Самое страшное, что случилась во время нашего путешествия, был момент, когда я отстала от поезда. На каком-то полустанке я побежала на станцию за кипятком, а когда вернулась, поезд уже ушёл. Сейчас я не могу себе представить, как не лишилась рассудка. А тогда всё кругом рушилось, что и мобилизовало к выживанию.

Бронислава Липницкая

В ожидании отъезда

Публикация и предисловие Игоря Троицкого

Публикуемые заметки появились при следующих обстоятельствах. Я имел «грин» карту и работал в Америке, так что в Москву наведывался не часто и лишь на короткое время. Приезжать ко мне мама не могла и потому приняла кардинальное решение: эмигрировать в Америку. Документы все были готовы, разрешение получено, вещи собраны, но кое-какие формальности ещё оставались. Ожидание всегда томительно, а вот в данной ситуации оно было просто нестерпимо. Я звонил каждый день, но это мало помогало. И тогда, чтобы как-то отвлечь от назойливых мыслей, связанных с отъездом, я предложил маме написать для меня и её внучек свои воспоминания. Это увлекло маму, и в результате она привезла с собой множество исписанных бумаг. Недавно я собрал воедино некоторые фрагменты, которые не только рассказывают о том, как и чем жили наши родители, но и (как я надеюсь) эмоционально окрашивают их сравнительно недавно минувшие времена.

Игорь Троицкий

***                                                                       I

Я, Бронислава Григорьевна Липницкая, родилась через 99 лет после появления на свет моего прапрадеда Ицхака Когана, отца моей бабушки, а мой сын — через 99 лет после рождения моего деда, Янкеля Авербаха, отца моей мамы. (Забегая далеко вперёд, я (И.Т.) могу сказать, что и правнук Брониславы тоже появился на этот свет ровно через 99 лет после рождения своей прабабушки.) Мой отец, Григорий Михайлович Липницкий, имел типографию в городе Смоленске и, как её владелец, получил право временного проживания в этом городе. Мама, Мария Янкелевна Липницкая (в девичестве Авербах) рожала меня дома и в последствии никак не могла забыть отцу, что когда начались роды, тот уехал играть в преферанс. Через четыре года (но теперь уже в присутствии отца) появился на свет мой брат Роберт. А ещё через четыре года отец умер от туберкулёза, и мы переехали жить в Калугу, поближе к старшей маминой сестре Оле.

Ицхак Коган. 1815 — 1890 (мой прапрадед)

Янкель Авербах (мой дед)

Неподалёку от нашего дома жил дряхлый школьный учитель Циолковский, которого ныне соотечественники величают основателем всемирного ракетостроения. Он плохо слышал и в большом холщовом мешке всегда носил слуховую трубу. Стоило старику только показаться на улице, как вся ватага соседских ребят кидалась к нему, дергала за мешок и орала всякую бессмыслицу. Циолковский останавливался и пытался разобрать, что хотят эти визжащие дети. Однажды мама увидела, как её сын активно участвует в этой безобразной сцене, и хорошенько ему всыпала. Понимая, что это наказание вряд ли остановит сына, она строго-настрого приказала мне следить, чтобы Рома больше не участвовал в подобном безобразии. Оттащить вертлявого Рому от Циолковскго было очень непростой задачей, и в этом деле мне часто помогала моя школьная подруга Таня Дубровская.

Вместе с Ромой я активно «охраняла» маму от её ухажёров. Обычно мы ограничивались небольшим бедламом в присутствии гостя. Но один мамин приятель оказался очень настойчивым и нам пришлось применить более решительные действия. Узнав заранее о его посещении, мы с друзьями залезли в мешки, в которых сделали отверстия для глаз, рта и рук, и вечером, когда он вошёл во двор, выскочили на него с палками и с криком погнали на улицу. Более этот господин к нам не захаживал.

В пионеры ни меня, ни Таню не приняли из-за пустой, глупой истории. Рядом со школой находилась старинная церковь, которую планировалось снести. Как-то учительница стала объяснять всю бессмысленность и даже вред этого культового строения, а затем в качестве проверки насколько ученики хорошо усвоили её урок, предложила проголосовать за снос церкви. Таня проголосовала против, и я, верная подруга, поддержала её. Не будучи пионерами, мы не смогли вступить и в ряды ленинского комсомола, зато наша дружба, освящённая стремлением спасти церковь, оказалась крепкой и продолжается до сих пор, уже более семидесяти лет.

