Мне кажется, что в портетах-биографиях, а как вы помните, их было пятнадцать, переданы мысли Рембрандта после его бесед с раввином, которые, увы, не потеряли актуальности и в наше время. Почему же так случилось, что на протяжении многих веков еврейский народ не был понят и принят остальным миром? 

Виктор Левенгарц

Несколько дней с Рембрандтом

                                   Памяти Льва Гительмана

  Сегодня Илья проснулся позднее, чем обычно, так как занятия, посвящённые Рембрандту, будут проходить не в Академии, куда надо приходить к девяти часам, а в Эрмитаже в одиннадцать, и проведёт их профессор кафедры зарубежного искусства Лев Иосифович Палей. Об этом группа узнала вчера. Быстро съев приготовленный мамой завтрак, Илья положил в сумку тетрадь, папку и авторучку и вышел из дома.

 К одиннадцати собрались почти все, ждали только двух человек, которые должны вот-вот подойти, и не прошло и пяти минут, как они появились.

 — Доброе утро всем! — Вот мы и в зале великого Рембрандта Харменса ван Рейна, — профессор поднёс согнутый кулак ко рту, кашлянул, после чего продолжил. — В основном, его эрмитажные полотна относятся ко времени, когда он переехал из Лейдена в Амстердам.

 — Лев Иосифович, скажите, пожалуйста, а почему мы с вами раньше не посещали зал Рембрандта? — спросил Илья.

 — Почему раньше не посещали? — профессор задумался, и, посмотрев на Илью, ответил: — Как-то Рембрандт, когда ему было уже больше сорока лет, сказал: «Я всю жизнь во всём искал естественность природы. Художника делает великим не то, что он изображает, а то, насколько правдиво воссоздаёт он в своём искусстве ПРИРОДУ. Жизнь — это всё для меня…».

Вот самое существенное. ПРИРОДУ не надо воспринимать только как пейзаж, ПРИРОДА — это люди и их взаимоотношения; ПРИРОДА — это страдание и боль; ПРИРОДА — это радость рождения и горечь умирания; ПРИРОДА — это Любовь. Именно это волновало Рембрандта. Но постиг он естественность природы не сразу, она познаётся с годами. Его картины лучше смотреть, когда ваша душа, ваше сознание почувствуют что-то из того, что я перечислил.

 Шёл 1632-ой год. Рембрандт готовился к переезду из Лейдена в Амстердам. Он уже был в этом городе несколько лет назад, когда занимался живописью у Питера Ластмана, преклоняясь перед реализмом работ своего учителя.

 «Конечно, надо перебираться». — Он посмотрел на своё хозяйство в мастерской, обдумывая, что взять с собой, а что на время оставить. Он понимал, что нужно переселяться из милого его сердцу Лейдена в столицу. Некоторые из его друзей-художников уже давно покинули Лейден ради одного из больших городов Европы. Он вспоминал тогдашнюю поездку, когда ему было чуть больше восемнадцати лет. В свободное время он гулял по Амстердаму, любуясь каналами, напоминающими наброшенную на город рыбацкую сеть, по которым как-то гордо, не спеша, плыли корабли, нагруженные баржи и лодки, домами с мансардами под островерхими крышами, всматривался в жизнь горожан. Впитывая увиденное, Рембрандт чувствовал, что этот город с его необычной, разнообразной, красочной, богатой жизнью очень подходит для художников.

 Вещи уже были сложены, отъезд он наметил на завтрашнее утро, а сегодня решил побродить по любимым местам Лейдена, дошёл до церкви Синт-Питерскерк, построенной в XIV-XVI веках, пройдя чуть дальше, обошёл сооружённую в то же время ратушу.

 — Двадцатипятилетний Рембрандт, — продолжил свой рассказ профессор — покинул Лейден, который был известен уже в начале X века как один из торговых центров. Там были развито ткацкое производство, работали известные во многих странах Европы печатники, находился один из старейших европейских университетов.

 Как вы знаете, в этом городе жил и работал в конце XV — начале XVI столетий Лука Лейденский, один из великих художников того времени. Но прежде чем дальше вести разговор о Рембрандте, я бы хотел вкратце рассказать о том, что представляли Нидерланды, Амстердам и живопись этой страны в середине XVII века.

 То время в Нидерландах неспроста называют «Золотым веком». Одной из причин была та, что страна освободилась от владычества Испании, как бы встряхнулась, обновилась, достигнув подъёма, преуспевания и благополучия во многих областях — в науке, в экономике и в искусстве. Страна стала самой густонаселённой в Европе, а Амстердам стал центром мировой торговли и как бы сменил Антверпен, занимавший это место в XVI веке. Более половины мировых грузовых перевозок совершались через порт города, который обладал огромным торговым флотом. И такие значительные перемены, естественно, не могли не сказаться на их восприятии художниками, скульпторами, архитекторами. Искусство, в том числе и живопись, освободилась от многих ограничений.

 Чтобы познакомиться с творчеством нидерландских художников, надо просто пройти несколько шагов в залы, находящиеся рядом, и мы увидим картины Яна Стеена, Адриана ван Остаде, Виллема Клаас Геды, Якоба ван Рейсдаля, Франса Хальса и других живописцев, работавших в то время. Они хотели запечатлеть разнообразие, многоликость окружающего их мира. Здесь и натюрморты, и анималистика, разнообразные пейзажи: зимние и летние, вечерние и ночные, равнинные и холмистые, и даже морские. Впрочем, почему «даже», ведь Нидерланды — морская держава. Во всём этом мастера видели и отображали поэтичность,  одухотворённость обычных вещей, создавались и портреты известных людей, по мере сил участвовавших в обновлении жизни. Некоторые из них написал упомянутый Франс Хальс. Он родился в конце XVI века и был на поколение старше Рембрандта, — в собрании Эрмитажа есть две его картины: «Портрет молодого человека с перчаткой в руке» и «Мужской портрет».

