ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Прошло еще десять лет. И тут в «Смене» возникла новая редакторша, которая скоро Нейштадта вышвырнула на улицу, как грязную половую тряпку. Причем, какое иезуитство: именно этот человек, который долгие годы здесь, в кабинете ответственного секретаря, за сущие гроши вкалывал чуть ли не круглыми сутками, был обвинён в каких-то мифических «незаконных заработках».

Лев Сидоровский

«МЫ — ИЗ НЕЙШТАДТА!»

Прощальное слово о старшем друге

ПЕРЕДО мной — специальный, экстренный выпуск «Ленинградской правды» от 22 июня 1941 года. Одна из коротких заметок на второй полосе:

«…Красная Армия вместе со всем народом сумеет проучить подлого врага, который осмелился протянуть свои грязные руки к священным советским границам!».

Среди подписавших ее бойцов и командиров Н-ской части, участников войны с белофиннами, — М. Нейштадт…

В ту, самую короткую июньскую ночь он дежурил на узле связи штаба ЛВО, поддерживал оперативную связь с Генеральным штабом Красной Армии; В начале пятого Москва срочно вызвала к прямому проводу командующего округом. Генерал-лейтенанта Попова в Ленинграде не оказалось. Минут через пятнадцать сюда, в здание на Дворцовой, прибыл начальник штаба генерал-майор Никишев.

— Сегодня в четыре часа, — сообщил заместитель наркома обороны, — немецкая авиация совершила налеты на наши аэродромы и города вдоль западной границы СССР… Одновременно в разных местах германские войска открыли артиллерийский огонь и перешли границу… Привести войска в боевую готовность, приготовиться к приему мобилизованных…  Так, волею судьбы, принимая эту ленту на аппарате Бодо, о войне Михаил узнал самым первым из ленинградцев. Но сообщить страшное известие по телефону родным не имел права — вплоть до самого выступления по радио Молотова…

Было ему тогда двадцать, из которых два года уже отслужил в армии. И какие два года — ведь начались они на финской войне… Нагрузившись тяжеленными катушками с телефонным кабелем, бегом, по глубоко пересеченной местности, через овраги, полные снега и притаившихся мин, под огнем, прокладывал он многокилометровые линии связи, зачастую тут же решая сложные тактические задачи… И после окончания боев на Карельском перешейке тоже доставалось тяжело, но, как ни странно это сейчас вспоминать, усталость почти не ощущалась: был какой-то особый, внутренний подъем, вызванный, наверное, сознанием важности, необходимости того, что приходилось делать. Как и другие сверстники, он готовился защищать Родину, и в те годы это, поверьте, были не просто слова. Вот почему и необходимость прервать учебу на первом курсе института (думалось, на короткий срок, а оказалось — очень надолго) тогда, в тридцать девятом, воспринял без ощущения «трагедии», наоборот — с пониманием: ведь этого «требовала международная обстановка»…

***

И ВОТ 22 июня…

Те, кому довелось побывать в еще не разгромленном Маленковым Музее обороны Ленинграда, наверное, запомнили выставленный в одном из залов телеграфный аппарат Бодо. Именно за этим аппаратом, начиная с первого дня войны и вплоть до прорыва блокады, и дальше, до наступательных боев, Михаилу выпало отдежурить сотни бессонных часов. Именно он обеспечивал переговоры Главнокомандующего Северо-Западным направлением и члена Военного совета, командующих Ленинградским фронтом, руководителей Ленинградской партийной организации, уполномоченных ГКО —  со Ставкой Верховного Главнокомандования, членами Государственного Комитета Обороны, с Генеральным штабом… Ворошилов, Жуков, Жданов, Кузнецов, Косыгин — все они и другие, тоже причастные к блокадной эпопее, каждый день, а чаще всего ночью подолгу стояли у Бодо, ведя насущные переговоры с Москвой, внимательно, вместе с дежурным связистом, вчитываясь в ленту, которая нередко завершалась сталинской подписью. Детально обсуждалось положение на фронтах, боевые операции наших войск, работа промышленных предприятий, вопросы эвакуации, строительства оборонительных рубежей, снабжения населения продуктами…

Конечно, оказавшись не только свидетелем, но в определенном смысле и участником этих событий, молодой солдат испытывал волнение… Трудности бло-кадного житья-бытья как бы отодвигались на второй план. А ведь было тоже очень голодно: например, в сорок первом, в конце ноября, их хлебная норма опустилась до трехсот граммов, и по нескольку дней здесь не видели ни грамма жиров, мяса, овощей. (Хотя «переговорный пункт» располагался в Смольном, где, казалось, можно было обеспечить бойцам более налаженный быт).

