Не каждый поэт — пророк, но каждый пророк — поэт. Поэтому не надо искать в его провидческом тексте конкретных фактов и дат. Гадание на святом тексте ничем не отлично от гадания на картах. Решили гадать — на картах лучше: избежите греха профанации святого текста. Пророк — не гадалка, не предсказатель, не футуролог. Те — полагают, он — ведает, знает.

Михаил Ковсан

Три пророка. Иешаяѓу (Исайя)

Будет

Подобно тому, как Учение (Тора) «говорит на языке людей», т.е. дана в конкретном историческом времени и навсегда, пророк дан миру в конкретном времени и на все времена. Спустя почти два с половиной тысячелетия после смерти Иешаяѓу мы читаем его слова, незавершенную надпись, сохранившуюся на одном из камней Стены плача:

Увидите, и сердце возвеселится, кости ваши, как трава, расцветут… (66:14)

Здесь и далее все цитаты из ТАНАХа даны в моем переводе. Без указания источника — из Иешаяѓу. М.К.)

Мы знаем и время, и место жизни пророка. Мы знаем исторические обстоятельства, в которые он был погружен. Мы можем промыслить его психологический портрет, вкусы, привычки. Но, это всё познавая, мы не должны забывать, что одновременно со временем, в котором случилось родиться, пророк проживает в конце времен, в идеальном будущем. О нем он часто говорит особыми грамматическими конструкциями — пророческим будущим. Говорит о будущем, используя прошлое. Для нас оно — будущее, которое увидеть не суждено. А для него явственно, зримо, провидено, прожито.

Пророк — это сияние вечного света над зиянием бездны, суетной и мгновенной. Пророк — Божьи уста. Не каждый поэт — пророк, но каждый пророк — поэт. Поэтому не надо искать в его провидческом тексте конкретных фактов и дат. Гадание на святом тексте ничем не отлично от гадания на картах. Решили гадать — на картах лучше: избежите греха профанации святого текста. Пророк — не гадалка, не предсказатель, не футуролог. Те — полагают, он — ведает, знает.

С пророком Иешаяѓу сегодняшнего читателя объединяет сопричастность вечности. А то, что между ними около двух с половиной тысячелетий, преодолимо. Необходимо только много узнать, расстояние сокращая.

 ТАНАХ вообще, пророки в частности, Иешаяѓу в особенности, неисчерпаемы в познании Бога и мира, людей и народов. Можно спорить, в какой мере его идеи и образы затронули культуры, настоянные на буддизме и индуистских верованиях, но с аксиоматической непреложностью ясно, что христианские верования выросли из них.

ТАНАХ наделяет своих читателей мечтой о том, что Учение станет светом, озаряющим путь народам, что миссия еврейства — не только принять из рук Бога Учение, но и передать его миру. Но когда человечество пришло на свет Учения, приняло так и в такой форме, как и в какой было на это способно, ревность взыграла, провоцируя отринуть, отвергнуть, тем самым — охранить, укрепить. Почти два тысячелетия евреи и христиане жили по принципу «твоё — моё» и «моё — моё». Но пришли времена иные. Упование на то, что утвердится принцип иной: «моё — моё», а «моё и твоё — наше».

Каждый вечер в пятницу во всех синагогах встают, приветствуя приход царицы-субботы. Во всех синагогах поют знаменитый субботний гимн Леха, доди (Приди, мой Возлюбленный), сочиненный в далеком 16-ом веке мистиком-кабалистом по имени Шломо Галеви Алькабец. С этим гимном кабалисты Цфата выходили за городские стены, приветствуя Возлюбленного и наступленье субботы. В гимне — несколько цитат из Иешаяѓу. Разве есть сомнение, что этот субботний гимн — исключительно еврейское достояние? А на пророка Иешаяѓу, утверждавшего, что наступит тот день, когда народы взойдут на гору Господню, ибо из Сиона выйдет Учение, на него ни у кого монополии нет.

 Располагая стихи в виде полустиший, чтобы яснее была видна поэтическая природа текста, построенного на симметричных повторах и противопоставлениях, процитируем:

Будет в конце времен: утвердится гора дома Господня
вершиной всех гор, всех выше холмов,
и все народы к ней устремятся.

Многие народы пойдут, говоря:

«Идите, взойдем на гору Господню, в дом Бога Яакова, Он научит Своим путям, и будем ходить стезями Его, ибо из Сиона выйдет Учение, из Иерушалаима — слово Господне».
Он рассудит народы, племена обличая, и перекуют они мечи на плуги, и копья свои — на серпы, народ на народ меч не поднимет, воевать больше учиться не будут.(2:2-4).

В похожих словах эта мысль повторяется.

Выслушай Меня, Мой народ, племя Мое, внимай!
От Меня выйдет Учение, и свет Моей справедливости Я изолью на народы.
(51:4).

1. Восстань, пророк

Странная пирамида

Пророк умереть не может. В крайнем случае, он может быть взят на небо живым. Пророчество исчерпывается, завершается, текст — не пророк. После смерти Иешаяѓу ему придумали (совершенно не убедительно) гибель от руки злодея-царя, в чем было больше заинтересованности в гнусном царе, чем в праведном пророке, мерилом жизни которого служат не поколения — вечность. Наступят другие времена, которым бремени пророчеств не вынести, и, чтобы выстроить свое здание, начнут расшатывать каркас жанра. Но, расшатав, не уничтожат. Данное однажды и навсегда уничтожению не подлежит.

Произнесено: каркас. Не придумалось, написалось. Тексты пророков, Иешаяѓу не исключение, — не здания, но — каркасы, с необыкновенно прочным во времени и пространстве фундаментом, позволяющим, в преисподнюю проникая, достигая небес, не сломаться, не развалиться. Каркас необыкновенно прочен во времени, с одной стороны, уходя в эпоху праотцов, с другой — последних дней достигая. Очищенный от мелких подробностей бытия, он способен выдержать исторические землетрясения, ученые амбиции, желание разъять на доступное, попытки вместо истинного построить по его образу и подобию новодел. Но истина не может не быть явлена миру с пустынной безжалостностью и горнею прямотой.

От сора очищенное бытие выражается в слове и, очищенное от лукавства, его порождает. Это новорожденное, голое, чистое слово, жаркое до нестерпимости или холодное, ледяное, больное или врачующее, позволяющее человеку жить, несмотря на смерть, и умирать, несмотря на жизнь.

 У каждой эпохи свои ценности. Но во все времена в цене исключительной безусловное, вневременное, поэтому каркас, возведенный пророком, столь устойчив даже для тех поколений, которые, не задумываясь, легкомысленно променяли пророков на временных гениев.

У гения истина может двоиться: одна правда не правдивей правды другой. У гения Пушкина истина-Пугачев раздваивается на две разные правды. Пугачев «Капитанской дочки»: добро побеждает зло, благородный разбойник. Пугачев «Истории Пугачева» — исключительно зло, убивец и душегуб. У пророка двух правд нет. Он — истина не двоящаяся, не расщепляемая. Потому пророк был всегда явлением не от мира сего, инаким, чужим, чуждым модусом бытия.

Чем от простолюдина отличен царь? Ест чаще и ест жирнее? Пьет больше и пьет вкуснее? Пророк — иной. А иного и простолюдину и царю, уничтожаемым абсурдом жизни и смерти, терпеть невозможно. Так и хочется пророка убить, инакого уничтожить.

Пророк не одинок. Одинок человек среди людей, от которых устал, которые ему надоели. Одинокому может быть тоскливо и грустно, но чаще всего не от отсутствия человеческих связей, а от отсутствия желания связи с людьми. Одинокий живет надеждой: изменятся обстоятельства, явятся люди, с которыми захочется избыть одиночество. У пророка с тех, пор, как уст коснулся взятый с жертвенника уголь, таких надежд нет.

