его, неужели он верит в эту чепуху, почему позволяет какой-то неизвестной женщине-врачу глумиться над такими медицинскими светилами как Виноградов, Вовси и другие?

Юрий Вайншток

А было все так…

Дневниковые записи
Публикация Галины Коробкиной

(продолжение. Начало в №7/2018 и сл.)

Руководителем физкультурной жизни в институте был Юрий Беляев, очень добрый человек высокого роста, светловолосый, неуклюжий, но с приветливыми, ласковыми глазами. Несмотря на послевоенные трудности множество студентов и преподавателей и даже ректор института Владимир Николаевич Головня занимались спортом, были заядлыми игроками и болельщиками.

Тренировки проходили на небольшом стадионе недалеко от ВГИКа. Была у нас неплохая футбольная команда. На воротах стоял студент операторского факультета Лёва Зильберг, несмотря на свою полноту и небольшой рост ловкий и прыгучий, настоящий спортсмен. Центром нападения и душой команды был студент того же факультета испанец Антонио Альварес — игрок с великолепной техникой.

Футболом я увлекался довольно давно, ещё в детском доме в Польше, и теперь играл в нападении рядом с Альваресом. В начале 1946 года в институте открылась секция бокса, и я впервые в жизни надел боксёрские перчатки и кожаный шлем. Собралась дружная команда из студентов режиссёрского факультета, операторов и художников. Тренировались в основном после занятий, иногда задерживались допоздна. Временами тренировочные бои незаметно переходили в настоящее мордобитие, и мы дубасили друг друга, пока тренер не заметит и не прекратит это безобразие. Мне очень нравились эти занятия.

Как-то на одном из спортивных праздников на сцене Дома кино я участвовал в показательном бое. Противник мой был другой весовой категории, тяжелее и выше меня ростом. Хотя это противоречило правилам, тренер считал такой показательный бой полезным: мы должны были продемонстрировать красоту этого вида спорта, приёмы защиты, смелость, выносливость. Вначале так и было, но незаметно мы вошли в азарт, подогреваемый болельщиками, и бокс превратился в настоящий бой. Я был легче, передвигался быстрее и наносил больше чувствительных ударов противнику.

По близорукости я плохо видел его лицо, но почувствовал его злость. Публика орала, свистела, подогревая настоящую драку. Я несколько раз уходил от ударов здоровенного кулака. После одного случайного удара в челюсть мой противник рухнул на пол. На этом бой закончился, и мы пожали друг другу руки. Бой был недолгим, а ощущение такое, словно он длился вечность. Вскоре состоялись городские соревнования по боксу среди студентов, и я в своем наилегчайшем весе стал чемпионом. Об этом сообщили по радио. Меня хлопали по плечу, осматривали с ног до головы, даже поместили мой портрет в спорткомнате.

* * *

Я стал получать талоны на усиленное дополнительное питание (в основном это были каши — овсяная, перловая, чечевичная). Их получали малообеспеченные студенты и спортсмены. Профком выделял нам еще также талоны на промтовары, и мы продавали их на толкучке у Рижского вокзала, где можно было всё купить и всё продать, а на вырученные деньги покупали хлеб. Смешно было смотреть на рослых парней, продающих бюстгальтеры на барахолке. Народные артисты, заслуженные деятели искусств и администраторы продавали свой «товар»: детские валенки, калоши, трусы, лифчики, майки и другое барахло.

Несмотря на материальные трудности мы редко унывали, в общежитии на Лосиноостровской всегда было весело и шумно. Пели, танцевали, играли на гармошке, на гитаре, жили одной семьей. Однажды утром в воскресенье, когда я только что встал, вбежал кто-то и крикнул: «Юра, тебя вызывают по радио из Варшавы, передача по розыску твоей сестры, на русском языке!». Я помчался вниз.

Из радиоприёмника «Телефункен», который стоял на тумбочке, приятный мужской голос обращался ко мне. Я как загипнотизированный впился в экран приёмника. Стрелка стояла на надписи «Варшава». Голос звучал так убедительно, что я, волнуясь, подробно рассказал о своей жизни в детском доме в Польше, о том как я оказался в Союзе… В голову не приходило, что меня разыгрывают, что кто-то сидит в шкафу и ведёт со мной эту беседу. Откуда он знает, что у меня есть единственная сестра, которая в годы войны находилась в Варшаве? Я был очень взволнован, надеялся что-то узнать о сестре. В комнате было несколько человек, они улыбались, радуясь за меня, но я их не замечал. Когда голос умолк, из шкафа вышел улыбающийся студент — Николай Рыбников.

Все громко захохотали: радовались, что удалось меня разыграть. Я опешил и так огорчился, что чуть не заплакал, но, видя лица друзей, которые обступили меня, поняв моё огорчение, сам рассмеялся сквозь слёзы. Потом я был свидетелем другого розыгрыша, более опасного. Студента режиссерского факультета, как и меня, вызвали к радиоприёмнику. Он стоял взволнованный и отвечал на вопросы, которые задавал голос из приёмника:
— Вы воевали? — Да. — Ваш командир был такой-то?
Последовало ещё несколько вопросов, а затем голос зазвучал строже:
— Нам стало известно, что вы струсили и бежали с фронта, долгое время скрывались. Вас разыскивают, а вы…
Студент посмотрел по сторонам испуганно и растерянно, а потом закричал:
— Нет, нет, нет! Я не бежал, это ложь!
Он бросился под кровать и забился в угол. Его колотило, он рыдал и всё приговаривал:
— Я не виноват! Я не виноват!
Все растерялись и не знали что делать.
Первым очнулся Николай Рыбников. Он жестом велел нам убираться из комнаты.
— Вот, Колины шуточки, — пробурчал кто-то сквозь зубы.
Потихоньку все разошлись по комнатам.
После этого случая балагура Рыбникова вызвали к ректору, дали нагоняй и чуть не исключили из института.
На этом розыгрыши прекратились.
ВГИК стал для всех нас родным домом, мы дорожили честью вгиковца.
Прекрасные педагоги во главе с Фёдором Семёновичем Богородским доброжелательно относились к нам.

