Софью Борисовну нисколько не интересовали рассуждения её приятельницы о евреях и крестах, а тем более о плюсах и минусах. Ей не терпелось рассказать о письме, найденном в посылке, которую она получила от сестры из Америки. Чтобы скрыть от маленького слушателя содержание письма, она перешла на идиш с небольшим вкраплением русских слов.

Игорь Троицкий

[Дебют]Прогулка вокруг пруда

I

Игорь, мальчик лет семи, сидел на самом краю канавы, поросшей травой и отделявшей проезжую часть дороги от пешеходной тропинки. Он смотрел на калитку, из которой, как он полагал, вот-вот должна была появиться его бабушка, чтобы совершить свой вечерний променад вокруг “Золотого” пруда, одного из многочисленных водоёмов подмосковного посёлка Салтыковка. Уже около получаса, как Игорь болтался по улице, но так и не нашёл никого из своих сверстников. Делать ему было абсолютно нечего, и возможная прогулка к пруду вместе с бабушкой (куда, как всякий послушный ребёнок, он в те времена один не ходил) могла скрасить вынужденное одиночество.

В том, что его бабок (так внук ласково звал свою бабушку) должна была отправиться на прогулку, у Игоря не было никаких сомнений. Ещё пробегая по коридору, он слышал, как один из гостей их соседки спотыкающимся, пьяным голосом запел: “Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…” Затем другой голос продекламировал: “Умом Россию не понять…” Всё это означало, что скоро за стенкой доберутся до “Шумел камыш, деревья гнулись” — той песни, которая, как некая таинственная сила, выталкивала его бабушку на улицу, подальше от пьяных голосов, гремевших на весь дом.

Комната, где Игорь жил с бабушкой, Марией Яковлевной Липницкой, и мамой, Брониславой Григорьевной, находилась на втором этаже старинного двухэтажного деревянного дома, много лет назад подаренного московским фабрикантом своей дочери на свадьбу. Перед войной дочь продала второй этаж и из хозяйки превратилась в нижнюю соседку. Первый этаж украшала большая открытая веранда с колоннами, а второй — просторный балкон и угловая башня со шлемовидной крышей.

На втором этаже кроме комнаты, застеклённой террасы и крохотной кухоньки, принадлежавших Липницким, находились комната и терраса, Александры Константиновны, учительницы предпенсионного возраста, преподававшей химию и физику в старших классах Салтыковской школы. Наверх вела единственная довольно крутая лестница. Поднявшийся попадал в узкий коридор. Два шага — и справа дверь в комнату Александры Константиновны, напротив — дверь на её террасу. Ещё три шага вперёд — и начинались апартаменты Липницких.

Обычно соседские двери были прикрыты, и тогда Липницкие проходили беспрепятственно. Но бывало, что летом Александру Константиновну посещали гости, и тогда преодолеть преграду из наложенных друг на друга дверей из комнаты и террасы было непросто. Ширина коридора ненамного превосходила ширину дверей, так что просочиться через распахнутые двери можно было только, просунув руку между стенкой и внутренней дверью, после чего требовалось сдвинуть внешнюю дверь. Проделав эту операцию, удавалось, надавив на внутреннюю дверь, протиснуться между обеими распахнутыми створками. Все необходимые действия происходили на глазах пьяной компании, восседавшей за столом примерно в двух-трёх шагах от места стараний проходившего.

Игоря эта процедура нисколько не смущала. А вот его маме она явно не доставляла большого удовольствия и, почувствовав приближение подобного мероприятия, Бронислава быстро сматывалась в Москву, к кому-нибудь из своих подруг. Предугадать появление соседских гостей было весьма просто: с раннего утра Александра Константиновна начинала греметь посудой, и скоро терпкий запах щей, реже борща, распространялся по всему дому. Так как для себя она никогда ни щи, ни борщ не готовила, то этот запах служил для мамы и бабушки бесспорным предупреждением надвигающихся испытаний.

После того, как гости уезжали, Александра Константиновна в течение недели чувствовала неловкость: двери были плотно закрыты, и она старалась не встречаться с соседями. Со своей стороны, Мария Яковлевна делала вид, что всё в полном порядке и, наоборот, искала случая лишний раз раскланяться с Александрой Константиновной.

