Ответственная жизнь это та, что является ответом. В теологическом смысле это означает: Бог есть вопрос, на который наша жизнь является ответом. Первый вопрос Бога к человечеству был: «Где ты?» (Быт. 3:9). Этот вопрос и слышат те, кто усвоил этику ответственности. Вера есть форма слушания, и мы слышим в тишине своей души вопрос Бога: «Как ты воспользовался моим даром — даром жизни?»
ИСПРАВИТЬ ПОВРЕЖДЁННЫЙ МИР
Этика ответственности
Неавторизованный перевод с английского Бориса Дынина
(продолжение. Начало в №2-3/2019 и сл.)
Часть 3
Ответственная жизнь
Глава 16
Преобразующее страдание
В конечном счете, человек не должен спрашивать: «В чем смысл моей жизни?», но должен отдавать себе отчет в том, что он сам — и есть тот, кого спрашивают. Жизнь ставит перед ним проблемы, и именно он должен со всей ответственностью отвечать на эти вопросы; и отвечать он может только ответственностью за свою жизнь.
Виктор Франкл [1]
Три пути открыты человеку в несчастье. Тот, кто стоит на нижней ступеньке, рыдает. Тот, кто стоит выше, молчит. Но тот, кто стоит наверху лестницы, обращает свое горе в песню.
Рабби Менахем-Мендл из Коцка [2]
Сю Бёрнс (Sue Burns) страдала редкой болезнью, остеосклерозом, — прогрессивным вырождением позвоночника. Ее эффект был разрушительным. Сю полностью потеряла возможность стоять и сидеть, даже в инвалидном кресле. С ухудшением ее состояния она была осуждена быть в горизонтальном положении, прикованной к постели с постоянной болью. У нее было больше, чем у многих из нас, оснований полагать, что жизнь обернулась злом для нее.
Я встретил ее во время одного из моих посещений домов для хронических больных, в данном случае, дома для больных, страдающих самыми серьезными формами истощения. С первого взгляда на Сю я понял, что встретил исключительного человек. Она приветствовала меня сияющей улыбкой, подобной лучу солнца в темный день. Улыбка, казалось, вырвалась из глубины, как салют жизни. Сначала я не понял этого. Противоречие между ее судьбой и ее настроением было разительным. Как при ее состоянии она оставалась в согласии с миром и самой собой?
Попрощавшись с ней, я попросил директора дома рассказать мне ее историю. В самом начале болезни она решила посвятить свою жизнь помощи другим, столь же тяжело больных как она сама. Было две проблемы: неспособная двигаться, она не могла навещать других, а те не могли навещать ее. Тогда она соединила мир со своей кроватью. Ей установили две телефонных линии. Она научилась пользоваться компьютером и базой данных (в конце 1980-ых и в начале 1990-ых, до развития электронной почты и Интернета!). Прикованная к кровати, она начала строить сеть отношений, назвав ее Тиква («Надежда») — «Линия помощи».
Сю связалась с тяжело больными и беспомощными людьми, стала их советником, наставником, другом. Она говорила с ними регулярно, помогала им пройти через кризисы, сообщала им о доступных ресурсах, ободряла их в минуты отчаяния. Сю подключилась к «Еврейской помощи» (Jewish Care), замечательной благотворительной организации британских евреев, управляющей домом, в котором она жила. К концу ее слишком короткой жизни она была награждена королевой орденом MBE (The Most Excellent Order of the British Empire) и при получении награды была первым человеком, взятым в Букингемский Дворец на больничной койке. В своем ответе на поздравления она подчеркнула, что принимает награду от имени всех участников «Линии помощи». У нее не было времени для самоутверждения.
В течение всех лет нашего знакомства я никогда не видел ее без сияющей улыбки даже во время нашей последней встречи. Она попросила меня придти, и когда я пришел к ней, она сказала с полным спокойствием, что скоро умрет. Ее силы были исчерпаны, и ее тело больше не могло продолжать борьбу. Она не жаловалась. Осознавая тяжесть момента для нас обоих, она попрощалась с грацией, достоинством и несокрушимым юмором, присущим ей до конца. Сдержанная и без претензии на признание Сю была героиней духа. Она учила меня и других, как побеждать трагедию. Мудрецы однажды сказали о Ковчеге Завета, что в дикой местности он «поднимал тех, кто поднимали его».[3] Евреи думали, что они несли ковчег, но фактически он нес их. Сю Бёрнс подняла себя, поднимая других.