Бремя, которое он несет, с человеческим не сравнимо. Самое тяжелое бремя, которое человек может взвалить на себя, — бремя движущегося времени, становящейся истории. Тяжкое, безмерное бремя. Ничто иное человеческое с ним не сравнится. Но и бремя пророка с ним не сравнится: не мир — мироздание, не история — вечность.

Истина не может не быть явлена миру. Но опыт ее дарования «всем», «народу» оказывался то ли убедительно негативным, то ли неполным. Народ остановился у горы Синай, услышал голос Всевышнего, и, услышав, пошел отливать золотого тельца. Отсюда — урок иного пути, инакого выбора. Господни уста, пророк. Выбор — всегда отказ от иного. Пророк должен быть выбран из «них», ничем, кроме избрания своего, от «них» не отличаясь. В этом выборе — отказ от разговора Бога со «всеми». В этом шаг по направлению к человеку. Пройдет эпоха пророков, и Господь заговорит с каждым из нас. Другое дело, не каждый услышит.

Человечество, народы, человек и Всемогущий Господь идут по одной и той же дороге, порой в разные стороны, порой навстречу друг другу, идут, сбрасывая в придорожные ямы каменья, чтобы сделать дорогу легче, доступней. Всё так. Но нередко случаются и обвалы. И тогда требуются особые усилия, чтобы сделать дорогу доступной. Тогда Господь призывает пророка — сказать, говорить. Тогда народ должен слушать, услышать.

Только кто и когда слушал пророков? Тот и тогда, кого и когда захлестывало отчаяние. В остальное же время побитие пророков было и остается любимым занятием, упоительно возвышающей человека забавой. И невдомек, что пророк голой рукой соединяет клеммы безжизненного бытия.

Тему «Евреи и цивилизация» естественней всего представить в виде пирамиды, покоящейся на узком основании и бесконечно расширяющейся во времени. И если этот образ в своем «расширении» вопросов не вызывает: каждая эпоха с той или иной степенью энергичности «поставляет» своих персонажей, то куда как сложней обстоит дело с «узким» основанием. Почему, покоясь, на узком основании, пирамида неколебима, особенно если сравнить ее с куда как более прочными и основательными цивилизациями, давным-давно, подобно Атлантиде, исчезнувшими под толщей беспамятства?

 Это не просто вопрос. Это — кушия, талмудический термин, имеющий значение вопроса творящего, часто — провокативного, разрушающего стереотипы и вскрывающего суть. Те несколько человек, и среди них «большие» пророки (Иеяшаяѓу, Ирмеяѓу, Иехезкэль), названные так в отличие от двенадцати «малых» из-за величины текста, и составляют «узкое» основание пирамиды. Авраѓам, Ицхак, Яаков, Моше, Аѓарон… От эпохи к эпохе пирамида не расширяется. Откуда они?

Господь —
скала и крепость моя, и Спаситель,
Бог — мой утес, на Него полагаюсь,
щит, рог спасения, мой оплот
(Восхваления, Псалмы 18:3).

Так скажет человек веры, скажет, в лучшем случае проясняя: «рог» — символ мощи. А человек недоверия, в гипотезе Бога не нуждающийся, но жаждущий аргументов логических? «Их у нас есть». Только не в виде готовых формул и самое себя исчерпывающих доказательств, а в виде конкретного рассказа о личностях, которых Бог или История (нужное прочитать) поставили в основание пирамиды.

Прочнейшие, «широкие» основания пирамид-цивилизаций Мицраима и Ашура (Египта и Ассирии), покоившиеся на военной и технологической мощи, казались современникам незыблемыми. По сравнению с ними крошечная Иеѓуда (Иудея), словно виноградники к скалам, небогатыми поселениями прилепившаяся к Иерушалаиму… Сравнивать просто неловко. Но голос человека, родившегося, жившего и умершего там, явственно слышен нам, порой напоминая сегодняшнюю газету своими призывами к миру, социальной справедливости, а о военной и технологической мощи Ашура, Мицраима, Бавеля (Вавилона), Параса (Персии) знают лишь специалисты. От них в учебниках истории — несколько строк, страниц — в лучшем случае. Впрочем, как и о правителях Иеѓуды времени Иеяшаяѓу сына Амоца: Узияѓу, Йотаме, Ахазе, Иехизкияѓу, о которых известно главное: все они были его современниками.

Древний мир — это четкое разделение будничного, профанного и святого. Это сегодня ползающий в нечеловеческом зное турист между шопингом и обедом заглядывает в Собор Парижской Богоматери. Две с лишним тысячи лет тому назад в кельтском поселении Лютеция, где на месте современного острова Сите проживало племя паризеев, нравы были иные. Человек этого племени прежде чем приступить к важному делу: охоте, строительству, войне, обращался к соответствующему богу из обширного пантеона кельтских богов (сведений о них сохранилось немного), а, закончив дело, скажем, вернувшись с войны, отрезав головы поверженных, прибивал их у входа в свое жилье. Греческий историк Диодор Сицилийский, поведав об этом, добавлял, что победители сохраняли головы побежденных в кедровом масле. К чести кельтов надо заметить, что, несмотря на свое закоренелое, необоримое язычество, человеческие жертвы, в отличие от других, были у них не часты: от случая к случаю, в виду совершенной необходимости.

Но это там, в Европе. В бассейне Средиземного моря в большем ходу было масло олив, которое употребляли в пищу и для натирания (профанное) и освящали — служить Единому и Единственному, милостивому к созданиям своим, ненавидящему служащих истуканам, извращающих путь, начертанный плоти земной, — служить Богу, ненавидящему приносящих человеческие жертвы, невинную кровь проливающих.

Иешаяѓу было прекрасно известно язычество во многих его проявлениях. Он упоминает и разгорячающихся под теребинтами, под каждым деревом зеленеющим, возносящих дар гладким камням, приносящих жертвы на высоких горах и закалывающих детей в долинах, в расселинах скал (57:5-8).

Теперь время свести наш вопрос-кушию об «узком» основании пирамиды с еще одним. Почему тексты Иешаяѓу вообще сохранились? Ответов-гипотез, конечно, великое множество. Но главное — мощь, энергия обличения язычества, сила, величия убеждения. Сегодня вроде бы неуместно, стыдно кого-либо убеждать, что жизнь человеческая — дар не напрасный, дар не случайный, неловко убеждать сторонников смертной казни в неправоте. Но, вот, что уместно. Напомнить: идея самоценности дара Божьего, жизни, была совершенно невозможной в среде языческой. Эта отнюдь не безусловная в древнем мире идея явлена миру монотеизмом, научающим: Творец всего дарует жизнь и жизнь отнимает:

Положит на него сердце Свое —
у него дух и душу возьмет
Всю плоть истребит,
человек в прах возвратится
(Иов 34:14-15).

Бог жизнь дарует. Бог жизнь отнимает. Бог — не истукан из дерева, серебра, золота, изделие рук человека. Если это не так, если человек или изделие рук его властны над жизнью и смертью, то чего эта жизнь стоит? Ровно столько, сколько стоит на рынке раб. Естественно, мастеровой стоит дороже виноградаря, особенно если нет виноградников. На все эти рассуждения могут и возразить. Мол, главный нерв древности, битвы идей, актуальной тогда, идей монотеизма и многобожия, битвы, в которой Иеяшаяѓу был одним из самых могучих воинов, сегодня в прошлом. На это и отвечать не нужно: напрасный, труд. Откройте газеты, телевизор включите. Господи, спаси, сохрани. Прорицатели и гадалки, вещуны и совершающие привороты. Язычество «обло, стозевно».

