Моя задача ― это вкладывать. Начиная даже не с восьми, а с шести часов в неделю, я получаю возможность вложить в студента столько, что ему уже нет необходимости заниматься дома. С оговоркой, разумеется, что его устраивает нормальное продвижение: если ему нужно сделать какой-то особый скачок, тогда пусть и дома что-то делает, как диктует просто здравый смысл.

Михаил Хейфец, Юджин (Евгений) Дубнов

ОДЕРЖИМОСТЬ АНГЛИЙСКИМ
От редакции. В портфеле редакции есть интервью, взятое недавно скончавшимся Михаилом Хейфецем у ушедшего несколько месяцев назад нашего автора Евгения Дубнова.

Михаил Хейфец: Мой гость ― Юджин (Евгений) Дубнов ― приехал в Израиль давно ― в 1971 году. Он учился в Бар-Иланском университете на факультетах психологии и английской литературы, потом делал докторскую диссертацию по английской литературе в Лондонском университете, преподавал в университетах и колледжах в Лондоне и Окфордшире, затем вернулся в Израиль, где читал лекции в Бар-Иланском университете, Иерусалимском академическом колледже, Институте Шокена и Туро-колледже. Сегодня он ― директор иерусалимского отделения “Амбер-колледжа”, академического заведения с особой, можно сказать уникальной методикой преподавания языка.

Евгений (Юджин) Дубнов

― Юджин, как давно длится ваше увлечение английским языком и литературой?
― С детских лет. Мой самый близкий друг с семилетнего до одиннадцатилетнего возраста в Таллине (потом мы переехали в Ригу) был эстонский мальчик Тойво, который не знал русского, но свободно говорил по-английски. Его отец в свое время был профессором в Оксфорде. Мой эстонский был в принципе неплохим ― я читал на нем ― но недостаточным для свободного непринужденного общения, быстрого диалога, как это принято между детьми, Тойво принципиально не хотел и слышать о русском (отец передал ему свою неприязнь), и так получилось, что мы постепенно начали общаться на английском.
― Какая интересная лингвистическая история! Как именно произошел этот переход с одного языка на другой?
― В детстве все происходит естественно: вначале, когда я пытался найти точное слово на эстонском, он подсказывал мне и переводил это слово на английский, это превратилось в своего рода игру, а потом эстонский исчез и остался только английский. Когда он представил меня своему отцу (уже очень старому, но с ясным разумом), я мог объясниться и поддержать беседу. Отцу я видимо понравился, потому что он взял меня ― то есть мой английский ― под свое покровительство. Я ходил к ним в дом по нескольку раз в неделю, он сажал меня за стол с чаем и печеньями и начинал неторопливый чинный разговор на английском: в первую очередь, конечно, о погоде, потом истории и географии Эстонии и Великобритании, архитектуре Таллина, Лондона и Оксфорда, разнице между американской и британской системах образования, различиях между методами преподавания в разных западных университетах («русских» тем он не касался) и т. д. Мой собственный отец оценил это развитие моего английского и, поскольку в качестве журналиста имел допуск в «Дом моряка» в Таллине и, позже, Риге, начал меня туда регулярно водить. (В Риге я уже сам бегал туда, почти каждый день после уроков, вахтеры меня знали и пропускали). Там я общался с капитанами и боцманами, туристами и коммерсантами, главным образом из Англии, Америки и Канады, хотя были, помню, и пожилая пара туристов из Австралии, и парень из Новой Зеландии, удививший меня тем, что произносил слово bed неотличимо от bid (он объяснил, что это особенность местного произношения). С некоторыми, особенно молодыми, как тот вот новозеландец, я даже успевал подружиться и показывал им город, в хорошую погоду мы гуляли по рижским садам и болтали о том, о сем. Тогда же и началось мое увлечение ― скорее даже одержимость ― английской и американской литературой. Я читал в оригинале все, что мог достать. Прочел чуть ли не всех популярных писателей в Америке тех лет.