Довелось Михаилу побывать и на знаменитом «Невском пятачке». Пятеро связистов во глазе с Павлом Киселевым (кстати, был в той группе и родной Мишин брат, Аркадий) в сорок первом, семнадцатого ноября, перебрались через Неву с боевой задачей: оборудовать передвижной узел связи со сложнейшей аппаратурой непосредственно на передовой (там, где в ту зиму предполагалось прорвать блокаду) и дальше двигаться вперед, вместе с наступающими войсками. Напутствие, с которым к ним обратился генерал-лейтенант Ковалев, звучало так:

— Помните — вы первые. Или грудь в крестах, или голова в кустах…

Задание они выполнили, хотя прорвать вражеское кольцо тогда не удалось. А спустя два месяца, в январе, фашистский снаряд обрушился точно на их землянку: техника вышла из строя, связистов откопали из-под обломков… Если год на фронте принято было считать за два, то день на «пятачке», наверное, вполне стоил десяти… Об этой операции Михаилу потом напоминала медаль «За боевые заслуги». Именно тогда подал заявление в партию…

И в сорок пятом, в ночь на девятое мая, старшина Нейштадт тоже дежурил на узле связи, только уже не на невских берегах, а за рубежом: в Хельсинки, в штабе Советской Контрольной Комиссии, — и опять оказался первым, кто принял важную весть — на этот раз очень радостную, очень долгожданную…

***

ЧТО ВКЛЮЧАЛА в себя его послевоенная служба в Финляндии? Постоянную связь с Москвой и Ленинградом, обмен информацией, обзор зарубежной прессы — и всё это в самом тесном контакте с сотрудниками МИДа, специальными корреспондентами центральных издании, радио, ТАСС… Мечтал о газете… Ну а, так сказать, «официально» в журналистику пришел в сорок девятом, в Ленинграде, когда в его трудовой книжке, там, где графа — «сведения о работе», появилась первая запись: «Редакция газеты «Смена»…». И этот адрес не менялся тридцать четыре года, менялись лишь должности…

Поскольку в дом на Фонтанке постучался как раз в разгар борьбы с «безродными космополитами» и его фамилия у некоторых ретивых чиновников сразу вызвала подозрение, первые пять лет Нейштадту пришлось работать здесь вне штата, нештатным корреспондентом — такой вот грустный каламбур… Да, целых пять лет не получая зарплаты, довольствуясь лишь, увы, хилым сменовским гонораром, он дежурил по номеру, мотался по командировкам, привлекал к сотрудничеству в газете разных авторов, организовывал и готовил к печати их статьи… И делал всё это столь «неформально», что некоторые написанные им, но за чужой фамилией в конце материалы даже перепечатали «Правда» и «Комсомолка».

Наконец-то обретя в газете полное «гражданство», прошел потом практически через все редакционные отделы, постепенно поднявшись по служебным ступеням от младшего литсотрудника до ответственного секретаря. (Да, именно так, а не «возглавлял в «Смене» секретариат 35 лет», как в 2011-м, в связи с юбилеем, сообщали о Нейштадте в своих изданиях некоторые борзописцы, не имеющие понятия о том, что в то время такое было просто невозможно). Причем если, например, заведовал отделом сельской молодежи, то на село выезжал куда чаще и писал оттуда куда больше, чем его очень молодые и весьма резвые подчиненные. Ну а когда возглавил секретариат, то скоро не только у меня одного возникло ощущение: если вдруг случится вселенская катастрофа и в редакции останется лишь Нейштадт, «Смена» выйдет всё равно…

За шестнадцать «секретарских» лет он ни разу не появился в своем кабинете позже девяти утра. И, пожалуй, ни разу не покинул его позже девяти вечера. Работал очень «негромко», часто — за других, каким-то одному ему ведомым способом умудряясь одновременно делать и то, и другое, и третье… Как правило, сам придумывал газетные рубрики, которые, конечно же, были созвучны своему времени и сегодня воспринимаются уже не так, как прежде: например, «Октябрь в моей судьбе» или «Село — мой дом, я — его хозяин!» (последнюю ЦК ВЛКСМ рекомендовал всем комсомольским изданиям страны). Дотошно руководил разными пресс-группами, как один из создателей книги «Товарищ «Смена» стал лауреатом премии Ленинградской комсомольской организации…

За тридцать четыре года в отпуске побывал лишь дважды. За тридцать четыре года ни разу (!) не взял больничного листа. (Меня всегда поражало, что зимой ходит без шапки, в тонком плаще. Улыбался: «Совсем не холодно, закалка еще с финской»). И никогда не пользовался транспортом — только пешком.
Все тридцать четыре сменовских года его поглощала одна-единственная страсть: работа. И работал воистину как вол. Причем показывал нам блистательный пример не только беззаветного отношения к делу, но и полнейшего бескорыстия, полнейшего безразличия к разной житейской мишуре.