В 1948 году мы поехали на летнюю практику на Волгу.
На берегу реки на высоких холмах расположилось село Юрьевец с его деревянными домиками, русскими баньками, садами, цветниками и живописными изгородями из штакетника. Среди этой зелени выступают силуэты беленьких церквей с позолоченными куполами-луковками и крестами.
С высокого берега открываются серо-голубые волжские дали с постоянно меняющимися то грозовыми, то кучевыми причудливыми по форме облаками, плывущими над рекой.
Поселились мы в частных домах, где нас тепло приняли. Я жил вместе со своим сокурсником Юрием Рошенбургом, хорошим живописцем и добрым человеком. Из окон прекрасно видна Волга с дымящимися пароходами, баржами и рыбацкими лодками.

Каждый день рано утром в окно я видел идущего на этюды профессора Григория Михайловича Шегаля. Он был небольшого роста, уже в возрасте, но тащил сам тяжёлый мольберт, этюдник, большой зонт для защиты от солнца, огромный загрунтованный холст на подрамнике. За этим большим холстом его не было видно.

Шегаль преподавал нам живопись. Когда он входил в аудиторию-мастерскую, наступала тишина. Он степенно шёл от мольберта к мольберту, сосредоточенно, серьёзно разглядывал работы и, взяв у кого-нибудь из студентов кисть, двумя-тремя смелыми мазками касался холста, немного отходил и делал какие-то замечания.
Очень интересно было наблюдать как Шегаль ставит живую натуру или натюрморт. Гипсовая голова, кувшин с цветами, красиво брошенная драпировка вмиг оживали, бутафорские фрукты были разбросаны, но удивительно гармонично и великолепно всё это сочеталось по форме и по колориту. Однажды он подошёл к моему мольберту, взял в одну руку самодельную палитру, а в другую — единственную кисть. Он удивленно посмотрел на меня.

— Да, — сказал я, — я действительно работаю одной кистью всю натуру, у меня их больше нет, я уже привык так писать. Профессор, ничего не сказав, этой единственной кистью как волшебной палочкой нанес несколько нервных мазков на мой холст, взяв основной золотистый цвет женского тела как камертон, и аккуратно положил палитру и кисть на этюдник. Снял свои круглые очки, протёр их чистым платком, снова их надел, а затем положил мне руку на плечо и ласково сказал:

— Работайте, и у меня такое случалось. На следующем занятии живописи Григорий Михайлович подошёл ко мне и вручил целую связку новых, ещё в бумажках, колонковых кистей разных размеров.

— Спасибо, — смущённо поблагодарил я профессора.

Я долго не пользовался этими кистями, боясь их испортить, пока он снова не подошёл ко мне и не заставил меня ими писать. В то солнечное утро, когда я увидел Шегаля в окно, я и мой тёзка Юрий Рошенбург только готовили свои этюдники к работе над портретом.
Наша соседка, — красивая девушка с чёрными косами после долгих уговоров согласилась нам позировать. У огромного дерева на краю холма уже стояли холсты на мольбертах и старенький венский стул, на котором должна была сидеть наша натурщица. В назначенное время она появилась, смущенная и села, приняв ту позу, которую мы показали. Вдруг наша девушка медленно поднимается со стула и начинает танцевать.

Не успели мы опомниться, как она уже упала на землю, затряслась и покатилась по траве вниз с холма. Я кинулся, чтобы помочь ей, но пока я подбежал, девушка спокойно поднялась, отряхнулась, горько улыбнувшись, как ни в чём не бывало вернулась на своё место и приняла ту же позу.

После сеанса, когда она ушла домой, соседи рассказали нам, что эта девушка больна, она часто падает, бьётся головой и трясётся. Мы поняли, что это эпилепсия. Портрет не удалось закончить, так как мать больше не разрешила девушке позировать.

Летом 1948 года, после сессии Виктор Авдюшко, Евгения Тэн, Владимир Наумов и я получили в профкоме путёвки в альпинистский лагерь на Северном Кавказе. В назначенное время мы собрались на вокзале. У меня не было билета, и я решил с помощью друзей поехать «зайцем». У входа в наш вагон была страшная давка: каждый старался первым влезть в вагон и занять лучшее место.
Проводник, крепкий мужчина, ругаясь, проверял билеты.
Чемоданы, вещи, баулы, сумки передавались в открытые окна. Я под видом провожающего прошмыгнул в вагон вместе с ребятами. Проводник что-то кричал мне в спину, но я уже забрался на третью полку и спрятался за вещами. Постепенно всё успокоилось, поезд тронулся. Я услышал голос проводника, подошедшего к ребятам: «С вами вместе нахально влез без билета мужчина под видом провожающего. Где он? Он не выходил из вагона, я это точно знаю». Они с трудом убедили его, что никакого парня с ними нет и не было.

Проводник прошелся по вагону, а когда опять подошёл к ребятам, я уже лежал на второй полке под матрасом, а на меня лёг Витя Авдюшко.