 Будучи уже амстердамцем, Рембрандт, гуляя по набережным, любовался видом крепостных валов, граничащих с толстыми стенами укреплений и башнями, которые он любил гладить, словно построивший их каменщик. Однажды, во время одной из таких прогулок, художник поднял обломившуюся с серебристо-серого тополя веточку и, бросив её в канал, смотрел, как она плывёт, подчиняясь медленному течению, как поворачивается, встетив на своём пути какое-нибудь непреодолимое препятствие. Он вынул из папки, которую всегда носил с собой, лист бумаги и сделал карандашный набросок плывущей ветки.

 Таверны, стрелковые тиры, крытые галереи, хлебная биржа, искусственные острова, черепица крыш узких домов, которые, казалось, с большим трудом были втиснуты между собратьями, их длинные тени казались зловещими в вечерних сумерках, — всё это удивляло и нравилось художнику. Через некоторое время после переезда в Амстердам Рембрандт почувствовал красоту этого изумительного города.

 Нашу экскурсию по рембрандтовскому залу я бы хотел начать с его замечательной, одухотворённой картины «Флора (портрет Саскии)». Рембрандт переехал в Амстердам в 1632 году. Несмотря на то, что он ещё не был известным художником, через два года женится на Саскии ван Эйленбюрх, дочери бургомистра города Леувардена, аристократа, советника принца Оранского. Тогда же он и создаёт портрет своей молодой жены. Но семейная жизнь, увы, продолжалась недолго — в 1642 году Саския умерла. К этому времени Рембрандта с его несколько необычным именем уже знали.

 Портрет Саскии — это картина-праздник. Саския изображена в образе богини Флоры, считавшейся в древнеримской мифологии богиней юности, цветов и весны. В честь неё устраивали флоралии, во время них проводились разные весёлые игры. Нарядно одетая с венком из цветов она стоит в профиль к зрителю, повернув к нему голову с радостной улыбкой, и словно говорит: «Посмотрите, как я прекрасна! Своей красотой я хочу поделиться с вами». И видно, что художник, создавая этот портрет, восхищался обликом своей жены. У них родился сын Титус. Для Рембрандта это было самое чудесное время. И мне думается, что в дальнейшем в жизни художника более счастливого периода не было.

 

Флора (портрет Саскии), 1634 г.

  «Саския! … Сколько же мы с ней прожили? — Рембрандт остановился, наблюдая за проплывающими мимо нагруженными баржами, и задумался, считая годы совместной жизни: поженились в 1634 году, через два с половиной года после моего приезда. Через пять лет поселились в этом доме, но прожила она в нём всего три года — до смерти в 1642-ом, значит, всего восемь лет мы были вместе. Здесь у нас родился Титус. Какое это было восхитительное время!». Рембрандт мысленно постоянно разговаривал с Саскией, вспоминая, когда они жили сначала вдвоём, потом — втроём. Он помнил, как она радовалась младенцу, и подумал, что если решится когда-нибудь делать картину о Рождестве, то это будет полотно о его семье, да и не только, это будет песня о материнстве, о любви, о радости. В картине не будет ничего божественного, отстранённого от земной жизни, всё будет правдиво, естественно.

 Теперь время для этой картины настало. Придя домой, пообедав, Рембрандт достал из пачки лист бумаги, приготовил несколько графитных карандашей, и уселся удобнее, обдумывая композицию. «Основное — это Мария, мать ребёнка. Её нужно поместить в центр. У неё будет лицо Саскии, впрочем, нет, пусть будет лицо простой женщины, может быть, крестьянки, как у моей матери. Рядом должен быть ребёнок, он может лежать в корзинке или в кроватке. Мария и ребёнок — главные фигуры и их нужно как-то высветлить, использовать тёплые цвета. В задней части картины что-то по хозяйству делает Иосиф, как бы второстепенный участник действия, и его можно затемнить». — Рембрандт набросал эскиз будущей картины, наметил места, где должны находиться Мария, младенец, Иосиф; для памяти написал цвета, которые собирался использовать.

 — Итак, после смерти Саскии Рембрандт с Титусом и позднее с Хендрикье продолжали жить в доме на улице Бреестраат. Он был уже известным художником, но жили они обособленно. Первая, и может быть, самая главная причина такой обособленности заключалась в том, что они с Хендрикье не были официально женаты, а это не соответствовало, если не сказать больше, противоречило общественной морали того времени. Для многих, знавших Рембрандта, она была служанкой художника. Дело доходило до того, что к ней приходили из Церковного Совета и требовали порвать с Рембрандтом, считая их связь вне брака греховной. Это особенно выводило художника из себя, ибо он считал, что протестанская церковь неискренна и обманывает верующих. Он уже давно перестал ходить на богослужения, его не волновало то, что пастыри пытались внушить, взгромоздясь на амвон. «Да и что они могут сказать мне нового, — думал художник. — Всё это давным-давно написано в Библии». Вторая причина была в том, что он, в отличие от своих собратьев-живописцев, по-другому видел назначение искусства — для него главным был человек, его душа. И всюду, где мог, говорил об этом, считая, что на всё остальное не нужно тратить время. Может быть, за это Рембрандта невзлюбили некоторые коллеги, считая его высокомерным, заносчивым. При каждом удобном случае они всячески проявляли по отношению к нему враждебность, часто основанную на зависти, ведь его живопись пользовалась большим успехом и спросом. Рембрандт же продолжал трудиться, не обращая внимания на споры, он не чувствовал ни зависти, ни злобы своих коллег.

