ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Борис Камянов — не из мятущихся, легковесных натур. Можно быть уверенным в его лояльности раз и навсегда сделанному выбору. Не то чтобы, спускаясь в свою темную шахту, он вовсе не смотрит по сторонам. Но все, что находится там, в стороне, — и природа, и люди, и свойства окружающего бытия — лишь случайные станции по дороге к себе, интересующие поэта преимущественно в связи с ним самим, с его заветным «угольком».

[Дебют]Борис Камянов

«ОТ И ДО»
Стихи

Послесловие Алекса Тарна

Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид…
А. Пушкин

Сколько мне еще осталось —
Два часа иль двадцать лет?
Удовольствия? Усталость?
Волчий
Или партбилет?

Удавлюсь или воскресну?
Может, в келью удалюсь?
Может, в министерском кресле
Вдруг очнусь — и удивлюсь?

Вдруг начальники полюбят:
Может, премию дадут.
Может, книгу мне зарубят,
Может, все же издадут?

Кто моей женою будет?
Друг предаст или враг простит?
И каким судом осудят:
Показательным?
Простым?

И куда, в короне света, —
На балы или на боль —
Ты летишь, моя планета,
Унося меня с собой?..
1966

СТИХИ О ТОЛПЕ

Толпа, как Людвиг ван Бетховен,
Глуха, и, как Гомер, — слепа.
Неровен час иль век неровен —
Над миром власть берет толпа.

Какая мощь, какая сила
В смешении добра и зла!
Жидов в Германии громила,
Фашизму голову снесла!

Твои религии полярны,
И все ж кумиры меж собой
Договорятся и поладят —
Но только не толпа с толпой…

И лучших головы слетают,
И вдовам Бога проклинать…
Толпа прозревшего съедает.
Ребенка пожирает мать.

И, как далекий отзвук грома,
Я слышу топот у ворот:
Толпа с гармошкой мимо дома
На демонстрацию идет.
1968

* * *

Воздух птичий, воздух ранний,
Чистотой он душу ранит.
Мир — экран. И на экране
Титрами — стрижи.
Кашляет петух охрипший,
Кот слоняется по крыше,
И щенок из будки вышел,
Чтобы жить.

Как слезящаяся свечка,
Бабка тает на крылечке.
Кадр сменяется, конечно,
Каждый миг.
Голос мой за кадром тонок —
Бормочу стихи спросонок.
Солнце, заспанный ребенок,
Вышло в мир.

Фильм талантлив и опасен:
Он своею правдой красен.
Дураку, наверно, ясен,
Странен — мудрецу…
Небом взят в полон, как птица,
Я смеюсь, и мне грустится,
Светлою слезой катится
Счастье по лицу.
1970

ПЕРВОЕ МАЯ

Тихие пьяницы и драчуны,
В сквер выползающие на рассвете, —
Дети великой Советской страны,
И, несомненно, — счастливые дети.

Да хоть возьмите, к примеру, меня:
Стоит лишь утречком опохмелиться —
Рвется душа в поднебесье, звеня,
Словно из пепла восставшая птица.

А на планете царит Первомай,
Мирные выстрелы почек зеленых…
Выше, товарищ, стакан поднимай
В наших веселых рабочих колоннах!

Праздничный вечер. Роскошный салют,
Словно корабль, выплывает из мрака.
Слышу: кого-то поблизости бьют.
Вижу: и вправду — отличная драка!

Славно с разбегу врезаться в толпу,
Славно быть толстым и густобородым
Сильным евреем, связавшим судьбу
С братским великим российским народом!..

Утром, опухший, очухаюсь я.
Долго ли мне колобродить на свете…
Господи, бедная дочка моя!
Господи, Господи, бедные дети!
1974

* * *

Руси веселие есть пити и блевати.
Лежит мой друг в заблеванной кровати,
Мохнатый бородатый берендей,
Ассимилированный иудей.

Его мутит. Он вновь клонится к полу,
И стонет он, и требует рассолу;
Ладонь его трясется на весу…
И я рассол товарищу несу.

Вчера мы много пили. Пели песни.
А нынче — приступы асфальтовой болезни,
Печать стыда и боли на лице,
Похмельная забота о винце.

