Йоав выполняет повеление Давида организовать смерть Урии. Он не запрашивает причину, оправдывающую не оставляющий следов удар. Но несмотря на подобную лояльность, Йоав не абсолютно послушен и в чем-то важном отклоняется от инструкций Давида.
Стефен Холмс, Моше Хальберталь
Зарождение политики
Отрывок из книги. Перевод с английского Марка Эппеля
(окончание. Начало в №1/2019 и сл.)
Два лица политического насилия
В мире, отраженном в Книге Самуила, происхождение политических институтов, и в особенности, полномочия собирать налоги и призывать в армию, коренится в насилии. Эти институты возникают вследствие необходимости организовать адекватный коллективный ответ на агрессию и разбойничество со стороны внешнего для обществу врага. Происходя из страха за существование и постоянного поиска безопасности, этот изначально оборонительный, как его понимает автор, политический проект неизбежно заражен перспективой самоуничтожающего разворота. Если единовластный правитель достаточно силен для защиты своего народа от угрозы извне, он может перенаправить эту власть, дабы злоупотреблять и изводить свой народ с абсолютной безнаказанностью. Предваряющий книгу отчет об инаугурации израильской монархии, становится интуитивным скелетом, который обрастает мясом и расширяется по мере того, как автор детализирует ту мучительную динамику, в процессе которой правитель, приобрётший власть, данную ему для выгоды общества, направляет ее против своих подданных. Вкрадчивая поступь, смещающая насилие с внешних угроз на собственных подданных, заходит далеко за пределы потенциально несправедливого, но, в принципе, приемлемого бремени налогообложения и призыва в армию, о которых так горячо предупреждал пророк Самуил. Подобный тип насилия исследуется в двух рассказах, повествующих о неоправданном убийстве царем невинных людей. Первый — об убийстве Саулом священников селения Ноб (1 Цар 22), и второй — об убийстве Давидом верного ему командира Урии,- убийстве, сопровождавшемся дополнительным убийством ряда лучших воинов Израиля (2 Цар 11). Тщательно описанные и мастерски скомпонованные истории этих морально неоправданных убийств, произошедших в различных ситуациях и санкционированные двумя совершенно разными царями, передают проницательное понимание автором характера и происхождения таких политических преступлений.
I
Кровопролитное нападение Саула на священников Ноба происходит в период его раздражающе неудачного преследования Давида. На этом этапе Давиду удается ускользнуть от преследователей и остаться в живых благодаря помощи преданной и самоотверженной Михаль. Йонатан также предупреждает Давида, что его отец полон решимости уничтожить Давида и тому следует бежать, спасая свою жизнь. Саул все более свирепеет от повторяющихся провалов попыток убийства своего соперника, который к этому моменту скрывается на восточных окраинах Иудеи. Царю точно также известно, что Йонатан, любивший Давида и полагавший, что тот не сделал ничего плохого, помогает Давиду спастись, когда Саул приказывает его убить. На этом фоне повествование вступает в самый мрачный эпизод в трагической карьере Саула-политика:
«И услышал Саул, что известно стало о Давиде и о людях, которые с ним. А Саул сидел в Гиве под тамариском на холме, и копье его в руке его, и все слуги его стояли пред ним. И сказал Саул рабам своим, стоявшим пред ним: слушайте же, сыны Бинйаминовы, неужели всем вам даст сын Ишая поля и виноградники, всех вас назначит тысяченачальниками и стоначальниками, Что вы все сговорились против меня и никто не довел до слуха моего, когда сын мой заключил союз с сыном Ишая, и никто из вас не позаботился обо мне и не довел до слуха моего, что сын мой поднял раба моего быть тайным врагом мне, как (оказалось) ныне? «. (1 Цар. 22: 6-8)
Чтобы стимулировать почитание и трепет, вызывающие послушание, верховная власть возвышает своего владельца, в результате, обособляя, изолируя его и, тем самым, ослабляя любое чувство товарищества между правителем и подчиненными. Высшая власть может породить в правителе экстремальное, достигающее паранойи недоверие к подчиненным. Безусловно, и у параноиков бывают реальные враги. Но появление правдоподобного претендента на престол может заставить духовно изолированного правителя стать болезненно подозрительным даже к своему внутреннему кругу, выйдя далеко за пределы оправданной настороженности. Саула преследует воображаемый заговор с целью свергнуть его с престола, в котором члены его колена Вениамина вступают в сговор с Давидом, якобы обещающим им богатство и командные позиции в армии в обмен на предательство их соплеменника Саула. Сфокусированный на удержании трона и одержимый исключительно этим, Саул рассматривает окружающих лишь как средство укрепления своей власти. Но такая безостановочная, всепроникающая инструментализация других людей фатально разъедает нормальные отношения доверия и преданности. Никто столь отчаянно стремящийся сохранить власть любой ценой, не может испытывать подлинной человеческой приязни. Поскольку он использует других лишь для сохранения власти, Саул, естественно, считает отношение к нему окружающих таким же инструментальным, проецируя на них свои собственные мотивы и модус поведения. И вероятно, его оценка самореализуется, ибо окружающие, без сомнения, видят, что с ними обращаются как с инструментом одноразового использования, и поэтому отвечают тем же, пытаясь использовать того, кто пользуется ими. Таким образом, бескрайний страх Саула перед потенциальным предательством со стороны членов его ближайшего круга становится и источником, и следствием само разрушающей логики политической инструментализации. Наблюдаемая нами царская паранойя и навязчивое недоверие сопровождаются излиянием жалости к самому себе и нарциссизмом. После обвинения ближайших соратников в злом умысле Саул, — его внутренние муки обнажены пред всеми, и трон шаток, — скорбно плачется, что ни один из его слуг не встанет на его сторону и не позаботится о нем искренне. Они не ощущают его боли. Если они еще не предали его, то их дезертирство — лишь вопрос времени. Воображая себя окруженным со всех сторон тайными или будущими предателями, он чувствует себя совершенно заброшенным и несчастным. Уязвленный нарциссизм Саула плавно перетекает в пронзительное чувство опасности и угрозы. Хотя это он, кто преследует Давида с целью убийства, Саул заявляет, что Давид лежит в засаде, при соучастии собственного сына Саула, подстерегая царя Израиля, чтобы забрать его жизнь. Вооруженный, агрессивный, имея в подчинении значительные силы, несколько раз открыто пытавшийся убить Давида собственной рукой, Саул представляет себя беспомощной, лишенной друзей, одинокой жертвой. Держа смертоносное копье, которым он дважды пытался пригвоздить Давида к стене, несчастный Саул, преследуемый мыслью о заговорах против него, жалко просит человеческого сочувствия у тех самых слуг, которым он абсолютно не доверяет, и описывает преследуемого беглеца Давида, как истинного зачинщика, скрытно замышляющего цареубийство. Такая подмена роли, когда эмоционально возбужденный преступник описывает себя как осажденную врагами жертву, часто является прелюдией к насилию.
Саул сокрушается по поводу молчания окружающих его заговорщиков. Никто не сообщил ему о секретном сговоре, заключенного его сыном с Давидом. Никому нельзя доверять. Каким образом можно продемонстрировать политическую лояльность царю, который никому не доверяет? Только нарушив молчание, а это значит, предоставляя свидетельства правителю, воспламененному поиском шпионов-предателей, скрывающихся повсюду. И это то, что дальше происходит:
«И отвечал Доэйг Эдомеянин, стоявший со слугами Саула, и сказал: я видел, как сын Ишая приходил в Нов к Ахимэлэху, сыну Ахитува. И тот вопросил о нем Г-спода, и дал ему провизию, и меч Голиафа Пелиштимлянина отдал ему. » (1 Цар. 22: 9-10).