Так как ни я, ни Таня не были из семей рабочих (или крестьян), то для того, чтобы после школы иметь право продолжить образование, мы из восьмого класса обычной школы перешли в вечернюю и стали работать в мастерских Калужского железнодорожного депо. По окончании школы мы мечтали уехать вместе в Москву, но Таню родители не отпустили, и в столицу я отправилась одна. Сойдя с поезда, я сразу же отправилась к дяде Туве, брату моего отца.

«Тува» — так родные ласково называли Теодора Михайловича, наиболее уважаемого и почитаемого в семействе московских Липницких. В детстве это был талантливый еврейский мальчик, который, с отличием окончив гимназию, оказался в пятипроцентной норме и потому без проблем поступил в Московский Университет. К моменту моего появления он был известным врачом гомеопатом.

Дядя встретил меня приветливо. За ужином мы обсудили цель моего приезда, и он предложил пойти работать санитаркой и одновременно поступить учиться в медучилище. Я, конечно, согласилась и дядя сразу же позвонил приятелю, возглавлявшему Первую Градскую больницу. В течение нескольких минут дело было улажено, и я со всеми своими вещичками отправилась в больницу.

Так, я попала, как говорится — “с корабля на бал”, в помощницы одной из санитарок лучшей московской больницы. Новая моя начальница отвела меня в своё “лежбище”, представлявшее сравнительно просторную комнату в подвале дома рядом с больницей. Всё помещение было уставлено кроватями, на одной из которых я и поселилась. За койку нужно было платить за ночь вперёд, и когда денег не было, я оставалась вне графика дежурить в больнице. Несмотря на нищету, я не унывала, а поступив в медучилище (тоже не без помощи дяди), была просто счастлива. Реализовалась моя мечта: я живу и учусь в Москве. А учиться я всегда любила!

Хотя Теодор среди Липницких слыл непререкаемым авторитетом, но возглавляла клан его старшая сестра Евгения Михайловна или просто тётя Женя. Она была единственная из детей Михаила Липницкого, кто не получил никакого образования — таков был удел старшей дочери, основная обязанность которой состояла в помощи матери выращивать всё увеличивавшееся потомство, а численность его в конце концов достигла одиннадцати человек. Она стала как бы второй матерью, и именно так она и воспринималась всеми младшими сёстрами и братьями даже тогда, когда они сами стали мамами и бабушками.

По субботам все братья и сестры собирались у Теодора на праздничный еврейский обед. Племянники обычно не приглашались. Единственное исключение делалось для сына тёти Жени, Анатолия. Его, конечно, тоже не приглашали, но старшая сестра могла позволить себе всё. После обеда на кухне Анатолий старательно набивал свои карманы всем, чем только было возможно, и отвозил всё собранное мне, своей любимой кузине. Анатолий, хотя и был чуть-чуть младше меня, но всегда по отношению ко мне старался играть роль сильного мужчины — заступника.

II

После медицинского техникума я уже без всякой посторонней помощи поступила в мединститут. На втором курсе меня, не комсомолку, вдруг пригласили на комсомольское собрание института. Когда я вошла в актовый зал, председатель собрания, указывая на меня, с возмущением прокричал:

— Посмотрите на неё. Это — дочь бывшего владельца типографии, который отравлял рабочих свинцовой пылью. Нет места отпрыску этого кровопийца среди нас, детей рабочих и крестьян!

Комсомольцы единогласно проголосовали за моё исключение из института, и я вся в слезах отправилась к дяде Туве. Узнав в чём дело, он сказал:

— Не плачь, ничего страшного не случилось. Твой отец, как всякий еврей, не имел права владеть типографией. Исключение составляли только евреи — купцы первой гильдии. Поэтому формально типография принадлежала нашему родственнику Подземскому, торговавшему лесом, а твой отец числился её управляющим.

