После войны в Киев приехало много богатых людей. Это были фронтовики, но не только те, кто «пол Европы прошагал» с боями, преодолевая сопротивление противника, а те, кто шёл следом (во втором и третьем эшелоне), реквизируя все, что можно и даже нельзя, обогащая при этом своё высшее начальство и, конечно же, себя. Также приехали богатые дельцы всех мастей.

Иосиф Хибник

Победа (1945-1946)

(окончание. Начало в №8/2008 и сл.)

IV.1 Вот и наступил первый день ПОБЕДЫ!

Победы, о которой мы мечтали все эти четыре года тяжелейшей войны. Наконец-то настал день, который представлялся нам счастливейшим днем в жизни. Мы часто на передовой, даже под обстрелом противника или под бомбежкой, в беседах рисовали себе, каким он будет для тех, кому повезет дожить до него. Нам даже не верилось, что день победы уже наступил, и можно ходить по земле в полный рост, как положено человеку, а не ползать по-пластунски или перебегать, согнувшись, из одной позиции к другой. Можно свободно говорить по телефону, не прибегая к глупой конспирации.

Я сказал «глупой конспирации», потому что очень нужная на войне конспирация часто превращалась в профанацию. Например, можно было услышать по телефону такие перлы конспирации: «Мы получили огурцы (снаряды), но только осколочные. Пришлите ещё пять ящиков фугасных огурцов». Или: «К нам на батарею прибыли двадцать пять карандашей (солдат), но все без шинелей.»

В то время даже ходила следующая шутка: пишет новобранец письмо домой о том, что служит он в городе Одесса, на берегу Н-ского моря.

В общем, мы были счастливы безмерно. Единственное, что омрачало нашу радость, это скорбь по погибшим, по тем, кто не дождался этого Дня Победы.

Но человек так устроен, что при любых мыслях о прошлом (хороших или плохих), действовать он может только в настоящем. А жизнь после войны, унесшей столько жизней и разрушившей все наше хозяйство, была такой тяжелой, что требовалось очень интенсивно работать в настоящем и в будущем для достижения мало-мальски нормальной жизни.

Как всегда, мечты о послевоенной жизни оказались более яркими, чем реальность. Но я не жалею об этом: мечты в тяжёлое время грели нам душу и скрашивали жизнь, а трудности послевоенной жизни мобилизовали нас на преодоление их и провоцировали на мечты о будущем. Таким образом, мечта всегда идет впереди жизни и как-то её облегчает. В общем, мечты для души, а голова и руки для работы.

Если до победы все фронтовики думали одинаково: победить врага и дожить до победы, — то после победы думы каждого зависели от его жизненных планов, устремлений и от его характера. Я считаю, что характер в жизни — основная движущая сила. Многие считают, что все зависит от судьбы. По-моему, судьба — это шанс, а как ты этим шансом распорядишься, зависит от твоей головы и, я считаю, в большей степени — от твоего характера. Я часто слышал от разных людей утверждения, что, случись начинать жизнь сначала, они бы распорядились ею совсем по-другому! Мне кажется, что случись такое со мною, всё бы повторилось почти так же. Я считаю, что если наш ум имеет возможность в течение жизни накапливать знания и опыт, и каким-то образом немного влиять на наш характер, то сам характер, данный нам при рождении, все равно в судьбоносный (как говорил М.С. Горбачев) момент сделает всё по-своему.

Как я не один раз наблюдал, один и тот же шанс приводит разных людей к совершенно различным результатам. Приведу следующий пример из моей жизни тех дней.

Условия службы командира батареи дивизионной артиллерии отличается от условий службы командира батареи полковой артиллерии тем, что последний имеет вместо одного прямого начальника — командира артиллерийского полка, двух прямых начальников: командира пехотного полка и начальника артиллерии полка. Двум, конечно, тяжелее подчиняться, чем одному, тем более, если они не ладят между собой. Когда я был назначен командиром батареи полковой артиллерии, то решил, что при двух начальниках легче быть самостоятельным, используя разногласия между ними. В сложившейся ситуации я всегда поступал, как считал нужным, и докладывал об этом одному из начальников, ссылаясь при этом на другого. Жизнь подтвердила, что голова и характер могут помочь вести самостоятельную политику в любых ситуациях.

Но самостоятельную политику приходилось вести в то время не только со своими коллегами и начальством, а и с местным населением. Мы как бы являлись представителями нашей страны, первыми столкнувшимися с не очень дружественным нам местным населением. И, конечно же, первый шаг к сближению должен был исходить от нас, как от более сильных (победителей). Приведу один пример, показывающий, насколько люди чувствительны к хорошему.

 После окончания войны меня и ещё четырех офицеров разместили на хуторе в большой комнате. Хозяевами на этом хуторе были: латышка среднего возраста и её пятнадцатилетняя дочка Мирза. Хозяева поставили в этой комнате кровати, принесли матрасы и подушки из соломы и старенькие одеяла. Питались мы в полковой столовой.

Однажды я заметил, что возле конюшни собралась группа о чем-то взволновано говорящих пожилых латышей. Понимая, что у них что-то стряслось, поинтересовался, в чем дело. Мне объяснили, что легла лошадь, и если её сейчас же не поднять, она пропадет, т.е. никогда уже не поднимется. А помочь им некому. Я предложил свою помощь, и мы все вместе подняли лошадь. Сделав эту небольшую работу, я ушел к себе в комнату. Прошло некоторое время, и появившаяся в нашей комнате хозяйка с дочкой заменили на моей кровати матрас, подушку, одеяло и постельные принадлежности на новые. Затем все дни постоя они приносили мне завтрак, обед и ужин. Как немного я сделал и как много получил. Четыре офицера, жившие вместе со мной, были не лучше и не хуже меня, и не умнее и не глупее, но они ни до, и ни после случившегося не могли понять, что же здесь произошло. Мои товарищи по комнате не могли понять, что дело не в обеде и ужине и даже не в хорошей постели (я прекрасно спал на подушке из соломы), а в том, что мой поступок вызвал ответное хорошее чувство у в общем-то не очень дружественных нам людей.

Мне кажется, что я тоже помог латышам не в результате каких-то размышлений, а просто интуитивно, из желания помочь. Наверное, такое интуитивное желание помочь не только сопереживанием («Ах!» и «Ох!»), а и действием я перенял у своего папы. Он никогда не мог пройти безучастно мимо чьей—либо проблемы.

Я часто задумывался о механизме передачи определенных черт характера от поколения к поколению. А то, что они передаются, не вызывает у меня никакого сомнения. Приведу только один пример.

В очень тяжелый для нашей семьи послевоенный период я как-то спросил у моего папы: «Почему бы тебе не пойти работать в одну из частных мастерских, расположенных на Крещатике?» Мой папа был классный гравёр и многие хозяева этих мастерских приглашали его к себе на работу. Чтобы как-то остаться на плаву, хозяевам этих мастерских, конечно, приходилось иногда вступать в противоречие с законом. Но папа участвовать в этих нарушениях позволить себе не мог. Он ответил: «Работать с этими «босяками» я никогда не буду».