В данном случае, на просьбу Саула о проявлении верности отзывается чужеродный наемник и соглядатай — распорядитель царских пастухов. Предоставленная им информация особенно эффективна и притягательна для Саула, ибо играет на одержимости того мрачными заговорами. Но кроме того, потворствуя паранойе царя, Доег, также умело переопределяет круг подозреваемых заговорщиков. Он переносит подозрения царя с придворных ближайшего окружения на цель подальше — Ахимелеха, священника Ноба. Стремясь не только подольститься и успокоить царя, но и, что важнее, отвлечь его гнев, Доег фальшивит. Его донесение искажает степень поддержки, оказанной Давиду Ахимелехом. Зная описанные в предыдущей главе детали того, как Давид ввел Ахимелеха в заблуждение, читатель понимает, что показания Доега злонамеренно ложны.
Как уже рассказывалось, бежав с пустыми руками, Давид в святилище Ноб притворился, будто Саул отправил его с секретным поручением, и под этим ложным предлогом попросил Ахимелеха снабдить его едой и оружием. Обманутый Ахимелех доверчиво исполнил его просьбу, вручив тому освященный хлеб и меч Голиафа. Однако Давид не просил священника вопрошать Бога от своего имени. Вопреки утверждению Доега, Ахимелех не оказал Давиду никаких оракульских услуг. У Доега было два мотива солгать, утверждая, что Ахимелех вопрошал Бога. Если бы Ахимелех на самом деле дал Давиду оракульский совет, он как бы исполнил роль доверенного священнослужителя Давида. Это означало бы, что Ахимелех не просто помогал нуждавшемуся царскому слуге, но считал себя подчиненным Давида. Обычно, священник предоставляет оккультные услуги общения с Богом только царю, и только в самых тяжелых обстоятельствах. Предоставить Давиду такой сервис было равносильно посягательству на верховную власть Саула. Вторая, возможно, еще более важная причина, по которой Доег дает ложную информацию касательно контактов Дэвида с Ахимелехом, заключается в том, чтобы представить поддельное свидетельство личного соучастию Ахимелеха в предполагаемом заговоре против Саула. Если бы Давид, действительно, попросил Ахимелеха о божественном руководстве относительно того, что ему делать дальше, Ахимелех оказался бы проинформирован о статусе Давида как беглеца, спасающегося от царя. Ведь, какой бы вопрос Давид ни поручил задать Богу, он наверняка раскрыл бы Ахимелеху свои незаконные цели. Если бы, как утверждал Доег, Ахимелех действительно запрашивал Бога от имени Давида, он не мог бы после этого ссылаться на незнание предательских намерений Давида. Теперь сверх подозрительность Саул воспламенена, и он немедленно вызывает Ахимелеха, обвиняя того в заговоре. Затея Доега сместить параноидальные поиски Саула с людей ближайшего окружения на более удаленных, блестяще удалась:
“И послал царь призвать Ахимэлэха, сына Ахитува, священника, и весь дом отца его, священников, что в Нове; и пришли они все к царю. И сказал Саул: слушай-ка, сын Ахитува! И сказал тот: вот я, господин мой. И сказал ему Саул: отчего вступили вы в заговор против меня, ты и сын Ишая, когда ты дал ему хлеб и меч и вопросил о нем Б-га, чтобы стал он тайным врагом мне, как (оказалось) ныне? И отвечал Ахимэлэх царю, и сказал: кто из всех рабов твоих верен, как Давид? И он зять царя и исполнитель повелений твоих, и почитаем в доме твоем! Но разве начал я вопрошать о нем Б-га в тот день? Вовсе нет! Пусть не возведет царь нарекания на раба своего и на весь дом отца моего, ибо раб твой не знает ни малого ни многого обо всем этом деле.” (1 Цар. 22: 11-15).
Убийственная смесь паранойи, жалости к себе и ярости дало извращенный эффект в сознании Саула, увеличивая круг подозреваемых заговорщиков еще больше. Хотя Доег в своем лживом донесении обвинил только Ахимелеха, рассказчик проницательно сообщает нам, что Саул вызывает не только Ахимелеха, но и всю его семью. В своем лихорадочно настороженном психическом состоянии Саул, видимо, полагает, что Ахимелех не мог сделать это один; все его родственники, все его близкие, должны были быть замешаны. И хотя Саул обращается лично к Ахимелеху, в ивритском тексте его обвинение формулируются во множественном числе: » Что вы все сговорились против меня?» Как мы узнаем позже, семейство Ахимелеха состоял из восьмидесяти семи человек. Эти совершенно ни в чем не повинные люди были добавлены к списку обвиняемых заговорщиков в следствие паранойи Саула и потворствующей ей лжи Доега.
В трактовке политической паранойи наш автор раскрывает два ее существенных и исключительно опасных свойства. Во-первых, паранойя, исступленный страх преследования и заговора, не привязана к конкретным угрозам или врагам. В результате она легко раздувается и перенаправляется придворными, имеющими собственную повестку дня. И текст иллюстрирует, как хитро подчиненные могут манипулировать своими правители. Во-вторых, подпитываясь психологической незащищенностью правителя, параноидальный страх перед дезертирством близких соратников ненасытен. Ничто из того, что говорится или делается, не может его притушить.
Представ преданно и послушно, как ему было велено, перед Саулом Ахимелех пытается защитить себя от главного обвинения Саула. Он ничего не знал о заговоре,- возражает он,- Давид, зять царя, был в его глазах уважаемым и вернейшим из придворных Саула.
Ахимелех категорически отрицает, что предоставил Давиду оракульские услуги или вообще какой-либо сервис, делающий его соучастником измены. Однако самое любопытное и драматичное в его защите это то, что Ахимелех старательно воздерживается от того, чтобы дать полный отчет, как на самом деле разворачивались события в святилище. Как мы знаем из предыдущей главы, Ахимелех мог бы легко добавить: «Я даже спросил Давида, почему он один, и он сказал мне, что его послал царь с секретной миссией. Давид обманул меня. Я не сообщник, а был обманут и не имею ничего общего со всем этим». Почему же Ахимелех, зная, что ему грозит смертная казнь, не сообщил Саулу, что Давид его обманул? Возможно, Ахимелех решил не упоминать об обмане, потому что, как это ни парадоксально, такое упоминание зародило бы мысль о том, что он с самого начала питал смутное подозрение к действиям Давида. Ему было страшно увидеть одного из высших командиров Саула, путешествующим в одиночестве. Если он почувствовал тут что-то не то, он должен был поступить так, как он почему-то не сделал: немедленно сообщить об инциденте приближенным Саула. Такое объяснение, почему Ахимелех умолчал об обмане Давида, не выглядит неправдоподобным. Но что еще вероятнее, хотя все же спекулятивно, так это то, что, не сообщив о ложном алиби Давида касательно выполнения тайной миссии, священник мотивировался искренним желанием не замарать Давида еще больше, раскрыв готовность последнего, убегая от преследования Саула, обмануть даже представителя Бога.
Как бы то ни было, в телеграфно кратком диалоге между Саулом и Ахимелехом автор подчеркивает моральную дистанцию между Доегом, Саулом и Ахимелехом. Хитрый Доег смещает обвинение в заговоре с придворных Саула на Ахимелеха; параноик Саул распространяет свое обвинение на весь дом Ахимелеха; а невинный священник не только воздерживается от переноса вины на Давида, но даже пытается прикрыть Давида, подвергая опасности собственную жизнь. Рассказ повествует, что защита в редакции Ахимелеха, не находит отклика. Саул приказывает немедленно казнить всех священников:
«И сказал царь: ты должен умереть, Ахимелех, ты и весь дом отца твоего.