Проводник внимательно огляделся и сказал: «Я всё равно поймаю этого безбилетника и сдам в милицию». Тут я вспомнил прошлогоднюю поездку в Ленинград. Наконец услышал голос Володи Наумова: «Вылезай! Опасность миновала!». Сел на первой полке у окна, чтобы рослые Виктор и Володя заслоняли мою щуплую фигурку от охотника за зайцем. Ночью, когда весь вагон спал, я лежал на багажной полке, прикрытый чемоданами и сумками. Вдруг проводник возвестил о приходе контролера и стал бесцеремонно будить спящих. «Ваш билет!» — слышались всё ближе слова контролёра. Пассажиры недовольно ворчали, но вставали и показывали свои билеты. Поднялись и мои друзья. Я боюсь пошелохнуться, чтобы не выдать себя. Сердце, казалось, вот-вот выскочит. Я чувствовал себя спрятавшимся от погони настоящим зайцем. Вот контроль уже в нашем купе. Проводник говорит контролёру, что с этими пассажирами залез безбилетник, поднимается и проверяет полки. Я замер, прижавшись к стене. Неужели обнаружит и высадит?

Мои друзья всякими вопросами пытаются отвлечь контролёра от поиска, и, наконец, им это удаётся. Весь следующий день я скрывался от своего преследователя. Однажды, правда, мне показалось, что он меня заметил, но я укрылся под матрасом Авдюшко — и пропал мой след. На станции «Прохладная» проводник стоял на перроне и прощался с пассажирами. Я спустился с лесенки вместе с друзьями, как будто ничего не знаю, но когда поравнялся с проводником, наши глаза встретились. Он меня узнал:

— Ловко ты меня, дурака, обвёл! — сказал он.

Я извинился, пожелал ему счастливого пути и предупредил, что и обратно так же уеду. Он засмеялся и сказал:

— Ну, это мы ещё посмотрим!

На площади у вокзала стояло несколько небольших автобусов. Один из них с названием нашего лагеря. Я смотрел в окно. Первое, что бросалось в глаза в Нальчике — следы прошедшей войны, бесконечные руины. Вскоре мы въехали в ущелье, и перед глазами возник величественный Эльбрус. Вершина, несмотря на ясную погоду, была в облаках.

Горные пейзажи один краше другого: то грозные снежные вершины, то ласкающие глаз горы, покрытые сосновыми лесами. Сделали остановку у разрушенной до основания лечебницы. Из всех труб лился на землю нарзан. В одном месте он бил фонтаном. Мы разделись до трусов, приняли освежающий душ и напились до отвала.

В лагерь прибыли к вечеру. Поселили нас в домиках у подножия гор в красивом, живописном месте. Воздух чудесный. Мы только устроились — как услышали песню из репродуктора, висевшего на одном из домиков — кухне. Знакомый хрипловатый голос Леонида Утёсова:
«Наши годы длинные, мы друзья старинные…»,  — так нас звали на ужин.
Потом под эту песню мы шли на завтрак, обед и ужин.

Первые дни шли тренировки, мы слушали лекции. Инструкторы и проводники рассказывали нам о разных случаях в горах, говорили об опасностях, которые подстерегают альпиниста, о камнепадах, снежных лавинах, трещинах. Нам внушали, что основное в походе — дисциплина.

Накануне восхождения нам выдали альпинистское снаряжение, сухой паёк. Мы должны были одолеть два перевала высотой 3600 метров и подняться на горную вершину — пик Когутай-баши высотой более 4000 метров.

Вышли из лагеря ранним утром. Погода была отличная. На плечах у каждого рюкзак весом в двадцать килограммов. Для меня тяжеловато: мой собственный вес тогда был сорок шесть килограммов. Медленно поднимаемся всё выше и выше. Я шёл за Виктором Авдюшко и Женей Тэн. Правила в походе строго обязательны — не уходить в сторону, не торопиться, беречь силы. Я вижу, что Женя начинает уставать и постепенно отставать. Виктор снимает с неё рюкзак и кладёт себе на плечи. Ещё в институте я заметил, что он был влюблён в Женю и потому готов был всё сделать для неё. Иногда он, уже с двумя рюкзаками на спине, брал Женю на руки и тащил её вверх.

Подниматься становилось всё труднее, страшно болели ноги. Скорее бы привал, а его всё нет и нет. К вечеру нужно дойти до ледника, а он ещё далеко. Кончается лес, а за ним — голые скалы. Запасаемся дровами, чтобы на леднике можно было разжечь костёр и приготовить пищу.

К вечеру устроили привал прямо на леднике, поставили палаточки, сварили пшенную кашу, выпили чай с сухарями. После изнурительного похода глаза слипаются. Быстро темнеет. Становится холодно. Напяливаю на себя всё, что можно, с головой влезаю в спальный мешок.

Утром неохота вылезать из тёплого мешка. Обтираемся снегом, подогреваем еду, и снова в путь. Снег хрустит под ногами. Иногда приходилось ползти на животе: на ногах трудно удержаться, скользко. В особо опасных местах обвязываемся верёвками и медленно двигаемся цепочкой. Вдруг по цепочке передали, что один из товарищей чуть не погиб: он немного ушёл в сторону, попал в засыпанную снегом расщелину и чуть не полетел в пропасть, но чудом сумел задержаться. Когда его вытащили, он был бледен и поседел.

