ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Охраняли мы состав с пленными японцами, везли их на платформах. Злые они были, гады, как звери. На стоянке один наш подошел к платформе, так они его, б…, втащили наверх и разорвали.

Лев Островский

В СОЛЯРИИ, ПОД ЯРКИМ СОЛНЦЕМ 

Было это в южном санатории, где-то на рубеже 70-х прошлого века (как ни непривычен этот термин, приходится признать себя человеком из прошлого века).

Человек в синих трусах сидел на деревянном топчане, крашенном синей краской. Сидел, крепко расставив голые ноги, опершись о топчан отведенной в сторону левой рукой, а правой жестикулируя в такт рассказу. Верхняя часть тела, казавшаяся отделенной от ног из-за синей полосы трусов, сливавшейся с синевой топчана, была уже загорелой, и на груди выделялись белые выгоревшие волосы. Видно было, что он высок, довольно силен, а живот, чуть выпиравшее упругое полушарие, не портил впечатления от человека хотя и немолодого и физкультуру не любящего, но в общем здорового и излучавшего оптимизм. А лицо, круглое, улыбчивое с хитрыми васильковыми глазками выдавало жизнелюбивого и хорошо устроенного городского мужика, любящего порыбачить, выпить с друзьями, беззлобно позубоскалить с женщинами — в общем симпатичного дядьку, вероятно, из бывших военных, каких закономерно много было в то время в санаториях

Он громко рассказывал о себе сидящим на соседних топчанах, таким же голым и в большинстве таким же немолодым мужчинам. Говорил о войне, как и почти все и всегда в его возрасте — ведь это была необыкновенная эпоха жизни, и у большинства после нее в общем ничего не происходило. Речь его была пересыпана бессмысленными, беззлобными матерными словами, без которых редко какой рассказчик обходится на Руси.

Слушать его было интересно. Он служил, очевидно, в особых подразделениях, приходилось ему конвоировать пленных.

— Охраняли мы состав с пленными японцами, везли их на платформах. Злые они были, гады, как звери. На стоянке один наш подошел к платформе, так они его, б…, втащили наверх и разорвали.

(«Ну да! Вот сволочи», раздался ропот слушателей, в нем чувствовались возмущение и жажда мести, они едва не передались и мне, лежавшему на таком же топчане неподалеку).

— Ну. Я, конечно, дал команду, и всю платформу скосили из автоматов. Хотел весь состав ликвидировать к …матери, но начальник запретил. Слушатели наперебой выразили удовлетворение возмездием, хотя некоторые остались недовольны либеральным начальником.

Рассказывалось это с выражением, с жестами, с «народным юмором», в общем куда лучше и длиннее, чем я здесь передаю.

Я, наверно, на время задремал, потом снова прислушался. Он рассказывал уже о другом случае.

— Взяли под Курском немца, генерала. Пожилой такой, худой, смотрит строго, будто не в плену. Шинель на нем голубая, воротник на меху. Майор мне говорит: «Возьми бойца, веди в штаб дивизии. Там его допросят, шишка все-таки». Взял я парня первого года службы, ведем немца по снегу. Холодно, а идти километра четыре. Немец идет, как палку поглотил, по сторонам не смотрит, но медленно — по целине идет, а мы ему в след. Автоматы даже на плечо повесили — куда он денется?

— Идем мы так, а я все думаю — тащиться далеко, а шинелка на нем хороша: теплая, красивая, как раз на мой рост. Подхожу к бойцу. «Замерз? — спрашиваю. Ничего, — говорит, а у самого зубы стучат.  «Слушай», — говорю ему, ну его на …, этого немца. Давай кокнем его, а там скажем, что бежать хотел». Парень молчит: то ли жалеет, то ли боится. «Не боись, говорю, — ничего нам не будет, а сапоги — тебе». Молчит парень, смотрит на меня как ошалелый. Зеленый еще. В общем, отвел я немца еще метров на двадцать, поставил и пристрелил из автомата. Тот, конечно, просил — «нэ стреляйт», шинель ту же предлагал, да ведь не поведешь голым в дивизию…  Парню сапоги отдал. Взял он, хоть и бледный был, аж краснота с носа сошла.

— Как вернулись, я сказал «при попытке к бегству». Сошло! А шинель я долго носил, у нас таких и генералы не носили».

Голая компания слушателей одобрительно хмыкала, весело и матерно поощряя рассказчика. А я, слушая, не заметил, как солнце напекло голову и, взглянув на рассказчика, я увидел лишь красное пятно с неровными краями, будто щупальцами, которые, расширяясь, заволакивали все вокруг. Я передвинулся в тень, закрыл глаза, снова открыл. Рассказчик был на месте, и васильковые глазки его светились добродушием.

Потом, натянув штаны и рубахи, все пошли обедать.

А я остался лежать. Голова трещала. Я опять закрыл глаза, и передо мной возникли очумевшие от бессильной злобы японцы, рвущие неповинного солдата, и их маленькие, коричневые, скрюченные тела, лежащие на братской платформе. И чопорный генерал, просящий жизни в конце тропинки, им же самим протоптанной в снежной пустыне и оборвавшейся вместе с генеральской его жизнью… И еще что-то красное, с щупальцами, и сквозь красноту блестели, подмигивая, васильковые глазки.

А потом?

А потом я пошел обедать И, пообедав, заказывал себе еду на завтра, отмечая галочками блюда в типографском меню, с штампованным изречением знаменитого академика: «Eсть надо с аппетитом, с полным отвлечением от дум и забот текущей жизни».