И сказал царь телохранителям, стоявшим при нем: ступайте, умертвите священников Господних, ибо и их рука с Давидом, и они знали, что он убежал, и не открыли мне. Но слуги царя не хотели поднять рук своих на убиение священников Господних» (1 Цар. 22: 16-17).
Царские телохранители отказались исполнить приказ Саула и казнить священников Ноба. Понятно их нежелание нарушать табу убийства священников. К тому же их решение не повиноваться подкреплялось пониманием того, что обвинения беспочвены и круг предполагаемых заговорщиков извращенно и несправедливо широк. Здесь автор раскрывает еще одну проницательную деталь динамики политического насилия. Царь, как и любой властитель, зависит от содействия окружающих. Его способность обеспечить выполнение своих приказов, в какой-то степени, зависит от легитимности этих приказов в глазах его силовых структур. И когда те, кто непосредственно контролирует средства насилия, коллективно отказываются сотрудничать, его помпезно отдаваемые приказы становятся пустым звуком.
Саул — утрачивающий власть, относительно слабый властитель. Но ни один правитель, каким бы сильным он ни был, не может полагаться исключительно на принуждение, диктуя поведение людей, контролирующих от его имени средства государственного насилия. Приказывая совершить насилие в отношении собственных подданных, властитель неизбежно ограничен вероятным нежеланием его сил безопасности подчиняться произвольному приказу о расправе над соплеменниками, их плотью и кровью, которые в данном случае были еще и священнослужителями. Чтобы обойти вызывающий отказ телохранителей-израильтян казнить священников Ноба, Саул действует в духе, типичном для самодержавных правителей и по сей день. Он зовет чужака, наемника, не разделяющего узы солидарности со священниками и не имеющего собственной силовой базы, статус которого при дворе зависит полностью от царя:
«И сказал царь Доегу: ступай ты и умертви священников. И пошел Доег Идумеянин, и напал на священников, и умертвил в тот день восемьдесят пять мужей, носивших льняной ефод;И Ноб, город священников, поразил мечом; и мужчин и женщин, и юношей и младенцев, и волов и ослов и овец поразил мечом.» (1 Цар. 22: 18-19)
Не ограниченный узами крови и родства, Доег не чувствовал никаких угрызений совести по поводу бойни. Он беспрекословно последовал приказу, выходящему далеко за рамки его ложного показания, касавшегося лишь Ахимелеха. Он безотказно убил восемьдесят пять священников, абсолютно невиновных во вменявшемся им преступлении. Это подводит нас к конечному пониманию природы политического насилия, вплетенному в данный эпизод о шатающемся правлении Саула. Когда правосудие нарушено и смертельные обвинения выдвигаются против явно невинных людей, кровопролитие не ограничивается кругом тех, кому обвинение изначально предъявлено. Когда обвинения и подозрения становятся явно необоснованными, исчезают границы, определяющие и разграничивающие обрушивающиеся сверху наказания. В этом эпизоде безумие истребления захватывает всех живых существ Ноба: детей, младенцев и даже домашних животных. Именно потому, что Доег был чужеземцем, свободным от родства, у него была такая настоятельная необходимость доказать свою лояльность царю. И нет ничего, демонстрирующего лояльность более эффективно, чем готовность совершить отвратительное преступление. Выполнение царского приказа убить невинных связывает подчиненных с их владыками глубже и мрачнее, нежели просто награда или выгода. Не существовавшая между Саулом и Доегом племенная кровная связь, заменяется другими узами — виной кровопролития, связывающей сообщников в анормальном, дьявольском проявлении абсолютной власти.
Некоторые комментаторы утверждают, что расправа над священниками Ноба была совершенно рациональным актом — способом Саула заявить о своей абсолютной нетерпимости по отношению к любой общине на территории Израиля, которая осмелится предложить убежище или пропитание беглому Давиду. Очевидная невиновность священников Ноба делала такое угрожающее послание еще более эффективным. Но несмотря на то, что такое чтение возможно и в каком-то смысле привлекательно, оно не соответствует постоянному акценту автора на глубоко эмоциональную природу конфликта за высшую власть. На этом этапе истории Саул представлен не расчетливо рациональным, а болезненно ревнивым, хронически подозрительным и психически неуравновешенным. После неоднократных провалов убийства Давида, ярость Саула против Давида и того, что Давид представляет, кажется наиболее вероятным мотивом преступных, неразборчивых, излишних убийств, совершаемых Саулом. На наш взгляд, тонко сконструированные подробности убийства священников Ноба демонстрируют, как анонимный автор раскапывает глубочайшие причины политического насилия и вскрывает структурные ситуации, которые возникают, когда властитель поворачивает возможность насилия, дарованную ему для отражения иностранной угрозы, против своих подданных. Народ Израиля сознательно принял бремя налогообложения и призыва на военную службу как цену коллективной самообороны. Но он не соглашался на бойню членов своего общества без разумной национальной цели со стороны психически неуравновешенного и параноидального царя. В центре авторского анализа этой разворачивающейся истории стоит не хладнокровное использование огульной расправы в качестве упреждающего знака, а скорее глубокая связь между насилием и паранойей, между казнью невиновных и все разъедающим подозрением, произрастающим на почве дезориентирующей изоляции правителя. Власть становится тем опасней, чем неуверенней становится ее владелец. Здесь мы встречаемся с другим проницательным наблюдением автора, касающимся сферы человеческой политики. Конкуренция за высшую власть легко затягивает правителя в замкнутый круг. Становясь ревнивым до безумства и неуверенным из-за внезапного появления популярного и талантливого соперника, он отчаянно использует окружающих, чтобы сохранить трон. Но в результате его неуверенность отнюдь не успокаивается, а только усиливается. Манипулирование всеми вокруг ведет к тому, что владыка не доверяет окружающим, ибо он, естественно, проецирует свой собственный стиль и интриги на придворных и слуг. Так болезненный оборонительный инстинкт может породить и усилить эмоциональную незащищенность у обладателя огромной власти.
Политическая паранойя, поскольку ее объект не определен, легко манипулируема, расширяема и легко переадресовывается царскими агентами, согласно их собственным целям. Параноидальный правитель, всюду вынюхивающий предательство, теряет контроль над собой. Вместо трезвого учета вероятных последствий, его поведение в ответ на неясные намеки на измену неконтролируемо колеблется, как лист под случайными порывами ветра. Паранойя сеет хаос и опустошение вследствие своей податливости манипуляциям, уязвимости и тенденции к распространению. Огромная власть в руках царя-параноика меняет стимулы его приближенных, заставляя их скрывать правду в его присутствии и перекрывая и без того ограниченный доступ к надежной информации. Его паранойя становится еще летальней, когда сопровождается, как это часто бывает, психически ненормальной реверсией ролей, в результате чего явный агрессор впадает в мелодраматическую жалость к самому себе, выставляя себя единственной подлинной жертвой.