Солнце уже поднялось. Становится тепло, даже жарко. Кое-кто разделся до пояса. Снег слепит глаза. Надеваю тёмные очки. Ребята мажут губной помадой носы, чтобы не обгореть. Прошли не без труда два перевала, и вот мы уже на подступах к вершине. Она кажется очень близкой, но это обманчивое впечатление. Вершина Когут-баши высотой 4600 метров окружена ледником. Проводник ледорубом пробивает ступени, а мы за ним, цепочкой, двигаемся темной змейкой на белом снегу.

Четыре часа длится восхождение. Чувство восторга охватывает меня, когда я стою на покорённой вершине и оттуда смотрю на величественные и таинственные горы. Прочитали записку, оставленную по традиции предыдущей группой альпинистов. Написали и оставили свою, с подписями всех, кто взошёл на вершину.

Обратная дорога оказалась ещё трудней. Внезапно начался камнепад: кто-то нечаянно задел камень, и на нас пошёл поток камней, всё набирая скорость. Огромный камень летел прямо на меня. Я не успел даже двинуться, как он, к счастью, пулей пролетел у меня над головой, никого не задев. Вернулись благополучно на базу.

Накануне отъезда начальник лагеря торжественно вручил нам значки «Альпинист СССР I ступени».

Несколько этюдов, написанных в горах, пришлось, к сожалению, продать на базаре, чтобы купить билеты обратно в Москву. А еще я сумел купить целый мешок яблок, который привёз в общежитие.

Летом 1949 года предложили мне поехать работать в пионерлагерь Политпросвета пионервожатым. Чтобы улучшить своё материальное положение я согласился. Вместе со мной поехал ещё один студент актёрского факультета — Юрий Мокшанцев. 
Самодельная почётная грамота — сделанная ребятами в благодарность:

Пионерское спасибо

Юре Вайншток — нашему любимому вожатому — прекрасному товарищу и отзывчивому другу от пионеров первого отряда пионерлагеря Обкома союза работников политико-просветительских учреждений.

Июль 1949 г.

* * *

21 декабря 1949 года вся страна отмечала 70-летие Иосифа Виссарионовича Сталина. Всюду проходили торжества по случаю этого юбилея.

У меня 21 декабря тоже день рождения, но мне не так весело. Сижу в холодном общежитии на Лосиноостровской голодный, а по радио звучит музыка, передают хвалебные речи, поют дифирамбы в честь гениального вождя. Мысленно переношусь в Кремль, где сейчас проходит торжественный вечер, и представляю столы, уставленные всякими яствами.

На следующий день вместе со своим другом и соседом по комнате — студентом сценарного факультета Игорем Саввиным пошли на выставку подарков Сталину в Музее изобразительных искусств имени Пушкина.

День был морозный, ярко светило солнце. Отстояли огромную очередь и пока вошли в музей — промёрзли окончательно. Удивительные подарки, что здесь экспонировались, нас потрясли и ошеломили: запахи окороков, колбас, бочонки всевозможных вин из разных стран. Облизнувшись и сглотнув слюнки, мы взглянули друг на друга, расхохотались и пошли прочь.

Сели в холодную электричку и поехали на Лосиноостровскую. В общежитии мне очень захотелось написать письмо вождю и попросить поделиться подарками со студентами. Когда я рассказал об этом Игорю, он рассмеялся: «Не грусти, Юра, мы сейчас такой ужин сварганим, что и Сталин нам позавидует».
На керогазе сварили картошку, из студенческой столовой принесли винегрет, лук, соль. На столе появилась бутылка водки, конечно.

В нашу комнату пришли друзья из других комнат. Появилась гармошка, пел Рыбников. Вскоре Игорь получил письмо от своей знакомой из Харькова — Мирославы. Она сообщала, что едет к нему в гости. И на каникулах в общежитии появилась жизнерадостная девушка с красивыми ямочками на щеках. По тому как свободно она вела себя с Игорем, можно было предположить, что свадьба не за горами. По случаю её приезда в нашей комнате состоялась вечеринка, мы много смеялись, и я в шутку спросил Миру, не найдётся ли в библиотечном институте Харькова хорошей девушки для меня. Улыбаясь, она, не раздумывая, ответила: «Есть такая, даже похожа на тебя». Всё это было сказано в шутку.

Но вот на моей тумбочке появилось письмо из Харькова. Это был уже, наверное, ответ на моё первое письмо. Завязалась довольно серьёзная переписка. Я подробно описывал ей своё детство и юность, рассказывал о своих друзьях. Наша заочная дружба крепла от письма к письму, казалось, что мы давно знакомы. Я писал каждый день и на каждое письмо получал ответ. Постепенно мы стали говорить о своих чувствах, а затем начали откровенно объясняться в любви, обменялись фотографиями. Мне очень понравились её глаза, они показались мне очень грустными и добрыми. Захотелось поскорее увидеть их наяву.

Шёл четвертый год учёбы во ВГИКе. Я выбрал для своей дипломной работы кинокартину «Донецкие шахтёры». Чтобы собрать изобразительный материал нужно было поехать в Донбасс, на угольную шахту, самому увидеть, прочувствовать труд шахтёра.

Мне повезло: известный режиссёр Леонид Луков в это время работал над фильмом на киностудии имени Горького, и съёмочная группа находилась в Донецке (Сталино). Художник-постановщик этого фильма Пётр Исидорович Пашкевич преподавал во ВГИКе. Он устроился в шахтёрском общежитии. Группа ежедневно выезжала на съёмку за тридцать километров. Я жил в небольшом домике у парня, который любил рисовать.