У Теодора хранились все семейные бумаги и, в частности, подтверждавшие данный факт. На следующий день я направилась на прием к Всесоюзному Старосте Калинину, который, как только увидел принесённые бумаги и прочитал выписку из решения комсомольского собрания, прямо на этом решении написал: «Восстановить».

На третьем курсе института у меня появился постоянный кавалер. Звали его Исаак. Он учился в строительном институте. Красивый, высокий еврей. Мне, девушке маленького роста, всегда нравились высокие парни: чем выше — тем лучше. По этому параметру Исаак подходил, но внезапно открылось одно обстоятельство, мешавшее нам вступить в законный брак. Этим обстоятельством была мама Исаака.

— Так просто взять и отдать своего единственного какой-то там ничего не представляющей собой девчонке. Да ни за что! Ишь ты, любит! Любить должен мать! Нет, либо я, либо она! — постановила мама Исаака, когда тот заикнулся о женитьбе.

Мать для послушного еврейского сына больше, чем мать — это закон! И подчиняясь его постановлению мы прекратили встречаться.

III

В институте лекции по общей терапии читал доцент Николай Алексеевич Троицкий, который очень скоро стал оказывать мне недвусмысленные знаки внимания. Тоже красивый. Тоже высокий. И, главное, без такой суровой мамы! Правда, он был старше меня почти на двадцать лет, но его возраст никак не мешал ему пользоваться колоссальным успехом у всех студенток.

После несколько месяцев наших прогулок по бульварам Николай Алексеевич захотел познакомиться с моей мамой. Я понимала, что это важный шаг к тому, чтобы сделать мне предложение, и пообещала согласовать с мамой его посещение Калуги.

Я предполагала, что мой разговор с мамой будет не простой. Во-первых, мой потенциальный жених был её ровесник, а во-вторых, он был не просто русский, а сын священнослужителя и до революции учился в духовной семинарии. Всю эту информацию мама восприняла без комментариев и сказала, что могу привозить Николая в любое время.

Вскоре после знакомства мамы с Николаем Алексеевичем, он сделал мне предложение, и теперь уже я отправилась в Калугу за материнским благословением.

— Видишь ли, — сказала мне мама, узнав о сделанном мне предложении, —   когда мне только-только исполнилось шестнадцать в нашем местечке появился ссыльный студент. Мы понравились друг другу. Мои старшие сёстры строго следили, чтобы я не оставалась наедине с этим «гоем». А мне и не хотелось. Достаточно было встретиться взглядам, и такая буря охватывала меня, что я буквально теряла сознание. Продолжалось это не долго, месяца два. Однажды прибыли жандармы и забрали моего студента. Так вот, звали его Николай и был он, как и твой, сыном священника, правда, в отличие от Николая Алексеевича, был не высокий и старше меня всего лет на шесть.

С мамой я провела весь день, но о Николаях больше не говорили. Только уже отправляясь на вокзал, я спросила маму, что делать. И она ответила, что я уже совсем взрослая и подобное решение должна принимать самостоятельно.

Никакой свадьбы не было. После загса мы поужинали в ресторане «Прага». Из ресторана мы заехали к хозяйке, у которой я снимала угол (т.е. у меня была кровать в углу её комнаты), забрала чемодан и отправилась к своему мужу.

Заканчивала институт я уже беременной. Муж хотел, чтобы во время родов мама была рядом со мной, и ему удалось устроить моё распределение на работу в деревню Балабаново, расположенную на правом берегу Оки, как раз напротив Калуги. Утром на пароме я переплывала в свою деревню, а вечером плыла обратно в город. У парома меня встречал извозчик, который развозил меня по вызовам. Когда извозчик был в запое, я шла в конюшню, запрягала лошадку и сама разъезжала по больным.

IV

Второго мая 1941 года у меня родился сын. Это сейчас я понимаю, что с рождением первенца одновременно рождается и мать. А тогда мне было не до этой «философии» — для меня просто изменился мир. Второго мая он вдруг стал совсем другим. Я его стала видеть не в два, а в четыре глаза, и слышать в четыре уха.