Когда насилие правителя ради воображенного им личного блага направляется на подданных, оно может встретить сопротивление властных структур, поскольку те, кто прямо контролирует средства насилия, неохотно используют силу для несправедливо жестокого отношения к соплеменникам и родственникам. Вот почему иностранцы на службе у власти, не стесненные родственными связями, но испытывающие большую потребность в демонстрации своей лояльности, часто являются наиболее готовыми к осуществлению властителем общественно неоправданного насилия над невинными подданными. Властелин, конечно, рискует, рассчитывая, что его собственные военные, сами противившиеся приказу, смолчат, если преступление свершит чужестранец. Однако, сомнительное с точки зрения морали различие между личным участием и безучастным наблюдением чужих действий, оказывается весьма полезным для изобретения оправданий, когда ставки высоки. Наш автор полагает, что когда правители готовят политическое преступление, можно вполне рассчитывать на пассивное согласие тех, кто никогда не стал бы сам пачкать кровью свои руки.
II
Во втором рассказе — об убийстве Урии Давидом, автор Книги Самуила, исследует политическое насилие в другом контексте и при абсолютно ином правителе. В этом рассказе о царе, который цинично отправляет своих невинных подчиненных на смерть, наш автор фокусируется на втором, весьма особенном аспекте политического насилия: деятельности через посредников и затушёвыванию ответственности. Теперь мы обратимся к этой второй форме политического преступления, связанного не с паранойей, а скорее с ее противоположностью: самоуверенностью, титулованной вседозволенностью и моральной деградаций. Как и в случае резни священников Ноба, анализ тонких деталей убийства Урии поможет нам раскрыть самые значимые темы, обнажающиеся в блестящей конструкции этой истории. В период убийства Урии Давид был на пике власти. Он завоевал Иерусалим и переместил свой двор из Хеврона (центра земель Иудеи) в Иерусалим на границе племен Иуды и Вениамина, с тем чтобы подняться над статусом вождя племени и закрепить свое господство над всем Израилем. Военный успех следовал за ним. Он победил филистимлян на западе, покорил эдомитян на юге и одержал победу в битвах против моавитян на востоке. К этому моменту его завоевания на севере достигли Арамейского царства Зоба, и Давид обрел статус региональной силы. С помощью Хирама, короля Тира, приславшего ему кедровое дерево и ремесленников, в Иерусалиме был отстроен царский дворец, где жили жены Давида, его наложницы, сыновья и дочери. Единственное, чего еще не хватало его славе, было построение великолепного Божьего храма, который торжествующий царь намеревался добавить к своему дворцу. Хотя и обещав Давиду вечную династию, Бог колебался, следует ли добавить еще и храм, чтобы венчать мирское величие царя. Пока что Бог отказывает Давиду в разрешении построить храм. Этот символ полного утверждения монархии Давида должен был дожидаться вступления его сына и наследника на престол. Итак, в период, когда Давид совершил самое запомнившееся преступление, его армия была вовлечена в войну против аммонитян на другой стороне реки Иордан к востоку от Иерусалима. Повествование начинается следующей весьма показательной сценой:
“Через год, в то время, когда выходят цари в походы, Давид послал Йоава и слуг своих с ним и всех Израильтян; и они поразили Аммонитян и осадили Равву; Давид же оставался в Иерусалиме.” (2 Цар. 11: 1).
Эта вступительная картина, подготавливающая сцену для вот-вот свершенного преступления, представляет собой искусный набросок, который подчеркивает в поведении царя смущающую комбинацию абсолютной уверенности в себе и разрушительного само потворства. Его власть над военными соратниками теперь настолько надежна, что он может контролировать поле битвы, комфортно расположившись в своем дворце — статус, никогда не достигнутый слабым царем Саулом. Давид отдает приказы из своей цитадели в уверенности, что доверенные и послушные офицеры на фронте будут ему подчиняться. Он больше не главарь рыскающей по окраинам банды или полевой командир, всегда шагающий по местности рядом со своими войсками. Он восседающий царь. Он очевидно не испытывает беспокойства по поводу продолжающейся войны и нужды в ее детальном менеджменте. Но разрыв между праздностью царя, «сидящего» дома, и его развернутой где-то, воюющей армией демонстрирует не только стабилизацию израильской монархии и привычную уверенность в себе Давида. Это также намекает на его избалованность, отчужденность и разложение. Мы могли бы оправдать отсутствие царя на фронте, который еще недавно лично водил свои войска в бой, наличием в стране какой-то кризисной ситуации, требующей личного присутствия царя, вынужденного с нетерпением ожидать новостей с фронта. Но немедленно следующее после вступления описание неторопливой рутины царской жизни в момент, когда его армия осаждает Раббу, исключает возможность такого прощающего объяснения:
«И было, (однажды) в вечернее время встал Давид с ложа своего и прохаживался по кровле царского дома, и увидел с кровли купающуюся женщину; а женщина та очень красива видом.» (2 Цар. 11: 2).
После продолжительной сиесты, протянувшейся до позднего вечера, Давид проснулся и поднялся на крышу дворца, дабы насладиться освежающим вечерним бризом Иерусалима. Нет, его не заботят срочные государственные проблемы. Вместо этого царь изображен безмятежным, уверенным в себе и пусто наслаждающимся. Это состояние ума отражает и усиливает в нем опасное чувство титулованной вседозволенности. С высокой крыши своего дворца он неожиданно замечает очаровательную женщину и зазывает ее к себе, посылая слуг. Неприкрашенная грубость и стремительный темп того, что следует, передают ощущение неуязвимого превосходства царя над подданными:
«И послал Давид разузнать об этой женщине; и сказали: это же Бат-Шэва, дочь Элиама, жена Урийи Хэйтийца. И послал Давид нарочных взять ее; и пришла она к нему, и лежал он с нею, — она же от нечистоты своей омывалась, — и возвратилась она в дом свой. И забеременела женщина, и послала сообщить Давиду, и сказала: я беременна. И послал Давид к Йоаву: пришли ко мне Урийу Хэйтийца. И послал Йоав Урийу к Давиду. » (2 Цар. 11:3-6)
В отличие от параноика Саула, лихорадочно не доверявшего своему ближайшему окружению, Давид хладнокровен и уверен до опрометчивости. Он не чувствует никакой необходимости в скрытности. Он посылает одного посланника, чтобы узнать, кто эта прекрасная женщина, затем — других, чтобы забрать ее в свой дворец. Но беспечность Давида выражает нечто большее, чем небрежность мысли не испытывающего проблем правителя. Как отмечают комментаторы этих строк, в повествовании доминирует глагол «послать». Повторяя использование этого глагола, автор хотел подчеркнуть центральную особенность образования власти и того, как она действует. Иерархически организованная власть определяется способностью ее держателя действовать на расстоянии. Делегирование заключается в возможности создать длинную причинную цепочку, вовлекающую множество подчиненных, чьи действия запускаются сверху вниз от центра к периферии. Чем длиннее цепь, тем больше власть правителя, незримо действующего сквозь ее многочисленные звенья. Его рука как бы дотягивается до своей удаленной цели сквозь череду выполняющих его команды посредников. Повторение глагола «посылать», пронизывающее весь рассказ, подчеркивает центральность такого дистанционного действия для осуществления большой власти. Многочисленные посланники, заместители и посредники правителя служат не только инструментом его власти, но, что важнее в нынешнем контексте, вводят в заблуждение, скрывая личность инициатора, маскируя его руководство всей сценой и разворачивающимся действием. Удаленность власти от поля действия подразумевается уже в начальной сцене повествования. Еще до совершения прелюбодеяния и убийства царь нежится в Иерусалиме, пока его армия яростно сражается под Раббат-Аммоном. Следует признать, что действие на расстоянии характерно для всех иерархических организаций, включая консолидирующуюся монархию Израиля, заменившую божественно вдохновляемую анархию, описанную в Книге Судей. Но гениальность рассказчика заключается в том, как постепенно раскрывается, что действие на расстоянии, впервые введенное в описании ведения войны из стен дворца, может также способствовать и поощрять политическое преступление. Это так потому, что политические действия на расстоянии облегчают возможность от них публично отмежеваться. Создание длинной причинной цепочки и распределение задач между ее посредниками обеспечивают способ искусственно диссоциировать властителя от совершенного его именем насилия. В этом заключена темная сторона делегирования. Неподтвержденные действия через доверенных лиц позволяют почти без усилий уклониться от ответственности, ибо практически невозможным отследить злонамеренность правителя, по поручению которого они совершаются. Общепринятое восклицание — «Если бы правитель знал, что делают его посланники!» — отражает ту легкость, с которой можно скрыть участие правителя в морально отвратительном поступке. После описания комфортного променада Давида на крыше, вдали от забот войны, повествование резко ускоряется, когда случайное событие внезапно ввергает монархию в опасный политический кризис. Жена Урии, Бат-Шэва, беременна ребенком Давида. Остается неясным, являлась ли беременность результатом случайного увлечения или Бат-Шэва спланировала эту ситуацию.