 Уже несколько недель Рембрандт испытывал какое-то недомогание. То болела поясница, то он чувствовал рези в желудке, то головные боли мешали сосредоточиться. Он не мог нарадоваться на свою новую молодую экономку, которая вела хозяйство. Дом всегда содержала в порядке, еду готовила вкусную, и ухаживала за Титусом как за своим ребёнком. «Да, — подумал Рембрандт, — как за своим, но не за своим». После смерти Саскии он как-то резко ощутил одиночество. И оно не проходило. «Есть ли в жизни счастье? — спрашивал он себя. — А если есть, то где его искать?».

 Несколько близких друзей покинули его, отойдя в мир иной, другие — из-за плохого самочувствия редко выходили из дома, и он давно с ними не виделся. С одной стороны он переживал своё одиночество, с другой — увлечённый новой работой, требовавшей напряжения всех сил, почти не замечал его.

 Часто, работая в мастерской над очередным заказом, он слышал, как Хендрикье поёт народные песни, вслушивался в понравившиеся красивые мелодии. Может быть, нравились даже не они сами, а её голос и то, как она их напевает.

 …Рембрандт ворочался с боку на бок, долго лежал на спине с закрытыми глазами, но сон, как нарочно, не приходил к нему. Вчера после обеда он решил прогуляться. Выйдя из дома, он направился к реке. Постоял на берегу, думая о жизни в плавучих домах, где обитали те, у кого не было денег для покупки жилья на суше, и они селились в старые списанные пришвартованные баржи, большие лодки. Закутавшись в плащ, спасаясь от ветра, он повернул обратно, задержался на некоторое время у своего дома, чтобы ещё раз полюбоваться покупкой, и что-то обдумывая, последовал дальше. Незаметно он вышел к еврейскому кварталу, который находился сразу же за Бреестраат. Он бродил по его улицам, всматриваясь в убогость жилищ — их кричащая скудость производила гнетущее впечатление. В этом районе бедняков, словно оторванном от внешнего мира, глухие переулки заканчивались мрачными, грязными тупиками, где ходишь с ожиданием, что вдруг кто-то вынырнет из темноты и, угрожая ножом, потребует денег. Но были и дома, принадлежавшие богатым. Они поразительно отличались от домиков-лачуг, где ютилась беднота.

 Навстречу ему попадались молодые люди, их головы были покрыты небольшими шапочками, а по щекам свисали тёмные, закрученные спиралью волосы. Иногда он встречал мужчин преклонного возраста с чёрными бородами, прореженными седыми прядями. У этих людей, которых редко увидишь в центральной части города, были крупные черты лица и, как ему показалось, тяжелый, как бы пронизывающий насквозь, взгляд. Он был не только сумрачным, неприветливым, но и каким-то грустным. При встрече мужчины опускали глаза и старались быстро пройти, быть незамеченными, словно чего-то боялись или куда-то спешили по неотложным делам. Их лица, одежда были совсем не похожи на лица и одежду коренных жителей города, в основном, светлоголовых и светлоглазых. Иногда выбегала ватага ребятишек, которые играли, смеялись, чему-то радуясь, и это совсем не соответствовало постоянной озабоченности на лицах взрослых обитателей этих улиц.

 Рембрандт слышал, что еврейский квартал в Амстердаме появился не очень давно, когда евреи с Пиренейского полуострова, спасаясь от гонений, поселились в Нидерландах, и в частности, в Амстердаме. Он вспомнил, что когда они с Саскией собирались покупать дом в этом месте, кто-то ему сказал, что рядом расположен еврейский квартал, и что в городе живёт уже около четырёхсот еврейских семей. «Ну и что?» — ответил он. Знал он, что вблизи их дома находится небольшая по размерам синагога общины Бет Якоб.

 На следующее занятие студенты пришли немного раньше назначенного времени, но ждать им пришлось недолго — профессор появился ровно в одиннадцать, и, увидев, что группа уже в полном составе, немного смутившись, посмотрел на часы.

 — Кажется, я не опоздал? — спросил он, глядя на студентов.

 — Нет-нет, Лев Иосифович. Это мы пришли немного раньше.

 — Сегодня и, может быть, в следующий раз мы поговорим о Рембрандте-портретисте. Портрет — это наиболее трудный, если не самый трудный жанр живописи. Я имею в виду не достижение сходства портретируемого с его изображением на холсте, нет. Для хорошего ремесленника это задача не из трудных.

Здесь я говорю о внутреннем мире человека, который зритель должен увидеть на холсте, о том, что таится за внешним обликом. Помните у Бориса Пастернака в «Рождественской звезде»:

И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев, …

 Только в искусстве портрета всё наоборот. Не «виденье грядущей поры» должно быть в портрете, а виденье прошедшей поры, всё прошлое, что пережил, о чём передумал человек. Конечно, это трудно передать на холсте. Чтобы это выразить, надо проникнуть в его душу.

        Я хочу поговорить с вами о двух портретах еврейских старцев и ещё об одной картине художника, которые представлены в собрании Эрмитажа. Я говорил, что Рембрандт с Саскией купили дом рядом с еврейским кварталом на улице Бреестраат, а продолжением её была улица Йоденбреестраат или Еврейская улица. Сразу возникает  вопрос, создал ли бы художник такую большую серию из пятнадцати портретов, если бы он жил в другом месте? Вопрос не простой и вот почему. Для картин на библейские сюжеты ему всё равно пришлсь бы искать натурщиков для создания исторических образов. А кто может подходить для этого лучше, чем потомки, хоть и дальние, тех людей, которые были героями Библии и писали эту Книгу Книг? Только они обладают необходимыми чертами. С другой стороны, если бы эта тема его не интересовала, возможно, он бы не искал встреч с жителями еврейского квартала, и сейчас мы бы говорили о чём-нибудь другом.