Где наша вера? Поиски? Идеи?
Пьют по-российски нынче иудеи.
Естественно: чем больше водки пьем,
Тем легче нам мириться с бытием.

Ах, родина! Ты нежно нас растила,
Обрезанные члены нам простила,
Но строго приказала: иудей!
Ничем не отличайся от людей!

… Гудит пивная. Друг мой лезет в драку.
Вцепился он в какого-то бродягу.
Шумит толпа. Свершается судьба.
Мой милый друг! И мы с тобой — толпа…

Домой плетемся пьяно и нелепо.
Над нами виснет пасмурное небо,
Роняя капли горьких Божьих слез.
Ты плачешь, Бог?
Ты — Саваоф?
Христос?
1974

* * *

Демократичны русские пивные.
Бухие старикашки-домовые
Соседствуют с майором КГБ.
Художник, заскочивший на минутку,
Квартальную притиснул проститутку
С креветочным ошметком на губе.

У каждого есть склонность к разговору:
Поэт читает эпиграммы вору,
А участковый с диссидентом пьет.
Свершается загадочное действо:
Интеллигент нисходит до плебейства
И мысли изрекает идиот.

Пронизанный миазмами маразма,
Табачный дым живет как протоплазма,
И нас почти не видно в том дыму.
Лишь зыбко пляшут профили косые…
Иного нет пути понять Россию,
Как только с нею спиться самому.
1975

РОДИНА

Я шел по российской деревне,
Сбежав от вселенского зла.
И в образе бабушки древней
Навстречу мне Родина шла.

Сейчас она взглянет нестрого,
Укажет дорогу в миру,
Промолвит единое слово
И душу научит добру…

Иду я навстречу, усталый,
Готов на колени пред ней…
Но с ужасом вижу: у старой —
Провалы на месте ноздрей,

Озлобленно бегают глазки,
Два пальца скрестила рука…
Ну, словно из давешней сказки
Внезапно явилась Яга!

— Ах, мама, родимая мама!
Я — сын твой, российский еврей.
Я, может, любимая, самый
Несчастный из всех сыновей.

Родная! В смятении духа
Тебе посылаю привет!
Клюкой погрозила старуха
И плюнула злобно вослед.
1975

* * *

Прощай, моя последняя зима!
Прости-прощай, нетрезвая отчизна!
Пропойцы по сошедшему с ума
Уже справляют горестную тризну.

Прощайте, тридцать-лет-коту-под-хвост,
Полжизни, что ушла к ебене маме!
Мне мало счастья коммунизм принес:
Богат я только дочкой да друзьями.

Дочь отобрали. Лучший друг, гоня
Сомненья прочь, — решает оставаться.
Ты, Русь, и тут ограбила меня,
Отняв мое последнее богатство!

О, Русь моя, родимый мой барак!
Прости меня, неверного еврея!
Я ухожу, беднейший из бродяг,
Мечту о новой родине лелея.

Она в душе с младенчества жила.
Когда бывал я болен и изранен,
Она и укрепляла, и звала —
Любовь моя, мечта моя — Израиль.

И вот я умираю. Для семьи.
Для близких. Для цекакапээсэса.
Прощайте, собутыльники мои —
Опора нетверезая прогресса!

Я весел, как на виселице труп.
Я гол, как освежеванная туша.
В своем несчастье счастлив я и глуп
И каждой пьяни открываю душу.

Я ухожу. Отважился посметь.
Бегу ли я за собственною тенью?..
Я сделал шаг, ведущий прямо в смерть.
А даст Господь —
И в новое рожденье.
1976

* * *

Какая это сладкая тоска:
Вернув себе прадедовское имя,
Гореть в костре родного языка,
Потрескивать глаголами сухими!

Оставив там, за тридевять земель,
Полжизни и разбитое корыто,
Какое счастье слово «Исраэль»
Произносить свободно и открыто!

Я выучу иврит как дважды два.
Но никогда мне не забыть такие
Совсем простые русские слова:
— Дочурка.
— Мама.
— Бедная Россия.
1976

ИЕРУСАЛИМ

Ах, эти горы!
Лежбище женщин нагих,
Пышных матрон,
Чьи округлости к небу воздеты, —
Волны горячих грудей
И провалы прохладных пупков,
Темные впадины
Тайных пещерных влагалищ.