― Как к вам попали их книги?
― Мне их дарил один американский предприниматель из «Дома моряка». Он приезжал в Ригу каждый год, и в каждый свой приезд не забывал привезти для меня кучу книг. Так что за те семь лет, что я был в Риге перед тем, как поехал учиться в Москву, в современных американских писателях у меня не было недостатка. Не могу не упомянуть, что преподносил он мне эти книги с неизменной тактичностью, говорил, что это он мой должник, поскольку именно благодаря нашим прогулкам он открыл и полюбил Ригу. Если учесть, что я был еще совсем мальчиком, такой такт со стороны взрослого ― и занятого, делового ― человека особенно тонок. Спустя четверть века, когда я находился в Америке, мы с ним списались и встретились, в Бостоне, очень трогательно ― представьте, как он постарел, да и я, конечно, изменился ― но это уже другой рассказ… В Московском университете, где я изучал психологию, наша преподавательница английского освободила меня от посещения и порой даже втихомолку консультировалась со мной: прекрасно разбираясь в грамматике, она недостаточно владела разговорным языком, говорила на устаревшем литературном английском второй половины XIX ― начала XX века. Американских идиом она вообще не знала. Кстати, вот ведь сколько времени прошло с тех пор, но и сейчас нет-нет да и приходят ко мне подучиться преподавательницы английского из России ― и с дрожью узнавания я убеждаюсь в том, что там до сих пор язык изучают больше для чтения, чем разговора: эти преподавательницы владеют грамматикой, но неспособны говорить на правильном современном языке. Когда, подрабатывая студентом в Англии, я обучал английскому тех иностранцев, что приезжают туда на короткое время учить язык, я видел, как разительно они отличаются от русскоязычных ― как, впрочем, отличаются от них и израильтяне.
― В чем это отличие?
― Они ― все европейцы и большинство японцев ― что читают и понимают, то в принципе и способны сказать, чуть меньше, конечно, но, скажем, три четверти. Среди русскоязычных это в лучшем случае одна четверть. А чаще всего намного меньше ― скажем, только одна десятая пассивного словарного запаса становится активной. Помимо преподавателей английского, среди моих учеников здесь были профессора физики и математики, специалисты в области химии и биологии с прекрасным пассивным английским, которые с трудом могли произнести простейшее предложение на английском. В Европе такого нет. Потому что там все ездят и общаются, конечно. И в школах язык преподают его носители. И ударение делают не только на чтении и понимании, а равным образом на разговоре.
― Зная иврит, в Бар-Илане вы тоже наверно подрабатывали английским, когда учились ― стипендии же никогда не хватает!
― Да. Я преподавал в разных школах, натаскивая старшеклассников на аттестат зрелости, а также учил английскому всю пожарную бригаду Бней-Брака. Рядовые пожарники не были особенно радивыми учениками, но зато офицеры старались вовсю: им нужно было срочно подготовиться к международной конференции пожарных в Лондоне. Вернувшись, они отчитались, и я был горд и за них, и за себя: не ударили ученики лицом в грязь!
― Юджин, с обычной точки зрения ваше решение стать бизнесменом выглядит как-то странно: вы преподавали в университетах, и в Англии, и здесь, в престижных учебных заведениях ― и ушли в бизнес, создали собственные курсы по изучению английского языка. По натуре вы человек академичный, неделовой. Что же возобладало? Все-таки какие-то материальные соображения?
― На самом деле это неверно, что академичность и деловитость несовместимы, это только внешне так может показаться. Вот я ― и, кстати, мои друзья и коллеги в ирландском и британском отделениях колледжа, которые помогли мне разработать мою методику ― мы все прекрасно эти вещи совмещаем. Мы экспериментируем, создаем новое, уникальное, занимаемся подлинным творчеством, реагируем на индивидуальность и личные запросы студентов ― иными словами, сочетаем теорию с практикой, концептуальную систему с бизнесом. На Западе такое сочетание уже давно принято и популярно.