 Помните, кажется в первой нашей встрече кто-то из вас, если мне не изменяет память, это был Илья, спросил, почему мы раньше не посещали зал Рембрандта. В ответ я привёл слова художника о том, что он всю жизнь искал естественность природы, и считал, что величие художника в том, как правдиво он воссоздаёт природу в своём искусстве. И правдивость он видел во всём, и особенно в искусстве портрета, и поэтому был, да и остаётся величайшим портретистом.

 Итак, портреты Рембрандта. Выйдя из дома, художник почти сразу же попадал в еврейский квартал. Он познакомился со многими его жителями, стал ходить в ближайшую к его дому синагогу. Верующие евреи стали прекрасными образцами для изображения не только библейских персонажей, — он считал, что в них сохранились черты типов старческих древнееврейских ликов — но и для создания великолепных портретов пожилых людей, которые занимают в его творчестве особое место. Седобородые старцы восхищали своим величием, которое, как он понимал, было основано не только на вере, но и на мудрости. Это портреты-биографии.

 Кстати, об этом писал ваш старший коллега Леонид Пастернак в книге «Рембрандт и еврейство в его творчестве».

 Получилось немного больше чем «несколько слов». Поэтому о портретах, созданных великим художником, мы будем говорить и в следующий раз.

 Наступила пятница. Рембрандт знал, что в синагоге Бет Якоб в этот день проходит служба. Много раз гуляя, он проходил мимо этого здания, но не решался войти — можно ли ему, ведь он исповедует другую веру? Сегодня же, поборов сомнение, пришёл в синагогу немного раньше начала службы. Некоторые прихожане, увидев его, учтиво здоровались, так как были знакомы с жившим неподалёку художником. Он отвечал на приветствия, приподнимая свою широкополую шляпу.

 Многое его удивляло: одежда прихожан, вид внутреннего помещения синагоги, символы неведомой ему религии у входных дверей и в самом зале для молитв.

 Рембрандт подошёл к одному мужчине, с которым он, встречаясь на улице, и не только раскланивался, но иногда разговаривал, и спросил, можно ли ему остаться на богослужение. Тот ответил, что сейчас узнает, и возвратясь через несколько минут, сказал, что можно.

 Служба проводилась на нидерландском и каком-то другом языке, которого Рембрандт не понимал. Слушая проповедь, и одновременно глядя на присутствующих, художник хотел вынуть из папки лист и зарисовать или хотя бы сделать некоторые наброски, но не знал, можно ли это делать в молитвенном доме, и поэтому только внимательно смотрел, запоминая яркие, выразительные черты лиц. Они были разные: молодые и старые, светлые и со светло-коричневым оттенком, с горящими глазами и с глазами грустными, какими-то потухшими, с глубокими морщинами и гладкие. Он заметил, что многие носили бороды — редкие, ростки которых едва выползли наружу, были у молодых людей, более густые — у людей среднего возраста, и седые, начинавшиеся от ушей, покрывавшие почти всё лицо и широкой волной опускающиеся на грудь — у стариков. Служба окончилась, и Рембрандт направился к выходу.

 «Приходите завтра, — улыбаясь, сказал знакомый, когда они, оказались рядом. Художник спросил, о чём говорил раввин на непонятном ему языке. — Завтра будет проводить служение  раввин Менаше бен-Израиль. Он вам всё расскажет».

 Придя домой Рембрандт, как обычно, прочитал отрывок из Библии, поужинал и лёг спать. Утром после плотного завтрака поднялся к себе в мастерскую. Конечно, жаль, что в синагоге не удалось сделать наброски для портретов, но, слава богу, их лица остались у него в памяти и сейчас их видит, словно они находятся рядом. Он достал несколько листов и стал делать эскизы, чтобы впоследствии реализовать задуманное — написать несколько портретов.

 На следующий день, в субботу, художник пришёл в синагогу, где встретил знакомца, пригласившего его на службу. Помещение было небольшим, и многие лица были хорошо видны. Собравшиеся прихожане ожидали раввина. И он появился, приветствуя сидящих в зале. Через плечо у него была переброшена накидка из белого полотна с чёрными полосами. Художник шёпотом спросил у соседа, что это такое, тот ответил: «Талес».

 Когда служба закончилась и все начали расходиться, Рембрандт не ожидал того, что случилось. Раввин подошёл к нему и, улыбаясь, поздоровался:

 — Здравствуйте, господин Харменс ван Рейн!

 — Здравствуйте, господин раввин!

 — Спасибо, что вы пришли к нам в молельный дом.

 — Мне интересно, и не только, как художнику, знать, чем живут мои соседи, что лежит в основе вашей веры.

 — Ещё раз, спасибо! Конечно, чтобы это узнать, надо чаще приходить сюда. Если вы не торопитесь, мы можем немного побеседовать.

 — Не тороплюсь и буду вам признателен за внимание ко мне.

 — Давайте пройдём в комнату рядом.

 — Присаживайтесь, — предложил Менаше бен-Израиль, когда они вошли в небольшое помещение, в котором едва уместились небольшой стол и два стула. Рембрандт подумал, что эта комната, наверное, служит для отдыха.

 — Спасибо! — сказал художник, присев на один из стульев.

 — Это вам спасибо, что вы нашли возможность посетить наш дом, а это именно так — наш дом.