Этот разговор происходил в сорок шестом году. А в девяносто девятом, после того, как повредили мою машину, я рассказал сыну о том, что мне советовали обратиться к юристу, который смог бы помочь не только компенсировать убытки, но даже остаться в выигрыше. Сын ответил: «Папа, ты же знаешь, что я такое никогда не поощряю». Мы с моими родителями жили в разных городах, и мой сын находился в контакте с моим папой, может быть, два—три дня в году, не более. Несмотря на то, что дистанция между этими разговорами составляет более пятидесяти лет, в ответе моего сына я услышал не только почти одинаковые слова, но даже абсолютно одинаковую интонацию. Спрашивается, на каком уровне эта информация передается из поколения в поколение?

 Но над этими проблемами я стал задумываться гораздо позже, а тогда, для меня, двадцатидвухлетнего, более важным был вопрос: как найти предлог для общения с окружающими меня людьми? Тем более, что среди окружавших меня людей было много молодых симпатичных девушек. Я, конечно, знал, что стоит мне сказать латышской девушке: «Смукс пуйка, лаби пуйка. Мейтен велс!» (красивый мальчик, хороший мальчик. Девочка черт!), как контакт мгновенно будет установлен. Мало того, они даже похвалят мое латышское произношение. Моё английское произношение не похвалила ни одна американка. Может быть, латышские девушки тогда были добрее или, может быть, я тогда был симпатичнее, но мне часто приходилось слышать: «По произношению вас можно принять за латыша».

Если говорить серьезно, то давно известно, что путь к сердцу местного жителя любой страны лежит через овладение их языком. В Латвии я заметил, что если ты пытался хоть немного говорить по-латышски, отношение к тебе резко менялось.

В царской «тюрьме народов» офицеров, направляемых служить в воинские подразделения, расквартированные в окраинных гарнизонах, заставляли изучать местный язык. Понимали, как это важно для Российской империи иметь хороший контакт с туземцами. А в наше время я знал многих руководителей разного ранга, проработавших в Прибалтике много лет и совершенно не знавших местного языка. Они обычно говорили: «С какой стати я должен ломать свой язык». Очень показателен случай, о котором нам с гордостью рассказывал лектор ЦК партии.

На съезд компартии Латвии приехал член Политбюро А.И. Микоян. Он посидел в президиуме, послушал некоторых выступавших и после того, как кто-то из них выступил на латышском языке, вышел на трибуну, произнес речь на АРМЯНСКОМ языке и уехал в Москву.

Но вернемся в послевоенную Латвию. Многие немецкие солдаты после окончания войны разбежались по лесам с целью пробраться домой, в Германию. Окрестные леса кишели ими. Однажды нам сообщили, что в лесу, не очень далеко от хутора, люди видели спящих немцев. Мы побежали в указанном направлении и действительно обнаружили трех спящих немцев. Мы их подняли и отвели в штаб полка. Это рядовое событие вывело нас из строя на несколько дней. Не подумайте, что немцы, сопротивляясь, как-то навредили нам. Ничего подобного. Они без всякого сопротивления подчинились. Навредили себе мы сами. Когда немецкие ранцы перекочевали в наши руки, мы обнаружили, что они до краёв заполнены шоколадом. Немцы в подобных случаях всегда запасались шоколадом. Как известно, шоколад — калорийная пища. Сопровождая пленных в штаб полка, мы, разгоряченные случившимся, всю дорогу ели этот шоколад. А если учесть, что в течение всей войны мы не видели шоколада в глаза, то понятно, сколько мы его съели. Как говорят, комментарии излишни!

Должен сказать, что в дальнейшем беглые немцы стали вести себя более агрессивно и даже убили одного нашего офицера. Соответственно и наше отношение к ним изменилось.

Постепенно мы начали регулярно заниматься строевой подготовкой, изучением военных дисциплин и даже упражняться в артиллерийской стрельбе. Надо сказать, что офицерский корпус того времени не отличался высоким уровнем знания военных дисциплин, а тем более не отличался общим развитием. Ведь многие офицеры, даже имеющие высокие офицерские звания, не имели достаточной общеобразовательной подготовки. Однажды командование полка решило провести показательные стрельбы. Мне поручили одну стрельбу. Я подготовил данные и дал команду на первый выстрел. Затем скорректировал данные и произвел второй выстрел. После следующей корректировки снаряд попал точно в цель. Многие наблюдавшие были в восторге. Некоторые говорили, что мы не сомневались в Хибнике и многое другое в том же духе.

Я привел этот пример, чтобы показать уровень развития многих офицеров. Они не понимали, что несмотря на то, что данные для стрельбы и корректировку их я подготовил хорошо, факт попадания третьего снаряда прямо в цель — чистая случайность. Законы рассеивания дают очень малый процент вероятности прямого попадания снаряда в цель. Для разрушения цели прямым попаданием, согласно специальным таблицам, требуются десятки и даже сотни снарядов. Но многие офицеры этого не знали, и им казалось, что прямое попадание случилось благодаря моему мастерству.

Правила стрельбы разработаны на основании общих правил человеческой жизни. Для осуществления любого начинания в личной жизни или в сфере производства вам необходимо произвести первый выстрел, который определит: снаряд разорвался в пределах намеченной вами цели или улетел в «ту степь.» Если первый снаряд полетел в «ту степь», и последствия могут быть роковыми или очень трудными для вас — необходимо срочно кардинально менять направление стрельбы. Главное в таких случаях — вовремя заметить ошибку. А если снаряд разорвался в пределах намеченной цели, то для получения хорошего результата необходимо тщательно и терпеливо добиваться его. Ведь для проведения самой простой работы, например, повесить на стену полочку или картину, вам необходимо временно повесить её на стену, посмотреть со всех сторон, как она смотрится, и только после этого окончательно закрепить её на нужном месте. Попыток может быть разное количество, но обычно не меньше двух.

Мне известна только одна юная художница, которая никогда не использовала в своей работе стиральную резинку. Звали эту художницу Надя Рушева. Люди моего поколения и даже следующего хорошо помнят её. Она рисовала сразу начисто. И рисовала притом великолепно. В то время проводилось много выставок её работ. Природа одарила Надю Рушеву огромным талантом, но, к сожалению, она прожила только семнадцать лет. Она оставила большое количество прекрасных рисунков. Это произошло много позже, а сейчас я продолжу писать о жизни первых послевоенных дней.