От иных Иеяшаяѓу отличен силою убеждения, литературным даром, смелостью, бескомпромиссностью. Всё это послужило пропуском в корпус текстов, которые вначале были записаны самим пророком или его учениками; отнюдь не обязательно сразу, возможно, через десятилетия. А затем, пройдя отбор протяженностью в несколько веков, были включены в состав боговдохновенных текстов — ТАНАХ, который после разрушения Храма (70-й г. н.э.) стал неизменяемой основой иудаизма и зародившегося христианства, «усыновившего» тексты, впервые прозвучавшие у городских ворот города Иерушалаима в период царствования четырех сменявших друг друга царей Иеѓуды.

Что свидетельствует о значимости текста? Народ книги (так мусульмане презрительно называли иудеев и христиан; прозвище закрепилось за иудеями) издревле публично читал Книгу. В субботу, праздники, базарные дни — второй и пятый дни недели, когда народ собирался в городах, в синагогах, домах собрания, читали Тору. Свиток читали по порядку, прочитывая за три года, после чего устраивали празднество. Обычай чтения свитка за год — позднего, вавилонского происхождения. Начиная с глубокой древности, с конца периода Второго храма и вплоть до сегодняшнего дня после чтения Торы следует фрагмент из Пророков, который называется ѓафтара (дословно: завершение, окончание), тематически или ассоциативно связанный с недельной главой. Таким образом, ѓафтара является неотъемлемой частью годичного цикла. Существует предположение, что публичное чтение отрывков из Пророков возникло во время гонений Антиоха Эпифана, когда чтение Торы было запрещено, а посему читались близкие отрывки из разрешенного. Запреты ушли в прошлое, но традиция сохранилась. По всей вероятности, в древности выбор фрагментов из Пророков был свободным, в разных общинах свой, однако с течением времени, начиная, вероятно, с талмудической эпохи складывается корпус, принятый нами сегодня.

В чем смысл ѓафтары? Является ли она случайным дополнением к недельной главе? Почему конкретный фрагмент из Пророков мы читаем в сочетании с этой, а не с какой-либо иной недельной главой, ведь далеко не всегда дано понять логику предков, стоя на плечах которых, мы, карлики, способны иногда увидеть то, что они не видели. Единение недельной главы с ѓафтарой сообщает тексту недельного чтения особый статусный смысл, поскольку именно фрагменты, избранные для недельного чтения, — наиболее укоренившиеся в памяти читателей. Одной из задач такого недельного мега-текста является утверждение непрерывной традиции.

В большинстве современных ашкеназских общин во время публичного чтения Торы читается шестнадцать фрагментов из книги Иеяшаяѓу. Что крепче всего оседает в памяти человека? От случая к случаю читаемый текст или регулярно с детства слышимое в синагоге? Ответив на этот вопрос, ответим и на другой: о значимости пророчества в еврейском сознании. Откройте любую книгу по иудаизму, отыщите раздел ссылок, определите частотность ссылок на Иеяшаяѓу.

И христиане во время молитв читают священные тексты, среди них — из Ветхого Завета. Немало фрагментов литургического чтения — из пророка Исайи. Интересующихся мы, разумеется, отсылаем к источникам более авторитетным.

И Бога глас ко мне воззвал

Начав книгу о пророке Иеяшаяѓу, не раз процитировав Писание, мы, на что наверняка обратил внимание читатель, почти не цитировали самого пророка. Ответ прост: не так легко из шестидесяти шести глав великого текста, из 1291-го стиха выбрать несколько «самых-самых» слов, с которыми решаешься обратиться к читателю.

В главной еврейской молитве, которую произносят стоя (отсюда название — Амида), следует освящение (кдуша):

Свят, свят, свят Всемогущий Господь! Вся земля полна славы Его.

Вначале об имени Всевышнего. Всемогущий Господь — по-русски принято передавать Саваоф, словом ничего не говорящим читателю. На иврите это имя Господа самым непосредственным образом указывает на Господа-Воина, Всесильного Господа. «Свят, свят, свят…» — фрагмент третьего стиха 6-ой главы Иеяшаяѓу, где рассказывается о видении. Пророк видит Господа, сидящего на престоле; пред Ним — срафим (серафимы), один к другому взывающие: «Свят, свят, свят…» Пророк сознает: его уста нечисты. Но один из срафим горящим углем касается его уст, возглашая: «Прегрешенье снято твое, твой грех искуплен» (6:7). Стихи из этой главы — вероятно, самые известные из всего пророчества. На протяжении веков к ним многократно обращались религиозные и нерелигиозные мыслители. Среди них — великий поэт:

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
 В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».

Не дерзая вслед за пророком увидеть Бога, Пушкин «опускает» действо с Господних небес на землю. Вместо небес — пустыня, вместо видения Господа — Его голос. И здесь, на пустынном перепутье разворачивается мистерия обращения человека, томимого жаждой духовной, в пророка.

А теперь — еще один характерный пример бытия пророчества Иешаяѓу в еврейской литургической традиции. Суббота, предшествующая Девятому ава, дню поста, дню скорби по разрушенным Храму и Иерушалаиму, как и несколько других в годичном цикле, — особая, имеющая свое название: Хазон, что можно перевести как Видение, но лучше — Пророчество. В эту субботу в качестве ѓафтары читают первую главу (обычно без четырех последних стихов) Иешаяѓу, а свое название суббота получила по первому слову пророчества. При выборе текста перед мудрецами стояла задача эмоционально-психологической подготовки молящихся к переживанию жизни, озаренной светом надвигающейся катастрофы, трагедии, вечностное измерение которой было осознано современниками, полагавшими, что их утрата станет утратой всех, их сегодняшняя утрата станет утратой вечной.

В субботу, предшествующую Девятому ава, всегда читают недельную главу Слова (Дварим, начало одноименной книги Учения). Эта книга — предсмертная речь Моше, его завещание, его пророчество, предсмертная речь человека, сознающего, что он, долгие годы ведший народ Израиля в страну Израиля, туда не войдет. Что может быть трагичнее? Однако «нерв» предсмертной речи практически не ощутим: ни драматизма, ни патетики. Сухой пересказ важнейших событий в пустыне. Констатация фактов. Совсем иное — ѓафтара: патетические обличения (грешное племя, народ, от вины согбенный, семя злодеев, дети преступные, 1:4), не разлад — но разрыв со Своим народом, чьи жертвы Господу ненавистны (там же 14).

Девятое ава стало «порогом» еврейской вечностной истории. После разрушения Храма еврейство должно было или умереть или возродиться исключительно в новых формах. Девятое ава — водораздел, врачующий шрам на вечности еврейства. Возможно, именно этот фактор стал одним из решающих в «прикрепленности» недельной главы Слова к Девятому ава, ведь одноименная книга Учения — это книга «порога», последнее слово в пустыне, за которым — новое слово нового национального лидера. Если народ пустыни — это народ Моше, то народ «после пустыни» — это народ Иеѓошуи сына Нуна, миссия которого — завоевать Эрец Исраэль, где, по слову Иешаяѓу,

Справедливостью Сион будет спасен,
праведностью — вернувшиеся
(там же 27).

 Этими скрижальными словами мудрецы решили завершить ѓафтару субботы Хазон. Вот почему последние четыре стиха 1-ой главы пророчества были оставлены не процитированными. С тем, чтобы во всю мощь прозвучало: Справедливость (правосудие) и Праведность — краеугольные камни иудаизма, которыми определяется вклад в мировую цивилизацию маленького народа крошечной страны Иеѓуда, давшей миру Иешаяѓу.