Воскресный, солнечный день лениво уступал место теплому, летнему вечеру, а бабок всё не показывалась. Внук уже совсем отчаялся, но тут калитка приоткрылась, и появилась Мария Яковлевна. Аккуратно причесанная, в сером полотняном платье. Увидев внука, одиноко сидевшего и явно готового составить ей компанию, Мария Яковлевна улыбнулась и приветливо помахала ему рукой.

Между бабушкой и внуком с некоторых пор установились особые отношения: во время их совместных прогулок она часто обсуждала с ним различные “взрослые” проблемы, возникавшие в семьях её многочисленных родственников. Прежде Мария Яковлевна негромко, почти шёпотом рассуждала сама с собой. Было ли это результатом одинокой женской доли или желанием, облекая свои мысли в слова, превратить воображаемое в некое подобие реальности — кто знает? Но постепенно она стала замечать, что внук прислушивается и вроде бы даже с интересом. Тогда Мария Яковлевна прекратила свои прошёптывания и стала просто разговаривать с внуком почти как со взрослым. Очень скоро она убедилась (и это было для неё особенно важно), что всё, обсуждаемое с внуком, оставалось только между ними и не пересказывалось его маме — её дочери.

Вскоре внук начал не только слушать, но и откликаться на поступающую информацию, высказывая свои соображения. Естественно, что они хорошо коррелировали с мыслями самой бабушки. Подобное совпадение приятно ласкало слух, и суждения внука оценивались ею очень высоко.

Сейчас Мария Яковлевна шла молча, а потом, что немного удивило внука, до него донёсся уже забытый шёпот, из которого внук сумел уловить лишь отдельные фразы: “Почему Россию нельзя понять умом?”, “Что это за такая особая стать?”

Из услышанного у внука сложилось впечатление, что бабушку смущал стишок, который после нескольких рюмок водки обычно читал один из гостей. Игорь неоднократно слышал его из-за стенки и привык к какой-то “особой стати” и запомнил, что просто так её понять невозможно.

Вообще, Игорю нравилась атмосфера праздника на соседской террасе. Гости и хозяйка вкладывали в исполнение своих песен столько чувства, что даже сопровождавший их сильный винный перегар не помешал Игорю полюбить эти песни на всю жизнь. Под приветливые взгляды взрослых он без труда проскакивал через распахнутые двери, а спускаясь уже по лестнице, часто слышал, как кто-нибудь из сидевших за столом восклицал:

— Какой молодец, как быстро растёт!

II

Александра Константиновна продолжала единовластно управлять застольем, а бабушка и внук не спеша шли к своему пруду. На углу улицы, где они должны были завернуть, на узкой деревянной скамейке, кое-как прибитой к забору, сидела Софья Борисовна, старая приятельница Марии Яковлевны.

— Ну, что, бежим от Троицы к пруду? Если не возражаете, я пробегусь с вами? — спросила Софья Борисовна и, протянув Игорю шоколадку, со словами: “Это из Америки”, — не дожидаясь ответа, присоединилась к бабушке и внуку. Теперь образовавшаяся еврейская троица двигалась в таком порядке: впереди обе приятельницы, а за ними Игорь — последний угол неправильного треугольника.

— Разве сегодня Троица? — спросила Мария Яковлевна.

— А как будто вы не знаете? — ответила вопросом на вопрос Софья Борисовна и продолжала, — Не поверю, чтобы ваша любимая соседка не отмечала этот святой праздник.

— Почему же, у Александры Константиновны, действительно, сегодня гости, но приехали ли они отмечать Троицу или просто навестить свою родственницу — об этом они мне не докладывали.

— Ладно, ладно, — поспешила согласиться Софья Борисовна. Я просто хотела посочувствовать. Согласитесь, не очень ведь приятно присутствовать, даже будучи за стенкой, на празднике Святой Троицы.

— Поверьте, дорогая Софья Борисовна, меня не раздражают никакие христианские праздники, — парировала Мария Яковлевна и после небольшой паузы продолжала, — правда, я не хотела бы быть похоронена на кладбище среди крестов. Я не брезгую, просто мне неприятны кресты, а иногда мне кажется, что я боюсь их. Бояться чего-то после смерти — просто абсурдно. Скорее, во мне живёт память наших предков о тех крестах, на которых Римляне в древние, библейские времена распинали тысячи восставших евреев, и мне непонятно, как это евреи-евангелисты из креста смерти смогли сотворить символ воскрешения новой жизни. Впрочем, это очень по-еврейски: из минуса сделать плюс или наоборот, так что и не поймёшь — всё началось с плюса или с минуса.