Я никогда не спрашивал ее, что давало ей силу жить так, как она жила. Я думаю, она знала истину, выраженную в словах Кьеркегора: «Двери счастья отворяются изнутри наружу».[4] Она не позволила болезни замкнуть себя внутрь или вызвать чувство жалости к себе. Она открыла себя наружу, беспокоясь о страданиях других людей. Поступая так, Сю умела отвлекаться от собственных страданий или, по крайней мере, воспрепятствовать им деморализовать себя. Но я подозреваю, она знала нечто большее. В какой-то момент она сказала себе: «Должна быть причина, почему это случилось со мной. Как видно, Бог позволяет мне сделать нечто, что, возможно, я не сделала бы иначе». Она нашла смысл в своих страданиях. Те, кто знают «почему» в жизни, сказал Ницше, могут совладать с любым «как». Такой была Сю Бёрнс, обратившая свое несчастье в благословение другим людям.
* * *
Эта интуиция была усвоена научной психологией, прежде всего, благодаря трудам Виктора Франкла. Он родился в Вене в 1905 г. В 1942 г. со всей своей семьей был депортирован в концентрационный лагерь Терезиенштадт и провел следующие три года в лагерях смерти, включая Освенцим и Дахау. Из всей его семьи выжили только он и одна сестра. Именно в лагерях он сделал открытие, которое стало центром всей его послевоенной работы.
Уже выдающийся невропатолог, он сохранил свое душевное равновесие, наблюдая заключенных, как будто он и они принимали участие в эксперименте. Он зафиксировал различные фазы, через которые проходили люди. Первой фазой было потрясение и полная растерянность. Нацисты с демоническими деталями дегуманизировали заключенных каждым мыслимым способом. Они отбирали у них все, что создает у людей чувство принадлежности к человечеству: их одежду, ботинки, волосы, даже их имена. Они забрали у Франкла самое дорогое для него — научную рукопись, смысл его жизни. Франкл говорит: «Я вычеркнул всю свою предшествующую жизнь».[5]
Второй стадией была апатия, полное подавление эмоций, без чего было невозможно выжить вообще. Люди становились автоматами, еле живыми существами, влачащими существование дня на день. И тогда Франкл задал роковой вопрос. Осталась ли какая либо свобода у человека, кто лишен всего: достоинства, имущества, даже энергии принимать решения. В предшествующие эпохи преследований у евреев все-таки был выбор: принять другую веру или умереть. Во время Холокоста выбора не было. Что остается, когда потеряно все, что только можно потерять? И Франкл понял, что есть одна свобода, которая не может быть отобрана:
Кто из переживших концлагерь не мог бы рассказать о людях, которые, идя со всеми в колонне, проходя по баракам, кому-то дарили доброе слово, а с кем-то делились последними крошками хлеба? И пусть таких было немного, их пример подтверждает, что в концлагере можно отнять у человека все, кроме последнего — человеческой свободы, свободы отнестись к обстоятельствам по собственному выбору.[6]
Свобода, которая оставалась, была решением как реагировать. Франкл выжил благодаря постоянному наблюдению над собой и другими с целью помочь себе и другим найти смысл в продолжении жизни. Одним из самых убийственных аспектов жизни в лагерях была, по его слову, «безбудущность», полное отсутствие надежды. Франкл вспоминает, как «один из заключенных, который в день прибытия маршировал вместе со своей колонной от станции к лагерю, рассказывал впоследствии, что он чувствовал себя так, как будто бы шел за своим собственным гробом».[7]
Двое его соседей по нарам задумали самоубийства. Разговаривая с ними, он смог заставить каждого увидеть, что у них есть еще задача в жизни. Один опубликовал серию книг по географии, но она не была закончена, и эта задача ждала его. У другого была дочь за границей, любящая его преданно и мечтающая встретиться. Некто ждал его. В обоих случаях существенным моментом было осознание, что есть задача, которая не могла быть выполнена никем другим.[8] Это сознание придало смысл не жизни вообще, а этой жизни, личной, уникальной и незаменимой. Так сформулировалось ядро концепции, которую Франкл развернул после войны в новую школу психотерапии. Он назвал это логотерапией, от греческого логос, означающего «слово» в самом широком смысле — духовное измерение человеческой жизни, рождающее в ней ощущение цели. Он суммировал это учение в названии самой известной своей книги: «Человек в поисках смысла».