Сделав беременной чужую жену и встав перед катастрофическими последствиями, обычный человек испытывает чувство сожаления и может даже раскаяния. Но верховная власть — это необычный инструмент воздействия на человеческие чувства. Высшая политическая власть способна радикально поменять мотивацию и характер. Это инструмент раздувающий цели и задачи держателя власти до уровня криминализации. Эпизод с Урией признан переломным моментом в истории Давида. Его неизгладимые детали позволяют автору проанализировать легко упускаемую из вида манеру политической власти преображать правителя, теперь верящего, что его воле нет препятствий. Чем больше доступных средств, тем больше раздувается конечная цель. Иногда обладатели огромной власти совершают нечто просто потому, что могут это сделать. Это может показаться тривиальным, но это не так. Обычно мыслится, что правители владеют политической властью, но оказывается, что это политическая власть владеет правителями, играя их мотивами, стремлениями и моральными запретами. Так, свершивший грех держатель инструментов власти, вместо того, чтобы испытывать угрызения совести, испытывает непреодолимое искушение «подправить» содеянное. Как наглядно иллюстрирует повествование, мысли о собственном всемогуществе, подпитываемые почтением, которое власть внушает, могут быстро втянуть обладателя высшей власти в преступную бездну. Отсутствие в Иерусалиме Урии, служащего царю на фронте, позволило царю, щелкнув пальцем, уложить в постель законную жену Урии. Тот факт, что исполнение Урией опасного для жизни долга перед царем и обществом сделало возможным прелюбодеяние Давида, усугубляет наше ощущение мучительного разрыва между распущенностью развлекающегося во дворце царя и его солдатами, рискующими жизнью на фронте. Так или иначе, власть позволяет царю быстро вызвать Урию с войны в Иерусалим. Если Урия переспит с Бат-Шэвой, прелюбодеяние Давида будет сокрыто, ибо случайная беременность будет приписана законному мужу. Чтобы построить это алиби, Давид отправляет посланника к Йоаву и вызывает Урию в Иерусалим:
«И пришел Урийа к нему, и расспросил Давид о благополучии Йоава и благополучии народа, и об успехе войны. И сказал Давид Урийи: приди в дом свой и омой ноги свои. И вышел Урийа из дома царя, и последовал за ним дар от царя. И лег спать Урийа у входа царского дома со всеми слугами господина его, и не пошел в дом свой. И доложили Давиду, сказав: не ходил Урийа в дом свой. И сказал Давид Урийи: ведь ты с дороги пришел, отчего же не сходил ты в дом свой? И сказал Урийа Давиду: ковчег и Исраэль и Йеуда пребывают в палатках, и господин мой Йоав и рабы господина моего стоят станом в поле, а я войду в дом свой есть и пить и спать с женою своею! Жизнью твоею (клянусь) и жизнью души твоей — не сделаю я этого! И сказал Давид Урийи: останься здесь и сегодня, а завтра я отправлю тебя. И остался Урийа в Йерушалаиме в тот день и на следующий. И призвал его Давид, и ел тот пред ним, и пил; и упоил он его. И вышел он вечером, чтобы спать на постели своей с рабами господина своего, а в дом свой не сошел. И было утром, написал Давид письмо к Йоаву и послал с Урийей. (2 Цар. 11:7-14)
Чтобы развеять возможные сомнения Урии, зачем же царь вызвал его с фронта, Давид расспрашивает его о ходе войны. Хорошие командиры часто ищут информацию у простых солдат, чтобы выяснить иную перспективу за рамками официальных каналов и отчетов, регулярно ими получаемых. Вместо того, чтобы сразу после сообщения о ходе войны отправить Урию обратно на фронт, «щедрый» царь предлагает Урии отправиться домой, который, как известно, расположен рядом с дворцом, предполагая, что стосковавшийся по дому солдат не упустит такую возможность. Но верный солдат Урия, проявляя солидарность с бойцами на фронте остается спать у ворот со слугами царя, а не наслаждаться домашним уютом. Ряд комментаторов отмечают, что твердый отказ Урии отправиться домой, возможно, подразумевал молчаливый упрек в адрес Давида. В ответ на убеждения царя использовать преимущество отпуска с фронта и провести время дома, Урия подробно оправдывает своё самоотверженное решение, напоминая, что Ковчег, Йоав и весь Израиль находятся сейчас под открытым небом, без убежища и под атаками противника. Этот отказ от домашнего комфорта, пока однополчанине остаются под огнем, ярко высвечивает эгоцентричное поведения царя, противопоставляя ему благородную солидарность всех прочих, включая и Ковчег — символ Божественного присутствия на фронте. Декаденствующие увеселения Давида явно не служат Урии примером должного поведения солдата в военное время. Более того, добавляя к своему отказу идти домой подробность «лежать с моей женой», что является делом частным и царем не упомянутым, Урия, возможно, намекает на то, что он питает подозрения касательно царских трюков — подозрения, возможно вызванные чрезмерным интересом царя к тому, где Урия проведет ночь. Мы знаем, что Давид не был слишком осторожен. Слуг посылали туда-сюда от Давида к Бат-Шэве и обратно. Слухи могли уже кружить вокруг дворца. Кроме того, остаться ночевать среди слуг возможно было хорошим способом получить информацию о происходящем и темных дворцовых интригах. Разочарованный неудачами неоднократных попыток скрыть свое скандальное поведение, Давид теперь прибегает к гораздо более жестокому способу, как выскользнуть из опасной ситуации, в которую затянула его сексуальная эскапада. Поскольку Урия упрямо отказывается играть предназначенную ему роль, так хитро спланированную Давидом, теперь должно быть совершено другое преступление, еще ужаснее:
«И было утром, написал Давид письмо к Йоаву и послал с Урийей. И написал в письме так: выставьте Урийу (на место) самого жестокого сражения и отступите от него, чтобы он был поражен и умер.“ (2 Цар. 11:14-15)
Письмо, посланное Давидом Йоаву, было доставлено самим Урией, который тем самым стал гонцом, принесшим свой смертный приговор. Зная Урию беззаветно преданным солдатом, Давид надеялся, что тот не вскроет запечатанное письмо. То, как Давид формулирует свой приказ, позволяет автору раскрыть еще одну кардинальную истину, касающуюся политического насилия. Давид смог дистанцировать себя от задуманного им убийства, организовав его обстоятельства так, чтобы в конце концов конкретно убившими Урию оказались враги аммонитяне. Тяжесть совершенного акта, таким образом, распределяется вдоль цепи агентов. Без присущего иерархически организованной власти нового качества — управлять издалека — Давид, по-видимому, никогда бы не совершил и даже не вообразил себе столь гнусное преступление. Царь имеет власть скомандовать Йоаву, чтобы тот скомандовал солдатам, включая Урию, броситься на передний край битвы в самом горячем месте, а затем скомандовать солдатам внезапно отступить, оставив Урию, дабы противник его убил. Контролировать результаты издалека есть признак огромной силы, независимо от того, используется ли она для морально оправданных или дьявольских целей. Но несправедливое и неоправданное убийство издалека становится извращенно и непреодолимо заманчивым для обладателя подобной силы еще и потому, что непросматривающаяся связь между инициирующим толчком и самим исполнением позволяет затуманить причинную связь и уклониться от ответственности. Даже последнее звено в цепи не может быть обвинено, если последний из агентов, дабы выполнить преступный царский приказ, ловко провоцирует внешнего врага, который и наносит смертельный удар. Присущий этой модели парадокс заключается в том, что дающий разрешение на насильственный акт может размазать его по разным актерам так, чтобы не только казаться невинным для стороннего наблюдателя, но даже обмануть самого себя, не испытывая чувства ответственности за последующее убийство невиновных. Ему неизвестны мрачные подробности. Отсутствие царских отпечатков пальцев на действиях, инициированных отданных шепотом приказов, не только не навлекает общественное недовольство, но и оставляет царскую совесть в состоянии обманной чистоты.