Софью Борисовну нисколько не интересовали рассуждения её приятельницы о евреях и крестах, а тем более о плюсах и минусах. Ей не терпелось рассказать о письме, найденном в посылке, которую она получила от сестры из Америки. Чтобы скрыть от маленького слушателя содержание письма, она перешла на идиш с небольшим вкраплением русских слов.

Сама бабушкина приятельница была Игорю абсолютно безразлична, но шоколадка и упомянутое письмо явно заслуживали внимания. Он стал прислушиваться. Кое-что о далёком прошлом Софьи Борисовны внук уже знал из прежних рассказов бабушки. Поэтому проскакивавшие русские слова плюс знание немногих еврейских слов оказалось вполне достаточным, чтобы Игорь смог уловить суть.

Софья Борисовна, как и её сестра, в девичестве оказались вовлеченными в революционную деятельность местечковой еврейской организации. При её содействии сестры вышли замуж за богатых молодых еврейских парней, которые, будучи двоюродными братьями, являлись единственными владельцами весьма успешного мануфактурного бизнеса. Организация надеялась тем или иным способом с помощью сестёр воспользоваться этим богатством.

Но сестры то ли полюбили своих мужей, то ли замужняя жизнь им понравилась больше, чем революционная деятельность, но факт был налицо — оказавшись замужем, их бунтарская активность исчезла. Тем временем братья после очередного еврейского погрома перевели все свои финансовые активы в Соединенные Штаты, где и открыли новое мануфактурное производство. Оставались кое-какие формальности, уладив которые, они планировали, забрав своих жен, эмигрировать в Америку. Но что-то пошло не так.

Муж Софьи Борисовны исчез и, подозревая неладное, её сестра с мужем сразу же отбыли в Голландию. Из Голландии они сообщили Софье Борисовне, что, как выяснил их агент, её муж убит, и ей следует незамедлительно прибыть в Амстердам. Но Софья Борисовна была на сносях и побоялась пуститься в столь длительное путешествие. Так, одна сестра осталась в России, а другая — оказалась в Америке.

В письме, которое получила Софья Борисовна, сестра сообщала о смерти своего мужа и о том, что теперь они (т.е. обе сестры) являются равноправными владелицами весьма доходного бизнеса. Сестра звала Софью Борисовну приехать, в противном случае обещала ежегодно присылать ей часть прибыли. Нечего и говорить, как Софья Борисовна была взволнована этими новостями, и цель её прогулки к пруду состояла как раз в том, чтобы посоветоваться со своей приятельницей.

Мария Яковлевна глубоко прониклась русской ментальностью и усвоила простое правило: от добра — добра не ищут. Доводы в пользу этого тезиса она озвучила примерно следующим образом:

— Милая Софья Борисовна, вы имеете половину дома и симпатичный участок, вы не работаете, но такое впечатление, что ни в чем не нуждаетесь. Дочь и зять служат в московском проектном институте. Вы знаете, что они там проектируют? — Нет? — Так они, наверное, и сами не знают. Ничего, где надо им объяснят, что их работа очень и очень секретная, и их никогда не выпустят в вашу Америку, а жизнь постараются испортить. В лучшем случае вы уедете одна без дочки и внучки. В худшем случае вы уедете вместе, но в противоположном от вашей Америки направлении. Так вам это надо?

— Да, я и сама всего боюсь. Но что же делать? — прошептала насмерть напуганная Софья Борисовна.

— Что делать? Да, ничего, — посоветовала бабок и после небольшой паузы продолжала. — Впрочем, надо ответить сестре, что вы прекрасно живете в Советской стране, у вас всё абсолютно есть, и вы ни в чём не нуждаетесь. Посмейтесь и спросите: может быть, ей что-нибудь нужно, и пообещайте прислать всё, что она захочет. А главное, если вас будут уговаривать брать вашу долю прибыли, то вы должны патриотично отказаться от каких бы то ни было паршивых долларов. Деньги гораздо лучше сохранятся, если останутся у вашей сестры.

Игорь медленно волочился за бабушкой и Софьей Борисовной и, давно уже потеряв интерес к затянувшейся беседе, прислушивался к ней чисто механически, а в действительности был обеспокоен только одним — звучавшими еврейскими словами. Хотя еврейские бабушки старались говорить тихо и, завидев прохожих, практически переходили на шёпот, ему казалось, что редкие встречные провожали их какими-то особыми взглядами, и эти взгляды почти физически заставляли его отставать от впереди идущих.