 — Я давно хотел это сделать, ведь живу совсем недалеко. Гуляя или когда иду по делам, всегда встречаюсь с людьми вашего вероисповедания, и необычность их поведения, их вид, закрытость давно меня интересовали. С некоторыми я знаком, но вот как-то поговорить с ними о вере, о жизни не удавалось.

 — Да, со стороны кажется, что мы закрытый народ, но это не  совсем    так. А закрытость, правильнее сказать, обособленность — это, как вам сказать, часть не только нашей жизни, но и нашей истории, на всём протяжении которой нам несколько раз пришлось начинать жизнь заново.

 Посудите сами, господин Харменс. Около 3500 лет назад немногочисленное еврейское племя было порабощено фараонами Египта. Четыре века мы жили в этой стране на правах рабов, но по велению нашего Б-га ушли оттуда и освободились от рабства. Это был наш первый Исход. Возглавил его пророк Моисей, он и заложил основы наших законов и нашей религии — иудаизма, сплотил наши племена. Под его предводительством наши предки скитались по пустыне, пока, по указанию Всевышнего, не завоевали Ханаанскую землю, и там перешли на оседлый образ жизни, образовав Иудейское царство. И из многих племён сформировался народ. Наши праотцы жили на этой земле почти до конца I века, если считать, по христианскому календарю. Я опускаю времена разделения этого царства на Северное и Южное и Вавилонского пленения еврейского населения, происшедшее в VI веке до введения христианского летоисчисления.

 В конце этого периода римляне, стремясь завоевать процветающее в то время Южное царство, разрушили его столицу Иерусалим и сожгли главный храм города, превратив всё в руины. Тогда тысячи жителей были взяты в плен, ещё больше погибло в сражениях и от голода. В дальнейшем наши предки много раз восставали против завоевателей, но мятежи жестоко подавлялись, и объединённое к тому времени Еврейское царство перестало существовать, в результате чего оставшиеся в живых были изгнаны и рассеялись по всему миру. Это я называю вторым Исходом, но уже со своей земли. Чтобы стереть память о нашем народе, римляне назвали землю, на которой он жил, Палестиной.

 После этой трагедии евреи начали искать прибежище. Большинство осело на Пиренеях — в Испании, в Португалии, во Французском королевстве, в восточных странах Европы. На Пиренеях они пустили корни, жили там несколько веков до того времени, когда в конце XV века король Испании начал бороться за единую католическую веру, и всех евреев и мусульман заставляли её принять. Большинство же не могло совершить такое предательство, и это был ещё один, третий Исход нашего народа, который нашёл прибежище в Италии, Греции, на Балканах и в Северной Африке. Также много евреев переселилось в Германию и Нидерланды.

 Вот такая краткая история наших мытарств. Конечно, это не могло не наложить тех черт на наш характер, которые кажутся непонятными и многих удивляют.

 — Господин раввин, какая же сила поддерживала вас во времена этих страданий?

 — Какая сила? Я человек верующий и поэтому говорю, что такой силой является наша вера.

Только она помогла выжить еврейскому народу, только в ней мы черпали силы.

 — Спасибо за этот разговор. Я многого не знал. Приходите ко мне в мастерскую. Живу я совсем недалеко.

 — Спасибо, господин Харменс. Я непременно воспользуюсь вашим приглашением.

 — Тогда до встречи, — поклонился Рембрандт и пожал протянутую руку.

 На Йоденбреестраат уже стемнело, но масляные фонари ещё не зажигали. По дороге к дому Рембрандт мысленно возвращался к разговору с раввином. На многое ему открылись глаза. Он понял, почему евреи стали народом-изгнанником, которому уготована судьба вечных скитальцев, и они повсюду стали нежеланными гостями, ведущими замкнутый образ жизни. Он проникнулся заботами этих старцев с древними, как мир, глазами, глубина которых излучает свет их прародины, дыхание прошлых веков и оценил одухотворённость, красоту и силу духа этих людей. У него из головы не выходила мысль о том, что можно ненавидеть одного человека за его поступки, за скверность характера, за обман, за ещё какие-то грехи, но он не мог понять, как можно в течение тысячелетий унижать, отвергать целый народ, который за всё время своего существования на земле, несмотря на ненависть, отторжение, никто не смог уничтожить, который не разрешил себе раствориться среди остальных народов, хотя это было возможно, который первым услышал слова своего Бога и создал Библию.

 «Боль, страдание, унижение, скорбь — это всё должно быть в портретах, которые я должен создать», — думал художник. Ему пришло в голову сравнение их жизни со своей судьбой. Он, вышедший из простого люда, тоже не раз вступал в борьбу за хлеб насущный, конечно, не в такую, как еврейский народ, но всё-таки борьбу. Его отец, крестьянин, которому была неведома городская жизнь, всё время проводил на мельнице, стараясь прокормить семью. А то, что лейденский простой парень стал известным художником, получивший дар от господа, — это божий промысел.

 Не одна неделя прошла после беседы с Менаше бен-Израилем. Рембрандт работал над одним из портретов, эскизы к которым он сделал после посещений синагоги. Для этого он ещё несколько раз ходил в молельный дом, чтобы что-то уточнить, но раввина, с которым он беседовал, не видел.

 …Рембрандт отошёл на несколько шагов от картины и услышал разговор, раздающийся на первом этаже. Густой мужской голос почтительно произнёс его фамилию. Так же почтительно что-то ответила Хендрикье. Он узнал голос Менаше бен-Израиля, и, положив кисти на табурет, сполоснул руки и, не снимая рабочей блузы, быстро сбежал вниз.

 — Здравствуйте, господин раввин! — Рембрандт поклонился.