Иешаяѓу: стих первый

Вероятно, с этого надо было б начать. Но выстроилось иначе, и только сейчас — о первом стихе пророчества, стихе-заглавии, или, как принято в таких случаях говорить, надписании:

Пророчество Иешаяѓу сына Амоца, что пророчествовал о Иеѓуде и Иерушалаиме
в дни Узияѓу, Йотама, Ахаза, Иехизкияѓу, царей Иеѓуды
(1:1).

Заглавие традиционное. Трудно сказать «привычное», потому что Иешаяѓу всего второй в «списке» письменных пророков. Кроме того, вероятней всего, этот стих принадлежит не ему самому. Почти все письменные пророчества содержат в первом стихе подобную информацию. В первом стихе Амоса, пророчествовавшего одновременно с Иешаяѓу в Израиле, северном царстве, также сообщается о тех, в царствование которых ему выпало жить. Но не говорится об отце — может, ввиду его более низкого социального статуса, чем у отца Иешаяѓу? Вместо этого сообщается, что Амос — из скотоводов в Текоа (поселение в Галилее, Амос 1:1), и к именам царей, обозначающих время, добавляется: «за два года до землетрясения» (там же).

Возвращаясь к Иешаяѓу, начнем с «карты» времен, помня: у пророков свои представления об эпохах. Даже принято говорить о praeteritum propѓeticum — прошедшем пророческом, т.е. о таком прошлом (в грамматическом смысле), которым говорится о будущем. К нему прибегает пророк с целью сделать максимально достоверным и убедительным свой взгляд на то, что произойдет. Эта форма часто встречается у Иеяшаяѓу.

Время жизни и время пророчества Иеяшаяѓу указаны предельно точно. Имя царя было известно всем от мала до велика, оно было обозначением не только «раньше-позже», но и «хороший-плохой», «мудрый-глупый»; не случайно во многих культурах имя властителя зачастую сопровождалось прозвищем. Все цари, упомянутые в пророчестве, — властители Иеѓуды, государства, возникшего после смерти царя Шломо (Соломона) в 927 г. до н.э., когда десять колен образовали северное царство — Израиль. Южное царство Иеѓуда просуществовало свыше 300 лет. Оно было уничтожено Бавелем (Вавилоном) в 586 году до н. э. Это царство со столицей в Иерушалаиме включало в себя земли колена Иеѓуды и половину колена Биньямина. На протяжении сосуществования два еврейских царства почти неизменно враждовали друг с другом, заключали с иноземцами союзы один против другого и нередко воевали. Цари Иеѓуды, при которых выходцу из знатной иудейской семьи Иеяшаяѓу, родившемуся в Иерушалаиме около 765 года до н. э., довелось жить, исключением не были.

Царь Узияѓу (Озия, Азария) — десятый иудейский царь из дома Давида, царствовал 52 года. Он был благочестивым и богобоязненным царем, удачно воевавшим с окрестными народами, укрепившим Иерушалаим, имевшим постоянное, хорошо вооруженное, оснащенное метательными снарядами войско. Умер 68-ми лет от проказы, постигшей его, как говорится в ТАНАХе, за гордыню, за то, что посягал на служение в Храме. Считается, что именно в его царство, около 747 г. до н.э. началось пророчество Иешаяѓу.

 Царь Йотам (Иоафам), сын Узияѓу, на царствование которого приходится начало активной пророческой деятельности Иешаяѓу, считавшего царя благочестивым, относительно благополучно царствовал 16 лет. При его царствовании Храм в Иерушалаиме и сам город ощущали заметную царскую поддержку. Успешно воевал с соседями. Отказался принять участие в антиассирийской коалиции, которую образовали Израиль и Дамасское царство.

Царя Ахаза, сына Йотама, который, как и его отец, отказывался вступить в антиассирийскую коалицию, ее участники решили силой свергнуть с престола. С этой целью армия израильтян и арамейцев двинулась на Иерушалаим, осадила его, но штурмом взять не смогла. Пока враги грабили страну, царь из осажденного города посылает властителю Ашура (Ассирии) просьбу о помощи и богатые дары. Дары были приняты. Просьба услышана. На протяжении нескольких лет ассирийцы ведут успешные войны против врагов Иеѓуды, результатом чего стало отпадение от Северного царства ряда территорий. Население захваченных земель было в духе времени угнано в Месопотамию, а на оставшееся наложена дань. Отношение пророка к царю Ахазу негативное, поскольку при нем получили расцвет языческие культы.

Царь Иехизкияѓу считается одним из лучших в династии царя Давида. При его воцарении Иеѓуда платила Ашуру дань, всё находилось в состоянии упадка. Воспитанный под влиянием идей Иешаяѓу царь восстановил богослужение в Храме, искоренил языческие культы, как бы воскрешая Завет с Всевышним, торжественно отпраздновал Песах. Царь Ашура Санхерив, недовольный отпадением Иеѓуды, отправился в поход, обложил Иерушалаим, но совершилось чудо: в последнюю минуту осаждающие умирают. Царь с остатком войска бежит. Сведения об этом походе сохранились и в ассирийских клинообразных надписях. С историей царя Иехизкияѓу связан и рассказ о чудесном передвижении тени солнечных часов на десять ступеней назад в знак его выздоровления от болезни. Внутренние смуты в Ашуре сделали последние годы царствования Иехизкияѓу спокойными. Этим он воспользовался для укрепления и обустройства царства.

А теперь — о карте географической. На севере Иеѓуда граничила с Израилем. Граница проходила недалеко от Иерушалаима. На юге, чуть южней иудейского города Беер-Шева была граница с Эдомом. На востоке, на берегу Мертвого моря располагалось государство Моав. А с юго-запада с Иеѓудой враждовали плиштим (филистимляне).

Вероятней всего всю свою жизнь пророк провел в Иерушалаиме, вряд ли надолго и далеко отлучаясь. В первом стихе текста говорится «пророчествовал», что можно перевести и как «провидел (хаза). Этим словом «сегодняшнее» размыкается, устремляясь в будущее, в события, физическим современником которых пророк быть не мог. Это побуждает исследователей говорить о книге Иешаяѓу как компиляции текстов нескольких авторов. Главные — Иешаяѓу, живший при четырех царях, автор первых 39 глав и так называемый «Второисайя», пророчествовавший во время и после Вавилонского пленения, автор двадцати шести последних глав книги. Как бы то ни было, даже если принять, на, так сказать, научную веру, что у книги два автора, не устаешь удивляться цельности текста.

Созданный на крошечном пятачке времени и пространства, текст выявил удивительную жизненную энергию, завоевывая эпохи и страны, прокладывая в сопредельных культурах вымощенные образностью Иешаяѓу дороги. Этим завоеванием и определяется феномен Второисайи. Созданное по образу и подобию Иешаяѓу отбиралось временем, переписчиками, читательскими потребностями и вкусом из гораздо большего числа текстов «по образу и подобию», чем вошло во вторую, «утешительную» часть пророчества. Большая часть этих текстов до нас не дошла. «Осколки» литературы этого рода сохранились в более поздних текстах. «Исайятворение» не могло согласиться с незавершенностью жизни пророка, наделив его мученической смертью в одном из апокрифов, ведь она всегда «поднимает» уровень значимости (так и хочется сказать: занимательности) с древних времен вплоть до сегодняшних дней. Один из апокрифов — написанное на латыни «Вознесение Исайи», оригинал которого, как полагают, восходит к иудейской сектантской литературе 2-1 вв. до н.э. Между оригиналом и латинским вариантом, надо думать, была коптская и греческая версии, последняя была распространена во 2-4 вв. среди гностиков. Ой ли, так ли, но надо ясно представить, что мы имеем дело с мощным явлением по имени Иешаяѓу, вычленить из которого самого Иешаяѓу, во-первых, затруднительно, во-вторых, бесперспективно.