Тогда он, конечно, не задавал себе вопроса, что именно беспокоило его, а если бы вдруг и задал, то ответить бы на него не смог. Но не будучи в состоянии сформулировать вопрос, Игорь чувствовал его и отвечал на него эмоционально — ему было стыдно. И ужасным было то, что он стыдился ни кого-нибудь, а именно свою любимую бабушку. Но откуда взялся этот стыд? Как он возник? Ведь ни кто ему никогда не говорил, что разговаривать по-еврейски — это нехорошо или это стыдно. Однако Игорь замечал, что когда бабушка говорила по-еврейски, то старалась произносить слова так, чтобы посторонние их не слышали. Возможно, именно это и создавало у него ощущение некоей “незаконности” еврейских слов.

Тем временем еврейская троица медленно возвращалась с прогулки. Волнения внука особенно возросли, когда Игорь увидел своих уличных приятелей, которых не нашел после обеда, а теперь, как назло, торчали недалеко от их калитки.

— Как… как бы так сделать, чтобы увести пацанов куда-нибудь подальше, и они не слышали бы еврейских слов? — вот вопрос, пронзивший всё его существо, и по сравнению с которым все проблемы Софьи Борисовны показались Игорю пустяшными. Крикнув:

— Пойду погуляю, — Игорь бросился со всех ног к ребятам.

Уже подбегая к ним, он достал из кармана американскую шоколадку, поднял её высоко над головой и, прокричав:

— Смотрите, что у меня есть, — побежал прочь, и вся ватага бросилась за Игорем.

III

Когда Игорь пришел домой, было еще светло. Племянницы Александры Константиновны, устроившись под раскидистой яблоней на старой, дырявой раскладушке, мирно дремали. Хозяйка на террасе руководила своими сестрами, которые мыли и убирали посуду, а их мужья громко храпели: один на кровати, а другой, подстелив какое-то тряпьё, спал прямо на полу.

Игорь прошел в комнату и застал бабушку за перелистыванием географического атласа, который всегда лежал вместе с другими книгами на её столике, стоявшим около кровати. Книги менялись, но атлас всегда оставался под рукой. Скорее всего, он был интересен своей неоспоримой правдивостью, в отличие от её любимых романов, в которых переплетались правда жизни с авторским вымыслом.

— Бабок, ты ищешь в атласе хороший совет для Софьи Борисовны? — задал Игорь вопрос, который, если бы исходил не из наивных детских уст, мог бы быть воспринят, как недвусмысленная ирония, и мог бы даже обидеть.

— Э, да я вижу ты все понял, о чем мы говорили, — ответила бабушка, закрывая атлас. — Впрочем, я это почувствовала по тому, как ты то приближался, то удалялся от нас.

Услышав бабушкино предположение, внук испугался, что она догадалась об истинной причине его дистанционных колебаний, которые происходили не из-за стремления проникнуть в смысл разговора, а исключительно потому что при появлении посторонних он хотел оказаться подальше от звучавших еврейских слов. Но всё обошлось, и бабушка, более не акцентируя своего внимания на этих колебаниях, продолжала:

— Увы, карта плохой советчик, а если мне и удалось сказать Софье Борисовне что-то дельное, то только потому, что вчера вечером я порассуждала о полученном письме с тетей Юлей. Дядя Рома узнал о нем от Лоры и рассказал мне, а ты знаешь, что более опытного советчика, чем тетя Юля придумать трудно.

Игорь вспомнил, что вчера, действительно, к ним заезжал сын бабушки Рома, который, по слухам, имел с Лорой, дочерью Софьи Борисовны, весьма нежные отношения. А позже к вечеру их навестила тетя Юля, и она с бабушкой долго о чём-то секретничали, так что, как только он забегал домой с улицы, они театрально замолкали. Бабок всегда придерживалась правила — не болтать лишнего при ребенке, но как только гость уходил, она поверяла внуку все задушевные разговоры. Единственным исключением являлась тётя Юля. То, о чём бабок беседовала с ней, всегда оставалось тайной, и внук воспринимал это, как должное.

Юлия Михайловна (для Игоря — тётя Юля) резко отличалась от других родственников. Родная сестра Игорева деда, она не была похожа ни на кого-либо из своих братьев и сестер, но в последние годы эта особенность была отчасти узаконена: Юля была единственной из всех Липницких, кто был репрессирован.

