ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

И даже не знаю, как это случилось, вдруг я схватил телефон, позвонил своему старому тестю и обрушился на него с такой бранью, такой грязью, что и вспоминать стыдно:
— Ах Вы, жиды, поганые, всю жизнь мою искалечили, ползёте и ползёте наверх, всё заняли, всем жизнь отравили, как я вас всех ненавижу. Мало было погромов, не добили Вас, гадов, проклятых…

Лариса Берман

ОТКРЫТЫЙ РАЗГОВОР

Дорогая редакция, совсем недавно узнал о наличии горячей линии по личным вопросам, куда можно обратиться со своими проблемами. Пожалуйста, помогите мне понять, разобраться в себе, дайте ответ на вопрос, не дающий мне покоя ни днём, ни ночью.

Нет, я вовсе не подросток и отнюдь не молод, я — зрелый мужчина, за плечами более пяти десятков прожитых лет со взлётами и падениями, удачами и нелепыми ошибками.

Родился я в Сибири в семье преподавателя истории.

Наш маленький город, затерявшийся в предгорном районе Алтая, был город без евреев, сколько-то еврейских семей у нас, наверное, проживало, но слово «еврей» никогда и никем вслух не произносилось, не было в наших краях темы еврейства. Я рос в русской среде, воспитывала меня советская школа, пионерская организация и комсомол. Учился хорошо, интересовался историей, философией. Несколько раз перечитывал «Историю Государства Российского», знал о запрете пребывания евреев в стране при Иване Грозном, об указе царицы Елизаветы Петровны о выселении евреев за пределы империи, о том, как московские цари и князья не позволяли евреям селиться в их землях. Я читал о страшных еврейских погромах, о бегстве обезумевших евреев в поисках уголка на земле, где бы их не били и не притесняли. Такова была история моей страны, печальные страницы её далёкого прошлого.

Окончив школу с золотой медалью, отправился я покорять столицу, поступил в Московский государственный университет на факультет философии, получил место в общежитии и с энтузиазмом погрузился в изучение основ Марксизма-Ленинизма.

В те годы на мне не было и малейшего пятнышка антисемитизма, я знал о нём только из прочитанных книг. Но в Москве я всё чаще и чаще стал сталкиваться с весьма нелестными высказываниями об евреях, об их засилии в искусстве, науке и экономике, слышал о якобы существующих ограничениях приёма евреев в университет, медицинский институт и прочие престижные вузы.

Нехотя принимал я эту информацию, с трудом верил, что в нашей самой светлой и прекрасной стране возможно такое. В бесконечных спорах со своими друзьями я страстно доказывал, что Родина наша интернациональна и в ней все равны, что у нас нет и не может быть государственного антисемитизма. А с всплесками бытового антисемитизма надо повсеместно бороться, надо вести просветительскую работу, объяснять людям их заблуждения. И я проводил полит-семинары, читал лекции по научному коммунизму в различных институтах и на предприятиях нашего города.

И вот однажды, на одной из моих лекций, я увидел девушку с прекрасными библейскими глазами и необъятной копной волнистых цвета вороньего крыла волос. Она что-то записывала по ходу моего выступления, а потом спросила, как можно расценивать факт, что её — лучшую ученицу школы, медалистку,  — не приняли в мединститут и с этими оценками она могла поступить только в педагогический.

Не помню каков был мой ответ, но знаю, что я сразу потерял голову, влюбился в её мягкий голос, в бездонные синие глаза, в слегка насмешливые губы, влюбился безумно, влюбился раз и навсегда. Мы начали встречаться, вскоре сыграли скромную свадьбу и поселились в доме её родителей. Придя в еврейскую семью, я считал своим долгом узнать как можно больше об истории, культуре и обычаях этого народа, начал изучать одновременно иврит и идиш. Родители моей жены относились ко мне как к родному сыну, и я платил им тем же, жили мы в полной гармонии без ссор и конфликтов. А когда родилась наша дочка, они полностью взяли на себя все заботы о ребёнке, давая нам возможность спокойно окончить учёбу в институте и поступить в аспирантуру.

О наличии пятой графы, ломающей сотни судеб, я много слышал, но всегда отчаянно отрицал силу её влияния.

