На демонстрациях в Румбуле стояла на равных с молодыми сионистами, требуя от властей увековечить память еврейских жертв, расстрелянных в этих лесах.

Елена Лейбзон (Дубнова)

Колодец без дна

Это была не первая наша встреча, но именно она положила начало тесной дружбе, которая длится вот уже четверть века. Не иначе как судьба, а я убеждена в этом, свела нас тогда в больничном коридоре – она сидела у постели сына, а я пришла навестить мать мужа. Видя, что я собираюсь уходить, смущенно обратилась ко мне: «Я знаю, что вы живете в Нес-Циона, может быть, можно с вами вернуться домой: у нас нет прямого автобуса». «Да, конечно, – с готовностью ответила я, у меня достаточно места в машине. Если хотите, то и вечером вы сможете поехать с моим мужем – он после работы навещает свою маму». Она радостно ухватилась за мое предложение. С этой женщиной, а звали ее Рая, мы иногда встречались на вечерах, которые организовывало ВИЦО Нес-Циона, и с первого нашего знакомства она вызвала у меня симпатию к себе. Подкупала искренность, доброта и особая душевная теплота, так что я была рада хоть в чем-то малом помочь ей. Вечером, – а оказалось, что они живут по соседству, – она пришла к нам с мужем. Разговорились. Оба – гуманитарии, приехали с единственным сыном с последней большой алией, и как всех репатриантов их, естественно, волновала проблема устройства на работу, жилья, будущее сына. Типичные проблемы, которые хорошо знакомы большинству новоприбывших. И мы в своё время стояли перед ними. В них же, особенно, чувствовалась растерянность, надломленность, разочарование, которые они не могли скрыть. Я старалась их успокоить, ободрить, приводя примеры из нашего здесь прошлого. Рассказала, как муж – бывший зам. управляющего большого треста – блестящий инженер, золотомедалист после ульпана подрабатывал простым сантехником, ему и канализации иногда приходилось прочищать, я же раскатывала мацу, да так, что после нескольких часов интенсивной работы не могла поднять руки: вживание в новую страну и для нас было нелегким. «Репатриация, – кто-то мудро заметил, – как прорезание зубов: никому еще не удалось избежать боли естественного взросления. Да и сейчас, немало своих трудностей – устаем, и хроническая нехватка времени ощущается во всем. Вот, к примеру, – продолжала я, – дядя, муж единственной сестры отца, которой уже нет в живых, тяжело болен, а мы до сих пор не можем навестить его. Поверьте, – честно призналась я, – просто нет никаких сил после работы ехать в Хайфу».

И тут меня удивила и обескуражила реакция Раи – ее, словно, подбросило в кресле, – «А как зовут вашего дядю, – выкрикнула она, – случайно не Давид Каждан из Ленинграда?». «Да, – в замешательстве от ее тона ответила я, – еще не понимая, куда она клонит. Так мы же – родственники!»

До этого она жаловалась насколько одиноко и тоскливо быть одним в Израиле и вдруг, я понимаю ее радость, так неожиданно, буквально за одну минуту, отыскались родственники, живущие рядом. С этого момента беседа потекла по совсем другому руслу – мы восстанавливали наше родовое дерево, и что же оказалось – бабушка Раи и моя бабушка – родные сестры. Свою бабушку я смутно помню, только вот стоит передо мной образ немолодой грузной женщины, с проседью в черных кольцах волос, с добрыми голубыми глазами, в которых затаилась печаль: все сыновья ее прошли войну, были ранены, а один – Левочка, не вернулся с фронта, другой, совсем молодой, скончался уже после войны от фронтовых ранений. Эти испытания наложили отпечаток на ее облике: она была тиха, задумчива. Рая же свою бабушку, жизнь которой оборвалась еще до ее рождения, не могла знать.

«Но прежде, чем расскажу вам о ней, – сказала Рая, – я принесу редкую фотографию, которую все годы бережно храню».

Она побежала за дорогой реликвией, более полувековой давности, – и принесла маленькую, черно-белую фотографию. С фотографии смотрела на меня молодая женщина, статная, красивая, полная достоинства. То была бабушка Раи – Эстер-Малка. Ее взгляд, открытый, полный надежд, словно был устремлен в будущее.

«Родители бежали от немцев с госпиталем, который сопровождал мой отец, – начала свои воспоминания Рая. – В какой-то момент госпиталь разбомбили, и уцелевшие от массированной бомбежки люди спасались от дышавших им в спину немцев на подводах. Через реку Лабу, что на северном Кавказе, добрались до станицы: отец, мать и три братика, младшему из которых едва исполнилось два года. Знали они, что немцы идут по пятам, рвутся к кавказской нефти, и напор их уже невозможно остановить. Понимали, какая судьба уготована семье.