Настал день моего спуска в шахту. Вместе с маркшейдером, сопровождавшим меня, и шахтёрами я дошёл до клети, которая плотно закрылась и полетела вниз. Мелькали за решёткой огоньки, клеть быстро опускалась, и вот мы уже в шахте. Шахтёрская одежда не по росту болталась на мне, сковывала движения, сумка с противогазом была перекинута через плечо, в одной руке я держал блокнот для рисования, в другой — шахтёрскую лампу. Маркшейдер шёл довольно быстро, и я боялся отстать. Шли вдоль рельсов. Услышав глухой гудок и увидев надвигающиеся из темноты яркие фары, мы прижались к стене.

— Держись стенки, низенький! — электропоезд с небольшими вагонетками, доверху нагруженный углём, с грохотом проехал мимо нас.

Пройдя дальше по тускло освещенному штреку, мы свернули куда-то в темноту, откуда доносился звук отбойного молотка. Шахтёры сверлили длинными сверлами шурфы для взрывов. Это опасная и тяжёлая работа. Из-за угольной пыли трудно было разглядеть проходчиков. Я подошёл поближе и представился. Попросил одного из шахтёров попозировать мне. Он улыбнулся, обнажив белые зубы на закопчённом лице и сверкнув белками глаз. Мой провожатый о чём-то разговаривал с товарищами, а я, подвесив лампу поближе к блокноту, сделал наброски. Потом он позвал меня:

— Пошли дальше.

Прошли ещё немного мимо отвалов породы и многочисленных стоек, пока не оказались у очень низкого забоя, где работал комбайн. Пришлось вползти в него на четвереньках. Я полз быстро, стараясь не отставать. В голове проносились мысли одна страшнее другой: а вдруг взрыв, завал? Пыль стояла такая, что ничего, кроме мерцающих лампочек и сверкающих глаз, не было видно.

Вскоре комбайн остановился, и я смог поближе подобраться к нему и познакомиться с шахтёрами.

Стоя на коленях, я сделал несколько рисунков. Тут я почувствовал, что меня кто-то тянет. Мой провожатый махнул мне рукой, и мы двинулись дальше. Наконец выбрались из забоя, выпрямились, отряхнулись, пошли по пути к выходу и… натолкнулись на остановившийся ленточный угольный транспортёр.

Мой «гид» — огромный мужчина — с лёгкостью перешагнул через него, а мне это было труднее. Когда я переползал через транспортёр и уже перекинул одну ногу, он заработал, и меня понесло к низким вагончикам для угля на основном штреке. Не знаю, что именно произошло, но от неожиданности меня будто кто-то подкинул. То ли от страха, то ли сработала спортивная сноровка, но я перелетел через транспортёр и сильно шлёпнулся на землю. Вышли в главный штрек и по деревянному туннелю двинулись к выходу. Там стояла уже готовая клеть. Когда поднялись на поверхность, я поблагодарил своего провожатого, сдал шахтёрские «доспехи» и отправился в душ. Долго смывал с себя въевшуюся в тело угольную пыль.

Вскоре после этого я вернулся в Москву, в своё любимое на Лосиноостровской общежитие, где столько друзей. К дипломной писал картины, сделал большой макет старой дореволюционной шахты с большим барабаном и лошадёнками.

В феврале 1951 года состоялась защита дипломных работ. Весь художественный факультет бурлит. В аудиториях развешены эскизы к фильмам выпускников. Обстановка торжественная и волнительная. Я боялся, что меня завалит профессор Дубровский-Эшке, и понимал, что мне предстоит трудная защита. Но когда меня вызвали в аудиторию, я увидел за столом улыбающихся, доброжелательно настроенных педагогов.

Мне задали много вопросов, связанных с постановкой фильма. Особенно усердствовал мой недоброжелатель. Он усмотрел в эскизах по картине тягу к старине, к дореволюционному прошлому, указав на макет старой шахты, пытался обвинить меня в том, что я пренебрежительно отношусь к современности. Однако «засыпать» меня ему так и не удалось — я защитился успешно. Но и на этом Дубровский-Эшке не успокоился: при распределении он сделал всё, чтобы отправить меня как можно дальше. Так я оказался на Ашхабадской киностудии. Получив подъёмные как ассистент художника III-й категории, я должен был ехать в Киев, где снималась единственная полнометражная художественная картина Ашхабадской киностудии «Далёкая невеста».

Между тем продолжался мой заочный роман с харьковчанкой Мусей Черновой. Она также заканчивала курс в библиотечном институте. Нужно было окончательно с ней определиться, а для этого прежде всего познакомиться лично. Как это произойдет? Может ведь случиться, что мы не понравимся друг другу: письма письмами, а встреча с глазу на глаз — дело совсем другое. Эта встреча, о которой мы уже договорились, должна была всё решить.

И вот Харьков. Поезд медленно подходит к перрону…

Смотрю в окно на встречающих и пытаюсь найти девушку в охристо-красном костюме. У одной из железных стоек стоит похожая на ту, что я ищу, и внимательно вглядывается в пассажиров. Интуиция меня не подвела. Выйдя из вагона, направляюсь прямо к ней. Узнаю черты лица, грустные как на фотографии глаза, застенчивую улыбку. Большая толстая коса обвивает голову. Пока я ставлю свой небольшой чемоданчик на землю, чтобы поздороваться, неожиданно появляются двое молодых мужчин. Представляются: «Изя, Зорик, мы двоюродные братья». И берут мой чемодан. Мне показалось, что мы очень долго ехали на трамвае, вошли в большой двор, окруженный шестиэтажными домами.