По еврейскому обычаю новорождённый должен был получить имя «Гриша» в память моего умершего отца Григория Липницкого. Но Николай хотел назвать сына Игорем. Я спросила маму: как быть? Мама, поигравшись со звуком «гр», сказала:

— Что ж пусть будет, как хочет отец. В «Игоре» тоже ярко звучит «гр», и я надеюсь оно будет напоминать нам Гришу.

В начале октября 1941-го года немцы подошли к Калуге. Большинство медработников города и окрестных деревень уже эвакуировалось, а я никак не могла уговорить маму. Она, конечно, слышала о бесчинствах немцев, но полагала это местной пропагандой, ибо не могла себе представить, что столь культурный народ может так бесчинствовать. В результате только четвёртого октября, когда я уже не выдержала и стала собирать вещи, она присоединилась к нам, и мы вместе побежали на вокзал.

Вагон, в который удалось втиснуться, был товарный. Самое страшное, что случилась во время нашего путешествия, был момент, когда я отстала от поезда. На каком-то полустанке я побежала на станцию за кипятком, а когда вернулась, поезд уже ушёл. Сейчас я не могу себе представить, как не лишилась рассудка. А тогда всё кругом рушилось, что и мобилизовало к выживанию. И вот с чайником в руках (единственным своим документом) и без копейки в кармане я пустилась в погоню. Свой эшелон я догнала через сутки, но в течение этих суток ни на миг не впадала в панику и не теряла уверенности в успехе. Я помню все детали, но не понимаю, как я всё это пережила.

Ещё до Волги у нас кончилась всякая еда, и у меня пропало молоко. Игорю мы разводили в воде разные витамины и лекарства, что, по-видимому, и спасло его, ибо мало кому из младенцев нашего эшелона удалось выжить.

На одной из станций уже в Северной Таврии мне попалось объявление: местному казахскому совхозу был нужен врач. Обещалось жильё и молоко. И мы с радостью согласились на это случайное предложение. Правда, молоко оказалось кобылье, а «жильё» — старой маленькой юртой с земляным полом. Но и юрта, и кобылье молоко было счастьем: впервые, более чем за месяц пути я и мама заснули не на жестком полу товарного вагона, а на войлочных, теплых матрацах.

Казахское селение, где мы обосновались, находилось в дикой степи, примерно в пятидесяти километрах от железнодорожной станции и в ста километрах от районного центра. О том, что происходило на фронте, узнавали только раз в неделю, когда привозили почту. Я была единственным врачом в районе, простиравшемся на десятки километров. Я принимала роды и лечила всех и всё, что только болело и требовало лечения. Иногда приходилось работать в условиях дикой антисанитарии, так что удивляюсь, как мне удавалось избегать сепсиса. Очень помогал мне опыт, приобретённый в Балобанове, особенно в «общении» с лошадьми.

Когда Игорь начал ползать, то делал свои туалетные дела прямо на пол, благо тот был земляной. Совершив необходимое, он тянул бабушку к соответствующим местам и причитал: “Вонь, вонь”. “Вонь” — было первое и, наверное, самое существенное по важности слово, которое сын научился говорить.

V

После того, как дела на фронте стали улучшаться, я начала активно готовиться к возвращению. Очень хотелось сменить «степную» медицину на городской стационар. В Калугу ехать не хотелось, и я пыталась пристроиться где-нибудь поближе к Москве. Моя активность многократно увеличилась после получения письма от Николая, в котором сообщалось о его разводе со мной. Известие тяжёлое, но в депрессию я не впала: просто было не до того.

Через сокурсников мне удалось договориться о работе в госпитале, размещавшемся в деревне Каляевка недалеко от подмосковного города Загорска, куда мы и отправились. Госпиталь был при воинской части, в которой усовершенствовали конструкции взрывных устройств, и именно здесь я впервые познала работу с «живой, большой» кровью и прикоснулась к хирургии. Больничный корпус располагался на территории бывшего женского монастыря, затерявшегося в дремучих загорских лесах.

Через несколько месяцев меня перевели в другой госпиталь, находившийся в самом Загорске. Для проживания нам предоставили комнату, бывшую прежде одним из классов духовной семинарии Троице-Сергиевой Лавры. Сейчас удивительно, как это две яркие еврейские женщины, жили и гуляли по православной обители, а тогда всем было не до подобного казуса.