Первое время в станице хозяйничали полицаи, мама держалась: «подкармливала» их ценными вещами, которые успела захватить, а те взамен, ежедневно, вычеркивали семью из списка смертников, при этом издевательски изображали виселицу, которую евреям не избежать. Но вот наступил день, когда откупаться уже было нечем. Старших мальчиков отправили вглубь поселка, спасала их нееврейская внешность. Отец прятался в стогу сена, и мать на лопате подавала ему еду, чтоб не заподозрили соседи, – как скотине. Что ж, скотине в ту пору было лучше и надежнее, чем еврею. Но настал день, когда полицаи с шумом ворвались в хату: «Жиды, – выходить всем – быстро». С силой выволокли семью из Бессарабии. «Почему только нас, – обезумев от ужаса, кричали те, показывая на маму и бабушку, – они тоже евреи». В этот момент поднимается бабушка – спокойная, полная достоинства – ни один мускул не дрогнул на её лице: «Да, – говорит, – я еврейка, – меня и берите. И, указывая на дочь с ребенком, – они нет, не трогайте их». И, подняв руки к небу, словно прощаясь и прося защиту для тех, кто остался, пошла с толпой обреченных, одновременно давая дочери, застывшей от ужаса, знак бежать. Этот прощальный жест отрезвил маму, – продолжала Рая. – Подхватив ребенка, она укрылась в стогу сена и с болью смотрела на удаляющуюся фигуру матери. Очевидцы рассказывали, что в тот же день, за станицей, их всех расстреляли. У бабушки, как рассказывала нам мама, были все шансы спастись: светловолосая, с голубыми глазами, она напоминала простую русскую крестьянку, да и одета была по-простонародному – в платочке, длинной юбке. Но она пошла на смерть, чтобы защитить самое дорогое, что было у нее – дочь и внуков».

Слушаю Раю и думаю о не знающей границ материнской любви.

Моя бабушка Неха, мама моей мамы, тоже рисковала жизнью во имя спасения своей многодетной семьи, своего религиозного мужа, когда его призвали на службу в царскую армию. Коммерсантка, владелица нескольких домов, она появилась на аудиенции у генерала величественная, в дорогом меховом манто, и решительно, причем хорошо понимая опасность этого шага, прошла прямо в спальню, подложив под подушку внушительный конверт с деньгами. Так нам мама описывала эту сцену.

А другая женщина, моя свекровь, тоже имела особый коммерческий дар, полученный по наследству от ее матери – Дрейзы, в память которой мы назвали нашу дочь Дину. Во время Первой мировой войны в Сморгони, что в Белоруссии на границе с Литвой, проживало много евреев. Чаще всего это были беженцы, гонимые и беззащитные, они особенно страдали от военных действий. Их обирали, обвиняли в предательстве, гнали с места на место. Мог выстоять только тот, кто был посмекалистей и поизворотливей. Как рисуют ее – такой и была Дрейза. Благодаря природному таланту она смогла обогатиться и увеличить свое состояние. И продолжая эти традиции в эвакуации в Ташкенте, моя свекровь не только не страдала от голода, но и смогла помогать другим. Имея доброе сердце, она спасла жизнь еврейского мальчика. Ее единственный сын – будущий мой муж, ребенком заболел тифом. В то время мало кто выживал – ослабленные голодом, люди умирали как мухи. Но свекровь сделала невозможное – организовав полноценное питание, подняла сына на ноги в течение нескольких дней. Рядом с его кроватью лежал изможденный мальчик, сирота из Польши. Свекровь подкармливала его – и тот быстро шел на поправку. Но в один из дней, придя навестить сына, она увидела пустующую по соседству кровать. «Где ребенок? – грозно – а наличие денег и связей позволяли ей так себя вести». Нянечка что-то пробормотала в испуге: «Он недавно умер, и мы спустили его в мертвецкую». «Сейчас же, – повышая голос, крикнула свекровь, – веди меня туда». Ребенок, слегка похолодевший, ещё дышал…

Из семейных преданий вырисовывался образ энергичной женщины, которая деятельно участвовала в делах местной еврейской общины: собирала деньги на бедных, выдавала нуждающихся невест замуж, помогала семьям, где мужья были репрессированы за религию. И вместе с бурной благотворительной деятельностью она очень эффективно использовала свой коммерческий дар. Прекрасная по тем временам вилла, большой фруктовый сад, подвал с компотами и солениями собственного приготовления – устоявшийся обеспеченный образ жизни – она, как говорили в России, – умела делать деньги. На западе ее бы называли преуспевающей «бизнес вумен» – деловой женщиной. Когда я выходила замуж, она была уже пожилым человеком и потому больше «работала» по телефону из дома. «Ну, ну», – это было ее излюбленное выражение, – оно давало возможность разговорить того, кто был по другую сторону провода, при этом, она сама мало говорила – больше слушала. Она умела без интернета добыть любую информацию и использовать ее в нужных целях.