Страстный Владыка
Нисходит ночною порой
В чудный гарем
И ласкает прекрасных наложниц.
И по утрам золотым
Не росою блистает трава —
Это семя Господне,
Животворящее семя.

В колыбели ладоней
К престолу Отца вознесен,
Многократно умыт
Родовою тяжелою кровью,
Этот утренний город,
Бессмертный Иерусалим,
Этот вечный ребенок,
Рожденный великой любовью.
1977

* * *

К величайшей вершине мира,
Над которой — лишь только Бог,
С иноземной своею лирой
Дотащился я, одинок.

Наседало на пятки время,
Злобным зверем в ночи сопя.
По дороге я, словно бремя,
По частям оставлял себя.

Дочь покинул и мать оставил,
Тридцать лет отшвырнул к шутам.
Землю-мачеху я ославил
Черным дегтем — по воротам.

Только память свою да лиру
Я спасти по дороге смог.
И стою на вершине мира,
Над которой — лишь только Бог.

Жадным взором весь мир объемлю,
Вновь рожденный, я нищ и бос.
В обретенную эту землю
Я по самое сердце врос.

Все оставил я за порогом.
Все отдал я чужой стране.
И остался я только с Богом.
Только с Богом
Наедине.
1977

* * *

Тридцать лет любви и ласки,
Пониманья и добра.
Из какой волшебной сказки
Ты пришло, мое вчера?

Был любим, купался в счастье
И не видел берегов.
Окромя советской власти
Больше не было врагов.

Мама старая жалела,
Льнули дети и зверье.
Женщины любили тело
Неленивое мое.

Сто друзей прекрасных было,
Было выпить с кем винца.
Дочка малая любила
Приходящего отца.

И когда бывало плохо —
На судьбу грешно пенять, —
Было и кому поохать,
И утешить, и понять.

Относясь к себе нестрого,
Не ценил тогда того.
Но позвал меня в дорогу
Голос Бога моего.

И, закормленный любовью,
Я сбежал, как из тюрьмы,
Орошать своею кровью
Иудейские холмы.

… Средь любимого народа,
На земле моих отцов,
Два прекрасных долгих года
Счастлив я, в конце концов.

Слава Богу — есть свой угол,
Бросил пить, обут, одет.
Слава Богу — красных пугал
Тут у нас покуда нет.

Все — Абрамы да Эсфири,
Все — Шапиры да Леви…
И, однако, в этом мире
Не хватает мне любви.

Где вы, милые славянки?
Сионизму на беду,
На какой московской пьянке
Льнете к новому жиду?

Быстро вы меня забыли!
Вам с жидами не везет…

В облаках горячей пыли
Танк по Негеву ползет.

И кому осталась пьянка
Посреди пустого дня,
А кому досталась танка
Воспаленная броня,

Ощущение отчизны,
Воплотившейся мечты,
И осмысленности жизни,
И особой правоты.

Счастье — вырваться из бездны
К свету вечного огня!
Только бы Отец небесный
Продолжал хранить меня.

Так отжить, и отписаться,
И — пируйте, воронье!
А любовь — куда ж деваться —
Доживу и без нее.

Потому что древней страсти
Зов, проснувшийся в крови, —
Выше жизни, выше счастья,
Даже, может быть, — любви.
1978

СТАРЫЙ ИЕРУСАЛИМ

Войдешь в зловоние Востока —
И задохнешься от восторга!

Курилен тайных дурь и чад,
Бессмыслица людского хора,
Вой одичалых арабчат
И человечий крик хамора[1].

В тупой покорности судьбе
Плетется, замшевый, замшелый,
И взор печально по тебе
Скользнет, больной и ошалелый.

Тут — иностранцев толчея
У лавок древностей фальшивых,
И у помойного ручья —
Баталия котов паршивых.

До этой страшной высоты
Как доползла такая проза?
Язычники свои кресты
Несут по виа Долороза.

Степенно шествуют попы,
Снуют проворные монашки…
Дымятся красные супы,
Кровоточат бараньи ляжки.

Туристы всяческих пород
Столпотворят язык базарный,
И кто-то в медный тазик бьет,
Как будто в колокол пожарный.