Под утро 9-ого мая затрещал репродуктор и диктор объявил, что война окончена. С утра все собрались на соборной площади, били в колокола, шум и гам были непередаваемыми, а мой сын, четырёхлетний малыш, в этой суматохе горько плакал. Он был уверен, что скоро вырастет и пойдёт бить немцев, а тут вдруг, бац, и война кончилась. Это было впервые, когда жизнь так неожиданно над ним посмеялась и не дала того, что казалось бы, предназначалось по праву. Я утешала его, как могла, а сама молила бога, чтобы его будущие разочарования не превосходили нынешнее. Успокоился он только днем, когда мы отправились в Москву смотреть салют Победы.

Вскоре по рекомендации дяди Тувы я устроилась работать акушером-гинекологом в московский родильный дом № 19, что напротив Немецкого кладбища, и мы переехали жить в подмосковный дачный поселок Салтыковка. Здесь на втором этаже старинного двухэтажного дома Рома купил нам восемнадцатиметровую комнатку с каменной печкой и неотапливаемую кухню с холодной террасой. Как участник войны, демобилизованный по ранению, он мог иметь под Москвой свой частный зубоврачебный кабинет. Брат воспользовался этим правом и очень неплохо зарабатывал, что собственно и позволило ему без особых проблем сделать нам столь важный подарок.

VI

Как только мы поселились в Салтыковке, мама стала уговаривать меня и Рому отправиться в Калугу и привезти хоть что-то из уцелевших вещей. Я связалась с Таней Дубровской, от которой узнала, что занявшие квартиру — “люди вредные” и от них так просто (даже своего) получить будет невозможно.

— Один вариант, — предложила Татьяна, — появиться без предупреждения в будний день, когда хозяин на работе, а дети в школе. Хозяйка — малограмотная, деревенская баба, которую внезапностью можно легко сбить с толку и, пока она опомнится, забрать своё барахлишко. Обещаю, мы с Алексеем вам в этом подсобим.

Далее всё происходило по предложенному сценарию. Я, Рома, Таня и Алексей (муж Тани) с большими пустыми чемоданами, постучали в дверь бывшей нашей квартиры, и когда на пороге появилась хозяйка, бесцеремонно отстранили её и вошли. Я и Рома представились детьми истинной владелицы этой квартиры, в которой мы жили до эвакуации, а, следовательно, по закону, она и поныне принадлежит нам.

— Однако, — объяснила я, ­— мама не хочет возвращаться в эту квартиру, а вот свои вещи мы хотим забрать.

— А как вы увезёте мебель? — спросила ошалевшая хозяйка.

— Нет, мебель мы брать не будем, мама её дарит вам, — ответила я.

Хозяйка была несказанно рада такому повороту событий: и квартира, и мебель остаются! Пока я и Таня чаёвничали с хозяйкой, Роман и Алексей проводили справедливую экспроприацию. Примерно через час мы покинули дом с чемоданами, заполненными нашими вещами.

Тогда я удивлялась, как радовалась мама, разбирая привезённые старые вещицы, а сегодня многие из них я бережно упаковала и увожу с собой.

VII

Главным врачом роддома, где я стала работать, был Николай Николаевич, обрусевший немец. Его заместитель, Виктор Гусев, прошел всю войну и вышел из неё опытным хирургом и контролирующим себя наркоманом. Все врачи делились на две категории: к первой принадлежали наиболее опытные, способные в экстренных случаях самостоятельно делать сложные операции, а ко второй — лечащие врачи.

Когда началось «дело врачей», и русские патриотки стали отказываться от услуг врачей еврейской национальности, Гусев собственноручно на входе в приёмный покой повесил объявление, которое предупреждало, что в 19-ом родильном доме роженицы не имеют право выбирать себе врачей, и если им этот порядок не нравится, то они могут пользоваться услугами других родильных домов Калининского района города Москвы. Далее шли адреса соседних роддомов. Наш роддом считался одним из лучших, так что после появления Гусевского объявления ни одного каприза зафиксировано не было.