Если жизнь могла иметь смысл даже в Освенциме, она может иметь смысл при любых обстоятельствах.
Мы никогда не должны забывать, что мы можем найти смысл в жизни даже
столкнувшись с безнадежной ситуацией, перед лицом судьбы, которую не в силах изменить. И тогда мы можем оставаться свидетелями уникального человеческого потенциала в его лучших проявлениях, а именно способности преобразовать личную трагедию в триумф, бедственную ситуацию в человеческое достижение.[9]
Франкл придал психоанализу духовное измерение. Он изо всех сил старался прояснить, что при этом не подразумевает «религиозное», хотя и был религиозным человеком. Он расценивал духовность как существенное измерение человеческой жизни, религиозной или нет.
Какой бы ни была наша судьба, мы всегда имеем выбор между осознанием ее как трагедии, лишенной смысла, или как возможности совершить нечто положительное. Оно может быть достигнуто тремя способами: создавая нечто новое или совершая доброе дело; переживая новый опыт или взаимодействуя с другим; и, наконец, выбором того или иного отношения к неизбежному страданию. Франкл приводит пример из своей практики:
Однажды пожилой практикующий врач консультировался у меня по поводу тяжелой депрессии. Он не мог пережить потерю своей жены, которая умерла два года назад и которую он любил больше всего на свете. Но как я мог ему помочь? Что должен был ему сказать? Я отказался от каких-либо разговоров и вместо этого задал ему вопрос: «Скажите, доктор, что было бы, если бы вы умерли первым, а ваша жена пережила бы вас?». — «О! — сказал он, — для нее это было бы ужасно; как сильно она бы страдала!». На что я сказал: «Видите, доктор, какими страданиями ей это бы обошлось, и именно вы были бы причиной этих страданий; но теперь вам приходится оплачивать это, остававшись в живых и оплакивая ее». Он не сказал больше ни слова, лишь пожал мне руку и тихо покинул мой кабинет. Страдание каким-то образом перестает быть страданием, после того как оно обретает смысл, такой, например, как смысл жертвенности. [10]
Homo sapiens (человек разумный) — это животное ищущее смысл, утверждал Франкл. Но чтобы сохранять смысл жизни при отчаянных обстоятельствах, мы должны быть в состоянии сами или с чьей-то помощью следовать некоторым условиям. Первое: отказ видеть себя жертвой судьбы. Франкл отклонял детерминизм во всех его формах. Из двух идентичных близнецов один становится ловким преступником, а другой — столь же ловким криминологом. Оба родились со способностью интриговать, но эта черта сама по себе не подразумевает ни какой-либо ценности, ни недостатка, ни достоинства.[11] (Франк Абигнейл Младший, чья история рассказана в книге «Поймай меня, если сможешь» был ловким преступником, ставшим ловким криминологом).[12]
Второе условие: убеждение, что есть больше чем один способ оценить то, что случается с нами — больше чем один способ (хотя Франкл не использует эта фразу) раскрыть путь нашей жизни. Впавший в депрессию вдовец видел свою жизнь как тяжелую утрату, каковой она и была. Но Франкл помог ему увидеть ее и как спасение его жены от страданий, что также было смыслом его утраты. Он направил горе наружу. События никогда не содержат в себе их собственную интерпретацию. Франкл пережил концентрационные лагеря, не позволив его тюремщикам определить свою ситуацию. Казалось, он говорил нацистам: «Вы можете расценивать меня как ничего не стоящую вещь, но вы не можете вынудить меня разделять ваше мнение». Элеонора Рузвельт однажды сказала: «Никто не может заставить меня чувствовать себя униженной без моего разрешения», и мы можем отказать в этом кому бы то ни было.