«Вознесение Исайи» сообщает читателю то, что он безуспешно хотел найти в каноническом тексте. Царь, его сын и собравшиеся со всех мест пророки и сыновья пророков становятся свидетелями акта пророчества-вознесения: «Глаза Исайи были открыты, уста же были закрыты, но дыхание Духа пребывало с ним». Ангел не сообщает пророку имени своего, как это было с «противником» праотца Яакова-Исраэля, но, в отличие от него, берет Иешаяѓу за руку (коль скоро тот желает вернуться назад, в свое тело) и начинается восхождение, во время которого пророк видит войну дьявола. И далее (с однообразием, свойственным подобным мистическим текстам) сообщается о восхождении с одного уровня на другой: от первого неба до седьмого, на котором, как и положено христианскому мистическому опусу, «восседает Небесный Отец с Его единственным рожденным Сыном». Иешаяѓу была показана книга, написанная письмом «не нашего мира» (вспомним: Возьми большой свиток// и напиши на нем человечьим письмом, 8:1), в котором были записаны дела Иерушалаима, все дела людские, в том числе, самого Иешаяѓу. Пророк видит ангела, нисходящим и восходящим по семи небесам Господа, слышит его слова:

«Ты видел то, что не познал ни один сын плоти, чьи глаза не могут видеть, а уши не могут слышать. И не может этого познать сердце человеческое, сколь многое Бог приуготовил для всех, кто любит Его… Возвратись в свое одеяние до того времени, пока твои дни не будут исполнены, и тогда ты придешь сюда».

О первом слове первого стиха первой главы Иешаяѓу скажем в жанре переводческой ремарки. О пророке Иешаяѓу сына Амоца говорится, что он хазон хаза. Напрашивающийся перевод: «видение видел». Заметим, расположенные рядом однокоренные слова в иврите вообще, библейском в частности, вещь нормальная. В отличие от русского языка, где такое столкновение недопустимо. Так что переводчику танахического текста необходимо своего читателя «приучить» к такого рода повторам, сперва, разумеется, эту особенность объяснив. Но проблема в том, что и существительное, и глагол в русском языке имеют явное значение одномоментности. «Видение» — это ведь здесь и сейчас. «Видел» — когда-то, не долго. Значение же хазон хаза явно иное: смотрел долгое время, смотрел, будущее прозревая, к чему ближе: «Пророчество … что пророчествовал».

Итак, «Пророчество Иешаяѓу сына Амоца, что пророчествовал о Иеѓуде и Иерушалаиме»

Город: площадь, улица, дом

Большая часть населения Иеѓуды во время Иешаяѓу проживала в городах, самым значительным из которых была столица. В ней пророк родился и прожил всю жизнь. Иерушалаим, город Храма, место пребывания царей, был обнесен стеной высотой до двенадцати метров, толщиной в два и более (иногда — до семи) метров, стеной, сложенной из нетесаных камней. Над стенами возвышались квадратные башни. Часто городская стена служила задней стеной дома, к ней пристроенного. Общественные здания находились в центре города или у городских ворот, по обеим сторонам которых располагались помещения для стражи и для сборщиков пошлины. У ворот — площадь, где возглашались указы царя, там место суда, место, где заседают старейшины, там же место речей и пророчеств. От городской стены к центру располагались дома, разделенные узкими земляными улочками, прибитыми ногами людей и копытами животных. Канализации не было. В будний день в городской толчее было «тесно» от шума: людских голосов, криков скота, но громче всего звучали домашние мельницы, которые чаще всего мололи ячмень.

Жилой дом содержал ряд хозяйственных помещений: хлев, склад, место работы ремесленника, кухню, где владычествовала женщина. Большую часть дня из всех домов раздавался привычный для человека с рождения звук жерновов. Это утомительное и надоедливое занятие было уделом рабынь и вдов: горе дому, в котором сама хозяйка мелет муку. Среди прочих бед, которые предрекает пророк поверженной, опозоренной «дочери Бавеля» то, что она сама будет молоть муку (47:2). Занятие это было не только тяжелым, но — унизительным. Ослепленный, окованный цепями Шимшон (Самсон) был посажен в дом узников, где он молол (Судьи 16:21).

Блюда, мелкие и глубокие, миски с ручками, в которых еда подавалась; горшки и котлы с округлым дном, в которых варилась; кадки, кувшины, в которых продукты хранились; небольшие кувшины с носиками, в которых хранились и подавались жидкости; изящные кувшинчики, в которых хранились благовония и притирания; масляные светильники — всё это было из глины. Когда удача археологу улыбается и он нападает на древнюю помойку, его взору предстает истинный музей керамики, не декорированной, простой, иногда имеющей красное шлифованное покрытие, и особенно редко «импортная» великолепно декорированная, которая завозилась с Кипра и из Финикии.

Задняя часть дома обычно была единственным жилым помещением. Стены — из необожженного кирпича, пол — земляной или из глины. Маленькие зарешеченные окна. В зажиточных семьях над жилой комнатой иногда возводился второй этаж, подобный тому, которую возводят для пророка Элиши (Цари 2 4:10). Там ставят постель, стол, стул и светильник. Причем такая меблировка была уделом отнюдь не всех: бедные спали на голом полу, завернувшись в одеяла.

Высокое общественное положение Иешаяѓу диктовало условия жизни. Вряд ли богат, но, наверное, в его доме был и второй этаж, с крыши которого стекала дождевая вода, попадавшая в водосборник: во всей стране воду ценили, тем более что ее надо было носить в керамических кувшинах от источника. А тут сама в дом попадает. В Иерушалаиме холода не редкость, тогда жилое помещение отапливали, наполняя жаровню углями. Особенной частью дома была крыша, где не только сушили белье, но и купались (царь Давид увидел Бат Шеву, Вирсавию, на крыше), ставили шалаши для гостей, а в праздник Сукот — суку (шалаш). Возможно, какие-то из речей Иешаяѓу были произнесены с крыши дома.

Наряду с «обычными» домами среднего класса и жилищами бедняков в Иерушалаиме был район коѓенов (жрецов), располагавшийся невдалеке от Храма (непременной принадлежностью этих домов был бассейн для ритуального омовения), и район богачей, царских чиновников и торговцев. Внутренние стены богатых домов были оштукатурены, иногда обшиты кедровым деревом.

Царским попечением возводились и содержались конюшни, склады продовольствия. Царь должен был всегда быть готовым к войне, а город — к осаде, потому особое внимание — водоснабжению: строительству водоводов и накопительных цистерн. Самым известным водоводом был высеченный в скале, по которому вода поступала в город из источника Гихон. В 1880 г. на стене туннеля, по которому поступала вода, была обнаружена надпись: «Прорытие канала. И вот история прорытия канала. И еще… кирка против кирки. И когда оставалось еще три локтя (1,2 м.), послышались голоса землекопов, кричащих друг другу, кирка против кирки. Тогда вода из источника была пущена в бассейн на расстоянии 1200 локтей (480 м.), и над головами землекопов было еще 100 локтей (40 м.) скалы». Интересующимся: сегодня по этому каналу можно пройти. Летом — не замочив ног. Дождливой зимой — иногда промокнув до нитки. Уж не взыщите.

Многие горожане весной до осени переселялись в наследственные уделы — поля, виноградники. Выращивали зерно, давили вино, производили оливковое масло, пасли стада, что обычно было уделом младших или наемных работников. (Пророк Шмуэль приходит в Бейт Лехем, в дом Ишая. Он должен, получив знак Господа, избрать и помазать на царство его сына. Все сыновья проходят перед пророком, но Господь знак не дает. В семье есть еще один сын — самый юный, рыжий Давид, которого нет дома, он пасет стадо. За младшеньким посылают, он и избран Всевышним на царство.) Пастушество в те времена было делом небезопасным: пастухов и стада подстерегали хищники (львы и медведи) и грабители.