В самый же разгар «дела врачей» Гусев пригласил всех евреев, врачей первой категории (таковых было четверо), к себе в кабинет и сказал:

— Время сейчас дурное. Я и Николай Николаевич, исключительно для безопасности наших уважаемых коллег, предлагаем вам во время дежурств не делать никаких сколь-нибудь сложных операций, а в случае необходимости не стесняться и вызывать кого-нибудь из нас. «Бережёного — Бог бережёт», — закончил Виктор.

Я и две мои приятельницы вышли ободрённые и явно довольные тем, что вот же и среди «патриотов» есть порядочные люди. А вот четвёртый приглашённый, заведующий отделением Ляндерс, выглядел не столь радостным. Тогда мы это объяснили так: «ну чего взять со старика» (ему было уже пятьдесят, а нам — только чуть-чуть за тридцать). Пришлось самой перевалить за пятьдесят, чтобы понять, что своим предложением Гусев оскорбил и унизил профессиональное достоинство нашего «старика». Ляндерс знал себе цену, и она не была ниже, чем у тех, кто взялся его «оберегать».

VIII

Среди моих поклонников вновь появился Исаак. По его словам он переживал, когда я вышла замуж, и сердце его мамы дрогнуло. Она нашла ту, которая казалась наиболее подходящей спутницей её любимому сыну. Но очень скоро мама разочаровалась в своей невестке и начала предпринимать активные действия для возвращения сына в своё единоличное владение. Через год Исаак развёлся.

Исаак по-прежнему мне нравился. Но теперь его мама была недовольна наличием будущего пасынка. Она остерегалась, что я буду меньше любить её сына, чем своего. Опасения были не безосновательными и, не предвидя ничего хорошего от наличия такой свекрови, я стала тормозить развитие наших отношений. А тут вдруг пришла и настоящая любовь.

Летом 1950 года в одном из Сочинских домов отдыха я познакомилась с Борисом Самуиловичем, инженером-строителем из Баку. Высокий, симпатичный, мой ровесник — всё, что надо. Его жена Рива умерла три года назад, оставив ему дочь Лилю и сына Анатолия. Детей воспитывали родители Ривы: отец — портной, обшивавший Бакинский цирк, и мать — никогда не работавшая, верная еврейская жена.

Через год я договорилась с руководством роддома и уехала на всё лето главным врачом дома отдыха в Булдори (маленький, прелестный городок на Рижском взморье). В моём распоряжении оказался шикарный особняк, в который никого не селили, так как его облюбовал для отдыха первый секретарь компартии Грузии. Даты отдыха столь важной персоны были большой государственной тайной, так что о его прилёте становилось известно только тогда, когда он уже в персональной машине выезжал из Рижского аэропорта, т.е. примерно минут за двадцать до прибытия в дом отдыха. За это время я должна была успеть переселиться в обычный номер. На время летних школьных каникул я взяла к себе маму и сына. Нам повезло: пока мы квартировали в шикарном особняке, хозяин, партийный босс, не прилетал и нас не беспокоили.

Когда мама с Игорем возвратились в Москву, приехал Борис и сделал мне предложение. Уже дома я рассказала маме и сыну про Бориса и спросила, как они отнесутся к тому, что я выйду за него замуж.

— Не стоит, — категорически возразила мама. — Двое детей — это не только колоссальная обуза, но и ещё большая ответственность.

— Ну и что, у Бориса двое, а у меня один — не велика разница, — ответила я.

Сын же дал добро, просто сказав: «Поступай, как хочешь».

Вскоре после этого разговора в Москве появился Борис. Я познакомила его с мамой и сыном, после чего всё время пропадала у него в гостинице. Однажды вечером я и Борис приехали в Салтыковку. Мы выложили на стол множество разнообразной вкусной снеди. Когда все четверо расселись, Борис открыл бутылку шампанского, наполнил бокалы, а я объявила, что мы сегодня зарегистрировались. Мама пожелала нам счастья. Ужин подходил к концу, когда она встала из-за стола, подошла к буфету и вдруг стала падать. Одно мгновение — и она лежит на спине на полу.

— Всем сидеть. Это демонстрация — сама встанет, вырвалось у меня.

Сын и муж замерли. Мама медленно и неуклюже, держась за стул, поднялась и полу села, полу легла на рядом стоявшую кровать. Я, убедившись издали, что ничего страшного с ней не случилось, поднялась и пошла к двери. Муж последовал за мной. На платформе у меня началась истерика.