Наблюдая окружавших меня офицеров, я заметил, что чем ниже был уровень подготовки данного офицера, тем сильнее было его желание остаться в армии. Находясь в начале пятидесятых годов на военных сборах в городе Гродно, я видел в нашей части много полковников, работающих на должностях, не соответствующих их офицерским званиям (т.е. их должности соответствовали более низким званиям). Для несведущих поясню, что в армии на каждой должности должен работать офицер, имеющий определенное звание. Если определенную должность занимает офицер с более низким званием — он имеет переспективу роста, а если наоборот, то имеет переспективу быть отправленным в отставку.

В сорок пятом году в штаб полка пришёл приказ следующего содержания: «Откомандировать старшего лейтенанта Хибника И.Н. в штаб корпуса для прохождения дальнейшей службы». Не только командира полка и моих сослуживцев удивил этот приказ, но он удивил также и меня. Я не мог представить, кто в штабе корпуса знает о моём существовании и зачем я им нужен. Но военный обязан сначала выполнить приказ и уж затем разбираться, кто, зачем и почему. В соответствии с этим приказом я получил командировочное предписание, проездные документы, положенную сумму денег и, впервые после начала войны, отправился один в свободное плавание. Конечно, выражение «свободное плавание» довольно условно. Путь мой лежал на город Тарту. Ехал я, насколько мне помнится, в кабине грузовой машины, закрепленной на открытой железнодорожной платформе. Плацкарт «высшего класса».

Меня, как вызванного в штаб корпуса, разместили в отдельном номере гостиницы города Тарту. В ресторане, куда я зашёл пообедать, собралась целая компания любителей выпить и закусить. Откуда-то появились знакомые, которых я, по-моему, раньше никогда не видел. В общем, пока в моем нагрудном кармане, куда я положил полученные на дорогу деньги, не стало очень свободно, обед продолжался.

Явившись в штаб корпуса, я выяснил, что в городе Нымме организованы курсы старшин-сверхсрочников, и меня назначили туда заместителем командира учебной батареи. Каким образом они вычислили меня, в штабе корпуса я узнать также не смог. Только по приезде в город Нымме и придя на курсы мне стало ясно, как моя кандитатура попала в списки приглашенных преподавателей.

Чтобы поясненить, как моя фамилия попала в эти списки, нам придется вернуться на передовую в последние месяцы войны. Не могу вспомнить, в какой должности и из какой части, но какой-то период времени рядом с нами находился преподаватель математики какого-то института. Мы с ним много времени занимались решением сложных арифметических задач. Вернее, он задавал мне задачи, а я их решал. Между прочим, через много лет Женя (ещё до нашей женитьбы) выиграла у меня спор из-за одной из этих задач. Как-то вечером я, рассказывая ей о войне, вспомнил об институтском преподавателе и о сложности задач, которые он мне давал. Женя загорелась желанием доказать, что она тоже может их решить.

Мы договорились, что если к утру, до начала занятий в институте, она передаст мне решение хотя бы одной задачи, плитка шоколада её. Утром следующего дня моя мама передала записку от Жени (она, идя в институт, проходила мимо моей квартиры), в которой было решение задачи. Решение, правда, не классическое, но вполне нормальное. Я бы сказал, что это даже ценнее, т.к. продемонстрировало её математическое мышление (может быть, оно передалось нашим детям и внукам). Плитку шоколада она честно заработала! Интересно, что когда-то она безуспешно пыталась решить подобную задачу, но только желание доказать, что она не слабее меня, помогло ей в данном случае. Оказывается, вот ещё когда началась конкуренция.

И вот сейчас мне предстояла встреча с автором этих задач.

Когда я доложил начальнику курсов о моём прибытии, он представил своего заместителя по учебной части, которым оказался тот самый преподаватель математики. Мы должны были работать вместе. Начался очень хороший период моей жизни. Мне предстояло работать с очень грамотным и просто хорошим человеком. С начальником курсов мы также хорошо сработались. Главное, что мерилом всего было отношение к работе каждого из нас.

Мы сразу окунулись в работу, как изголодавшиеся по ней, за долгие годы войны, люди.

Нам требовалось составить учебные планы, расписание занятий, изучить необходимый материал и подготовить конспекты лекций. Работы уйма и неиспользованной энергии тоже уйма. Для меня это была новая, но вполне подходящая работа и, главное, по моим силам. Я не чувствовал робости перед ней.

Были большие сложности с курсантами: В связи с тем, что на курсы принимали без экзаменов, всех добровольно подавших заявление с просьбой остаться служить на сверхсрочной службе, общеобразовательный уровень подготовки курсантов был не очень высоким. На курсы попали две основные группы курсантов.

Первая, наиболее многочисленная группа — это те, кто не чувствовал себя подготовленными к жизни на гражданке, но и не собиравшихся посвятить себя службе в армии. Те, кто собирался посвятить себя службе в армии, шли в военные училища.

Вторая группа — это те, кто попал на курсы не совсем честным путем, скрыв, что им положено служить срочную службу ещё два года. Они решили поступить на курсы старшин-сверхсрочников не из-за желания посвятить себя службе в армии, а для того, чтобы служить срочную службу с окладом сверхсрочника. Это выяснилось только тогда, когда выписывали им документы об окончании курсов. Командование частей, пославших их на курсы, этих данных, очевидно, не проверяло.

Кроме того, среди курсантов было много неполноценных в смысле зрения и слуха. У многих это являлось следствием войны. На фронте мне часто приходилось встречаться с куриной слепотой у солдат. Это состояние, когда солдаты плохо видят ночью, и их нельзя ставить на пост после наступления темноты. Помню, какой это было большой проблемой для меня, когда некого было послать в охранение. Глухота обычно являлась последствием контузии. Мне тоже пришлось это испытать, когда нас с разведчиками как-то накрыл залп немецких болванов (так назывались немецкие орудия типа наших «Катюш»). После этой контузии все мы оглохли. Правда, я находился в таком состоянии пару дней, а у некоторых моих разведчиков глухота не проходила в течение долгого времени.

Но несмотря на эти проблемы, учеба на курсах шла полным ходом.

 В должности заместителя командира батареи я проработал недолго. Мой командир батареи выяснял с кем-то отношения и после ранения попал в гопиталь. Стал вопрос о замене. Начальник курсов сказал в штабе корпуса, что, хотя эта должность майорская, но его устраивает на ней старший лейтенант Хибник. Таким образом, я стал командиром учебной батареи, а в заместители мне прислали капитана.

С этого момента мне пришлось отвечать не только за учебный процесс, но и за дисциплину в батарее. В это время, на мою беду, в батарее появилась чесотка. Очень неприятная и заразная болезнь. Пришлось всю батарею закрыть в казарме, а это сто человек, привезти «бочку» специальной мази и заставить их смазывать все тело в течение нескольких дней.

Прошла эта беда, появилась другая. Мы обнаружили временное исчезновение некоторых солдат. Пришлось организовать «службу разведки». В результате мне доложили, что недалеко от наших курсов появились дома свиданий, в которых эстонские женщины обслуживали наших курсантов: за десять рублей посетитель получал стопку водки и все остальное. Пришлось срочно принимать соответствующие меры, учитывая при этом, что Эстония — наша Советская республика.