В коммунальной квартире на первом этаже три семьи, каждая из которых занимала одну комнату. Коридор узкий и тёмный, но двери высокие, двустворчатые. Довольно большая и светлая комната с двумя большими окнами, где жила Муся, была чистенькая, скромно обставленная, чувствовалось, что здесь живут небогатые люди. Нас встретила невысокая полноватая, уже седеющая женщина в очках. Это была мать Муси Фаина Моисеевна. Представился я ей, но восторга на её лице не заметил. Кто я такой? Что за персона, чтобы произвести впечатление: маленького роста, худой очкарик, ничего нет за душой. Выдать единственную дочь за такого? Отец Муси тоже встретил меня холодно, был мрачен, неразговорчив. Приходя домой после работы, брал газету, ложился на кровать и вскоре засыпал. Так вёл себя, пока я не уехал, но я уже был женат на его дочери. Я приехал в Харьков с одной целью — жениться. Мы с Мусей уже договорились об этом, и её мама об этом знала.

На следующий день после моего приезда, накануне Первого мая мы подали заявление в ЗАГС. Мусин отец узнал об этом от знакомой, которая случайно увидела нас там. Он был возмущён тем, что единственная дочь с ним не посоветовалась. Потом Муся рассказала мне как отец расплакался, отговаривая её:

— Ты его совершенно не знаешь. Какой он? Что у него за душой? Куда ты поедешь одна в такую даль, в Туркмению?!

— Сердце мне подсказывает, — отвечала Муся, — что он хороший человек, и я ему верю.

Третьего мая 1951 года мы расписались. Вечером собрались родственники. За столом поднимали тосты за нашу будущую жизнь, за наше здоровье и счастье. Я в своём ответном слове обещал родителям и всем родственникам, что никогда не обижу их дочь и буду беречь её всю жизнь. В этот день я приобрёл большую и дружную семью. Назавтра я уехал в Киев на киностудию. Там меня ожидала неприятная новость: нашу картину, как и многие другие в стране, закрывали, не объясняя причин. На студии паника, увольняют сотрудников. Мне оставалось только попрощаться с этим прекрасным городом и уехать вместе со всей съёмочной группой в Ашхабад.

Об Ашхабаде я много слышал ещё во ВГИКе. Знал, что там в 1948 году произошло сильное землетрясение, от которого погибло много людей и почти весь город разрушен.

Когда я туда приехал, уже стояла сильная жара. Город утопал в зелени, в арыках журчала вода.

Киностудия произвела на меня удручающее впечатление, особенно после Киевской с её огромными павильонами, прекрасной территорией — огромным и великолепным яблоневым садом, который посадил известный кинорежиссер Довженко во время съёмок фильма «Мичурин». Здесь же, в Ашхабаде, — длинное одноэтажное барачного типа административное здание, где в тесноте располагалась администрация и все многочисленные отделы студии. На небольшом участке земли ещё несколько наспех сколоченных фанерных строений, в одном из которых находился цех надписей и титров, а также комбинированных съёмок, куда меня определили работать. Начальник его — оператор Алексей Дымонт, он же и единственный работник. Тут в основном выполняли надписи для хроникальных и документальных фильмов.

В затемненной шторой небольшой комнате стоял большой станок для съёмки титров. Дымонт, очень славный человек средних лет, принял меня доброжелательно. Он понимал, что в период бескартинья это единственное место, где художник кино может временно работать. Он оказался большим любителем шахмат, и мы с ним играли в свободное время.

После землетрясения прошло всего три года, и кошмарные следы этой трагедии присутствовали везде. На местах домов остались поросшие травой холмики, напоминающие восточные кладбища. В Ашхабаде строили окружённые дувалами дома с толстыми стенами и крышами из глины, которые защищали от сорока-сорокапятиградусной жары. Во время землетрясения все эти глиняные дома рухнули под своей тяжестью, заваливая людей. Чудом сохранилась мечеть. Погибло восемьдесят процентов жителей. Этот трагический день стал днём траура. Теперь в городе строились легкие одноэтажки. Кое-где уже стояли финские домики и коттеджи. У студии было несколько финских домов. Меня временно подселили в комнату к редактору-сценаристу Аркадию Рохлину (его жена в то время ещё жила в Москве).

На студии делать было нечего, и я писал этюды. Познакомился с местными молодыми художниками, и мы вместе ходили на этюды в горы Копет-дага, в пустыню недалеко от города. Устраивали выставки в Союзе художников, готовились вступить в него. В Ашхабаде я впервые увидел восточный базар. Разноязычный говор, пестрые одежды туркмен, многоцветье фруктов, горы арбузов и дынь разных сортов. Самый любимый — чарджоуские, небольшие, с прожилками, но очень сладкие и сочные. А таких помидоров я нигде ещё не видел: крупные, сочные, красные и жёлтые. Основная еда у меня была помидоры и лук с постным маслом и свежим хлебом. Нужно достойно встретить жену, и я выбрал на базаре великолепную чарджоускую дыню, чтобы удивить её.

Наконец должна была приехать Муся: она получила направление на работу в Ашхабад после окончания Харьковского библиотечного института. Но она моему подарку не удивилась и даже сказала, что не любит дынь. Я был расстроен: не угодил.

Вскоре Муся устроилась на работу в библиотеку. Мы получили небольшую комнату в финском домике, где уже поселили звукооператора с его женой. Кухня общая, но довольно просторная. Жили дружно. Рядом с нами стояло несколько таких же финских домиков для работников студии.

В жару мы спали на топчанах у своего домика за оградой из камыша, обматываясь мокрыми простынями.