Я до сих пор не могу объяснить, что со мной произошло. Почему не подбежала к маме. Как могла уехать… Конечно всему можно найти объяснения и даже «научно обосновать». Но не оправдать … До сих пор меня гложет непередаваемый стыд. Никто никогда вслух не вспоминал случившееся. Я уверена: мама простила, а вот простил ли меня сын за свою любимую бабушку — большой вопрос!

IX

Летом я уволилась из роддома, и вместе с сыном уехала на постоянное (так я полагала) жительство в Баку, где Борис работал главным инженером на строительстве самого большого в городе жилого дома. Дом занимал всю вершину холма, возвышавшегося над районом, который назывался Арменикенд. Строительство дома ещё только заканчивалось, но главному инженеру уже была выделена в нем квартира, куда и въехала моя новая семья. Квартира была огромная, с двумя большими лоджиями и длиннющим коридором. С первого сентября Игорь пошел в русскую школу, где наряду с традиционными предметами стал изучать азербайджанский язык.

Все родственники и друзья Бориса встретили меня очень приветливо, но вскоре мои первые яркие, радостные Бакинские впечатления стали рассеиваться. За время холостяцкой жизни у Бориса развелось множество друзей, которые по поводу и без всякого повода устраивали частые сабантуи. Не принять приглашение означало обидеть, и я часами сидела за столом, выслушивая одни и те же плоские шутки и неизменные длинные тосты. Я задыхалась в окружившей меня провинциальности. И главное, я стала дико скучать по своему роддому, по друзьям и просто по Москве.

На ноябрьские праздники я под предлогом навестить маму взяла сына и улетела в Москву. Через несколько дней я уже работала в своём любимом роддоме, а Игорь вернулся в свой салтыковский класс. Борису я отправила письмо, в котором извещала, что в Баку больше не вернусь и звала его приехать и устраиваться здесь, в Москве. Обменявшись несколькими письмами, мы договорились, что муж приезжает с Лилей, а Толя пока останется в Баку у бабушки с дедушкой, родителями его умершей мамы.

И вот зимой 1952 года в единственно теплой восемнадцатиметровой комнате оказались пять человек: трое взрослых и двое детей. Туалет для взрослых —   помойное ведро в холодном коридоре, а для детей — горшок в комнате. Борис оказался покладистым, уважительным человеком, и у него сложились очень хорошие отношения и с Игорем и с моей мамой. Зима тянулась медленно, и длинные зимние вечера согревались потрескивавшими в печке дровами и нашей горячей любовью.

Лиля, послушная, милая девочка, восхищалась всем впервые увиденным и особенно снегом и валенками. Последние ей так понравились, что она носила их на руках и никак не хотела надевать на ноги, боясь запачкать. На день рождения Лиле купили тёплую байковую пижаму, в которой (нарядившись с раннего утра) она радостно прыгала на кровати. Пижама была великолепна, и Игорь еле-еле сдерживал слёзы зависти. Вечером Борис привез ему точно такую же пижаму, и за праздничным тесным столом Игорь и Лиля восседали в одинаковых пижамах, и всем было хорошо и радостно.

Несмотря на то, что Борис в Баку возглавлял большое строительство, в Москве он никак не мог найти работу. В очередной раз помог мой дядя и Борис стал главным инженером Стройтреста Калининского района города Москвы.

Первейшей задачей Бориса было получение московского жилья. В то время дома клались из кирпича и строились годами, строительство же деревянных домов на территории Москвы было строго запрещено. Однако перспектива встречать следующую зиму в Салтыковке не улыбалась ни мне, ни ему и, прижатый жизнью к стенке, главный инженер провернул весьма смелую аферу.

Жители одного из деревянных бараков обратились в Cтройтрест с просьбой помочь отремонтировать их жилище, пришедшее в полную негодность. Борис предложил жильцам выехать из барака на несколько дней с тем, что за это время барак снесут и построят новый деревянный двухэтажный дом, куда они и переселятся. Так как барак находился в глубине двора и не просматривался с дороги, то была большая вероятность, что городское партийное начальство не заметит это строительство. Дом построили в течение нескольких дней, и сразу же из брандспойтов окатили его грязью, чтобы выглядел, как старый. В одной из квартир этого дома Борис предусмотрел две дополнительные комнаты, которые и оформил на себя.