 — Здравствуйте, господин художник! — улыбнулся Бен-Израиль и протянул руку. — Наконец удалось выбраться к вам. К сожалению, не мог предупредить письмом или посыльным, но, если вы заняты и я отвлёк вас от работы, могу зайти в другой раз.

 — Что вы, что вы, зачем же откладывать нашу встречу. Хендрикье, дорогая, приготовь нам, пожалуйста, что-нибудь перекусить.

 — Да не беспокойтесь, госпожа Хендрикье, я совершенно не голоден.

 — Пожалуйста, господин раввин, не отказывайтесь отведать что-нибудь из того, что приготовит моя жена, а пока давайте поднимемся на третий этаж.

 Дверь в мастерскую была отворена. Большое помещение встретило их обильным светом, несмотря на то, что окна смотрели на север.

 Когда они вошли в мастерскую, раввину показалось, что он оказался в антикварном магазине или в выставочном помещении, где продаются произведения искусства. Две стены были завешены картинами хозяина, его учителя Питера Ластмана, здесь же висела картина Франса Хальса. На третьей стене и в пространстве между двумя окнами четвёртой была представлена живопись его учеников и некоторых членов гильдии художников, в том числе и тех, которые к нему, мягко говоря, не благоволили. Сложенные стопкой прислонились к стене подрамники. Большой диван с изогнутой спинкой, на котором были небрежно брошены старинные книги в кожаных переплётах, куски разноцветных тканей, несколько листов бумаги для эскизов, находился рядом с инкрустированным столом, где беспорядочно громоздились бронзовые, фарфоровые, глиняные статуэтки. В углу мастерской опирались на стену турецкие сабли, пылились старинные кубки и медные чаши с гравировкой. Всё это Рембрандт приобретал либо у знакомых, либо в антикварных лавках, либо на распродажах имуществ обанкротившихся бюргеров, либо у старьёвщиков. В глубине помещения возвышался мольберт с закреплённым на подрамнике холстом, с которого сидящий в кресле пожилой человек внимательно смотрел на разговаривающих раввина и Рембрандта. Рядом стоял незаконченный портрет ещё одного старца. Здесь же на столе лежали палитра, кисти и стояло множество стаканов, чашечек, различных небольших ёмкостей, в которых художник приготавливал краски. В дальнем углу покоились рулоны холстов. Только это и говорило, что помещение — не магазин, а мастерская художника.

 — Вот моё хозяйство, — улыбнулся Рембрандт.

 Вдвоём они ходили по мастерской-студии, смотрели картины, и художник, давая пояснения, рассказывал о том, что какие-то полотна он купил, какие-то написаны его учениками, что-то пойдёт на продажу. Раввин с интересом осматривал мастерскую и при этом внимательно слушал художника. Когда они подошли к «Святому семейству», перед картиной он задержался несколько дольше.

 — Скажите, пожалуйста, господин Харменс, вы верите в эту легенду?

 — Но это не легенда, господин раввин. Это же было на самом деле.

— Извините, я не точно выразился. Я знаю, такой человек был, а легенда в том, что он явился в мир, как сын Б-га, как Богочеловек. А этого не может быть, потому что мы не можем видеть Б-га. Говорят, что он пришёл, чтобы помочь нам. Да, наш Б-г помогает нам, иногда до мелочей вмешиваясь в нашу жизнь, но никогда не принимает человеческого образа, не сливается с ним. Никто не может видеть божьего лика. Поэтому наши далёкие предки не верили в Богочеловека-Христа. Еврейский народ отверг его ещё и потому, что он хотел какого-то нового Б-га, проповедующего царство, которое когда-то будет и случится это не на земле. На протяжении веков на нас лежит обвинение и проклятие, что мы убили этого человека, в которого все верят. Но это не так. Наша религия — это ещё и история нашего народа, поэтому она и приземлённая. Господин Харменс, я расскажу вам притчу, подтверждающая мои слова о Б-ге, который всегда с нами:

 «Один человек очень верил в Б-га. И что бы он ни делал, куда бы ни шёл, он знал, что Б-г всегда с ним. Он часто рядом со своими следами видел его следы, и это его радовало.

 Как-то этому человеку стало очень плохо. В унынии шёл он по пыльной дороге и видел только отпечатки своих башмаков. «Господи, — обратился он к Б-гу, — когда мне хорошо, ты рядом со мной, я чувствую тебя и вижу твои следы. Сейчас же мне плохо, а тебя рядом нет. Где же ты?» — «Я здесь, — услышал он ответ. — И следы эти не твои, а мои». — «А где же мои?» — «Их нет». — «Почему же?» — «Потому что сейчас тебе тяжело, и я несу тебя на руках».

 Эта притча говорит о любви Б-га к нашему народу, которая помогала нам жить во все страшные времена. Мы чувствуем её ежедневно. И это чувство обостряется, когда думаешь о нашей родине, о земле Израиля.

 — Я, господин раввин, художник и простой прихожанин в церкви, не очень разбираюсь в вопросах религии.

 — Ваша картина отличается от всех, которые я видел, в передаче этого сюжета. В ней нет ничего божественного. Может быть, только ангелы.