Хорошо функционирующая политическая система, организующая иерархическую пирамиду из высших и низших, начальников и агентов, позволяет совершать коллективные действия, усиливая волю обладателя высшей власти посредством тщательно упорядоченного разделения труда. Консолидация и надежность власти, обеспечиваемые такой структурой, являются той причиной, по которой люди изначально стремятся установить политический порядок, хотя он и требует их подчинения. Принудительное коллективное действие, включающее множество агентов, это то качество политического порядка, которое увеличивает способность общества к самообороне. Но оно также позволяет развернуть политическую машину против субъектов, которые прежде, ориентируясь на внешних врагов, согласились на ее создание. Используя иерархическую структуру приказов и команд, верховный правитель может распылить все следы своей инициативы, которые, будь они обнародованы, поставили бы под угрозу необходимую политическую поддержку. Разделение ролей между различными актерами позволяет не только правителю, но и каждому исполнителю в цепочке найти способ отмежеваться от соркестрованного преступления. Действия государства, особенно когда они жестоки и бесчеловечны, становятся анонимными. У них нет лица.
Йоав выполняет повеление Давида организовать смерть Урии. Он не запрашивает причину, оправдывающую не оставляющий следов удар. Но несмотря на подобную лояльность, Йоав не абсолютно послушен и в чем-то важном отклоняется от инструкций Давида. Он вносит определенные изменение в форму исполнения приказа. Рассказывая, как Йоав перелицовывает инструкции Давида, автор книги еще больше обогащает рассказ о политическом насилии и о том, как в этом мире действует стирающая ответственность цепочка:
«И было, когда Йоав осаждал город, то поставил он Урийу на то место, о котором знал, что там (против него) люди отважные. И вышли люди того города, и сразились с Йоавом, и пали (воины) из народа, из слуг Давида, и умер также Урийа Хэйтиец.» (2 Цар. 11:16-17)
Давид инструктировал Йоава отвести внезапно всех солдат, кроме Урии, надеясь, что это приведет к смерти Урии от рук аммонитян. Он представлял, что единственной потерей этого целенаправленного убийства будет только Урия. Но Йоав не стал придерживаться буквы этих инструкций. В результате не только Урия, но группа других солдат были отправлены на эту бессмысленную в военном отношении смерть. Йоав «улучшил» приказ Давида по простой причине. Если бы он дословно ему следовал, войскам стало бы совершенно очевидно, что преданного солдата преднамеренно и беспричинно отправили на смерть. Зачем же еще Йоав мог приказать им отойти, оставить Урию одного? Поэтому Йоав не мог позволить себе выполнять команду Давида в точности, как она была дана, хотя бы ради себя самого. Солдаты могли воспротивиться отходу, бросающему их товарища в беде. И если бы они все же отошли, следуя приказу Йоава, они бы уже никогда не доверяли ему как командиру. Поэтому, чтобы защитить свой авторитет и положение в войсках, Йоав вынужден был принести в жертву больше солдат, чем первоначально предполагал Давид. Чтобы контролировать, как разворачивается инцидент, он, согласно повествованию, лично участвовал в бою. Нам говорят, что аммонитяне «сражались с Йоавом». Разделяя риск, ему, вероятно, было легче управлять ситуацией и гарантировать, что Урия не выживет. То, как Йоав слегка изменил инструкции Давида, углубляет наше понимание сути политического насилия, вскрывая, что же происходит, когда оно дробится на части и поступает ряду посредников. По мере того, как исходная команда продвигается по звеньям цепи, она неизбежно трансформируется и изменяется агентами, ее исполняющими. Как бы они ни были послушны и лояльны, подчиненные всегда сохраняют определенную «автономность в работе». Мы уже сталкивались с примером неизбежной зависимости командующего от тех, кем он командует, когда телохранители Саула отказались казнить невинных священников Ноба. В данном случае, отношения между сильным правителем и его, в целом, лояльным персоналом гораздо тоньше. Подчиненный может следовать духу команды своего принципала, но он всегда будет стремиться защитить себя от известных ему, но не начальству, неприятных последствий. Спуская инструкции из Иерусалима, Давид действует в гладком мире своего воображения. По его замыслу, разворачивающемуся в этом идеальном мире, если план правильно разработан и выполнен, аммонитяне убьют только Урию. Но реальность на фронте сложнее сценариев, придуманных в стенах дворца. К тому же, контроль, который правитель осуществляет над протяженной цепью посредников, во многих отношениях ограничен. Чтобы скрыть прелюбодеяние Давида, Урия должен умереть. Чтобы скрыть этот бессовестный заговор, следующий по цепочке агент совершает добавочное, еще большее преступление: несколько верных, совершенно неповинных солдат Давида погибают вместе с Урией. Йоав послушно выполняет повеление Давида, хотя и с более страшными потерями, чем царь изначально задумывал. Отчет о событиях войны теперь нужно отправить с фронта в Иерусалим. Тонко выписанный рассказ, касающийся доклада Йоава Давиду, является сам по себе произведением искусства. Это еще одна иллюстрация блистательной политической проницательности анонимного автора книги:
«И послал Йоав доложить Давиду обо всех событиях битвы. И приказал посланному, сказав: когда кончишь рассказывать царю обо всем ходе сражения, то, в случае, если царь разгневается и скажет тебе: «Зачем подходили вы к самому городу сражаться? Разве не знали вы, что они будут стрелять со стены? Кто убил Авимэлэха, сына Йеруббэшэта? Ведь женщина бросила на него в Тэвэце обломок жернова со стены, и он умер, Зачем же подходили вы к самой стене?», — то скажешь ты: «Умер также и раб твой Урийа Хэйтиец».» (2 Цар. 11:18-21)
Йоав поручает посланнику проинформировать Давида о потерях на поле боя, произошедшего вблизи городских стен. Давайте, рассмотрим подробно, как он инструктирует посланника. Он объясняет, что доклад следует разделить на две части, предсказывая, что Давид впадет в гнев, услышав первое из сообщений. Йоав настаивает, чтобы на начальной стадии не упоминалась смерть Урии; следует отчитаться об общих потерях на поле боя. Йоав уверен, что Давид, узнав о потерях, впадет в ярость, считая эти потери совершенно бессмысленным результатом небрежной тактики. Предсказание Йоава касательно реакции царя удивительно подробно. Например, он предвидит, что Давид будет ссылаться на библейский прецедент, указывающий на тактическое превосходство врага, находящегося на крепостном валу, и, следовательно, на безрассудство подвести войска прямо к стене, подвергнув их жизни ненужному риску. Разъяренный царь, рисуемый в этой картине Йоавом, похоже, искренне тревожится о войсках, потому ли, что солдаты — ценный, необходимый для победы ресурс, или потому, что он действительно, беспокоится за их жизни. Йоав объясняет далее, что только после того, как ярость