Жена нашего соседа работала в зоопарке, и у них дома росли два маленьких волчонка. Однажды, уйдя на работу, она оставила их во дворе. Когда вернулась, соседи с бранью набросились на неё: оказалось, волчата передушили почти всех кур. Хозяйке пришлось вернуть малышей в зоопарк.

Меня удивило происшествие в конце лета. Во двор студии буквально влетела довольно большая группа туркменов с мешками в руках, в высоких папахах и простых чапанах, обвязанных кушаками. Они мигом вытащили из-за кушаков кривые восточные ножи, стали срывать листья с тутовых деревьев и заполнять ими мешки. Кроны деревьев мгновенно обнажились, как будто саранча их съела. Наполнив мешки, они так же быстро спрыгнули с деревьев и исчезли.

Местные жители мне говорили, что листьями кормят гусениц шелкопряда. В колхозе существует план, поэтому колхозники совершают налёты на все деревья в городе.

В Ашхабаде осень тянется долго и незаметно переходит в зиму. Зимой здесь в основном пасмурно, идут нудные холодные дожди, но бывают и очень тёплые дни.

Зима 1951—1952 года была тёплой и солнечной. В просмотровом зале киностудии установили ёлку, украшенную всевозможными игрушками-самоделками. На праздничную ёлку собирались дети работников студии. Я выпустил стенгазету с весёлыми карикатурами на всех работников.

Студия выпускала хроникальные и документальные фильмы. В составе съёмочных групп я как художник участвовал в поездках по Туркмении, знакомился с людьми, бытом туркменов. Много рисовал, писал этюды: набирал «багаж» для будущей творческой работы.

Режиссеры и операторы, с которыми мне пришлось делать фильмы, были настоящими профессионалами, давно работали на студии. Это были прекрасные наставники и добрые друзья. С нежностью вспоминаю Лаврова, Копысова, Бондаренко, главного инженера студии — образованнейшего человека, интересного собеседника Бриллинга. Он любил путешествовать, бродить по барханам, наблюдать за фауной в пустыне Кара-Кум, устраивал вылазки за город. Как-то мы забрели на бахчу, где сторож-туркмен угостил нас сладким, на редкость сочным арбузом.

С первых дней в Ашхабаде друзья пугали меня какой-то пендинкой — мелкой, почти невидимой мошкарой. Её укус сразу и не почувствуешь, но через несколько месяцев появляется рана, которая несколько лет не заживает, и на лице остаётся безобразное пятно.

Часто, особенно весной, я обнаруживал на кухне в стеклянной банке скорпионов. Как они туда попадали — я так и не смог понять. Я слышал, что укусы их очень опасны, а весной бывают даже смертельными.

Ко всем этим страстям я быстро привык и старался не думать о них. Пришло время провожать жену в Харьков: она ждала ребенка, и мы решили, что ей лучше будет рожать у мамы с папой, так как я постоянно в командировках.

На этот раз я ехал на съёмки документального фильма «Главный туркменский канал» — Великая стройка коммунизма, как его именовали. На плакатах был изображен вождь — И. В. Сталин — в белом кителе у карты с карандашом в руке, а на карте прочерчена красная линия, где пройдёт этот канал. Понятно, — киностудия республики, на территории которой совершается это историческое событие, не могла оставаться в стороне. В посёлке Тахиаташ находился штаб стройки, куда съехалось много народу со всей страны, особенно корреспондентов. Отсюда началось наступление на пустыню Кара-Кум.

По рисункам, которые я сделал в 1952 году, вспоминаются некоторые подробности. В октябре в Туркмении ещё тепло, но приближение зимы чувствуется. Часто налетает «афганец» — песчаный буран из Афганистана. Поднимается невероятной силы ветер, песок закрывает солнце, и тогда вокруг ничего не видно, он не даёт открыть глаза. Машины передвигаются медленно, с зажжёнными фарами, непрерывно гудят. Ковши экскаваторов качает как люльку, но работа не прекращается. Буран начинается внезапно, примерно в десять утра, и продолжается часов до четырёх-пяти вечера. И так несколько дней подряд. Люди передвигаются согнувшись и закрыв лица, но песок бьет и набивается в глаза, в нос, в уши, хрустит во рту. Так же внезапно ураган кончается, а после него трудно узнать то место, где ты находился до него. Говорят, что песчаные барханы кочуют в пустыне, и теперь, ощутив его проявления, ты в это веришь.

В командировке на Главном туркменском канале я сделал довольно много рисунков. Некоторые из них публиковались в местных газетах. Собрал большой изобразительный материал для серьёзных графических работ, так как надеялся скоро быть в Москве и предложить свои работы журналу «Смена». Ещё в Тахиаташе я получил радостное известие от жены из Харькова: у нас родилась дочь, назвали Галочка. Я почему-то думал, что её назовут Натальей. Я поделился своей радостью с друзьями, и весь вечер мы веселились. Теперь я уже не находил себе места, хотелось увидеть дочку.

Накануне Нового года мы приехали в Ашхабад с богатым отснятым материалом, и скоро картина была закончена и сдана. На душе было и радостно, и грустно: я увольнялся со студии, с которой сжился. Собирая вещи, обнаружил, что пропал мой ВГИКовский диплом. Что же я буду делать дальше, ведь трудовая жизнь только начинается? Я решился написать во ВГИК ректору Владимиру Николаевичу Головне и попросить дубликат. Вскоре я получил ответ, что могу приехать за ним во ВГИК. Я прощаюсь с солнечным Ашхабадом. Тёплые воспоминания о нём остались у меня навсегда.