В-третьих, несмотря на то, что Франкл сосредотачивается на свободе внутри нас, он настаивает, что смысл лежит вне нас. Это зов извне:
В конечном счете, человек не должен спрашивать: «В чем смысл моей жизни?», но должен отдавать себе отчет в том, что он сам — и есть тот, кого спрашивают. Жизнь ставит перед ним проблемы, и именно он должен со всей ответственностью отвечать на эти вопросы; и отвечать он может только ответственностью за свою жизнь. Жизнь есть задача. Религиозный человек отличается, по-видимому, от нерелигиозного человека переживанием своего существования не просто как задачи, но как миссии. Это означает, что он осознает того, от кого исходит эта задача, что ему известен источник его миссии. Тысячи лет этот источник назывался Богом.[13]
Верующие ли мы или неверующие, есть нечто, что мы призваны совершить, нечто, что никто больше не может сделать — здесь, теперь, при данных обстоятельствах. У каждого человека есть своя конкретная задача. Понять ее не легко. Случаются депрессивные состояния, при которых мы просто не можем сделать это самостоятельно («Заключенный не может выпустить себя из тюрьмы», говорит Талмуд[14] о депрессии). Но как только мы поймем свою задачу, наша жизнь приобретает смысл, и мы восстанавливаем волю к жизни. Именно это продемонстрировала мне и другим Сю Бёрнс. Ее судьба была ужасной, но она обратила ее в задачу. Она поняла, к чему была призвана.
* * *
В психотерапии Франкла мы находим одно из самых глубоких измерений этики ответственности. Слово «ответственный» связано с «ответом» на вопрос, поставленном другим. Слово «ответственность» на иврите ахраи происходит от ахер, означающий «другой». Ответственность возникает не изнутри, но всегда как ответ чему-то или кому-то вне нас. Ричард Нибур пишет в The Responsible Self:
«Ответственность означает: «Бог действует во всех действиях, воздействующих на на вас. Так что отвечайте на все действия как на Его действия».[15]
И добавляет:
«Мы глубже всего осознаем свое существование в тот момент, в ту секунду, когда решительно действуем в ответ на вызов извне, когда мы признаем необходимость встретить вызов собственным действием, что и происходит при каждом важном решении». [16]
Ответственная жизнь это та, что является ответом. В теологическом смысле это означает: Бог есть вопрос, на который наша жизнь является ответом.
Первый вопрос Бога к человечеству был: «Где ты?» (Быт. 3:9). Этот вопрос и слышат те, кто усвоил этику ответственности. Вера есть форма слушания, и мы слышим в тишине своей души вопрос Бога: «Как ты воспользовался моим даром — даром жизни? Как ты использовал свое время? Жил ли ты только для себя или также для других? Спрашивал ли ты, прежде всего, что мир может дать тебе, или, что ты можешь дать миру? Искал ли ты благословений, или сам был благословением?»
Франкл не был каббалистом, но его работа иллюстрирует глубокий смысл концепции тикун. Есть страдания, от которых можно избавиться, но есть и такие, против которых можно бороться только силой воображения. Поиск смысла представляет собой одно из самых важных условий человеческого существования, а именно: то, что влияет на нас, это не то, что случается с нами, но то, как мы воспринимаем случившееся, а это существенно зависит от нашей воли. Мы не бильярдные шары, атомы, гены и не механические реакторы на раздражения или простые производные предшествующих причин. Мы свободны потому, что наш ответ зависит от нашего восприятия, и оно может всегда быть пересмотрено. Вы можете заключить в тюрьму тело, но не мысль.
Тикун есть вера, что в каждом зле есть фрагмент добра, который может быть спасен и искуплен. Каждый глубокий опыт страдания есть форма дезинтеграции. Мир, воспринимавшийся нами постоянным, больше не существует. Что-то отсутствует, потеряно. Наша связь с действительностью разорвана и возникает кризис сознания. То, что случилось с нами, противоречит тому, что мы принимали за фундаментальное добро и данность мира. Тикун это реинтеграция. Здесь мистика встречает психотерапию и преобразовывает ее.
Филип Рифф (Philip Rieff) в книге The Triumph of the Therapeutic отметил, что классическая психотерапия Фрейда и Юнга противостоит традиционным методам лечения. В прошлом людях излечивались, воссоединяясь с сообществом. Терапевтическая же позиция отделяет человека от сообщества и стремится проделать работу интеграции в пределах самой личности.[17] Ключевой фигурой в этом движении был Руссо. Для Платона и Аристотеля, как и для великих религий, счастье и благосостояние достигается в пределах сообщества. «Нехорошо быть человеку одному». Для Руссо истиной стало обратное. Сообщество есть бремя, от которого человек должен освободить себя. Мы рождаемся свободными; общество надевает на нас цепи. Логотерапия же возвращает нас к старой вере. «Истинный смысл жизни, — сказал Франкл, — должен быть найден в мире, а не внутри человека или в его собственной душе… Человеческое бытие существенно есть само-преобразование, а не само-актуализация».[18] Смысл возникает, когда нечто внутри нас отвечает на зов извне: не когда мы выбираем, но когда мы выбраны.