Со временем, конечно, во владении землей происходили и перемены: мелкие хозяева разорялись, крупные богатели. Унаследовавший от своих предшественников, в первую очередь, от пророка Амоса стремление к социальной справедливости (не случайно его называет предтечей социалистов нового времени) пророк Иешаяѓу бросал обвинение:

«Горе вам, с домом дом единящие, с полем поле соединяющие,// не останется места — одни будете жить на земле
(5:8).

Ели в те времена обычно два раза: днем, около полудня, во время «обеденного перерыва» в работе и ближе к сумеркам. Главная трапеза была вечером. В обычные дни мясо не ели. Пророк Амос обрушивает проклятья на головы роскошествующих женщин Шомрона (Самарии), питающихся телками и ягнятами с кормовых лугов. Основным блюдом была ячменная каша или поджаренный ячмень, молоко и продукты из молока, овощи, фрукты, оливки и оливковое масло; незаменимым продуктом, в дороге в особенности, был сушеный, спрессованный в лепешки инжир.

Дорога

Об обычной, не пророческой жизни Иешаяѓу, мы ничего не знаем. Ничего, кроме нечистых уст, т.е. того, что было у всех. Этими «нечистыми устами» (по Пушкину: «грешный мой язык») он говорит: я был таким, как все. Коль так, какой смысл тратить слова, описывая скверну обыденной жизни, о которой в своих инвективах расскажет пророк. Праздность, пьянство, разврат и сверх всего: поклонение божкам литым, деревянным.

Прежний Иешаяѓу пророка не интересует, собственно, как вообще любой человек, которого он не замечает. Из своей пророческой выси он видит людей, даже царя и его приближенных замечает постольку, поскольку на них завязаны судьбы страны и народа. Страна и народ, страны, народы и есть предмет его забот и волнений, слов острых, как стрелы, слов утешающих, как елей. Какой из этого следует вывод? Бог пророка Иешаяѓу человека не замечает? Человек пророка Иешаяѓу еще не открыл личного Бога? Оставим вопрос открытым, словно дорогу из вечности к человеку, от человека — в вечность. Но какой бы ни была эта дорога, с уверенностью можно сказать: вопреки обычаям времени, когда в путь отправлялись лишь караванами, пророк идет по дороге один.

Нельзя не признать: в эпохи растущего от поколения к поколению индивидуализма пророк, от имени Господа говорящий с народом, народами, землей и небом, не мог не выглядеть старомодным. А, признав очевидное, нельзя не задуматься о пророке во время, когда развитие индивидуализма зашло в тупик. С народами и универсумом говорить не пристало: не модно, а с индивидуумом — бесполезно.

Дорога — это разомкнутое, распахнутое пространство, это рухнувшие городские стены, исчезнувшее чувство защищенности. Путники объединялись, преодолевая опасности и собственный страх. Никто в одиночку не путешествовал, единились, создавая подобие движущегося города, готового в любое мгновение отразить нападение. Сбиваясь в караваны, путники вырезали из природного пространства, живого, коварного, за каждым камнем таящего опасность, малый кусок цивилизации, хрупкой и неустойчивой, не способной противостоять ни сколько-нибудь серьезным грабителям, ни тем более сколько-нибудь серьезным катаклизмам природы.

Дорога, начинающаяся далеко, иногда в бесконечности, заканчивается воротами, за которыми начинается город. Пророчество Иешаяѓу начинается с горького обращения пророка к миру, созданному Всевышним, и Самого Господа к сотворенному Им миру. И после долгой, в шестьдесят шесть глав, дорога завершается в родном городе, в Храме, выйдя из которого, пророк видит хорошо знакомую ему и его современникам, жителям Иерушалаима картину. Выйдя их Храма, средоточия святости на земле, они видят столбы дыма, поднимающиеся из долины Ѓином (отсюда — геенна). Начинается текст упреком, завершается — омерзением:

Выйдут, увидят трупы людей, предо Мной согрешивших,
их червь не умрет, огонь не погаснет, будут мерзостью всякой плоти
(66:24).

Печальный конец. Начав с греха, грехом завершить. Традиция со своим пророком не согласилась. Чтобы не завершать чтение пророчества такого рода стихом, принято добавлять стих предпоследний.

Из месяца в месяц, из субботы в субботу приходить будет всякая плоть Мне поклониться, — сказал Господь (66:23).

 Один из самых запоминающихся на пути Иешаяѓу — образ роженицы, которой уподоблен и сам пророк, и его город, и его народ, и всё человечество, тщетно надеющиеся родить вечный мир:

«Словно беременная, чьи роды близки, в муках корчится и кричит,// так и мы, Господь, пред Тобою. Словно беременные, корчась, ветер родили… (26:17-18)
Люди страдают, мучаются, пытаясь понять, почему торжествует бездетная, родами не страдавшая, почему детей у покинутой больше, чем у замужней (54:1). Подобно Саре, жене Авраѓама (Вначале, Брешит 11:30), подобно жене Маноаха (Судьи 13:2), которым вопреки законам природы были дарованы сыновья, она (и страна, и город в иврите женского рода) позабудет о стыде юности, о позоре вдовства не вспомнит (54:4).
Ибо твой муж — твой Создатель, Всемогущий Господь имя Его,
твой Избавитель — Святой Израиля, всей земли Богом Он наречется.
В пылу гнева на миг лик от тебя Я сокрыл, милостью вечной помилую, —
сказал Господь, твой Избавитель
(54:5,8).

Иешаяѓу — поэт существительных: Бог — человек, небо — земля, вода — пустыня, город — дорога. Точка отсчета может меняться, но всегда остается бинарной. Если сказал: лев, значит рядом непременно ягненок. Фигур речи нет у пророка, есть — фигуры существования, которые, как города дороги, связывают глаголы. Такой бинарной существительной сетью уловлял поэт мир, после его смерти эту сеть унаследовали ученики самого существительного поэта в истории человечества, равно как и заплетающуюся на извилистых синтаксических тропах, захлебывающуюся в звуках, перепрыгивающую с речи косвенной на прямую речь пророка.

Мир пророка, несомненно, мир строгий: не все, что на его глазах происходит, он желает видеть, слышать и обонять. И, тем не менее, подобно бренчанию раздражающих его ножных цепочек, украшающих иерусалимских дев, в него врывается и затрапезная пьяная речь (Приходите, возьму вина, дернем шехара, 56:12; алкогольный напиток), и разухабистый уличный голос: «Тащись по городу, взяв кинор, забытая шлюха,// сладко играй, много пой — чтобы припомнили (23:16; музыкальный инструмент).

Перефразируя известное выражение: Господь устами пророка говорит языком людей. Пророк говорит, а в зиянии между словами — животворящее или сжигающее, пылающее потоком смолы дыхание Господа (30:33).

Немало самых тяжелых, испепеляющих слов брошено пророком окружающим Израиль народам, но самые страшные — евреям. В тексте Иешаяѓу много яда и горечи: ирония пророка горька, а сарказм ядовит. И самая ядовитая ирония и самый горький сарказм — евреям. Немало несчастий напророчено окружающим Израиль народам, но самые ужасные — евреям. Гибель, истребление, позорный конец — провиденная судьба окружающих Израиль народов. Гибель, истребление, позорный конец — провиденная судьба Израиля, от которого, в отличие от других, останется малый остаток, крошечный корешок сгнившего дерева, капля воды в пересохшем источнике. Из корешка вырастет дерево. Из капли родится река. Всё смертно, все умирают, одни народы — от старости, за грехи наказаны смертью другие. Лишь один народ, погибая, возрождается к жизни, и, осквернив свою избранность, вновь погибает, чтобы ожить, пройдя круги рождения-смерти, ожить в мессианском грядущем для жизни истинной, по законам Господним, и тогда, приняв Одного и Единого, избравшего Своим народом евреев, народы придут в Иерушалаим, на гору Сион.