Муж Юлии Михайловны возглавлял Северокавказскую железную дорогу и в 1937 году, вместе с несколькими своими сотрудниками был обвинен во вредительстве. Юлия Михайловна сразу начала действовать: она ходила и писала во все мыслимые и немыслимые инстанции, даже лично Сталину. Её честно предупреждали о той участи, которая её ожидает, если она не прекратит заступаться за вредителя. Но это её не остановило, и в конце концов её обвинили в хулиганстве в помещении, где размещались местные советские власти. Во время следствия ей заодно припаяли и пособничество врагам народа. По совокупности тётя Юля получила десятку. Так как в обвинении фигурировало хулиганство, то свой срок она провела в лагерях общего режима с обычными уголовницами.

И всё же хоть маленькую, но бесценную награду за верность мужу Юлия Михайловна получила. Пол товарного вагона, в котором везли заключенных, был застелен толстым слоем соломы, служившей им постелью. Однажды, устраиваясь поудобнее, одна из этапированных нашла под соломой нацарапанный на полу длинный список мужских фамилий с именами. Первая фамилия стояла Каскадов. Тётя Юля носила фамилию своего мужа, и нашедшая список сразу же крикнула:

— Юлька, а как звали твоего?

Имена совпали, и ни у кого не осталось сомнений, что именно в этом вагоне и перевозили Юлькиного мужика. Для Юли это открытие давало некую надежду и как бы указывало на то, что она едет в правильном направлении. То, что фамилия Каскадов стояла первой и рядом с ней были капли крови, то, что они, заключенные, находились в вагоне её мужа и то, как стоически их спутница восприняла эту весть — в одночасье превратило маленькую, худенькую еврейку Юльку в “тётю Юлю”. Так её прозвали в вагоне, а потом уже величали и во всех тех лагерях, в которых ей пришлось побывать. Более ничего о судьбе своего мужа тётя Юля, прогуливаясь по разным лагерям, не слышала. Только из реабилитационного свидетельства, полученного после смерти Сталина, она узнала о расстреле своего мужа, и у неё закрались большие сомнения в том, что имя, начертанное на полу товарного вагона, в действительности принадлежало ему.

Во всех лагерях тётя Юля пользовалась особым уважением, что во многом определялось не только её личными качествами, но и её врачебной специальностью. Тетя Юля знала практически всё о тех, с кем сидела, но никогда ни с кем о них не говорила. Единственным исключением была бабушка Игоря. Бабок была благодарным слушателем: помнила имена всех Юлиных подруг, живо интересовалась их судьбой и не пересказывала услышанных историй никому, даже своему внуку.

Вернувшись из лагерей, тётя Юля поселилась в городе Александрове, что на 101 —ом километре от Москвы. Каскадовы не имели своих детей и ещё до начала репрессий взяли из детдома девочку Надю, которая после ареста её приёмных родителей вновь оказалась в детском доме. Освободившись, тетя Юля нашла Надю, к тому времени уже шестнадцатилетнюю девушку, точнее женщину, недавно родившую дочь. Мать-одиночку с новорожденной внучкой (а именно в таком качестве приняла тётя Юля Надину дочку) она привезла в свою маленькую комнатку. Она устроила Надю на работу и заставила окончить вечернюю среднюю школу. После лагерей тётя Юля часто болела. Она долго хорохорилась, но вот все силы вышли, и она слегла.

Мама Игоря взяла отгулы и отпустила Марию Яковлевну в Александров. Возвратившись, бабок рассказывала маме, что комната, в которой живёт Юля со своей семьёй, находится в абсолютной чистоте и полном порядке. Пятилетняя внучка души не чает в своей бабушке и даже, когда бабушка днём спит, держит её руку и не отходит от её кровати. Юле прописали какие-то уколы, и Надя, придя с работы, берет её на руки и несёт в амбулаторию.

— Надо видеть, как Надя высокая, статная русская женщина несёт маленькую, щупленькую еврейку, будто это — очень дорогая и хрупкая фарфоровая кукла, — рассказывала Мария Яковлевна дочери. — Я спросила Юлю, неужели её братья и сестры, эти богатеи-гомеопаты, не способны заплатить врачам, чтобы те приходили и делали ей уколы дома. И ты знаешь, что Юля ответила? Она сказала:

— Они постоянно переводят мне деньги, большие деньги, на мой счет в сберкассе. Я регулярно информирую их, куда и как я их потратила. Но в действительности я не взяла с этого счета ни копейки. Никто не знает о моём счёте, который завещан на Надю. Пожалуйста, когда я умру, отдай ей вот это, — и, порывшись в своей сумочке, она достала и передала мне свою сберкнижку.