― Ваши ученики в основном репатрианты?
― Половина русскоязычные, половина сабры (у меня идет ивритская реклама в «Дапей Захав», телефонной книге и интернете). Вы, наверно, хотите спросить, зачем репатриантам занятия английским при их-то денежных заботах. Конечно, есть среди них и такие, кто просто хочет наконец-то освоить язык, осуществить свою мечту, но они в меньшинстве. Подавляющему большинству английский необходим в чисто практических целях: подготовиться к экзаменам на аттестат зрелости, поступить в университет, сдать тесты в самом университете, попасть на нужную работу по специальности, когда и место вроде есть, да без хорошего английского на него не берут. Или, если и берут, то не продвигают. Овладение английским для них ― жизненно важная задача. От этого зачастую зависит все профессиональное будущее человека. Скажем, врач. Если бы я был репатриантом, я бы скорее пошел к врачу западного профиля, свободно читающему ― самую последнюю и актуальную медицинскую литературу ― и свободно общающемуся по-английски, нежели к русскоязычному врачу. А теперь представьте себе пациента-израильтянина ― я уже не говорю о европейцах и американцах ― конечно же они предпочтут современного врача. Современный врач в первую очередь тот, кто владеет английским. И вообще, сегодня любой специалист в любой области читает, понимает (на слух, не только при чтении!) и говорит по-английски, без этого просто немыслимо. Русские специалисты в этом отношении выглядят, увы, довольно бледно, чтобы не сказать постыдно. Слишком многие из них, на совершенно разных этапах своей карьеры, вкладывая максимальные усилия в то, чтобы преуспеть профессионально, еще не поняли, что без английского никто их заслуги по-настоящему не оценит.
― Вы, наверно, еще и испытываете удовлетворение от того, что помогаете людям в их первых шагах в стране ― помимо того, что это для вас бизнес это увлекательная творческая задача?
― Несомненно. Я испытываю огромную радость, когда благодаря моей помощи кто-то устроился на работу, кто-то окончил университет, кто-то… женился или вышел замуж, у меня была пара и таких случаев, когда человек познакомился, но без языка общение не получалось, а с языком получилось. И, кстати, для меня нет разницы, помог ли я репатриантам в их первых шагах или урожденным израильтянам ― особенно из бедных семей, когда родители вкладывают последние деньги в будущее детей… На днях мне позвонила одна моя бывшая студентка, Далия, вот из такой семьи, марокканской, бывшей на социальном обеспечении. Я ее готовил на психометрический экзамен в университет, даже скидку она у меня получала. Она позвонила, чтобы поблагодарить, поделиться хорошей новостью: она закончила вторую степень и принята на докторат. Не представляете, как я был за нее рад ― и рад, что в ее успехе есть и моя лепта. Кстати, это далеко не единственный случай, я поддерживаю дружеские отношения со многими прежними своими студентами, они звонят, присылают открытки или весточки по электронной почте. Порой кто-то даже приходит, предварительно позвонив, конечно, чтобы не помешать занятию, не сорвать, Боже упаси, суггестогипнопедического сеанса…
― Чего-чего?
― Виноват, проговорился, это часть моей методики, может быть о ней пару слов позже… Так вот, месяц тому назад позвонил и пришел Александр, живущий теперь в Новой Зеландии и приехавший навестить родных. Он сказал, что сразу же по приезде в Уэллингтон вспомнил мое предупреждение ― что в новозеландском произношении стерлась разница между английскими звуками «е» и «и». Но, опять-таки, согласно моей выучке, он не пошел у местных на поводу, а говорит на «правильном» английском, соблюдая различие между звуками. Мы вспоминали его занятия со мной ― как он пришел с самого нуля, но с очень высокой мотивацией («Хочу свободно говорить через три месяца!» ― ни больше, ни меньше) ― шутили, вот такая была приятная встреча… Кстати, приходят ко мне не только репатрианты и коренные израильтяне: только что у меня закончил заниматься молодой священник из Эквадора. Вот с ним было довольно трудно общаться, потому что иврита он не знал, а английский у него был рудиментарный. Но он схватывал быстро, так что все получилось хорошо.