Одним из примеров, противостоящих классической психотерапии, является еврейский закон траура. Горе побуждает нас замыкаться в себе. Но во время шивы, недели после похорон, нас посещают друзья и соседи. Мы редко остаемся наедине. Шива поощряет нас выйти из одиночества в пространство жизни. Она помогает восстановить нарушенные взаимосвязи. Шива есть форма реинтеграции, решительное утверждение того, что восстановление смысла жизни происходит не внутри нас и не наедине, но в общении с другими. («Ад, — сказал Сартр, — это другие». Для иудаизма ад есть отсутствие других, одиночное заключение в себя.) Траур в иудаизме принадлежит процессу тикун, лечению разломов, вызванных страданиями и потерями, злом и несправедливостью.
В конце книги, носящей его имя, Иов признает, что был неправ: Бог был прав. «Я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал». Но тут же, как полная трансформация смысла нарратива, Бог объявляет, что Иов был прав, а его утешители, защищавшие Бога, были неправы. Он требует от них принести извинения Иову. Они это сделали, и Бог просит Иова молиться об осужденных утешителях и возвращает ему все, что тот потерял и больше. Теперь у Иова семь сыновей и три дочери, как компенсация за все, что он потерял во время испытания. Иов умирает успокоенный, окруженный честью, «в старости, насыщенный днями».
Многие комментаторы были озадачены этим счастливым и очевидно ложным концом нарратива. Оно, по их словам, был искусственно притянут к книге, невыносимо трагичной и безнадежной. (Бетховен пережил похожую трагедию со своим квартетом №13. Его финал, Grosse Fuge, звучал мрачно, почти апокалиптически. Аудитория же хотела нечто светлое и радостное. И Бетховен написал другое заключение, изящное и нетребовательное. Это была его последняя композиция.) Конец книги Иова, утверждают ее комментаторы, также есть позднее добавление.
Я не согласен. Иов не нашел ответа на свой вопрос, потому что, как я прояснял раньше, здесь речь идет не о вере Иова в Бога, а о вере Бога в человека. Не Бог есть ответ Иова, но Иов есть ответ Бога. Смысл последней главы книги состоит в том, что Иов, ввергнутый в жизнь без смысла, по видимости, лишенной присутствия Бога, находит реинтеграцию, благодаря встрече с Богом. Он находит не ответ, но присутствие. Восстановление его связи с Богом не убеждает, но излечивает его.
Бог явился Иову в буре, но он по-прежнему не знает ответа на вопрос, почему происходит зло. Однако теперь он может вновь принять жизнь, несмотря на существование зла. Теперь он способен молиться за тех, кто сокрушал его, и в этом заключается величие души. У него снова есть решимость иметь детей — а в иудаизме это высшее мужество — Божье мужество, несмотря на то, что мир полон страданий и сомнения. Самый фундаментальный ответ на очевидную бессмысленность жизни заключается не в словах, но в самой жизни. Совершая добро, мы обнаруживаем добро. Только в действии мы находим истину, осмысливающее действие. Только в заботе о других (в случае Иова в молитве за других) мы излечиваем рубцы нашей души. Согласно классической раввинской интерпретации израильтяне сказали у горы Синай при заключении Завета: «Мы сделаем, затем мы поймем»! Иудаизм — это не об истинах, которые мы знаем, но об истинах, которыми мы живем.
* * *
Израильский скрипач Ицхак Перлман заболел полиомиелитом в возрасте 4 лет. С тех пор он вынужден носить металлические скобы на ногах и пользоваться костылями. И все же он стал одним из самых известных виртуозов нашего времени. Однажды, как рассказывают, он вышел на сцену, отложил костыли, взял скрипку и начал ее настраивать. Раздался звук разорвавшейся струны. Аудитория ожидала, что он пошлет за другой струной, но вместо этого он подал знак дирижеру начать концерт и сыграл его на трех струнах. Аудитория устроила ему овацию и обратилась к нему с вопросами. Он ответил ей, согласно легенде: «Мы должны играть музыку с тем, что остается». Это было комментарием не только к разорвавшейся скрипичной струне, но также и к его болезни, ко всему, что сломано в жизни.