 — Вы правы. Когда я работал над ней, мало думал о божественном, больше — о человеческом. Я хотел уловить это мгновение радости материнства, когда мать нежно смотрит на ребёнка, оторвавшись от чтения. Я думаю, она читала Библию. Так ухаживала за нашим сыном Титусом моя покойная жена Саския. — сказав это, Рембрандт перекрестился, — так, наверное, смотрела на вашего ребёнка, ваша жена, так трепетно и чутко смотрят и радуются все матери — это жизнь всех людей, независимо от их положения и вероисповедания. Её лицо напоминает лица многих женщин, идущих за покупками или возвращающися с рынка, или что-то обсуждающих с соседками. Глядя на эту семью, не знаешь, какая будет судьба у этого младенца, будет ли он Иисусом Христом или плотником, как его отец, или торговцем, или мельником, как мой отец. Это же только начало жизни. Но начало светлое. И поэтому я высветлил материнское лицо, а свет, падающий на колыбель-корзину, сделал не ярким, спокойным. Не знаю, удалось ли мне передать эти чувства. Я хотел, чтобы люди, которые будут смотреть на эту картину, видели, что божественное и земное соприкасаются в любви, что между ними нет большого различия.

  После «Святого семейства» раввин подошёл к холсту, установленному на мольберте в глубине мастерской, и стал внимательно его рассматривать. Обратившись к Рембрандту, он спросил:

 — Вы работаете над портретом человека, которого, кажется, я видел, когда проводил службу в синагоге Бет Якоб. Скажите, господин Харменс, почему вам показался интересным этот пожилой мужчина?

 — В его лице я увидел и философа, и …крестьянина. Мне кажется, что они похожи друг на друга: философ размышляет о судьбах человека, крестьянин всю жизнь связан с землёй, которая нас кормит, и тоже, прежде всего, думает о человеке. Лицо и весь вид этого прихожанина напомнило мне лицо моего отца, крестьянина Хармена Герритса ван Рейна, работавшего на своей мельнице, но не портретным сходством, а какой-то сложностью и одновременно простотой. Можно сказать, что мой отец тоже был философом. То же самое и в другом портрете — мудрость, постижение души своего народа, мучительные раздумья о его судьбе, страданиях; непонимание его вины, — всё то, о чём вы мне рассказывали и о чём я думал в последнее время.

 — Перед тем, как мы подойдём к «Портрету старика в красном», который художник написал в 1654 году, — продолжил профессор начатый в прошлый раз разговор — хочу сказать, что у Рембрандта в это время, несмотря на любовь Хендрикье и на рождение дочери Корнелии, был тяжёлый период — не было заказов, ему не отдавали деньги за его проданные работы; к 1656 году у него самого было много долгов и его финансовые дела терпели неудачу за неудачей. Кредиторы лишили его дома на Бреестраат, и семье пришлось поселиться на постоялом дворе «Королевская корона» на Хееренграхт. Он помнил это время, когда для работы пришлось сколотить из неструганных досок стол. Помнил дешёвую плисовую рваную обивку стульев, старый печатный станок для офортов.

 Именно тогда он как-то сильнее сблизился с прихожанами синагоги, и в создаваемых им живописных образах сумел выразить своё настроение, своё чувство униженности. Но в отличие от евреев, у которых было своё государство, откуда они были изгнаны, у него не было ничего и всё надо было начинать заново.

  И вот перед нами портрет старого жителя еврейского квартала. Трудно сказать, где его увидел Рембрандт — на улице или в синагоге. Он одел мужчину в красную фуфайку. Полотно написано в тёмных тонах. Высветлены только одежда, лицо и кисти руки, которые выписаны очень точно. Кажется, что художник рисовал их не кистью, а пальцами вдавливал краски в холст, как бы здоровался с человеком, которого давно знал, или со старым, умудрённым жизнью приятелем, который через рукопожатие передаёт ему свои ощущения. Думается, что этот человек не был моделью, а просто сидел в задумчивости, размышляя о прожитом времени. Пространство картины как бы расширяется, а её герой говорит со зрителем, рассказывает ему об испытаниях, выпавших на его долю. Художник это увидел, запомнил и создал один их прекрасных портретов.

 Порой, когда я смотрю на это полотно, вспоминаются строчки из Экклезиаста: «… во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» и, кажется, что Рембрандт, закончив работу, положил кисть, отступил, и прищурив глаза, пристально посмотрел на то, что получилось. Потом снова взял кисть, что-то подправил, и опять отойдя на несколько шагов, сказал: «Да. Всё это правда!».

 А вот другая картина, написанная в том же, 1654-м году — “Портрет старого еврея». Я повторюсь, он тоже принадлежит к серии портретов-биографий. Неизвестно, кто изображён на полотне, но это и не так важно, важно другое — лицо этого сидящего в спокойной позе пожилого умного мужчины, если хотите старика, выражает скорбь и печаль. Этот человек духовно богат, и его богатство — достоинство, понимание сущности жизни. Рембрандт это чувствовал, и вкладывал в создаваемые им образы любовь, нежность.

 Я бы хотел, чтобы вы обратили внимание, также как и в «Портрете старика в красном», на кисти рук. Кажется, что это не главная деталь, но Рембрандт предавал изображению рук большое значение. Ведь, глядя на них, можно представить всю человеческую жизнь. Руки бывают разными — мягкими и холёными, иногда их не видно из-за многочисленных украшений. Здесь же они узловатые, натруженные. Для художника  они важны, как лицо, как глаза, в них видится какая-то пронзительная боль.

  Передача чувств, размышлений в обоих портретах достигается, в том числе и светотенью. Льющийся свет озаряет лица, на них выражено всё, о чём думал и думает человек — «все мысли веков, все мечты, все миры».