Через несколько недель тёти Юли не стало. Бабушка повесила её фотографию, зажгла свечу и положила рядом “Дом Молитв”, раскрытый на странице, содержащей “Молитву заупокойную”. Вечером, когда внук и бабушка были одни, бабок сказала:

— Я многому научилась у тёти Юли. Ты, наверное, заметил, что она не употребляла такие обороты, как “это — честно” (или “нечестно”) и “это — справедливо” (или “несправедливо”), заменяя их на “это — по-нашему” (или “не по-нашему”) и в крайнем случае на “это — по-моему” или соответственно “не по-моему“.

Бабок вздохнула и посмотрела на фотографию. Тогда Игорь думал, что это замечание относится к жаргону заключенных и к воспоминанию бабушки о суровом периоде тёти Юлиной жизни. Но с возрастом, за этой подменой он стал улавливать определенную жизненную философию, подменяющую нереальные, объективные (интегральные) понятия на реальные, субъективные, чисто личностные (дифференциальные) понятия.

IV

Игорь уже учился в институте, когда однажды летним вечером он приехал навестить бабушку, у которой застал Софью Борисовну и очень похожую на неё старушку, оказавшуюся её сестрой Асей Борисовной.

Вскоре гости ушли, и бабок рассказала, что Ася Борисовна как туристка приехала навестить сестру. Когда же она увидела, в каких условиях живёт Софья Борисовна, то решила, что уедет из России только вместе с сестрой. Обычно оформление документов требует много времени. Но Ася Борисовна не поскупилась и смогла максимально сократить ожидание.

Через пару недель сёстры зашли попрощаться. Софья Борисовна уже получила эмиграционную визу, а её дочь Лора, зять и внучка должны были получить разрешение на выезд в течение следующих трёх месяцев. Софья Борисовна посетовала, что сестра настаивает, чтобы Лора перед отъездом ничего не продавала и абсолютно всё оставила Советской власти (раз уж она такая бедная). Перед уходом Софья Борисовна поблагодарила Марию Яковлевну за прогулки к пруду, которых ей будет там, в Америке (и она махнула рукой в каком-то неопределённом направлении), очень нехватать.

Лора и её семья получили визы и, продав всё, что можно было только продать, отбыли в Америку. Прощаясь с Лорой, Мария Яковлевна спросила:

— А как же наказ Аси Борисовны ничего не продавать?

— Вот, когда Ася будет переезжать в Союз, пусть свой дом и оставляет разлагающимся империалистам, а наш дом — не её забота, — это были последние слова отъезжавшей Лоры.

Прошло более тридцати лет и Игорь со своим приятелем Борисом ужинал в одном из русско-еврейских ресторанов Бостона. Он давно заметил, что весьма внушительных размеров, вся в бриллиантах, еврейка часто посматривает на него. Поначалу Игорь немного забеспокоился и даже сказал об этом Борису, но тот, проанализировав ситуацию, заметил:

— Посмотри, какой шикарный стол и сколько вокруг богатых евреев.

Игорь ещё не успел сделать из сказанного каких-либо выводов, когда эта самая незнакомка встала и направилась к их столику. Быстро подойдя и по-хозяйски разместившись на рядом стоявшем стуле, она сказала:

— Извините, вы так похожи на свою бабушку, да и на дядю, что я не могу ошибиться. Вы — Игорь, внук Марии Липницкой. Правда?

И пока подошедшая произносила эти несколько слов, Игорь узнал в ней когда-то худенькую, вертлявенькую, салтыковскую Лору. Она стала расспрашивать Игоря о его дяде, о скамейке под сосной у Золотого пруда, о бывших салтыковских соседях, а сама рассказала о своей жизни здесь в Америке. Во всём этом не было бы ничего необычного, если бы, прощаясь, Лора ни сняла с себя золотую цепочку и со словами — передай, пожалуйста, Роме, — положила её рядом с Игорем, после чего быстро присоединилась к своей компании.

Вскоре Лора и её приятели, громко смеясь, покинули ресторан, а когда Борис попросил счёт, официант, вежливо улыбаясь, сказал:

— За всё уплачено.

“Такова жизнь — подумал Игорь — в ней всегда за всё кем-то уплачено!”