А вообще эстонцы были к нам ещё менее дружественны, чем латыши. Латыши пытались хотя бы разговаривать с нами по-русски, а эстонцы даже не поворачивали в нашу сторону «головы кочан». Ходить в Нымме по-одному было очень опасно — если попадешь в руки эстонцев, то убьют или покалечат.

Танцы в городском клубе всегда заканчивались дракой между эстонцами и курсантами эстонского училища КГБ (с одной стороны) и курсантами наших курсов и моряками (с другой стороны). Финальным актом всегда было избиение музыкантов. В результате клуб закрыли.

В этих местах всегда приходилось держать пистолет наготове. Правда, мы считали это в порядке вещей и не обращали особого внимания, а напрасно. Много лет спустя, будучи на военных сборах в городе Гродно (западная Белоруссия), я видел большое военное кладбище, где покоились советские воины, погибшие в этот же период от рук местных мстителей.

Как-то на курсы прислали для наших офицеров американские шинели. Начальник курсов выбрал из партии шинелей канадскую солдатскую шинель, дал её мне и сказал, что это то, что надо. Он оказался прав — эта шинель была из прекрасного сукна. Я носил её много лет после войны. Но сначала нужно было перешить ее на меня и согласно форме Советской Армии.

Мне стало известно, что в городе Рахумэ живет портной, который шил обмундирование ещё для офицеров царской армии. Проехав несколько остановок в сторону Таллина и найдя указанный мне дом, я пришел к этому портному. Зайдя в дом, я увидел довольно старого человека (по моим меркам того времени), сидящего по-турецки на высоком комоде.

Он пошил мне китель и шинель так, что мне не требовалось никакого усилия, чтобы выглядеть «подтянутым». Все было так затянуто, что невозможно было отойти от «формы» манекена. В этой одежде я поехал впервые после сорок первого года в отпуск.

Ещё мне хочется рассказать, что моя батарея участвовала в военном параде в Таллине. Мы, как обычно в армии, целый месяц готовились к параду в честь праздника Первое Мая, с утра и до позднего вечера. В день праздника я вёл колонну моей батареи.

 После окончания занятий на курсах старшин сверхсрочников я поехал домой — в Киев. Так как купить чемодан в то время было негде, пришлось заказать самодельный. Этот фанерный чемодан служит нам по сей день. Сначала в нем хранила ёлочные игрушки моя сестра Сарра, затем, когда её дети выросли, он перешёл в мою семью, а когда выросли мои дети, он перешёл вместе с игрушками в семью Аллочки.

Когда я решил заказать этот фанерный чемодан, мне в голову не могло прийти, что он проживет такую долгую и полезную для нашей семьи жизнь. Если бы мы пытались использовать его по прямому назначению, то давно бы выкинули, а, изменив назначение, продлили ему жизнь. Так обычно бывает и в жизни.

Мы часто рассуждаем по поводу принятого нами решения. Зачастую задаемся вопросом — лучшее ли оно из возможных, принятое нами решение. Конечно, первоначальное решение всегда имеет большое значение для конечного результата. Но его значение не абсолютно. Ведь принимая первое решение, мы можем предвидеть не конечные его результаты, а только до какой—то знаковой точки, а там требуется корректировка, т.е. принятие нового решения, зачастую кардинально меняющего первоначальное. Следовательно «окончательный результат» зависит не только от первоначального решения. Да и словосочетание «окончательный результат» не правомочно, если отнести его к человеческой жизни. В своей книге «Опыты» Монтень пишет, что никто из живущих на земле не может при жизни сказать, счастливо ли сложилась его жизнь, т.к. каждый прожитый день может изменить оценку. Человек может точно оценить качество его жизни только тогда, когда она закончится, но никто уже его мнения узнать не сможет.

 Я, например, из моего жизненного опыта знаю, что в жизни и даже в состоянии моего здоровья ничего не развивается прямолинейно и только в одном направлении. В течение жизни бывает много спадов и подъемов. Главное — это крепко держать в руках руль управления. Поэтому, я думаю, для жизни основное — это всегда активно думать только о настоящем и будущем, а о прошлом думать, как о прошлом (для души), не путая и не вплетая его в настоящее. Жизнь — как женщина: за старые заслуги она вас любить не будет. За старые заслуги она может вас только уважать. А любовь необходимо зарабатывать ежеминутно. Да и мужчины недалеко ушли от женщин. Ну, хватит рассуждать. На рассуждениях до Киева не доедешь. Правда, пословица говорит, что язык до Киева доведет, но доведет, а не довезёт.

Так как в Таллине мне предстояло ожидать поезда до Ленинграда, я зашел в ресторан пообедать. В ресторане ничего не напоминало, что совсем недавно закончилась такая долгая и кровавая война. Прекрасное, красиво убранное помещение, хорошо сервированные столы, вышколенные официанты. Когда к отдельному столику, который предложил мне официант, подошел какой-то офицер (я думаю, желая пообедать со мной за одним столиком), его тут же остановил официант, предложив другой столик. Только после моего вмешательства он разрешил этому офицеру сесть за мой столик. Меня тогда это поразило, т.к. мы привыкли, особенно в то время, в столовой и в ресторане подсаживаться друг к другу. Обедать вместе, даже с незнакомыми, как бы вкуснее. Да иногда можно и познакомиться с интересным человеком.

Пересев в Ленинграде на поезд Ленинград — Киев, я направился, наконец, к дому, который покинул двадцать третьего июня тысяча девятьсот сорок первого года. Двигаясь к Киеву, я проезжал все места, где пришлось участвовать в боях. На станциях и полустанках были видны последствия войны. Но несмотря на это, большинство людей были на подъеме. Жизнь так устроена, что людей, выживших после любой грозы, принесшей громадные разрушения и потери, одолевают, кроме скорби по ушедшим, чувство освобождения и веры в будущее. Живое думает о живом.

В Киеве я застал маму и Сарру с двумя детьми: четырехлетней Инночкой и годовалым Мариком. Папа и Леня были на работе. Я тут же поехал на завод и в проходной завода, куда вызвали папу, встретился с ним.

Наконец я вернулся в дом, из которого ушел на войну. А это значит, что война для меня закончилась.

февраль 2001

IV.2 ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ

Прежде чем продолжить воспоминания, мне хочется остановиться на следующем. Меня могут спросить, почему я часто прерываю воспоминания и останавливаюсь на общих вопросах? Отвечаю, что я это делаю потому, что, во-первых, я жил и живу до сегодняшнего дня не в вакууме, а в реальном обществе, которое оказывает влияние на все мои поступки, и, во-вторых, я по сей день не безразличен к тому, что сделало это общество для меня и для всего моего поколения. Например, вопрос демографического положения в Союзе и факторов, влияющих на него, не мог не коснуться и меня.