Так текла ее жизнь до тех пор, пока мы не заговорили об отъезде в Израиль. При всем своем уме, умении видеть людей и оценивать события, она наотрез отказалась ехать с нами. Более десяти лет после смерти мужа прожила она в этих хоромах одна, без единственного сына, без внуков и лишь окончательно состарившись, решилась ехать с семьей товарища сына. И тут, как говорится в пьесе А. Островского «На каждого мудреца – довольно простоты», – она совершила роковую ошибку, едва не закончившуюся трагически. В подкладку сумочки, которую она держала при себе, свекровь вложила николаевские золотые монеты, хранившиеся еще с дореволюционных времен у ее мамы. Их моментально просветили, изъяли, и даже таможенники, видавшие виды, – ахнули – не ожидая такой сюрприз. Тут же они хотели аннулировать разрешение на выезд не только ей, но и семье отказников, сопровождающей ее. И только мольбой и слезами удалось смягчить это решение – все-таки чувствовалось, что наступили другие времена.

Но при всех этих заблуждениях она оставила о себе память, как о человеке, любящем делать добро. И дела ее говорят сами за себя – сегодня есть немало семей, которые благодаря ее помощи нашли свой дом в Израиле. Достаточно сказать, что всеми почитаемый раввин Ицхак Зильбер, называемый малах (ангел), и его семья – гонимая и преследуемая в России за религию, многим обязаны моей свекрови, которая в течение долгих лет материально поддерживала их. И лучшим памятником ее благотворительных дел может служить надпись на надгробье, которую сделали ее внуки. Они выбрали из книги царя Соломона «Мишлей» слова, выражающие суть их бабушки: «Длань свою простирает бедному и простирает руки свои нищему».

В отличие от свекрови – моя мама была бессребреницей. Но очень «идейной» и всю жизнь отстаивающей справедливость. Выросшая в ультрарелигиозной семье, она под влиянием большевистских идей стала на короткое время феминисткой и даже водила трактор.

Но действительность отрезвила ее и ошибки молодости она уже никогда не повторяла. Природный ум и незаурядные способности позволили ей быстро разобраться в политической ситуации и оценить систему, в которой она жила и воспитывала детей. Так мы и росли – оболванивание в советской школе и истинные ценности – дома. Помню, в 53-м, когда не стало «отца народов» и папа – коммунист лил «крокодиловы слезы», мама одним словом поставила все на место – «эр ис гипейгерт» на идиш, и простой перевод по-русски – сдох – выкрикнула она тогда. Мы, дети, интуитивно чувствовали, что правда на ее стороне. Благодаря ей мы рано впитали еврейские традиции, а жизнь в Прибалтике, где чувство еврейского самосознания было особенно развито, помогла осознать, что так называемая Родина для нас – галут.

Немолодая женщина, потерявшая двадцатидвухлетнего сына, она вступила в неравную борьбу с этой страшной системой. На демонстрациях в Румбуле стояла на равных с молодыми сионистами, требуя от властей увековечить память еврейских жертв, расстрелянных в этих лесах. Она бесстрашно подписывала петиции и протесты, получала отказ за отказом, но верила, что приедет в Израиль и вытащит нас – своих детей. А ведь это был 1970 год, когда разрешения на выезд удостаивались лишь единицы. На приеме у главы рижского Овира она получила, казалось бы, окончательный отказ. При этом он сказал ей: «Гражданка Ида Дубнова, я удивляюсь вам, какая вы мать. Вот вы хотите уехать, а дети – мы же их никогда не выпустим – и вы их никогда в жизни не увидите». Он был уверен, что задел в ней самую болевую точку, насмехаясь над её материнским чувством. Ему ли было понять, что её вела любовь матери, убеждённость, что она будет первая и, вырвавшись, вызволит нас…

«Ну, что ж, – выходя от него, думала мама, – вы слишком ничтожны в этом мире, чтобы решать мою судьбу».

Через восемь с половиной лет она встречала нас в аэропорту Бен-Гурион…

И мысленно возвращаясь к этим образам, я думаю, что любовь матери, это колодец без дна. И никому ещё не дано было добраться до его истока.