― А как он к вам попал?
― Моя школа в самом центре города, напротив тут монастырь, и уже не первый раз приходят оттуда люди. Просто этот случай был особенно необычным ― и географически (Эквадор!), и в смысле сложности преподавания. Система преподавания иврита репатриантам и преподавания английского в некоторых центрах этого языка подходит далеко, далеко не каждому, уже все это знают и все исследования это однозначно показывают, но в этом не признаются: слишком много денег, рекламы и престижа вложено. Детей еще можно научить языку, не переводя слова и не объясняя языковых структур, но для взрослого человека это нереально. В ульпанах по крайней мере объясняют грамматику иврита, а метод обучения в некоторых из школ английского ― это не более, чем соблазнительная мечта, согласно которой человек, не знающий языка, просто садится в класс и слушает, потом якобы начинает понимать, потом якобы начинает говорить ― при этом говорить правильно! Заметьте, что коренных израильтян с высшим образованием, реалистов до мозга костей, не ищущих чудес, вы в таких школах не увидите, они совершенствуют свой английский по-другому и в других местах. Я во всем этом лишний раз убедился со своим эквадорцем. Мне надо было объяснить ему слово «крыша». Я показал пальцем вверх. Он решил: Бог. Я объяснил ― по-английски ― что нет. Это он понял, но тогда решил, что я хочу сказать небо, потом воздух, потом потолок. В конце концов он принес маленький англо-испанский словарик ― всего на несколько занятий, потом в нем отпала надобность ― и все пошло гораздо эффективнее. И это при том, что относительно необходимости грамматики не было никаких разногласий, студент сам с самого начала просил ее объяснять. В общем, если вам кто-то скажет, что овладеть таким сложным языком как английский можно только слушая и пробуя говорить, без анализа строения языка, не верьте. И уж тем более это нереально в неанглоязычной стране, в Израиле, например, где вас окружает не английский, а иврит. Конечно же, если человек попадает в Америку или Великобританию, он намного быстрее начинает говорить на английском ― так же, как русские репатрианты здесь на иврите, даже с минимумом ульпана (иврит, кстати, по сравнению с английским довольно легкий язык), но тем не менее, если он не учит его, как следует, он до конца своих дней говорит с ошибками. Мы это видим ― вернее слышим ― в американских фильмах о мафии, где старые мафионеры, почти всю жизнь прожившие в Штатах, говорят неграмотно. Другое дело, что при нашей методике анализ языка занимает второстепенное место, являясь как бы составной частью разговора, но это не значит, что без него можно обойтись.
― Вы говорили, что как раз с грамматикой у репатриантов дела обстоят лучше.
― Поэтому со многими из них задача прямо противоположная. Пассивное владение ― да, оно есть, и часто совсем неплохое, но едва только требуется сказать несколько слов, как тут же возникают трудности. С ними в первую очередь приходится работать над преодолениями психологического барьера, они стесняются говорить неправильно ― а порой и правильно! Эта стеснительность очень мешает. Даже люди, окончившие в России институты иностранных языков ― я уже говорил, что ко мне приходят учиться и такие ― изъясняются совершенно ненатурально, по-книжному, так, как на самом деле никто ни в какой англоязычной стране не говорит. Их поймут, но на самом деле они произведут на аборигенов такое же впечатление, какое на русских людей сегодня произвел бы человек, заговоривший языком эпохи Тургенева… Английский несомненно самый великий из языков, самый богатый и гибкий. Он требует постоянного внимания к его сложной этимологии, к его уникальной системе времен и фонетическим колебаниям, требует тщательного наблюдения за его непрерывным развитием…
― Давайте все-таки напишем несколько конкретных слов о вашей школе. Какие у вас работают курсы?