Уходя на фронт, мы, восемнадцатилетние, оставили своих подруг в состоянии, соответствующем этому возрасту, а вернувшись, встретили их вполне созревшими для семейной жизни. В это же время, мы, хотя и хлебнули на фронте лиха через край, оставались теми же мальчишками, что и уходили на войну. К семейной жизни мы не были готовы по нескольким причинам: Мы не были подготовлены к самостоятельной жизни — специальности, полученные на войне, не могли прокормить в мирное время. Наши подруги оказались к этому времени более подготовленными к самостоятельной жизни — больше и серьезнее думающими о ней. И, наконец, у ребят, пришедших с войны, осталось ещё много нерастраченной «детскости». Все это привело к тому, что многие из наших подруг так и не вышли замуж и, как следствие — большие проблемы с призывниками в середине шестидесятых. Да и сегодняшние демографические проблемы постсоветских республик, я думаю, являются отголосками тех времен. Девушки, которых мы оставили в сорок первом году пятнадцатилетними, встретили нас после войны тоже, в некоторых вопросах, более взрослыми, чем мы, прошедшие горнило войны. Одна моя знакомая сказала через много лет, что она думала встретить в моём лице лихого русского офицера, а встретила подтянутого, много испытавшего и много умеющего, но только старшего брата. Мы ведь часто воспринимаем девушек и парней, с которыми взрослеем вместе, иначе, чем расставшихся и затем встретившихся через какой-то период времени.

Все это как-то повлияло на нашу последующую жизнь.

А по поводу моих общих вставок, могу пообещать, что в дальнейшем постараюсь прибегать к ним по возможности реже. Тех же, кого они раздражают, разрешаю их пропускать — я не обижусь.

Итак, я приехал в мой родной, мой любимый Киев. Мы, киевляне, порой встретившись на фронте, всегда с любовью вспоминали его.

Правда, в этот приезд, встретившись с киевлянами, я почувствовал некоторый раскол между различными группами населения. Может быть, этот раскол существовал всегда, но в послевоенный период он обозначился зримо.

После войны в Киев приехало много богатых людей. Это были фронтовики, но не только те, кто «пол Европы прошагал» с боями, преодолевая сопротивление противника, а те, кто шёл следом (во втором и третьем эшелоне), реквизируя все, что можно и даже нельзя, обогащая при этом своё высшее начальство и, конечно же, себя. Также приехали богатые дельцы всех мастей.

В результате появления богатой клиентуры, сфера обслуживания начала диктовать свои правила игры: клиенты, имеющие возможность рассчитаться за услугу только в пределах государственных расценок, без солидного «сверху», получали услугу соответствующего качества. Работники сферы услуг считали таких клиентов людьми второго сорта. А люди, получавшие заработную плату только по государственным расценкам (пролетариат классический и пролетариат с высшим образованием) и не имевшие возможности давать «сверху», автоматически зачислялись в эту категорию. Это деление на категории, конечно же, распространялось и на другие сферы деятельности. В этой обстановке могли чувствовать себя комфортно только люди, умеющие и желающие играть в эти игры.

Не случайно, получив, после окончания института, направление на работу в Белоруссию, я довольно легко расстался с Киевом. Притом никогда потом не стремился вернуться туда. А почему у меня никогда не появлялось такого желания, вы узнаете позже.

Но это было потом, а сейчас, в первый день приезда, вечером, мы всей оставшейся после войны семьей собрались вместе.

Это был вечер радости и печали. Трудно сказать, чего было больше. Мы вспомнили всех, кого наша семья потеряла в эту войну. Вспоминали многие подробности нашей довоенной жизни. Конечно, больше всех мы вспоминали Мосю. Его привычки, его проделки, его шутки и его вкусы. Вспоминали его женитьбу во время войны и то, чем это все закончилось. Вспомнили все, что касалось сообщений о судьбе Моси, и подумали о том, что можно предпринять для выяснения его судьбы.

Мосю призвали в армию в конце января — начале февраля сорок второго года, и после некоторой подготовки (примерно в течение трех месяцев), он был отправлен на фронт, в район Воронежа, бойцом взвода огнемётчиков.

Это была весна сорок второго года, т.е. период начала наступления немецких войск на Сталинградском направлении. Вскоре после прибытия Моси на фронт мои родители на их запрос получили сообщение, что Хибник Шулым был ранен и отправлен в госпиталь. На все последующие обращения они получали стандартный ответ: «Хибник Шулым в списках убитых, раненых и пропавших без вести не значится».

Я думаю, что в период отступления (а наши войска тогда поспешно отступали) судьба раненых, находящихся на пути в госпиталь, была трагичной: никто за них не отвечал, и они были предоставлены самим себе. Тот, кто был в состоянии постоять за себя, тот имел какой-то шанс выжить, а те, кто не был в состоянии двигаться, то просто страшно подумать о том, что могло с ними произойти.Между прочим, на запросы о судьбе двух папиных родных братьев, Арона и Хонки, и двоюродном брате Семене мы получили такой же стандартный ответ: «В списках убитых, раненых и пропавших без вести не числятся».

Вспомнили мы в тот вечер и о папиной маме и его сестре с двумя детьми, ушедшими в Бабий Яр. Соседи, жившие в нашем доме во время оккупации, рассказывали, что, когда моя бабушка обратилась к одному из соседей — Юрченко — с просьбой помочь отвезти её вещи к Бабьему Яру на его тележке, он ответил, что сейчас пришла новая власть, и помогать жидам он не собирается.

Описывая эти события, я вспомнил, что до войны этот Юрченко покупал у нас (детей) старые царские сотенные, так называемые «Катеньки», приговаривая при этом, что придет время и старая власть ещё вернется.

Соседи рассказали нам о том, как по доносу дворника Ченчика немцы расстреляли моего товарища Рому Штейнберга.

Разговоров и воспоминаний в тот вечер было много. Вспоминали жизнь в эвакуации и условия жизни сразу по возвращении домой в Киев. Узнали подробнее о появлении в нашей семье двух новых «человеков», которые стали в нашей семье главными. С нами за столом сидела симпатичная четырехлетняя Инночка, а в люльке лежал бутус Марик. С ними я подружился и немного позже, учась в институте, часто их фотографировал.

Я рассказывал о войне и даже, как ни странно, пел фронтовые песни. Меня удивляло мамино желание послушать фронтовые песни в моём исполнении. Голоса у меня никогда не было, но в душе накопилось столько войны, что, очевидно, это вызывало отклик у слушающих. А мама, в отличие от меня, имела небольшой, но очень приятный голос, и мы часто просили её спеть.

Говоря о мамином пении, я вспомнил один случай, связанный с советским кинематографом. В тридцатые годы на экраны вышла трилогия «Юность Максима», «Выборгская сторона», «Возвращение Максима». Через некоторое время после выхода этих фильмов я прочел в газете заметку, в которой говорилось, что когда снимался фильм, режиссеры Козинцев и Трауберг долгое время не могли найти подходящую песню для героя этого фильма.