Дубликат дубликатом, он никуда не денется, а ехать надо прежде всего к жене и дочке в Харьков.

Морозный, снежный и ветреный Харьков после Туркмении показался мне севером. Но как только я оказался дома, среди родных, мне стало тепло.

Дочка спала в коляске. Я всматривался в её симпатичное крошечное личико. Она открыла глазки, как будто почувствовав моё присутствие, и вдруг улыбнулась. На следующий день собралась многочисленная родня Черновых. У отца Муси Наума Борисовича было два брата и четыре сестры, а также племянники. Вся весёлая дружная семья собралась за большим круглым столом. Поднялся шум, все обменивались новостями, расспрашивали о моём житье-бытье в Ашхабаде, интересовались кинематографом. На столе появились яства. Моя тёща поставила на стол бутылку кагора, начался пир. Для моего тестя это был настоящий праздник. Он, по своей натуре замкнутый, скупой на слова человек, в компании преображался, был весёлым и разговорчивым. Маленькую спокойную Галочку передавали с рук на руки, и она улыбалась всем.

Харьков готовился к встрече Нового 1953 года. Несмотря на снег и мороз шла бойкая торговля ёлочками, в магазинах у прилавков с ёлочными игрушками — огромные очереди. В парках и на площадях украшали игрушками, гирляндами разноцветных лампочек высокие стройные ели. Из репродукторов доносилась песня Дунаевского «Широка страна моя родная!», вальсы Штрауса. Сновали по улицам с авоськами, полными покупок, озабоченные подготовкой к празднику горожане.

Никто не предполагал, что пройдёт всего два месяца после Нового года, как на них обрушится весть о болезни, а затем о смерти Сталина. И вот оно случилось. Все задавались вопросом: «Как жить будем дальше? Кто может его заменить?». Ведь вся наша жизнь как в мирное время, так и в военные годы, была связана с его именем. Многие искренне скорбели.

У меня в связи со смертью Сталина были двойственные чувства.
Мне казалось, что я остался жив благодаря Сталину:
Красная Армия в 1939 году увезла меня, детдомовца, из разрушенной Польши. В Советском Союзе я нашёл приют, получил бесплатное образование, сумел окончить такой престижный вуз. Я вспоминал как в детском доме в Минске по клеточкам нарисовал портрет товарища Сталина и от имени всех детдомовцев, приехавших в Советский Союз, с большой благодарностью отправил ему.
Второе чувство, которое возникло у меня в то траурное утро, было вызвано тем, что совершалось при его жизни: борьба с космополитизмом, преследование деятелей культуры и писателей, «Дело врачей». Меня это возмущало.

В то время я устроился на работу в Харьковское товарищество художников. Мастерская находилась в бывшей синагоге. Помещение не отапливалось, пар шёл изо рта, верхней одежды не снимали. Мы писали портреты руководителей государства, а по радио извещали о вражеской деятельности «группы врачей». Крупнейших медиков страны называли шпионами империализма и сионизма, обвиняли в том, что они делают какие-то уколы мальчикам — будущим солдатам Советской Армии и наносят этим ущерб стране. Эта акция была явно направлена против евреев. Звучали в основном еврейские фамилии, сообщения в газетах и по радио были полны такой ненависти и злорадства, что, казалось, вот-вот начнутся погромы.

Сообщение о «группе врачей» застало меня, когда я копировал картину «Утро нашей Родины». Всматриваясь в лицо хозяина земли, мысленно спрашивал его, неужели он верит в эту чепуху, почему позволяет какой-то неизвестной женщине-врачу глумиться над такими медицинскими светилами как Виноградов, Вовси и другие?

После известия о смерти Сталина я уехал в Москву. Столица в глубоком трауре, всюду приспущены красные знамёна с чёрным крепом. Из репродукторов льётся траурная музыка. Серое морозное утро 9 марта 1953 года. Мелкий снежок падает на скорбные толпы, нескончаемым потоком движущиеся к Колонному залу Дома Союзов. Я втискиваюсь в одну из таких колонн, откуда выйти уже невозможно, даже если захочешь: ты не идёшь — тебя уже несут. Вдоль тротуара стоят грузовики, и мы зажаты с двух сторон, так что ни в сторону, ни назад не шагнёшь. Кто-то кричит, жалуется на сердце, слышен детский плач, женские стоны. А людская лавина медленно-медленно движется под аккомпанемент рвущей душу музыки, звучащей из всех репродукторов.

Вдруг донеслись слухи, что доступ в Колонный зал Дома Союзов прекращен, и колонна двинулась быстрее. Я вышел на площадь Пушкина, полную людей. С огромным трудом добрался до Лёни Владимирского — моего институтского товарища, у которого остановился. Там мы по радио слушали трансляцию церемонии похорон.

На следующий день, 10 марта, морозным утром на улицах много народу. Все идут на Красную площадь. Я стою недалеко от того места, где вчера возвышался постамент с гробом Сталина. Смотрю на вход в Мавзолей, где на посту №1 неподвижно, как статуи стоят два солдата с винтовками. Народ плотным полукольцом окружил трибуны, на которых с обеих сторон Мавзолея и вдоль стен Кремля стоят и лежат десятки тысяч венков с черными лентами и золотыми надписями. Такое впечатление, что вся страна прислала цветы к Мавзолею, где теперь рядом с Лениным покоится Сталин. Невольно вспомнилось как в студенческие годы на майские и ноябрьские праздники мы проходили мимо трибуны. Кого теперь мы будем так приветствовать  как Сталина?

                                                  (окончание следует)