За поворотом поворот,
Уж гомон за спиной, и вот
Перед тобою — панорама:
В горячей солнечной пыли,
За светлой площадью, вдали —
Стена разрушенного Храма.

Вот ты и дома. Не спеши.
Следи, как в глубине души
Растет прорезавшийся трепет.
Польются слезы, как стихи:
Господь простил тебе грехи
И вновь тебя из праха лепит.

К стене ты приложись щекой
И слушай, как журчит покой,
К сухой душе пробив дорогу.
Ты вновь — у вечного ручья,
Ты вновь — в начале бытия.
Ты снова дома, слава Богу.
1979

* * *

Седьмые классы. Кипы всех расцветок.
Галдеж на перемене, беготня…
И среди этих сумасшедших деток —
Ушастый шкет, похожий на меня.

Они — призыв двухтысячного года —
Своею кровью оплатить должны
Безумие избранников народа,
В рулетку промотавших полстраны.

Любимые! Простите нас, отцов, —
Лихих бойцов, глухонемых слепцов,
Своих детей отдавших под начало
Преступников, маньяков, подлецов.

«Ѓатикву» мы давно уже допели.
Остались боль, растерянность и стыд.
Мы наших сыновей не пожалели.
Молись, Израиль, — может, Бог простит…
1994

ОСЕНЬ
Валентину Никулину

Осень жизни. Осыпаются зубы.
Вчера вот выпал еще один…
Бес торкнулся в ребро — и убыл.
Постеснялся, видно, моих седин.

Зарядка, диета — все зря, блин.
Не вправить, как грыжу, живот.
Груди мои невелики, но дряблы.
Волосы лезут из кожи вон.

На дворе — холод. Белые мухи.
Не забыть таблетку микстурой запить.
Вставною челюстью моей старухи
Можно тьму палестинцев забить.

Эта бабушка, эта душка,
Когда усну, над ней покорпев,
Бросит мне на лицо подушку
И сядет сверху, чтоб не храпел.

На мои поминки слетятся черти,
Которых я наклепал с Лилит…
И все же рано думать о смерти,
Покуда сердце еще болит.
1997

МЕРТВОЕ МОРЕ
Илье Войтовецкому

На Святой земле светает.
За Моавом пышет жар:
Это топку разжигает
В преисподней кочегар.

Под землей огонь пирует,
Воет рыжая пурга,
И все яростней шурует
Кочегара кочерга.

Полыхает зло людское,
И из переплавки той
Выплывает над грядою
Край монеты золотой.

И все выше, выше, выше
Воспаряет красный круг.
Море, полное кровищи,
Он высвечивает вдруг.

Постепенно различимы
Моря Мертвого окрест
Лики, лица и личины
Старожилов этих мест:

Гор Моава и Амона,
Над Эйн-Геди серых скал,
Там, где Лот во время оно
Дочерей своих ласкал.

… Полдень. Солнышко в зените —
Абсолютное добро.
Рассыпает нам — ловите! —
Свое злато-серебро.

А в котельной подземельной
Копится людское зло.
Дрыхнет кочегар похмельный:
Работягу развезло.

Сонный вечер в вечность канет,
День займется молодой…

Никогда живым не станет
Море с мертвою водой.
2002

СЧИТАЛКА

Раз-два-три-четыре-пять,
Больше нечего искать.

Все растратил, что нашел,
Налегке к концу пришел.

Раз-два-три-четыре,
Погулял я в этом мире.

Раз-два-три, зажился здесь.
Ныне знать пора и честь.

Что поделаешь, раз-два —
Наша доля такова.

Слышу: бьет последний час:
Раз.
2010

ЧУДО-ЮДО

Хлынул вымоленный ливень,
Лихо поглотил беду —
Моросящую сопливень,
Многодневную нуду.

Долгожданный, злой, нахальный,
Искупил свою вину
И в подарок предпасхальный
Щедро напоил страну.

Наполняется Кинерет,
Вади бурые бурлят.
Те из нас, кто в Бога верит,
Жажду чуда утолят.

Хлещет ливень, хлещет люто
После столь сухой зимы.
Бог послал нам чудо-юдо.
Чудо — Он, а юдо — мы.
2011

* * *

Я чадолюбивый, потому что я чудолюбивый —
Нет большего чуда, чем новорожденный малыш.
Багровый, как пьяница, лысый, сопливый, крикливый —
Ты сладок, мой маленький, даже когда ты блажишь.