― Есть один стандартный два раза в неделю по четыре академических часа, то есть восемь часов в неделю. Это большая доза языка, зато при моей методике студенты освобождаются от домашних заданий.
― Совсем?
― Моя задача ― это вкладывать. Начиная даже не с восьми, а с шести часов в неделю, я получаю возможность вложить в студента столько, что ему уже нет необходимости заниматься дома. С оговоркой, разумеется, что его устраивает нормальное продвижение: если ему нужно сделать какой-то особый скачок, тогда пусть и дома что-то делает, как диктует просто здравый смысл. Кроме этой группы, есть еще несколько, занимающихся меньше, от двух до четырех часов в неделю. Но половина моих студентов занимается индивидуально.
― Это наверно дороже?
― Выходит то же самое. В группе вы платите меньше, но продвигаетесь медленнее. Ко мне приходят три рода студентов. Одни сразу говорят: мы лучше себя чувствуем с другими людьми, мы хотим группу. Это ― социальные ― или общественные ― животные. В социальной психологии есть такое понятие social animal, в нем ничего обидного нет, это такой человеческий тип. Второй тип приходит и говорит: мы с самого начала хотим слушать правильный английский, мы не хотим слушать ошибки и уродливое произношение других студентов. Это ― индивидуалисты. Наконец, третий тип спрашивает: а что вы посоветуете? Им я говорю: разницы в принципе нет, ни денежной, ни в продвижении. Есть небольшие колебания в зависимости от того, что вы за человек: если вы индивидуалист, немножко быстрее будете продвигаться индивидуально, если общественник, то в группе. Индивидуальные занятия обладают тем преимуществом, что можно отменить урок, не потеряв деньги. И, конечно, они более гибкие: студент сам решает, сколько и когда он занимается.
― И вы один со всеми справляетесь?
― Нет, что вы! У меня еще две преподавательницы, одна молодая энергичная американка, заканчивающая докторскую диссертацию здесь в университете, другая ― англичанка, средних лет, спокойная, с большим опытом. Они как люди совсем разные, но обе прекрасно преподают.
― Какие у вас есть группы?
― Самая крупная ― это пять студентов. На опыте я убедился, что все, что больше этого ― пустая трата денег студента и усилий преподавателя. Самые эффективные из групп ― это три-четыре человека. Мои курсы находятся не просто в самом центре Иерусалима, но еще и в очень эстетичном месте, что при моей методике крайне важно: классная комната выходит в сад.
― Вот вы говорите о вашей методике. В чем она заключается?
― Она представляет собой сочетание более традиционной оксфордской, вобравшей в себя лучшие элементы различных методологических разработок, и психолингвистики, преподавания языка посредством целого ряда психологических моментов, как универсальных, так и в виде индивидуальных «ключиков» к личным вкусам и интересам каждого отдельного студента. Вряд ли имеет смысл долго рассказывать в газете об этом подходе ― и сложно, и есть такая вещь, как профессиональная тайна ― упомяну только, что перед тем, как я начал писать докторскую диссертацию по английской литературе в Лондонском университете, я закончил вторую степень по психологии здесь в Бар-Иланском университете. Так что опыт у меня и в той, и в другой области.
― Последний вопрос, не относящийся к сфере бизнеса, но мне просто интересно это для себя: как вы относитесь к дискуссии, возникшей не так давно в Израиле вокруг запрета Академии иврита открыть англоязычные государственные школы в Израиле?
― Вы, наверно, удивитесь услышать это со стороны такого поклонника английского языка и литературы, как я, но мне понятны мотивы руководителей Академии. Иврит ― язык молодой, ему трудно выдерживать конкуренцию с таким могучим, разветвленным, влиятельным языком, как английский. Иврит уже сегодня чудовищно засорен. А я пурист в языке, мне жалко иврит… В конце концов, мы живем в стране, где особые любители английского могут вполне удовлетворить свои интересы, свою страсть к этому языку на частном рынке. А иврит пусть развивается на своих путях.