Не знающий, точнее сказать, не желающий знать полутонов, Иешаяѓу создает картины, образы абсолютного. Если зло, то совсем беспросветное, злей не бывает. Если добро, то без изъяна, добрей вообразить невозможно. Поэт предела, Иешаяѓу не вглядывается в бездну: подошел и отпрянул, он в нее падает, без надежды подняться, вернуться в мир полутонов, смешанных красок. Его бездна — как преисподняя, но и там для пророка, пусть не жизнь, но некое подобие жизни. Если для человека полутонов преисподняя-бездна неодолима, то пророк из нее возвращается, подобно фениксу, он умирает и возрождается, выдыхая сатирические картины и образы последнего из возможных пределов. Преисподняя, смерть духа, гниение плоти, социальный распад, человек, вянущий словно трава, и трава, умирающая человеку подобно. И — вдруг внезапное возрождение. Вместо всеобщего, не знающего меры, не ведающего предела распада — картины, образы всеобщего, всепроникающего добра. Добр человек, даже дикие хищные звери меняют природу, социальный мир справедлив, всё расцветает, в пустыне реки текут. Одним словом, вместо сатиры последнего предела на следующей странице — идиллия всеобщего предела.

Оба предела рукой редактора собраны-разведены прихотливо. Чувствуешь порядок, ритм, но не в состоянии его уловить, даже смутно для себя обозначить. Но он есть, остающийся ощущаемым, не познаваемым. Книга Иешаяѓу не сборник малых, больших по объему предсказаний, сатир и идиллий, но — маятник удивительной амплитуды, с первых страниц вовлекающий читателя в качание, кажущееся сизифовым. От предела к пределу, от совершеннейшего распада к абсолютной гармонии. Совсем скоро читатель начинает ощущать этот размах. Качание вбирает в себя ближние, дальние страны, далекие неведомые «острова», одним словом, всё мировое пространство, но и это не всё: в его точно очерченном взмахе оказывается не только земля, но и небо, и преисподняя, которая хоть и отлична от мира живых, но, тем не менее — его часть. Господь говорит Ахазу:

«У Господа Бога знаменье проси:// из глубин, преисподней или с высей, высот» (7:11).

Оказывается, пророку ведомо то, что происходит и там. Еще качание, еще взмах, и маятник стал подобен бешеному метроному, отсчитывающему не отрезки времени, пусть даже — времен, но дыхание Господа. Маятник мечется во времени и пространстве, и вот уже в его взмахе, во власти его времена, очерченные не мыслимым прежде пределом: от идиллического сотворения мира до его идиллического конца, от начала борьбы добра и зла до скончания этой борьбы.

 Конечно, в иных пространствах, в иные века такую сумятицу бытия представят иначе, балаганным, карусельным круговращением: всё кружится, всё несется, не двигаясь с места. Суета сует, мелькание зряшное. Но он видел так, он слышал такое. Ведь сама ивритская интонация, взмывающая ввысь в конце каждой фразы, поднимала его выше и выше, откуда видно лучше и дальше, чем на земле, туда, где голоса сливаются в гул, туда, где звучит отчетливо Голос. Там, в чистой, холодной выси, куда взметнула его интонация родной речи, было трудно дышать. Но не дыханием одним жив человек. Там он слушал за всех. А они, оставшиеся на земле, за него дышали.

Такой размах маятника был по силам лишь воистину уникальной личности. Поэтому у Иешаяѓу не было эпигонов. Возможно, они время от времени появлялись тогда, когда исчезали сады и леса, когда земля превращалась в пустыню. Но с первой водой, дождем ли, потоком, они исчезали. Эпигонов не было. Были ученики. Потому так естественно в духе пророка, не имитируя стиль, но выражая его органично, они продолжали дышать в разреженном горнем пространстве. И пусть они были не столь одарены чутким слухом и громким голосом, но ведь карлики, стоящие на плечах великанов, видят дальше. Не так ли?

Во времена Иешаяѓу дорога была подлинным испытанием. Путники ехали и одновременно прокладывали дорогу: вдоль дорог располагались ямы, в которые сбрасывали камни, мешающие езде. Потому столь величественно пророком рисуется (не раз и не два) дорога будущего, которую торит, с одной стороны, Израиль, с другой стороны, прокладывает Господь.

Будет дорога, святой нареченная: нечистый по ней не пройдет, для них она,
даже неразумным по этой дороге идущим не сбиться.
Не будет там льва, хищный зверь там не ступит:
избавленные пройдут
(35:8-9).

Дорога столь же сущностно необходима, как в пустыне вода (43:19). В идиллическом будущем «ланью хромой поскачет, запоет немого язык:// в пустыне воды пробьются, в пустоши — реки» (35:6). Тогда даже морская глубь будет обращена в дорогу, по которой избавленные пройдут, что «рифмуется» с идиллическим прошлым:

Осушит Господь залив моря Египетского, взмахнет рукой над рекой ветром могучим,
на семь потоков ее разобьет — в обуви проведет.
Будет дорога остатку народа, уцелевшему от Ашура,
как было с Израилем в день восхождения из Египта
(11:15-16).

 На вопрос: «из какого сора» возникает в тексте пророка предел сатирический, ответить несложно: картины пьянства, «пира во время чумы» сами по себе отвратительны, фантазии и не требуется. Иное дело вопрос: «из какого сора» вырастает предел идиллический. Похоже, из пессимизма, глубинного, ясно осознанного, неотвратимого. Учение заповедует каждому взрослому мужчине три раза в год (в Песах, Шавуот и Сукот) являться в Иерушалаим, в Храм. Вспомним радостную, величественную картину:

Ноги наши стояли
в твоих воротах, Иерушалаим.

Иерушалаим построенный —
как город, соединившийся воедино.

Куда поднимались колена, Божьи колена, свидетельство Израилю,
имя Господа благодарить.

Там сидели на престолах суда,
престолах дома Давида
(Восхваления, Псалмы 122:2-5).

А что по этому поводу говорит в передаче пророка Господь?

Приходите предстать предо Мной —
Мои дворы топтать вас просили?
(1:12)

Подобно тому, как Господу отвратительны жертвоприношения «властителей Сдома», «народа Аморы», Ему отвратительны явления их пред ликом Господним.

Иешаяѓу верил в Него истово, чисто. «К Тебе ночами стремится душа, дух, что во мне, Тебя ищет» (26:9). Такой быть вера должна. Любая иная — лишь вид неверия. Пророк не задавал Богу вопросов: до Просвещения и, тем более, Романтизма надо было еще дожить. Не верится (хоть не доказать, не проверить), что без него это было бы возможно. Ну, а после того, как люди стали задавать Богу слишком много вопросов, обнаруживая и смелость, и знания, и много чего еще, его вера помогала и помогает выжить, выстоять, устоять. Он бы этих вопросов не понял, не принял. Но и сами вопросы с неизбежностью смен времен года вырастают из когда-то увиденного, услышанного им.

Иешаяѓу тяжел, утомителен, изнурителен. Гроза великолепна: раскаты грома, всполохи молний, воздух чист и прозрачен. Но гром отгремел и молнии отблистали. Скрылся в неведомом направлении призрак беды. Человек успокоился, всё уложилось. Успокоения-упокоения нет у пророка. Он — беспрерывные раскаты грома, блистание молний. Казалось бы, вот-вот отзвучит, обессилев, но нет, без перерыва, вслед за блистанием, снова раскат. Гром и молнии не только его инвективы. Идиллии — та же гроза, слепящая, грохочущая, бесконечная, чистая истина.