История музыки знает много подобных эпизодов. Я думаю о Бетховене, кто потерял слух в свои поздние годы, но тогда же написал удивительно возвышенную музыку, в том числе квартеты, которые для меня звучат как музыка самих небес. Я думаю о Сметане (чья Má vlast — «Моя родина» вдохновила музыку Нафтали Герца Имбера «hа-Тиква» — государственного гимна Израиля), кто страдал от звона в ушах так сильно, что оказался на краю безумия. Я думаю о Шопене, постоянно кашлявшим кровью из-за тяжелой формы туберкулеза; об испанском композиторе Хоакине Родриго, ослепшем в трехлетнем возрасте, авторе шедевров для гитары; о Пауле Витгенштейне (брате философа Людвига Витгенштейна), концертирующем пианисте, кто потерял правую руку в Первой мировой войне, но кто продолжал играть, и для кого писали музыку (специально для одной руки) Равель, Прокофьев, Ричард Штраус и Бенджамин Бриттен.
Счастье, как кажется, утверждают эти жизни, заключается не в отсутствии страдания, но в способности трансформировать дисгармонию жизни в музыку, которая спасает из самых темных областей души тревожную и, вместе с тем, возвышающую нас красоту — поистине высшее достижение здесь на земле. Одни из самых величественных псалмов родились в глубине невыносимой боли, также как и самые прекрасные произведения искусства. Франкл справедливо заметил:
«Если есть смысл в жизни вообще, то должен быть смысл и в страдании. Страдание — неотъемлемая часть жизни, так же как судьба и смерть. Без страдания и смерти человеческая жизнь не может быть полной».[19]
Он также сказал:
«Из длительности сроков жизни мы никогда не сможем вывести меру ее осмысленности. В конце концов, мы не можем судить о биографии на основании числа входящих в нее страниц… Нередко незавершенные произведения оказываются среди наиболее достойных творений человека».[20]
Я узнал это от Адели (не ее настоящее имя). Она была моего возраста. Мы встретились в 1970-е годы, когда она пришла на мои лекции. Ее внешность впечатляла, и вы не могли не заметить ее. Все, что делала Адель, вызывало ощущение драмы. Одевалась она театрально. Ее голос был звонким и музыкальным. С ее появлением атмосфера становилась более яркой, красочной, живой. Каждый ощущал это.
У Адели и ее мужа Джеймса, как казалось тогда, была зачарованная жизнь. Оба были успешны, образованы и очаровательны. У них был милый дом, и чтобы они ни делали, они делали с изяществом. Они не замыкались в своем счастье. У них был дар дружбы. В синагоге Адель обращала внимание на одиноких прихожан, приглашала их к себе домой и знакомила со своими друзьями. Их субботний стол всегда был полон гостей. Дом был открытым, и вы никогда не знали, кого увидите там.
Затем все изменилось. Они испытали ряд личных невзгод. Один за другим кирпичи, из которых они построили свою жизнь, начали крошиться. Их бизнес закрылся, Адель обнаружила, что не может иметь ребенка. Заключительным ударом стал диагноз рака. Было испробовано много лечебных средств. Ни одно не работало. Она знала, что умрет молодой.
И тогда она стала, действительно, необыкновенной личностью. Она отказалась бояться. Ни разу в годы болезни она не позволила своим страданиям исказить ее общение с людьми и ее личную веру. Она стала еще более внимательной к другим. Ее гостеприимство росло. Измученная болью, она заставляла себя улыбаться. Несмотря на потерю волос из-за химиотерапии, она ходила с поднятой головой. Это был акт чистой воли, день за днём, час за часом.
Она пришла к выводу, если Бог решил, что ее земная глава должна быть краткой, она сделает так, чтобы каждый ее параграф и каждое предложение имели значение. Бессмертие, как она когда-то услышала от раввина, заключается не в том, как долго вы живете, а в том, как вы живете. Это стало ее руководящим принципом. Однако оставалось немного дней. Каждый был даром, и Адель использовала его как можно полно в стремлении праздновать жизнь и быть благословением для других. Нам легко говорить о таких вещах, но видеть человека, живущего так, внушает благоговение.
Шли месяцы и она становилась все слабее. В одну из пятниц я позвонил спросить о ее самочувствии. К телефону подошел Джеймс и сказал, что Адель очень слаба и не может говорить.
«Скажите ей, что я молюсь о ней каждый день».
«Я знаю, — он сказал, — но не думаю, что она выживет до воскресенья».
Я надеялся на лучшее, но тон его голоса не оставлял сомнений.