царя полностью выплеснется, посланник должен перейти к следующей части доклада. Только тогда он должен сообщить, что Урия тоже погиб. В этот момент, как Йоав уверяет посланника, царь внезапно успокоится и перестанет сетовать. Расписывая сценарий доклада для представления царю таким замысловатым и особенным способом, Йоав стремится контролировать не только посланника, но, в какой-то степени, и своего формального командующего — Давида. Он исполнил суть приказа Давида. Но он не собирался оправдываться за то, что уклонился от точного следования царским инструкциям ценой значительных потерь. Йоав планирует, чтобы сначала царь узнал о потерях. И только когда эти огорчительные новости распалят царских гнев, гонцу было сказано успокоить царя сообщением о смерти Урии. В этом искусно расписанном сценарии Йоав, возможно, также стремится сообщить царю, что слухи о его заговоре уже циркулируют снаружи. Если расстройство царя по поводу смерти солдат внезапно испарится, когда он услышит новость об убийстве Урии, то, по крайней мере, гонец поймет, что у царя есть причины обрадоваться смерти одного из солдат, оставшись бессердечно равнодушным к смерти других, сражавшихся за него. Возможности царя добиться всего, что пожелает, казавшиеся столь безграничными в первой сцене рассказа, фатально таят, когда он, исполняя преступление, прибегает к ряду полуавтономных посредников. Необходимость скрывать свои следы сделала Давида заложником неподконтрольных решений его собственных тайных агентов. Функционировавшие во тьме подчиненные стали, в какой-то степени его хозяевами. И Йоав ухитрился сделать эту парадоксальную зависимость верховного правителя от своих тайных агентов настолько ясной, что Давид сам бы не мог ее отрицать. Поскольку посредники в цепочке тайных действий неизбежно имеют определенную автономность, полномочия правителя неизбежно подвергаются риску, когда он распределяет роли в преступном замысле среди множества игроков. И надо сказать, что это характерное свойство иерархично организованных действий, которые не могут быть публично признаны: во время продвижения по цепочке они обычно «улучшаются» за спиной правителя. В следующем эпизоде рассказ кратко повествует о том, что агент докладывает Давиду. Курьер также отклоняется от полученных им секретных инструкций:
«И пошел гонец, и пришел, и рассказал Давиду обо всем, что поручил ему Йоав. И сказал гонец Давиду: так как одолевали нас те люди и вышли к нам в поле, то мы оттеснили их до входа в ворота. А стрелки стреляли в слуг твоих со стены, и умерли некоторые из слуг царя, и умер также слуга твой Урийа Хэйтиец. » (2 Цар. 11:22-24)
Гонец не стал разделять свой доклад на две части, как приказал ему Йоав. Более того, он сымпровизировал мнимое, но достаточно правдоподобное описание того, что произошло на поле боя. По его версии, гибель бойцов не являлась следствием невежественного решения сражаться под стенами без каких-либо тактических резонов. Вместо этого он объяснил, что гибель солдат с Урией произошла во время преследования врага, который совершил вылазку из города и был отброшен. Модифицированный таким образом доклад менее вероятно мог разозлить царя, нежели сценарий, разработанный Йоавом. Гонец также упомянул убийство Урии на одном дыхании вместе с другими потерями. Очевидно, это был очень проницательный гонец. Отклоняясь от наставлений Йоава, он хотел избежать того, чтобы сначала разжечь взрыв царской ярости, а затем ее успокоить вестью о смерти Урии. Последнее, что было надо уязвимому гонцу, — это чтобы царь подумал, что он, гонец, понимает, что за смертью Урии стоит Давид. Если бы царь заподозрил что-то подобное, гонец мог быть мгновенно казнен. Поэтому он обоснованно боялся, что следующий приказ, посланный из Иерусалима Йоаву, будет содержать его собственный смертный приговор. Представ перед Давидом, он сразу же рассказывает о смерти Урии, сообщая царю и о других смертях, и, тем самым, не рассматривая смерть Урии в качестве особого факта, о котором следует упомянуть только в конце, дабы успокоить гнев царя. В то время как Йоав измышляет использовать гонца против Давида, гонец весьма благоразумно избегает этого, преуспевая в собственном прикрытии.
После убийства Урии Бат-Шэва оплакивает его, формально, а может не формально. После этого нам сообщается:
«послал Давид взять ее в дом свой; и стала она его женою, и родила ему сына.» (2 Цар. 11:27).
Теперь царь был женат на вдове одного из своих верных офицеров, трагически погибших в бою. И последовавшее появление ребенка теперь можно было представить, как рождение дитя, зачатого после законного брака Давида с Бат-Шэвой. Ценой предательского убийства Урии и бесполезной в военном отношении гибели других израильских солдат Давиду удалось вытащить себя из скандала, могшего пошатнуть его власть. Последний диалог в рассказе об убийстве Урии добавляет еще один тонкий штрих к исследованию политического насилия:
«Тогда сказал Давид гонцу: так скажи Йоаву: «пусть не смущает тебя эта вещь, ибо меч пожирает иногда того, иногда другого; усиль войну твою против города и разрушь его». Так подними дух его.» (2 Цар. 11:25)
Намереваясь задернуть занавес закулисной драмы о беременности Бат-Шэвы и убийстве Урии, а заодно побудить Йоава вернуться к делам обычным и активно заняться военными действиям, Давид употребил поразительную метафору, ненароком освещающую то, как именно властители стремятся манипулировать общественным мнением, отмежёвываясь от политического насилия, ими спровоцированного и направляемого:”меч пожирает иногда того, иногда другого”. Продвижение насильственного деяния вдоль цепи агентов завершается восприятием орудия насилия как чего-то, имеющего собственную автономную силу: “меч пожирает”. Как известно читателю, Урия был выделен и преднамеренно предан смерти по приказу Давида. Но Давид убеждает гонца в ином, описывая меч как автономное живое существо, как безличного хищника, не питающего зла и случайно убивающего того или иного, дабы насытиться. Ни чья человеческая рука не направляет этот меч в своих личных целях. Человеческое влияние испаряется в этом вымышленном образе политического насилия. Человеческое представительство исчезает в неумолимой военно-политической машине. Меч войны, следует заметить, действительно пожирает произвольно. Кто умирает, а кто выживает в бою, является случайностью, и Давид здесь произносит важную, психологически трудно принимаемую истину. Но в его устах это является лишь уловкой, отводящей вину от его циничного умысла убрать Урию со сцены. Высочайший реализм автора книги нигде не выражен более едко, чем в способе, которым Давид задействует эту глубокую и горькую правду, касающуюся произвольности смерти на поле боя. Даже поза стоика, отрицающего утешительные иллюзии, оказывается лишь еще одной риторической уловкой среди многих способов, задействованных правителем, дабы скрыть реальность и добиться политического обеления его безбожнейшего поступка.