Наверное, впервые серьёзно задумался над этим только тогда, когда после блестящей защиты, диссертацию моей жены Аттестационная комиссия не утвердила. Не утвердила она и потом, несмотря на многочисленные апелляции, письма и красноречивые отзывы. Тогда, пожалуй, и началось моё прозрение, пелена постепенно спадала с моих глаз, и реалии нашего времени воспринимались уже иначе. Но всё равно направить мышление своё в другую сторону у меня никак не получалось и, чтобы я не рассказывал, о чём бы не говорил, привычные слова о величии нашей страны, о мудрости партии автоматически срывались с моего языка.

И как-то в сердцах я бросил своей жене обвинение, что поменяй она свою еврейскую фамилию на мою русскую благозвучную, можно было бы избежать неприятностей. Тогда и произошла наша первая серьёзная ссора, а потом… трещина становилась всё глубже и глубже, с каждым днём и каждым часом я чувствовал, как жена отдаляется от меня. Переживал, мучился, но ничего не умел изменить.

Помню на день рождения моей тёщи собралась вся родня, пили, поздравляли, плясали, пели еврейские песни.

И вдруг, неожиданно для самого себя, я почувствовал такую неприязнь, такое раздражение ко всем и всему происходящему. И в голове невольно пронеслось:

— А ведь я чужой в этом доме! И они все такие чужие, далёкие, ненужные мне люди. Зачем я здесь?

А как же моя жена? А дочь, ведь она — еврейка, национальность определяется по матери.

Назойливые мысли суетились в моей голове, я не понимал, что со мной происходит, ненавидел себя, но никак не мог справиться с этим наваждением, убежать, спрятаться.

Несколько времени спустя неподалёку от нас сгорела синагога, и мой тесть освободил одну из комнат, и без того тесного для всех нас дома, и отдал её евреям под молитвы. Теперь комната была заполнена мужчинами, они приходили со свитками Торы, надевали на головы ермолки и в один голос тянули длинные монотонные молитвы. И снова я испытал безумное раздражение, неприятие всего окружающего, какой-то противный огонёк недовольства разгорался внутри меня всё ярче и ярче.

В голове царил полный беспорядок, я злился сам на себя, копался в потёмках своих предательских мыслей, пытаясь разобраться в себе: Господи! Неужели я становлюсь антисемитом? Что со мной? Почему? Почему мне неприятны эти старцы, их голоса, их молитвы? Почему всё чаще и чаще я испытываю такую неприязнь?

Быть может оттого, что наши отношения с женой день ото дня становились всё хуже и хуже и я понимал, что ниточка вот — вот оборвётся. Но побороть себя я не мог и продолжал сеять глупость за глупостью, говорить и делать всё не так.

И как-то вечером за чашкой чая, когда я, как всегда, славил отечество наше великое, моя жена неожиданно, без всякого видимого повода, попросила меня уйти из её жизни, уйти навсегда.

 Я ушёл… Ушёл, оставив свою любимую дочь, оставив за плечами 19 лет нашего брака, ушёл, чтобы в свои сорок пять лет обновить свою жизнь и всё начать с чистого листа.

Женился на своей студентке, родился сын, но жизнь не заладилась и через год мы расстались. Потом снова женился, удочерил её детей и снова ушёл в никуда.

Моя первая любовь была сильнее всего на свете, я тихо умирал и тосковал так, что готов был проститься с жизнью. Общаясь с дочкой, знал, что моя жена вышла замуж и муж её недавно умер. Долгими бессонными ночами я мечтал о нашей с женой совместной жизни, обдумывал идею возобновления наших с ней отношений.

И однажды всё-таки решился, купил охапку её любимых чайных роз и ранним воскресным утром с замиранием сердца робко позвонил в дверь…

Мы начали жизнь сначала. Много всего произошло за годы нашей десятилетней разлуки, многое изменилось не только в нас, но и страну нашу время перевернуло верх дном. Уже не было Советского Союза, как и не было предмета — Основы Научного Коммунизма, которые я преподавал в Университете, пал марксизм, наступила оттепель в философии. Казалось, страна уходила из коммунистического рая в другую жизнь. Но почему-то все эти изменения, перестройку я принимал с трудом, пытаясь поменять приоритеты, переосмыслить происходящие, всё время спотыкался и падал.