Глазенки подернуты легким молочным туманом.
Воспитанник ангелов, горних посланец глубин,
Явился сюда ты беспамятным и безымянным —
И сразу же всеми вокруг безоглядно любим.

Откуда спустилась душа в этом нежном обличье?
Куда воспарит она, сбросив отмершую плоть?
Склонясь над тобой, эту тайну пытаюсь постичь я —
Да вот затуманил глаза твои скрытный Господь.

Ты имя обрел, заполняются памяти соты,
И прожитый год в файле «Прошлое» запечатлен.
Ты быстро растешь, и уже забываешь не все ты.
В земной своей жизни ты стал хитроват и смышлен.

Жестоко проказишь, но все же боишься огласки.
Завистлив, как все мы, при этом не чужд куражу.
Гляжу я, как в зеркало, в чистые, ясные глазки.
Себя нахожу в них, а тайну — не нахожу.

И все же однажды ее непременно раскрою.
Душа воспарит в наднебесье — а ты, мой малыш,
Склонившись над телом, навеки оставленным мною,
Прочтешь, как положено, первый свой в жизни кадиш.
2011

ВНУЧКА
Нойке

Спит дитя. Склоняюсь к изголовью.
Чудо годовалое мое!
Суррогатный дед с чужою кровью —
Господи, я так люблю ее!

Одеяльце сбросила — проснулась.
Хныкнула спросонья, а потом,
Увидавши деда, потянулась
И улыбкой осветила дом.

Взгляды голубых ее глазенок
Я глазами жадными ловлю.
Ясноглазый крохотный ребенок —
Господи, я так ее люблю!

Это чувство в сердце неизбывно,
Словно пламя вечного огня.
И моя малышка неотрывно
Из кроватки смотрит на меня.

Это все, что мне еще осталось.
А цветочку малому — расти…

Встретились младенчество и старость.
Друг от друга глаз не отвести…
2017

ЕВРЕЙСКИЕ СОЛОВЬИ

Включай зомбоящик скорее,
Издай восхищенное «ах!»:
Придворные свищут евреи
В своих соловьиных садах.

Летают они по экрану,
Бандитам «осанну» поют,
От чистого сердца пахану
Присягу на верность дают.

Глухи их сердца к укоризне,
А уши не слышат хулу.
Готовы отдать свои жизни
На службе державному злу.

Поет упоенно: «Зиг хайль!» —
С воронами наш соловей.

И смотрит брезгливо Израиль
На мерзких своих сыновей.
2017

ИМПЕРИЯ РАБОВ

Подох Усатый, сгинул Берия,
Повымер брежневский синклит —
И в прах рассыпалась империя.
А ведь казалось — монолит!

Ну что ж, теперь живите вольно вы.
Какого вам еще рожна?
Но ропщут зэки недовольные:
Рабам свобода не нужна.

«Даешь российскую Евразию!
Назад ползите, мураши, —
Прибалты, чурки косоглазые,
Хохлы, кавказцы, бульбаши!»

Народ рабов — вояки славные,
Их цель отчетливо проста:
«Мир будет нашим, православные!
Вперед — за Кобу и Христа!»

Завистливые, злые, хваткие,
На целый мир наводят страх
Рабы, на все чужое падкие,
С дубиной ядерной в руках.
2019

О СЕБЕ

Стрелятель я из пушек воробьев
И получатель от судьбы затрещин.
Я — уезжатель из родных краев,
Я — ухожёр от ненадежных женщин.

Я — предпочтитель всяческих свобод,
Мне ненавистны цепи и колодки.
Я — избегатель суетных забот,
Охотник я до шуток и до водки.