Желая придать этот эпизод забвению, Давид посылает через гонца заключительное обращение Йоаву: «Пусть не смущает тебя эта вещь». Отрицание Давидом совершенного им злодеяния начинается с того, как он называет произошедшее. То, что Урия убит ради сокрытия его преступления, вообще не упоминается. Давид просто, абстрактно и нейтрально ссылается на «эту вещь». Вещь можно похоронить без комментариев вместе с порой ненужными потерями, которые производит безостановочная военная машина в соответствии с самой своей природой. История об убийстве Урии проясняет, как сильные мира сего выигрывают и проигрывают, отмежевываясь от своих жесточайших действий.
Далее наш автор демонстрирует, что моральное осуждение политического насилия заключается в том, чтобы, отрезав цепь заместителей, выявить того, кто в конечном счете ответственен за преступление. В данном случае, это разоблачение осуществляется пророком Натаном, посланным Богом, дабы обличить Давида. Не размазывая лишних слов касательно подлости Давида, Натан провозглашает:
«зачем ты пренебрег словом Господа, сделав злое пред очами Его? Урию Хеттеянина ты поразил мечом; жену его взял себе в жену, а его ты убил мечом аммонитян» (2 Цар. 12:9)
Не безымянный меч случайным образом пожирает солдат, а Давид в злом умысле лично убивает Урию своим собственным мечом. Как отмечает в своем комментарии Роберт Альтер, прямые слова пророка нацелены на разоблачение тактики отрицания и дистанцирования, типичной для политики правителей. Становится ясно, что хладнокровное убийство, даже совершенное издалека чужими руками, остается хладнокровным убийством. Несмотря на все его попытки размазать насильственный акт вдоль причинной цепочки, Давид — это тот, кто убил Урию мечом аммонитян. Это то, что говорит Натан. Разоблачение прячущегося и само оправдывающегося политического насилия заключается в возврате вдоль цепи к его верховному источнику, чтобы приписать ответственность непосредственно тому, кто отдал приказ, а затем пытался низменно дистанцироваться от него.
Обличение Натана вызывает искреннее раскаяние Давида, и мы ощущаем глубину расщепления его личности. Сама способность к покаянию демонстрирует, насколько бытие Давида как политика подавляет его нравственное чувство как человека. Мы видим проблеск подавленных моральных побуждений Давида в его гневной реакции на рассказ Натана о богаче, забирающем единственную овцу бедняка, вместо овцы из своего собственного стада, дабы накормить гостя. Давид приходит в искреннюю ярость на отсутствие жалости у богача. Степень, до которой Давид отрешился от моральной оценки собственных поступков, драматически обнажается, когда Натан говорит ему:
«Ты — тот человек!» (2 Цар. 12: 7).
В ответ Давид мгновенно возвращается к своему нравственному «я», ранее заглушенному значительностью собственной персоны властителя, и принимает вину на себя:
«Я оскорбил Господа» (2 Цар. 12: 13).
В том же духе раскаяния Давид умоляет Бога спасти своего рожденного Бат-Шэвой сына, который вскоре после рождения тяжело заболевает в качестве Божьего наказания отца за грехи. В течение семи дней Давид не ест и не поднимается с земли. Когда же ребенок, наконец, умирает, то слуги царя боятся стать гонцами дурной вести. Но Давид, поняв, что ребенок мертв, возвращается в свой дом и ест, признав окончательность смерти ребенка, которую он мрачно связывает с неизбежностью его собственной:
«Я иду к нему, но он не вернется ко мне» (2 Царств 12:23).
Фундаментальная способность Давида испытывать душевное горе, с которой мы снова столкнемся в эпизоде смерти Авшалома, и которая подавляется, когда Давид замышляет убить Урию, дабы спасти свою общественную репутацию и, следовательно, свой трон, делает хватку, которой верховная власть держит своих владельцев тем более страшной. Если бы Давид был хладнокровным тираном, его намерение обелить себя не имело бы большого морального значения. Расчетливая попытка обмануть общественность не влекла бы необходимости заглушить собственную совесть. Описывая богатую и сложную натуру Давида не просто как царя, но как человека, наш автор дает понять, какой сверхъестественной силой обладает дезинтеграция личности и ее возможность породить насилие.
Две истории Книги Самуила о власти, повернувшейся против своих подданных, позволяют нам понять суть авторского взгляда на политическое насилие. Описывая в запоминающихся деталях убийство невинных, совершаемое по приказу царя, и делая это в двух отличных друг от друга контекстах, автор представляет два радикально разных измерения политического насилия и объясняет, как разворачивается каждое из них. История убийства священников Ноба исследует связь между насилием и паранойей, тогда как история убийства Урии изучает связь между насилием и дистанцированием от ответственности. Параноидальный владыка «вездесущ». Он тревожно издает приказы. Он обнажён, очевиден и легко манипулируем, покуда его страх заговора и требование лояльности бессмысленно расширяют круг смертей, приводимых им в движение. Напротив, владыка, отстраняющийся от последствий своих приказов, действует на расстоянии, отдаляясь от места насилия и затушевывая свое влияние. Смертельное расширение того, что он предполагает «хирургическим» убийством, происходит, поскольку промежуточные агенты пересматривают его приказ, раздвигая его рамки ради собственной безопасности. Эти две истории находятся в полной гармонии с общим описанием фигур Саула и Давида как политических персоналий. В этом искусно сконструированном диптихе автор показывает два противоположных варианта, как высшая власть скатывается к насилию против собственных граждан. Иногда это происходит из-за ощущения угрозы и паранойи, как в случае с Саулом; иногда — из-за самоуверенности и титулованной вседозволенности, как как в случае с Давидом. Ставя рядом два эти источника и стиля преступлений, совершаемых политиками, автор углубляет наше понимание скрытой человеческой цены политической иерархии.
Как уже говорилось, убийство Урии часто рассматривается как поворотный момент в судьбе и политической траектории Давида. Пророк Натан, никогда не достигавший того эмоционально-нравственного влияния на Давида, которое Самуил оказывал на Саула, пророчествовал судьбу Давида так:
«И теперь не отступит меч от дома твоего вовеки, за то что ты пренебрег Мною и взял жену Урия Хэйтийца, чтобы была она тебе женою.» (2 Царств 12:10).
Хладнокровное убийство Давидом Урии может казаться нам более заслуживающим обличения, нежели отказ Саула убить царя амаликитян. Но эпилог Книги Самуила не отражает такую иерархию виновности. Вместо этого книга заканчивается достижением Давидом той цели, которой Саул не смог достичь: передачей трона своему сыну. Благосклонный финал царского правления, выжившего ценой невыразимого преступления, заставляет нас ожидать, что же последует за пророчеством Натана. И теперь ужасные страдания, поразившие дом Давида, истолковываются, вполне естественно, как Божье наказание за его преступление. Но что делает следующий этап истории Давида столь интересным, это не то, как исполняется пророчество Натана о поруганной морали, а то, как оно естественно развивается из формы самого преступления Давида. Зловещие слова Натана — «не отступит меч от дома твоего вовеки» — язвительно намекают на попытку Давида скрыть свою роль в смерти Урии. Давид сказал гонцу, что меч войны пожирает жертвы беспричинно. Теперь меч, описанный Давидом как автономно действующий организм, пойдет дальше, пожирая собственный дом Давида.