Однажды артист Борис Чирков, игравший главную роль в этом фильме, пришел на съемки, напевая какую-то народную песенку. Эта песенка сразу пришлась по вкусу режиссерам. Кто-то написал слова на этот мотив, и вся страна запелa очень популярную в то время песню: «Крутится, вертится шар голубой….».

Когда я рассказал о прочитанном в газете маме, она очень удивилась и сказала, что знает с детства эту еврейскую песню. И тут же спела её мне. Недавно попавший ко мне в руки CD с песнями сестер Берри снова напомнил мне эту историю. В нём (CD) исполняется эта старая еврейская песня: «Vi iz dus gesele» («Где этот переулок»).

Так, в воспоминаниях пролетел вечер первого дня моего приезда домой, и мы даже не заметили наступления следующего дня.

Через несколько дней в нашем доме собрались друзья, вернувшиеся из эвакуации, и вечер воспоминаний, но уже в расширенном составе, продолжился. С фронта к этому времени ещё никто из моих друзей не вернулся. Не обошлось в этот вечер и без накладок. Как потом рассказывала моя сестра Сарра, я, вспоминая о событиях фронтовой жизни, несколько раз употребил нецензурные слова. Я вспомнил об этом потому, что для меня нехарактерно пользоваться нецензурными словами при любых обстоятельствах. Мои коллеги по работе в КБ даже обещали поставить бутылку, если услышат от меня хотя бы одно нецензурное слово. Но тогда оно у меня выскочило потому, что я ещё не успел отойти от армейских привычек. К сожалению, в армии это — норма. Команда командира, не усиленная в конце матом, не воспринимается солдатами как серьезный приказ и совершенно не обязательна для исполнения. Мат как бы олицетворяет восклицательный знак в конце письменного приказа.

К счастью, я очень скоро излечился от этой скверной привычки. Также, к счастью, я не заболел другой очень вредной привычкой многих фронтовиков — любовью к выпивке. Ежедневные фронтовые сто граммов привили эту привычку многим фронтовикам. Я мог выпить в свободное от работы время при общении с друзьями, но любви к этому никогда не испытывал. В подтверждение этому приведу один пример.

Немного позже, когда я уже учился в институте, несколько раз, прийдя вечером домой, я замечал, что на столе рядом с ужином стоит стопка водки. Это папа и шурин Леня, вечером, купив к ужину чекушку, считали необходимым поделиться содержимым её со мной. Я, конечно, съедал ужин и ложился спать. На следующее утро слышу папа говорит: «Вот дурак, опять не выпил». Я на папу никогда за это выражение не обижался, потому что популярное выражение: «Он не дурак выпить», не говорит об умственных способностях тех, кто «не дурак выпить», а только о том, что они любят и умеют хорошо выпить. В то время можно было услышать такой каламбур:

— Петя, как твой новый директор?

— Ну, что тебе сказать о нем? Он не очень большой умник, но и немалый дурак.

— А как насчет выпить?

— О! Насчет выпить он не дурак!…..Особенно за чужие.

Я никогда в жизни не видел моего папу пьяным. Но выпить, для аппетита, стопку водки перед обедом или ужином он мог себе позволить. Позволить себе такую вольность я никогда не мог, т.к. моя работа требовала абсолютно трезвой головы. А если учесть, что, кроме часов, отпущенных на сон, работал я всегда (да и во время сна я иногда разрабатывал конструкции, полностью готовые для нанесения на ватман), то на стопку у меня не оставалось времени. Что же касается выпивки перед сном, то это для меня вообще было неприемлемо. Я возвращался домой настолько усталым, что мечтал только о подушке. Стоило только прикоснуться к ней щекой, как я мгновенно забывал обо всем. Даже сны (кроме связанных с разработкой конструкций машин) ко мне почти никогда не приходили. Но вернемся к дням первого приезда домой.

В Киеве в то время уже работали все театры, и я имел возможность часто посещать их. Обычно в театры я ходил с Блюмой (я о ней писал раньше), а иногда с Лизой Равикович. Лиза жила в одном подъезде со мной, двумя этажами выше. Она была моложе меня. До войны ей было пятнадцать лет, но она уже ходила в форпост на танцы, что означало принадлежность её к нашему поколению. Ко времени моего приезда в отпуск она была моложе моих сверстниц и не смотрела на меня как на потенциального жениха, что меня вполне устраивало.

С Блюмой было немного сложнее. Однажды мне даже пришлось предъявить ей «ультиматум». Всегда к моему приходу её отец накрывал стол и ставил бутылку вина. Я как-то сказал ей, что если так будет продолжаться, мне придется назначать свидания вне дома. Как я сейчас понимаю, Блюма, будучи по натуре робкой девушкой и зная мое отношение к вопросам сватовства, не могла позволить себе ничего подобного, но и не могла убедить папу не делать этого. А её папа, желая помочь дочке и не зная, с кем он имеет дело (я имею в виду себя), решал этот вопрос, исходя из своего понимания ситуации. В общем, мой «ультиматум» поставил все на место, и отношения между нами остались хорошими.

То время я вспоминаю с большим удовольствием, т.к. это было время полной свободы от повседневных забот и мыслей о будущем.

Вспоминается только один неприятный случай. Я с Лизой пошли в театр оперетты, насколько я помню, на «Свадьбу в Малиновке». Когда в зале потух свет, я вспомнил, что забыл взять у гардеробщицы номерки. Без моей красивой шинели я как-нибудь прожил бы, но что я мог предпринять, если бы пропало Лизино новое зимнее пальто, представить себе не мог. К счастью, в то время тоже были честные люди. Гардеробщица, увидев меня издали, протянула номерки. Чувствовалось, что она тоже переживала за нас. Молодые люди могут подумать, чего это я такой малозначащий случай помню до сих пор.

В то послевоенное время, когда люди не имели самого необходимого, воровали все, что лежало плохо. В столовых не было ложек и вилок, а кружки для воды были прикованы цепью к бачку. В одной столовой я видел кружку, в которой специально была пробита в донышке маленькая дырочка, чтобы никто на неё не позарился. А в гостинице, даже офицерской, приходилось на ночь обеспечивать сохранность своей одежды следующим образом: брюки класть под простыню, гимнастерку и шинель под подушку, а сапоги надевать на ножки своей кровати. Украсть их можно было только вместе с кроватью и со мной. Так что тогда, в театре, у меня был серьезный повод для волнений.

Лиза училась в Микояновском институте (пищевом), а Блюма — в медицинском. Мне тогда казалось, что она не мечтает стать врачом. Именно она отговорила меня идти учиться в мединститут. А ведь я с детства мечтал быть хирургом.

Время быстро пробежало, и мне надлежало уже возвращаться в свою часть.