Иешаяѓу множество раз предрекает гибель, смерть, запустение. Предрекает, но самой смерти нет, она где-то маячит, словно крайний предел. При этом смерть у него — это смерть страны, города, мира, но не смерть конкретного человека. Смерти человека нет у пророка. Ждешь, ожидаешь, что это случится. Но даже тот, кому суждено умереть, как царь Хизкияѓу, и тот выздоравливает: молитва всесильна, Господь всемогущ. Нет у пророка смерти, равно как и любви. Иешаяѓу не человек, но пророк, и ничто пророческое ему не чуждо, а значит, не нужно ему человеческое.

Прочитав этот пассаж, кто-то, совершая ошибку, усомнится в истинном значении великого текста. Зря. Нынешнее человечество объелось мелкотравчатым человеком, потеряло меру, масштаб. Мелкое, рассматривай его в микроскоп, станет гигантским, а огромное в перевернутом бинокле кажется мелким. Отношения стран и народов, человечества и людей достойны самого пристального внимания, но тогда и постольку, когда и поскольку внутри культуры есть подлинный, а не мнимый масштаб, единица отсчета которого —абсолютное вне времени и пространства. Об этом, отношениях Бога и мира читай у пророка Иешаяѓу.

Сверхличное, абсолют не может быть понятен, логически уловим, не может быть зрим, физически ощущаем. Абсолют неясно мерцает — звездою небесной, зарей, размывающей небесную черноту до голубого сияния. Абсолют обманчив, своей незримостью, не слышимостью, невещественностью он убеждает: вовсе не существую. Искушению поддаваясь, люди в абсолютное, вечное теряют веру, цепляясь за временное, песком между пальцев текущее. Чем больше теряют, тем больше цепляются. Бесконечность. Замкнутый круг. Дурное однообразие бытия.

Зло может быть большее, может быть меньшее. Зло у пророка часто вообще предстает запредельным. Совсем иное — добро. Оно неизмеримо, не может быть больше, не может быть меньше. Не может быть запредельным. Добро есть добро. Само — мера, само — точка отсчета.

Подобно этому человек и Бог. Человек сегодня не равен себе вчерашнему. Человек в одних обстоятельствах имеет мало общего с человеком в других обстоятельствах. Бог же всегда неизменен. Он радуется или гневается лишь в ответ на деяния изменяющегося человека.

События, отраженные в тексте Иешаяѓу, охватывают многие годы (если даже вынести за скобки всё связанное с Бавелем). Однако найти отличия между «сегодняшним» и «вчерашним» Иешаяѓу невозможно, потому что их нет. Он не стар и не молод. Кажется, у него собственный, от людей отличный, «пророческий» возраст. Не взрослеет, не старится. Да и о каких изменениях можно говорить после видения Господа, встречи, после которой он обратился в подобие Бога, явление абсолютное, вневременное, неизменное мерило праведности?

Не имея ни единого намека на внешность, тем не менее, трудно представить пророка невысоким и коренастым, но, оставаясь во власти сложившихся за последние две с половиной тысячи лет стереотипов, представляем его высоким, с аскетичной фигурой, аскетичным лицом, и, хочется дописать, аскетичными мыслями.

Мир Иешаяѓу для современного человека, изнеженного веками благорасположенных к нему текстов, непривычно холодный. В этом мире нет наслаждения, нет созерцания, нет творчества, а главное, нет любви. В этом мире пророк не столько по-лермонтовски рифмуется с пороком, сколько с неизбежностью оборачивается роком, необходимостью — роковой, предначертанностью и провидением роковыми.

Бог не равнодушен к человеку, народу, человечеству, ко всему Им сотворенному. И за редчайшим исключением нигде не сказано, что Бог человека любит. И за редчайшим исключением от человека не требуется любви, ни к Богу, ни к ближнему. Вместо любви — справедливость. И то сказать, нередко, а может, всегда, любовь слепа, неразумна. Справедливость же зряча, разумна. Любви нет и в «нижних» сферах текста пророчества. Ни слова о любви к «пророчице», к детям. Да и как их любить? Не дети, но — символы. А может, там, в горних высотах, где слышится Голос и царствует справедливость, может, там вовсе любовь не нужна, не возможна?

Иешаяѓу не жаждет вечности, он — ее часть. Вечность пророка, как любая абстракция, леденит душу, но она чистая, алмазная, настоящая. До баньки с пауками или протухшего погреба далеко, около двух с половиною тысяч лет. За этот срок чистая вечность, если ее не беречь, может истаять. Но, к счастью, этого не случилось. Ее хранили не всегда честно, умело, но всегда истово. Главное — сохранили, наперекор искушению баньками и погребами. И сегодня в глазах очень многих эта холодная вечность осталось такой же: неизменной в своих априори промысленных качествах. При этом, скажут одни, за истекшее время мы, пусть ненамного, продвинулись в ее направлении, приближая хрустальное хрупкое идеальное завтра. Не сдвинулись в ее направлении ни на малую толику, скажут другие. Кто из них прав? Кто способен измерить? Кто дуновение ветра взвесить способен? Важно то, что есть и те и другие, что обеспечивает — такой парадокс — идее вечности продолжение жизни.

Конечно, не Иешаяѓу вечность открыл. Подозреваю, что существо, открывшее вечность, одновременно обнаружило еще две вещи: смерть и то, что оно — человек. Пророк не открыл вечность, он впервые доступно воображению ее описал. Те, кто после него эту картину решили то ли замазать, то ли дополнить, шли по его стопам.

Пророк — человек, лишенный свободы выбора. Его жизнь, его семья, его служение, его слово вечность всё выбрано за него. Обращение человека в пророка не качественное изменение, когда нарастание прозорливости, достигнув передела, превращается в пророческий дар. Это — смерть-рождение: смерть человека — рождение пророка.

В сцене обращения человека в пророка этот процесс (недолгий, но сколько-то длящийся) запечатлен с предельною ясностью. Человек размышляет о том, что с устами нечистыми видел Царя Всемогущего (6:5), и это последнее, что он ощущает. Человек умирает (увидев Всевышнего, он более жить не может), и словно тело покидающая душа, видит, как один из срафим с углем горящим, взятым с жертвенника, подлетает, касается его уст… Внимание: подлетает к нему, а касается того, что от него остается. И после этого, после умирания смертного, пророк в ответ на Господень вопрос «Кого Я пошлю, кто пойдет?», отвечает: «Вот я, меня Ты пошли» (там же 8).

Замечательно тонкий текст. Смерть есть, и ее вроде бы нет, зато есть рождение — преображение. После смерти остаются одни лишь уста, «выхваченные» из небытия углем, жертвенником освященным. Уголь касается уст, и они переходят к пророку, чьи уста не уста человека, но — Бога. И всё остальное, что есть у пророка, уши, глаза, тело, такое, как у людей, отныне лишь функция уст.

У Иешаяѓу преображение описано в четырех стихах. Читателю, приученному за тысячелетия к иному, в качестве разминки стоило бы прочитать куда как более занимательную и доступную пониманию историю с носом. Конечно, можно потрудиться, представив, что Иешаяѓу отправит в мир одни лишь уста без всего остального. Но на миг представив, от этой картины следует отказаться: профанный нос со святыми устами никак не сравнишь, равно как затейливые видения неудавшегося петербургского чиновника никак несравнимы со служением Творцу человека. Что сказать? О времена, о нравы!

(продолжение следует)