Когда мы отмечали полувековой его юбилей, я под аккордеон выдал музыкальное приветствие, вернее — получасовой «капустник», который начинался так:

Хоть головой ты седой,
Но душою вечно молодой.
Слушай же, Нейштадт, я тебе спою
Задушевную песню мою… 

А потом в прозе, напомнив собравшимся название старого, довоенного фильма «Мы — из Кронштадта», резюмировал:

— Так вот, а все мы — из Нейштадта!

***

ПРОШЛО еще десять лет. И тут в «Смене» возникла новая редакторша, которая скоро Нейштадта вышвырнула на улицу, как грязную половую тряпку. Причем, какое иезуитство: именно этот человек, который долгие годы здесь, в кабинете ответственного секретаря, за сущие гроши, вкалывал чуть ли не круглыми сутками, был обвинён в каких-то мифических «незаконных заработках». И это о Мише, который (без преувеличения) в каких штанах тридцать четыре года назад сюда пришел, в тех теперь «Смену» и покинул…

Он был смятён, раздавлен…

И тогда я пошел к заместителю директора «Лениздата» Георгию Генриховичу Янсону, рассказал о случившемся, заверил, что лучше Нейштадта у них работников не было и не будет, — и через пять минут Михаил Хононович стал там старшим техническим редактором. Спустя некоторое время его пригласили на пост ответственного секретаря в первую на невском берегу районную газету, которая возникла во Фрунзенском районе. С начала 90-х он — в еженедельнике «24 часа».

***

КОГДА в июле 1996-го друзья и коллеги Михаила Хононовича пришли в Дом журналиста, чтобы поздравить его с 75-летием, не постеснялась туда заявиться и та самая бывшая сменовская редакторша, которая тринадцатью годами раньше выставила Нейштадта из редакции. Что ж, для меня сей бесстыдный визит оказался даже кстати, поскольку в стихах, которые прочел в честь юбиляра, прозвучало и нечто, адресованное уже лично этой особе и ей подобным:

…Он был оплотом из оплотов!
Примером ярким был для нас!
Но сколько разных идиотов
Руководило им подчас…
Я чувства этого не скрою,
Я знаю, говорю о ком:
Каких жлобов нам слал порою
В  руководители обком! 

***

И МИНОВАЛО еще пятнадцать лет. Нейштадту исполнилось 90, и он оставался единственным журналистом на невском берегу (а может, и во всей России?), который в таком возрасте продолжал трудиться в штате редакции. Правда, зарплата у заместителя ответственного секретаря дайджеста «24 часа» была уникально, издевательски смехотворная: 5 тысяч рублей. И почему-то начальство не добилось, чтобы уникальному коллеге присвоили звание Заслуженного работника культуры России. Правда, когда в декабре 2009-го «Смена» отмечала свое 90-летие, Нейштадта там чествовали. И в 2010-м, на финале конкурса «Золотое перо», Михаил Хононович был удостоен специального приза губернатора Санкт-Петербурга: Валентина Ивановна Матвиенко вручила ему часы с городской символикой и путевку в санаторий «Белые ночи». Однако от курорта герой моего повествования отказался решительно, потому что (вы помните?) ни к какому отдыху оказался не приученным абсолютно.

Вот таким был мой дорогой Миша, который, до конца своих дней так и не стал праздным пенсионером. Да, «не заметив» инфаркта и только в связи с инсультом впервые в жизни взяв больничный лист, а потом, без операции (в больницы хирурги сказали, что пациентов в столь почтенном возрасте не оперируют), одолев перелом шейки бедра, он упорно продолжал трудиться. И ушёл в иной мир мгновенно (оборвался тромб), всего за четыре месяца до своего 99-летия. Он имел лишь один недостаток: с армии, с восемнадцати лет, дымил неизменным «Беломором»…