Некоторое время после отпуска я переписывался с Блюмой и Лизой, но дальнейшего развития наши отношения не получили. Очевидно, после моей демобилизации во Вселенной появились новые точки притяжения.

Перед отъездом папа спросил о моих планах на будущее. Я ответил, что хотел бы продолжить учебу, но не представлял, как это можно осуществить. Действительно, я никогда самостоятельно не жил на гражданке и не знал, сумею ли. Папа сказал мне на прощание, что если я надумаю продолжить учебу, «тарелку супа» он мне гарантирует. В дальнейшем эти слова явились для меня основным сигналом к действию.

Но вот я опять в своем полку и в должности командира батареи продолжаю службу. Распорядок прежний — подъем, завтрак, занятия и т.д. Полк наш стоял сразу в двух республиках: казармы находились в Латвии, а обедать мы ходили в Литву. Офицеры жили на частных квартирах в городе Выру, и мы имели возможность вечера проводить в городском клубе. Драк здесь, как в Нымме, не происходило, и мы танцевали под наш полковой оркестр. В городе был большой госпиталь, так что партнерш для танцев хватало. И вот я впервые решился пригласить на танец девушку, но произошел конфуз — у меня развязалась и упала шпора. В дальнейшем я более тщательно закреплял перед танцами шпоры и смело приглашал на танец дам.

Потихоньку мы знакомились с новыми для нас странами. Мне показалось, что Литва беднее чем Латвия. Литва больше напоминала мне Белоруссию.

Латвия, насколько я помню, даже тогда, после войны, выглядела вполне благополучной. Каждый хутор имел телефонную связь с Ригой — и это после такой разрушительной войны.

Хутор обычно состоял из дома, хозяйских построек, пашни, луга и леса, окружавшего его. О лесах Латвии я уже раньше писал. Мы у себя в России, Белоруссии и Украине таких лесов никогда не видели. Это были хозяйские, хорошо ухоженные леса. По этим лесам можно было увидеть разницу между общественным и частным. Хозяева рубили лес только в случае острой необходимости. Стада коров и овец на хуторах были достаточно большие. Коровы, как мне тогда говорили, были, в основном, мясные. Как я понимаю, коровы были, кроме всего, и основными поставщиками удобрений.

Несколько раз, обедая и завтракая на хуторе, я смог ознакомиться и с этой стороной их жизни. Не претендуя на широкое знание данного вопроса, расскажу только о том, что я сам видел и, конечно, сам ел.

На стол поставили большую кастрюлю с картошкой, находящейся в воде, в которой она варилась, кастрюлю с мясом, находящимся в бульоне, сметану, масло, молоко и хлеб. Причем всего очень много, за исключением хлеба, который они потребляли почти символически. Каждый присутствующий клал себе в тарелку всё по своему усмотрению. Порционного приготовления пищи я на хуторах не видел.

Обратил я внимание и на то, как хуторяне тщательно обрабатывали землю. Я думаю, что только благодаря такой тщательной обработке, их по существу довольно бедная земля, при очень неустойчивой погоде, могла давать стабильный урожай.

В хуторах мне часто приходилось видеть наёмных рабочих — литовцев и поляков. Я точно не помню, но мне кажется, что до войны даже существовал договор между Латвией и Польшей по поводу использования их (польских) наёмных рабочих.

Об интеллектуальной жизни латышей сказать ничего не могу. Знаю только, что мы находили на хуторах книги русских поэтов и писателей, о существовании которых тогда понятия не имели. Например, я впервые увидел книгу стихов Сергея Есенина!

Так получилось, что наша юность совпала по времени с запретом (в Советском Союзе) на многих великих русских (и не только русских) писателей и поэтов. В результате, наше поколение было полностью «отлучено» от некоторых из них. Нас просто обокрали! Такова была политика партии.

Но ни знакомство с жизнью прибалтийских республик, ни выполнение своих служебных обязанностей и даже более интересные развлечения не могли заглушить во мне желания демобилизоваться. После беседы с папой у меня пропал всякий интерес ко всему, что меня тогда окружало. Передо мной стоял только один вопрос — КАК демобилизоваться?

В то время происходило формирование новых соединений Советской Армии, и в полк часто приезжали комиссии, отбиравшие офицеров для них. Они также решали, кого следует оставить в рядах армии, а кого демобилизовать.

Я читал в газете приказ Сталина о том, что в армии следует оставлять только тех офицеров, которые желают продолжать службу. Но, как всегда бывало в нашей стране, одновременно с этим приказом Сталин подписал секретный циркуляр: молодых и грамотных офицеров следует оставлять в рядах армии.

Не зная об этом секретном циркуляре, я никак не мог понять, почему не подлежу демобилизации, если сам об этом прошу.

Узнав, что выпивох демобилизовывают в первую очередь, я однажды выпил больше обычного и целый день слонялся в таком виде по территории полка. Я даже несколько раз подходил в таком виде к командиру полка, но, очевидно, не смог убедить его, что я действительно выпивоха.

И вот однажды к нам приехал полковник Чижик. Я знал его ещё по военному времени. О его строгости и особенно его смелости ходили легенды. В то время мой друг, поэт и корреспондент фронтовой газеты, Костиков написал четырехстишье: «Ходят по городу страхи — чижик приехал в папахе».

Мне однажды пришлось встретиться с ним на передовой. Он приехал инспектировать мою батарею. Шел полковник Чижик по передовой на виду у немцев, как по бульвару в теплый летний день, медленно, в полный рост, и когда при орудийном выстреле со стороны неприятеля я инстинктивно пригнулся, он спросил с легким презрением в голосе: «Что? Страшно?».

Полковник Чижик был назначен командиром формирующейся артиллерийской бригады и приехал подбирать для неё офицеров. Беседа с ним, как сейчас помню, велась не в помещении, а на площадке рядом со штабом полка. В беседе участвовали только три человека. Вернее, беседовали двое — я и Чижик, а третьим был капитан Столпнер. Мы с капитаном Столпнером дружили, и именно благодаря ему я узнал подробности, произошедшие после моей с полковником Чижиком беседы.

На вопрос Чижика о моей работе над собой я, как теперь говорят, начал вешать ему лапшу на уши. Я сказал, что очень хотел бы служить в армии, но здоровье не позволяет мне долго продержаться в армии и все равно мне придется вскоре уйти в запас. Когда ему надоело выслушивать мою ахинею, он спросил, чего же я хочу. Услышав мое желание — демобилизоваться, сказал секретарю: «Запишите: уволить в запас».

Как мне позднее рассказал капитан Столпнер, начальник штаба этой бригады майор Матвиевский (тот самый, о котором я писал ранее), увидев против моей фамилии запись: «Уволить в запас», сказал полковнику: «Что вы делаете? Хибник — хороший, грамотный офицер». На что полковник Чижик ответил: А ну его к …….. Мне не нужны офицеры, которые не хотят «служить». Опять, как несколько лет тому назад, мне встретились два совершенно разных человека: один — смелый и желающий мне помочь, а второй — трусливый и желающий помешать мне получить желаемое. Надо сказать, что чаще всего мне везло — и побеждал доброжелатель.