 Мне кажется, что в портетах-биографиях, а как вы помните, их было пятнадцать, переданы мысли Рембрандта после его бесед с раввином, которые, увы, не потеряли актуальности и в наше время. Почему же так случилось, что на протяжении многих веков еврейский народ не был понят и принят остальным миром? Почему во все времена его «награждали» множеством унижающих свойств? Чем он не угодил всем в течение всей своей истории, когда был разбросан по свету? Я не верю, что есть избранные этносы, но верю, что у людей различных национальностей разные судьбы. И судьба представителей еврейского народа существует в постоянном преодолении. В преодолении невзгод и унижения, выпавших на его долю. В преодолении ненависти, отчуждения, которых он не заслужил. Может быть, и не было попыток его понять, и он считается чуждым, потому что неведом? Может быть, он раньше других предчувствует, предвидит грядущие события? Да, у евреев есть ярлык торговцев, но среди них рождались и пророки. И за это тоже его не любят. Поклонение праотцов Б-у помогало ему жить во все страшные времена своей истории. Об этом думалось, но не говорилось. Эта связь, которая передавалась своим потомкам через тысячелетия, чувствуется каждый день, и называется она Любовью. У них есть Б-г. Он ощущаем каждый день. Я не говорю о религиозном Боге, но в каждом из нас живёт свой Бог, и особенно у людей искусства, к которым вы принадлежите.

 Евреи долго были гонимыми, перенёсшими адские муки и адскую боль до тех пор, когда вновь не обрели свою землю. Почему же и сейчас, когда у них есть своё государство — родина праотцов, земля Израиля, прошлое недолюбливание не ушло в небытие, и их не принимают или принимают с опаской в общую семью человечества? Я не знаю ответов на эти вопросы. Но память-боль не исчезла.

 И Рембрандт, который жил бок о бок с жителями еврейского квартала и после бесед с раввином Менаше бен-Изралем, это понял, прочувствовал их судьбу.

 В последние месяцы, прошедшие после болезни и смерти Титуса, Корнелия заметила, что с отцом происходит что-то неладное. Иногда он спрашивает: сейчас утро или уже вечер, или говорит: «Позови, дочка, маму». Бывает, она застаёт отца, сидящим в кресле с потухшими глазами в какой-то тупой, молчаливой задумчивости. Изредка он повторяет имя Саскии и спрашивает, куда ушёл Титус. Нередко Корнелии приходится поддакивать ему, отвечая: «Да-да, отец, сейчас», но чаще она спускается на первый этаж, вытирая слёзы. Она бессильна и не знает, что делать, но заметила, что, слава Богу, в таком состоянии отец находится недолго.

 Однажды утром после завтрака, когда он не спросил, почему нет Титуса (обычно, если он об этом спрашивал, она, отвечала, что брат ушёл по делам — так было до и после смерти Титуса), она поднялась в его мастерскую. Делала это она после смерти брата довольно часто. Корнелия не интересовалась живописью, но внимательно следила за состоянием отца. Войдя, она увидела, что он стоит в нескольких шагах перед мольбертом.

— Доченька, посмотри, я закончил картину, — сказал он, улыбаясь.

— Очень хорошая картина! — сказала Корнелия и, взглянув на полотно и довольного отца, спросила — папа, а кто эти люди?

 — Разве ты не узнаёшь? Это же Титус. Он уезжал и вот, приехал. Там, где он был, ему было тяжело, и он вернулся домой. Его давно не было с нами. Видишь, как он истоптал свои ноги.

 — Хорошо, хорошо, — ответила Корнелия и вся в слезах выбежала  из мастерской.

 — Ну что, все собрались? — профессор обвёл взглядом студентов. — Вот и подошли к концу наши с вами беседы о некоторых картинах великого Рембрандта, хранящихся в Эрмитаже. Я повторюсь, именно некоторых. И закончу я разговором о полотне «Возвращение блудного сына», которое художник завершил в 1669 году. В этом же году он ушёл в другой мир.

 О сюжете картины, основанном на одной притче Иисуса Христа, вы, конечно, знаете, если кто забыл, можно вспомнить, прочитав её в Евангелие от Луки. Я напомню: У отца было два сына. Он разделил между ними наследство. Старший остался дома, а младший ушёл искать своё счастье, но вёл распутную жизнь и промотал всё, что имел. Наступил голод, и он захотел вернуться. В семье же думали, что его уже нет в живых, но увидев, что тот пришёл, все очень обрадовались. «Отче! — сказал сын — Я согрешил против неба и пред тобою, и уже не достоин называться твоим отроком». Отец же приказал его одеть, обуть, заколоть откормленного телёнка. Видя эти приготовления, старший сын сказал, что никогда не преступал его воли, но не получал даже козлёнка, чтобы повеселиться с друзьями. На это отец ответил: «Ты всегда со мной, и всё моё — твоё. Надо радоваться и веселиться, что брат твой был мёртв и ожил, пропадал и нашёлся».

 Когда я бываю в Эрмитаже, то обязательно подхожу к этой картине и вспоминаю эту притчу о Добре, о желаниях, которые часто не оправдываются, о родительской любви, и главное, о сострадании и всепрощении.

 Как вы заметили, во время наших встреч я не касался техники исполнения тех или иных произведений. Чтобы мне ещё хотелось сказать вам, молодые люди? — профессор задумался и, поднеся руку к подбородку, посмотрел на студентов. После нескольких секунд молчания, и словно что-то вспомнив, продолжил — Вот что! Великий Рембрандт потому и велик, что его герои современны. Их лица выражают глубину человеческих чувств, которые понятны, ощутимы, близки, независимо от времени и эпохи, когда жил человек. Рембрандт современен, а его герои совОб этом говорят все его картины, и не только те, о которых мы с вами говорили.

 Я уверен, его живопись для зрителей важна и сейчас, и возможно, больше, чем при его жизни. Те чувства, которыми она наполнена, волнуют и нас, потому что они не умирают, ибо в этом, как говорил Рембрандт, и есть естественность природы.

                                                                                          30.04. — 28.12. 2015 г.