Я, старый пес, на свежем ветерке
Щенком веселым прыгаю, беснуюсь…
Но если Бог мне говорит: «К ноге!»,
Я, хоть ворчу, но все же повинуюсь.
2018

Послесловие Алекса Тарна
ВЕРНОСТЬ ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ

Один мой хороший знакомый, неплохой переводчик стихов, категорически возражал, когда его называли поэтом. «Ну как же, — настаивали друзья, — в твоем переводе прекрасные стихи остаются прекрасными стихами. Да и сам ты в молодости грешил стихосложением. А значит…» «Ничего это не значит! — резко отрубал он. — Как вы не понимаете? Поэт — это не только и не столько стихи. Поэт — это образ жизни. А у меня никогда не хватало и в итоге так и не хватило смелости стать поэтом…»

Его слушали — и не соглашались. Люди, далекие от самоубийственной природы ремесла настоящих поэтов, просто не в состоянии взять в толк это вот «не только и не столько стихи».

Книга поэта Бориса Камянова — не только и не столько стихи. Первый текст там датирован 1962-м годом; последний — 2020-м. Пятьдесят восемь лет стихотворного бытия, книга длиною в жизнь. И тем, кто полагает поэзию легким занятием, полезно прочитать эту воплощенную на бумаге жизнь поэта Камянова от корки до корки — а уже потом подумать, стоит ли им взваливать на плечи подобную тяжесть. Это — постоянное внутреннее напряжение, это — мерцающая в голове бормочущая вселенная, где в межпланетном пространстве образных картин проносятся метеориты строчек и вспыхивают сверхновые звезды ассоциаций; это и счастье, и наказание, и жертва. Жертва, которая, говоря словами Бориса Пастернака, «не читки требует с актера, а полной гибели всерьез».

Ставкой в этой игре — жизнь, вся жизнь. Именно ставкой — полной, безоглядной; а те, кто планирует проскочить в поэты, «работая на полставки», никогда не попадут в этот «обетованный рай», больше смахивающий на ад. Потому что поэт — это не только и не столько стихи. Это еще и образ жизни; возможно, прежде всего — образ жизни.

Борис Камянов осознавал это всегда — с самых первых строк, написанных еще в семнадцатилетнем возрасте. Отсюда — мотив греха и расплаты, постоянно повторяющийся в его стихах. Потому что вынужденный отказ от нормальной семейной жизни, от конвенциональных отношений с близкими, от покоя, от уюта, от сытой уравновешенности неизбежно оборачивается грехами. Грехами безответственности, грехами обид, грехами оскорблений, грехами покореженных судеб тех, кто нерасчетливо рассчитывал на тебя. Тех, кого ты оставил позади в погоне за главной и всепоглощающей целью твоей жизни — в погоне за стихами. Ну, а за неизбежным грехом столь же неизбежно следует расплата — далеко не всегда соразмерная греху, но всегда чрезвычайно болезненная. Но выбора нет: «гладкие дороги» ведут куда угодно, но только не в «обетованный рай» настоящей поэзии…

Когда приходишь в исступленье
От непредвиденной беды,
Подумай: может, искупленье
Она — от лжи и суеты?

О, эта жизнь — всегда с оглядкой:
Не обижай, не пожелай…
Но вряд ли по дороге гладкой
Придем в обетованный рай.

И посему грешу, не каясь,
В чаду любовной чепухи
И жду, от злости чертыхаясь,
Беду — расплату за грехи.

Это стихотворение написано Борисом Камяновым в 1965-м году. А это — десять лет спустя, в 1975-м:

Опустившийся, толстый и пьяный,
Я бреду по весенней земле,
И понурых стихов караваны
Волочатся за мною во мгле.

Нелюбимый, бездомный, жестокий,
Виноватый пред всеми вокруг,
Пережив покаянные строки
Как короткий и легкий недуг,

Ковыляю по доброму маю
В стороне от людского жилья,
И хитрит с Небесами дурная,
Вечно пьяная совесть моя.

И, подводя ровно тот же итог, еще 44 (!) года спустя, в 2019-м:

В старости я обречен на муки:
Хворями плачу я за грехи.
……
Изменить себя я не сумею.
Прошлое забвенью не отдам.
Если в нем о чем-то пожалею —
Значит, всю судьбу свою предам.

Эта подтверждаемая на протяжении почти шести десятилетий верность первоначальному труднейшему жизненному выбору поражает. Поэт сознательно остается в замкнутом кругу грехов, покаяний и расплат, сознательно принимает муку, вину и беду во имя главного дела своей судьбы — единственной сущности, в принципе не подлежащей предательству.