Итак, есть решение о моей демобилизации, теперь ещё нужен приказ Верховного Главнокомандующего. Но это был уже второй этап борьбы за выход на гражданку. А первый этап — выход в резерв — был преодолен.

Мне надлежало прибыть в штаб Ленинградского Военного Округа для прохождения дальнейшей службы. Отдел кадров располагался в здании Главного Штаба царской армии — арка напротив Зимнего Дворца. Сдав документы, я получил указание ежедневно являться в штаб для выяснения обстановки. Штаб округа, оказывается, выполнял не приказ Сталина, а секретный циркуляр, и не спешил отправлять нас в запас. Поэтому я получал несколько раз направления на работу, от которых благополучно отказывался.

Жил я у капитана Столпнера (он был ленинградцем), и мы неплохо проводили время. Несколько раз я съездил в Киев. Благо проезд был бесплатным. В то время солдаты и офицеры ездили на поезде по старым проездным документам, сами исправляя дату. Это было, конечно, незаконно, но военнослужащие обычно говорили проводникам: «Ваш министр задолжал нашему больше». Настоящий беспредел, но такова была жизнь в то время. Места в вагоне тоже занимали по принципу: кто раньше вскочил, тот и захватил. А о том, как в то время производилась посадка в вагоны, попытаюсь рассказать словами Сарры, однажды провожавшей меня: «Подошли мы к поезду и увидели огромную толпу у двери вагона. Посадка ещё не начиналась. Ёся подошёл к вагону, открыл окно, схватился руками за две средние полки вагона, подтянулся и через мгновение уже лежал на полке. Затем я передала ему чемодан — и на этом посадка закончилась».

Каждое время требует определенных навыков. Хорошо, когда ты молод и легко овладеваешь новыми навыками, но не очень радостно ты себя чувствуешь, когда приспособляемость притупляется.

В один из очередных приходов в штаб я получил предписание отправиться в город Тбилиси для прохождения дальнейшей службы. Как выяснилось потом, штаб Ленинградского Военного округа получил распоряжение отправить в Закавказский военный округ несколько офицеров, а отправил туда в несколько раз больше необходимого.

В Штабе Закавказского Военного Округа нам сказали, что смогут с нами беседовать только после получения наших личных дел, отправленных спецпочтой. На просьбу выдать нам денежное довольствие и обеспечить гостиницей они ответили отказом. Таким образом, мы оказались в чужом городе без жилья и без денег.

Вопрос жилья мы решили следующим образом. Нам стало известно, что железнодорожный поезд Тбилиси — Гори всю ночь стоит в запаснике и только утром отправляется по назначению. Вот мы и облюбовали его для ночлега. Правда, один раз мы чуть не попали в неприятное положение. Проснулись мы, почувствовав движение поезда и сильный ветер в вагоне. Оказывается, поезд, с открытыми окнами в вагонах, двигался на мойку. Мы не имели желания получить утренний холодный душ, и потому пришлось покинуть вагон, прыгая на полном ходу.

А вопрос еды решался не так легко. На базаре все было очень дорого, тем более, что продавцы нам назначали более высокую цену, чем местным жителям. Однажды, испытывая сильную жажду, я подошел к киоску и попросил продавца налить мне стакан газированной воды без сиропа. Продавец, молодой мужчина внушительных размеров (я не представляю, как он смог втиснуться в этот киоск), ответил:

— Без сиропа нэ продаем!

Я спросил:

— А сколько стоит вода с сиропом?

— Адын рубль. (Вода без сиропа обычно стоила пять копеек)

— Дайте стакан с сиропом, — сказал я и дал ему три рубля. Когда, увидев, что он смотрит мимо меня и не собирается возвращать сдачу, попросил вернуть мне два рубля, он, продолжая смотреть мимо меня, налил стакан воды без сиропа, пододвинул его ко мне, и сказал:

— На тэбэ сдачу.

В таких условиях мне пришлось прожить несколько дней (не помню, сколько), пока не пришли мои документы.

Зайдя к полковнику на прием, я узнал, что, изучив мои документы, они решили направить меня на границу в укрепрайон командиром артиллерийской батареи. Надо сказать, что я был польщён таким решением, т.к. большинству прибывших они предлагали должности с понижением. Но, несмотря на доверие, отказался от предлагаемой должности, сославшись на слабое здоровье. Для ответа на вопрос, зачем же я тогда к ним приехал, мне пришлось, прикинувшись простачком, ответить:

— В штабе Ленинградского Военного Округа полковник, направлявший меня, сказал, что в Закавказском военном округе нас будут отправлять в запас.

Полковник, услышав такое, зарычал:

— Дурак ваш полковник! Езжай к своему полковнику!

— А мои документы? — спросил я.

— На тебе твои документы!

И вручил мне в руки документы, полученные ими по почте, в запечатанном виде. Я, конечно, сразу извлек из папки все бумаги, мешающие мне демобилизоваться, и уехал в Ленинград. По дороге в Ленинград я ещё раз побывал дома.

В Штабе Ленинградского Военного Округа ко времени моего приезда было полное столпотворение. Большинство отправленных в другие округа офицеров вернулось, и требовалось их трудоустроить или демобилизовать. Работники Штаба оказались в очень тяжелом положении, т.к. им приходилось лавировать между официальным приказом Сталина и секретным циркуляром.

И вот, наконец-то, вышел приказ, согласно которому к тридцатому сентября сорок шестого года резерв должен быть очищен. Я сдал документы в штаб округа и стал ждать вызова на собеседование.

Ожидая вызова в штаб, мы неплохо проводили время. Ходили на выставки, на танцы, в кино. Все было интересно!

В назначенный для собеседования день я явился в штаб только поздним вечером. Мой расчет на то, что к вечеру мне будет легче добиться своего, полностью оправдался. Когда я зашел в кабинет, штабные офицеры были полностью отключены от действительности. У них, по-моему, было одно желание — быстрее избавиться от нас, желающих демобилизоваться. Они со мной почти не разговаривали, а только спросили, чего я все-таки хочу.

И вот тридцатого сентября сорок шестого года я увидел в приказе по Ленинградскому Военному Округу список офицеров, отправленных в запас. В этом списке значилась и моя фамилия.

За шесть тысяч рублей, полученных мной в штабе, я купил себе гражданский костюм, туфли, подарки для родных и отправился домой — в Киев.

Всё, служба кончилась! Начиналась новая жизнь. Не очень легкая, зато более интересная. Вернее, началась моя личная жизнь, в которой я хотя бы мог попытаться строить её в соответствии с моими желаниями.