Что случилось в субботу, я узнал позже. Адель решила, что поскольку это будет ее последняя суббота на земле, она должна отпраздновать ее в полной мере. Она пригласила всех близких друзей. Слишком слабая сидеть за столом, она сидела в инвалидном кресле и улыбалась, слушая благословения и любимые субботние песнопения. Той ночью, поблагодарив Бога за жизнь, Адель умерла.
Она встретила ангела смерти лицом к лицу и сказала: «Вы можете забрать меня, но Вы не победите меня и не запугаете». Есть люди, кто учит нас, как жить. Адель показала нам, как умереть не раздавленной, не униженной, с благодарностью Богу за всё, за жизнь, за любовь до самого конца.
Быть евреем означает нести имя Израиль, данное тому, кто «боролся с Богом и людьми, и победил». Это имя родилось в одном из самых загадочных эпизодов Библии. Оставленный в одиночестве на ночь, боясь встречи с братом Исавом на следующий день, Иаков боролся до рассвета с неназванным противником. В конце ночи, с первыми мерцаниями света на горизонте незнакомец взмолился отпустить его:
«Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня» (Быт. 32:26).
Таков поединок, в который каждый из нас должен вступить, когда угрожает зло или наступает трагедия. Вера — это отказ отпустить пока Вы не обернули страдание в благословение. В тот момент Иаков стал иным человеком с новым именем. Сю Бёрнс, Виктор Франкл, Ицхак Перлман, Адель — герои духа, кто отказывался отпустить.
Рабби Нахман из Брацлава рассказал притчу:
«Иногда, когда люди танцуют в радостном настроении, они хватают человека, стоящего вне круга в грусти и печали, и вталкивают его в круг танцующих…»
Так и с радостью: когда человек счастлив, его собственная печаль и страдание держатся в стороне на расстоянии. Но более высоким достижением является не поддаться и ввести грусть в круг радости и добиться ее трансформации… Вы не забываете о страдании, но теперь оно с вами внутри круга ваших радостей, как сказано в притче.[21]
Именно это они сделали, преобразовав страдание, заставляя даже ангела смерти войти в круг танца жизни на мгновение.
(продолжение следует)
Примечания
[1] Viktor Frankl, Man’s Search for Meaning (New York: Washington Square Press, 1985), p. 131.
[2] A. J. Heschel, A Passion for Truth: reflections on the founder of Hasidism, the Kotzker and, Kierkegaard (London: Secker and Warburg, 7974), p.283.
[3] Tosefta, Sotah 8:6
[4] Виктор Франкл (см. эту главу) часто цитирует это изречение от имени Кьеркегора. Очевидно, это его собственный свободный перевод слов философа: «Ах, двери счастья, к сожалению, открываются не внутрь, так что их нельзя растворить бурным напором; они отворяются изнутри наружу, и тут уж ничего не поделаешь». (Сёрен Кьеркегор, «Или/или».)
[5] Frankl, Man’s Search for Meaning, p. 33.
[6] Ibid., p. 86.
[7] Frankl, The Doctor and the Soul: from psychotherapy to logotherapy (London: Souvenir Press, 2004), p. 104.
[8] Ibid., p. 107.
[9] Frankl, Man’s Search for Meaning, p. 135.
[10] Frankl, The Doctor and the Soul, p. 13.
[11] Ibid., p. 17.
[12] Stan Redding and Frank W. Abagnale, Catch Me If You Can (New York: Grosset & Dunlap, 1980).
[13] Frankl, The Doctor and the Soul, p.13.
[14] Babylonian Talmud, Berakhot 5b; Nedarim 7b Sanhedrin 95a.
[15] H. Richard Niebuhr, The Responsible Self (Louisville, KY: Westminster John Knox Press, 1999), p. 126.
[16] Ibid., p.94.
[17] Philip Rjeff, The Triumph of the Therapeutic (London: Chatto & Windus, 1966), pp.48-65.
[18] Quoted in Reuben Bulka, Work, Love, Suffering, Death (Northvale, NJ: Jason Aronson, 1998), p. 10.
[19] Frankl, Man’s Search for Meaning, p.88.
[20] Frankl, The Doctor and the Soul, p. 53.
[21] Likkutim II: 23. Quoted in Arthur Green, Tormented Master: a life of Rabbi Nahman of Bratslav (NewYork: Schocken Press, 1981), p. 142.