В школьных сочинениях — вслед за школьными учебниками — часто пишут: «Пушкин сочинял стихи». Дорогие детки и их уважаемые воспитатели! Поэты не сочиняют стихи — они их ищут. Ищут в том самом «обетованном раю», ради попадания в который приносится в жертву все остальное, включая личное счастье. Ищут нужные ассоциативные и словесные связи, интонации, образы, ритмы, рифмы, фонетические подобия и отталкивания. «Обетованный рай» Бориса Камянова — в страшноватом подвале, забое, подземелье души. Туда — и только туда — спускается он за заветным «угольком».

Пора знакомиться с собой
И в глубь себя спуститься,
Так осторожно, как в забой,
Где страшно оступиться.

И очень важен уголёк,
И дорогá дорόга.
Найду укромный уголок
И разберусь немного.
1967

Этот мотив — тоже из постоянных, возвращающихся на протяжении всего творчества Бориса Камянова.

Не спеши раскрываться до срока.
Дай цыплёнку созреть в скорлупе.
Очень долгая это дорога —
От себя пробираться к себе.

Надо делать почаще привалы,
В потаённой тишайшей глуши
Опускаться неспешно в подвалы
Своенравной и гордой души

И найти в себе главное слово,
Без которого всё — суета.
И сказать его миру.
И снова —
Первозданна душа и чиста.
1972

Верность этому лейтмотиву тоже очень заметна. Вообще, Борис Камянов — не из мятущихся, легковесных натур. Можно быть уверенным в его лояльности раз и навсегда сделанному выбору. Не то чтобы, спускаясь в свою темную шахту, он вовсе не смотрит по сторонам. Но все, что находится там, в стороне, — и природа, и люди, и свойства окружающего бытия — лишь случайные станции по дороге к себе, интересующие поэта преимущественно в связи с ним самим, с его заветным «угольком».

И в центре солнечного дня —
Спиной к земле, глазами к свету —
Я ощущаю, как меня
Щекочет травами планета.
1967

С подножки прыгнуть в синеву
И знать: отпущена минута.
Зарыться в чистую траву
И вдруг заплакать почему-то.
1969

… Декабрь. Сижу в саду на Пресне,
Запутавшись в коротких снах,
И, как предвестники болезни,
Снежинки тают на щеках.
1972

Контакт с природой сведен до уровня физического, непосредственного — спиной, лицом, щеками. Поэт не разменивается на подробное наблюдение, на поиски деталей. И неудивительно: его главное поле деятельности, его «уголек» — в глубине, в забое, а здесь, в траве и в саду, он дает себе передышку, не более того.

С верностью подземельям души связана и другая пожизненная лояльность поэта — к водке. В его стихах пьянство предстает художественной ипостасью бытия, как у Омара Хайяма. Правда, в отличие от последнего, Камянов пьет не для отдохновения души, а для ее вивисекции. Алкоголь для него — инструмент, шахтерская клеть, кайло, при помощи которых добывается все тот же заветный «уголек».

На российском этапе творчества Камянова важна и связь пьянства с русской литературной традицией, где водка — не столько бегство от невзгод в забытье, сколько погоня за прояснением смысла, погружением в душу. Шалман, где над полуштофом сивухи сидят, сдвинув головы, Свидригайлов и Куприн, Мармеладов и Блок, — не менее чем символ веры, алтарь, источник Божественного откровения — «как церковь на крови».

Молчали собутыльники мои.
Ловили кайф и бывший зэк, и третий.
Пивной шалман, как церковь на крови,
Стоял на нашей матушке-планете.
1973

У Камянова пьянство точнехонько вписывается в размер все той же стези, того же замкнутого круга греха-покаяния-расплаты и уже хотя бы потому жизненно необходимо для продолжения пути. Отказ от водки становится в этой ситуации отказом от поэзии, от жизненного назначения — ни больше, ни меньше.