Я просто не знал как жить дальше. Ведь идеи Марксизма-Ленинизма настолько глубоко проникли в мой мозг и настолько серьёзно его повредили, что лечение и реабилитация требовали длительного времени. Этот же яд отравил и нашу с женой любовь, разрушил семейную жизнь, разбросал нас в разные стороны на долгие годы, искалечил наши судьбы. Я был убеждённым марксистом и каждый мой новый день переполняли эмоции «как хорошо в стране советской жить!» А моя жена, дважды пострадавшая из-за своей неблагозвучной фамилии, ненавидела пятый пункт паспорта, ненавидела советскую власть и всё, что с ней было связано.

Заново выстраивать семейные отношения было не просто, но всё равно я был бесконечно счастлив находиться рядом с любимой женщиной и жить с дочкой под одной крышей.

Но вновь обретённое семейное счастье баловало меня совсем недолго. Через год моя жена погибла во время лыжного похода на Северном Кавказе в горах Домбая. Спускаясь по склону горы, она не вписалась в поворот и въехала в дерево, получив смертельную травму. Она скончалась по дороге в госпиталь, не дожив всего две недели до рождения нашего внука.

А мальчик родился удивительно похожим на свою бабушку, у Давида были такие же бездонные синие глаза, такая же слегка насмешливая улыбка и маленькая родинка на плече.

Мой зять свято следовал всем еврейским обычаям и традициям, внуку сделали обрезание, шабат и все еврейские праздники отмечались в нашем доме неукоснительно. А дочка постоянно склоняла меня принять Иудаизм.

И снова, как тогда, много лет назад, я почувствовал себя чужим в своём собственном доме. Мы жили под одной крышей, но как бы по разным берегам одной реки на значительном расстоянии друг от друга. Укладу нашего домашнего быта я всячески сопротивлялся, но никогда не показывал своего недовольства, соблюдал все правила приличия и устав совместного проживания, хотя приступы негативных эмоций повторялись всё чаще и чаще.

Однажды прилетел в Москву мой школьный друг из Сибири, сидели до полуночи, вспоминали свой край, школьные годы, говорили обо всём на свете, одна бутылка армянского коньяка сменяла другую… И даже не знаю, как это случилось, вдруг я схватил телефон, позвонил своему старому тестю и обрушился на него с такой бранью, такой грязью, что и вспоминать стыдно:

— Ах Вы, жиды, поганые, всю жизнь мою искалечили, ползёте и ползёте наверх, всё заняли, всем жизнь отравили, как я вас всех ненавижу. Мало было погромов, не добили Вас, гадов, проклятых…

Спасибо мой друг нажал на рычаг, отшвырнул меня в сторону и хлопнул дверью. А на утро мою ещё не совсем протрезвевшую голову пронзил телефонный звонок:

— Не знал я, что ты в Москве стал антисемитом. Твоё счастье, что дети на даче и не слышали всей этой мрази. Прощай и никогда, никогда не звони мне, и помни, моя мать— еврейка.

Мой друг бросил трубку, и я так и не успел ни слова сказать в своё оправдание. Да и какое тут могло быть оправдание, какие слова могли смыть грязь и позор моего пьяного звонка. Я страдал, я молил прощения у всех евреев мира, которых обидел и оскорбил, но я оскорбил не только их, я оскорбил память своей жены, я унизил и оскорбил себя. Мне было не просто стыдно, мне было противно вспоминать тот гнусный поступок. Я знал, что нет мне прощения, но всё равно каждый божий день, продумывая текст извинения, я набирал номер телефона моего тестя и безмолвно опускал телефонную трубку на рычаг.

Я сознавал, что это позорное пятно на моей репутации не смыть никогда, что этот мучительный стыд будет преследовать меня вечно.

— Дорогая редакция! Ответь мне, неужели я действительно стал антисемитом? Нет! Нет! Это всё только спьяну, у меня никогда не было и нет ненависти к евреям, и никогда ни мои родители, ни братья и сёстры не выделяли людей по национальности.

Не знаю, что тогда случилось со мной, быть может это просто алкогольная горячка, а может антисемитизм живёт  в генах многих из нас и при определённой провокации выпрыгивают наружу?

Спустя некоторое время моя семья покинула Россию.

 А я… я сделал свой сознательный выбор — отдал предпочтение стране, в которой родился и вырос, которую люблю невзирая на все её болезни и проблемы. Вот только не думал я, что тоска и одиночество так резко опустятся на мои плечи и, что так горько будет жить у разбитого корыта.