Да хоть возьмите, к примеру, меня:
Стоит лишь утречком опохмелиться —
Рвётся душа в поднебесье, звеня,
Словно из пепла восставшая птица.
…
Утром, опухший, очухаюсь я.
Долго ли мне колобродить на свете…
Господи, бедная дочка моя!
Господи, Господи, бедные дети!
1974

По сути, цепочка «пьянство-пробуждение-похмелье» становится облегченной (то есть наименее болезненной для окружающих, а потому наиболее приемлемой для поэта) моделью обязательной для творчества ситуации «грех-покаяние-расплата». В какой-то момент только водка и остается, причем поэт совершенно осознанно, ни о чем не жалея, воспринимает потерю всего остального. На войне такие потери обычно называют «сопутствующим ущербом» — неприятным, но необходимым…

Не влюбиться мне уже,
Не перемениться.
Мрак похмельный на душе,
Остается — спиться…
1975

На первый взгляд, это тесно связывает Камянова с Россией; временами его стих и вовсе отплясывает «камаринского»:

Ночью пили-выпивали,
Поддавали, клюкали.
Похмелялись на вокзале,
Пели, улюлюкали.

Пили пиво в электричке,
Водку — перед сменою.
Матерились по привычке —
Молодые, смелые.
1976

Но это впечатление обманчиво. Да и может ли существовать привязанность к чему-либо внешнему при такой упорной и упрямой устремленности во внутренний забой? Неудивительно, что отъезд из России был воспринят поэтом как надежда на обновление.

Я ухожу. Отважился посметь.
Бегу ли я за собственною тенью?..
Я сделал шаг, ведущий прямо в смерть.
А даст Господь —
И в новое рожденье.
1976

Поначалу ему действительно кажется, что так оно и будет:

Жадным взором весь мир объемлю,
Вновь рождённый, я нищ и бос.
В обретённую эту землю
Я по самое сердце врос.

Всё оставил я за порогом.
Всё отдал я чужой стране.
И остался я только с Богом.
Только с Богом
Наедине.
1977

Но, увы, это тоже — не более чем иллюзия. Выход к Богу невозможен по той же причине, по которой прошло безболезненным прощание с пьяной матушкой-Русью: устремленность ВНУТРЬ исключает привязанность к ВНЕШНЕМУ. Отказавшись от своего первоначального выбора, от своего «забоя» и своего «уголька», Камянов попросту перестал бы быть Камяновым. Трагедия его потрясающей верности самому себе кажется беспрецедентной. Впрочем, нельзя сказать, что он не пытался — вот только результаты этих попыток вряд ли устраивали поэта:

Я не помышляю
о спевке, о случке, о смычке
И не вспоминаю
о течке по имени Волга.
Я счастлив, как камень,
Как камень, живу по привычке,
Которая, может, —
простое сознание долга.

…

На бочке взрывчатки
сижу в ожидании спички.
Я твёрд и спокоен.
Я так просижу еще долго.
Я счастлив, как камень.
Как камень, живу по привычке,
Которая, может, —
простое сознание долга.
1981

И вот — закономерное возвращение из каменной неподвижности к привычной постылой, но жизненно необходимой свободе:

Жена моя постылая — свобода.
Страшна — ну что ж, в семье не без урода…
Когда с работы прихожу домой,
Глядит в глаза мне сумрачно и долго,
Потом бутылку выставляет «Голда»
И скалится:
— Прими, любимый мой.

Живу с постылой вот уже три года.
Всё понимая, не дает развода:
— Сдурел? — и крутит пальцем у виска.

И не найти другой на белом свете.
И вечно просят хлеба наши дети,
Пацан и девка — Ужас и Тоска.
1996

Это — возвращение к свободе, к замкнутым кругам «грех-покаяние-расплата» и «пьянство-пробуждение-похмелье», то есть к тому же способу существования поэтического существа, что и в самом начале пути.

Погоди, денек, работа, —
Видишь, я хмельной уже.
Вдруг да обновится что-то
В старенькой моей душе?

Водочка, сестра родная,
Грусть развеет, словно дым,
И почувствую себя я
Мудрым, сильным, молодым!
2018

«Вдруг да обновится что-то» — где? Ответ все тот же: «в душе», в подвале, в шахте с драгоценным «угольком».

Кто-то скажет: упрямство. Кто-то скажет: слепота. Кто-то скажет: искать надо было в другом месте.

А я скажу: подвиг. Подвиг поразительной верности одной, выбранной еще в юные годы стезе. Подвиг поэта. Потому что поэт — это не только и не столько стихи.

Алекс Тарн

Примечания

[1] Хамор (ивр.) — осел.