Кроме этих двух комнат в квартире была ещё одна, в которой обитал рабочий завода «Стальмост», Павел, с женой Марусей и маленькой дочерью. Дом имел паровое отопление. В квартире была большая кухня, туалет и душ. Всё это по сравнению с Салтыковкой превращало две полученные комнаты в райский уголок. Территориально дом располагался в Москве, но очень близко к границе с Московской областью между заводами «Стальмост» и «Фрезер». Так я стала москвичкой со своей жилплощадью.

Павел, симпатичный, громадный мужик, и Маруся, маленькая, худенькая бабёнка, в будничной жизни были вполне милыми соседями. Обычная жизнь нарушалась только в день зарплаты. В этот вечер Павел приходил домой сильно пьяный. Маруська выставляла ему бутылку, после которой он требовал следующую, но следующую она ему не давала, и тут начинался скандал, точнее Паша просто бил Маруську смертным боем. На следующее утро (оно всегда попадало на воскресенье, что позволяло рабочему человеку опохмелиться) Маруська выходила вся в синяках и пыталась поведать мне подробности прошедшего ужина. Я сразу же посоветовала иметь в запасе несколько бутылок, после которых Павел бы заснул и не буянил.

— Что вы, — воскликнула Маруська, — Паша должен разрядиться, и пусть он бьёт лучше меня, чем пойдет завтра бить Вальку.

Валька была подруга Маруськи, к которой, по-видимому, не без причины бесстрашная жена ревновала своего благоверного. Впоследствии я избегала давать советы, хотя, ковыряясь на кухне, волей не волей была свидетельницей жизни соседей.

Через четыре года мы получили новую, отдельную квартиру в одном из кирпичных домов. Так же, как когда-то я восхищалась теплым туалетом и душем, теперь я не могла нарадоваться отсутствием Маруськи. А изменившийся вид из окон, выходивших теперь не на одноэтажные строения барачного типа, а на широкое шоссе, по которому бегали резвые трамвайчики, радовал взгляд, подтверждая тот факт, что вот теперь я не просто москвичка, а хозяйка отдельной квартиры. И потребовалось для этого всего 25 лет с момента моего появления в столице.

X

Мой кузен Анатолий был врачом терапевтом, но после войны последовал по стопам нашего дяди Тувы и стал заниматься гомеопатией. Как инвалид войны, он имел свой кабинет в подмосковном городе Ногинске, где по воскресеньям принимал больных. Но вот он серьёзно заболел, и чтобы не потерять клиентуру ему потребовалась замена предположительно на пару месяцев. Мы дружили с самого моего появления в Москве, но обращаться ко мне за помощью он не решился. Дело в том, что он знал о моём отношении к гомеопатии, как к ненаучному знахарству, и понимал, насколько мне будет тяжела его просьба.

Когда ситуация стала критической, мне позвонил дядя Тува.

— Броня, ты должна помочь Анатолию, и пока он в больнице провести несколько приемов. Приезжай, я дам тебе необходимую литературу, а если в процессе приёмов у тебя вдруг появятся вопросы, позвонишь, я буду на телефоне. Для моральной поддержки возьми с собой Бориса. Регистратор больных и кассир всё знают и умеют. Все фининспекторы — свои люди. Ничего не бойся. В добрый путь!

На этом разговор был закончен. Неделю я изучала гомеопатические справочники и в следующее воскресенье провела приём.

Состояние, в котором я находилась, можно описать одним словом — ужасное. Мало того, что я боялась как бы в роддоме не узнали о моём «знахарстве», я боялась заработанных денег. За один приём я получила больше, чем зарабатывала за две недели. Честно, я до сих пор боюсь шальных денег. Мне кажется они несут несчастье. А тогда я практически перестала спать. «Хорошо» (в кавычках), что после трёх приёмов мы попали в автомобильную аварию. Возвращаясь из Ногинска, нас накрыл сильный снегопад. Борис не справился с управлением, и наша «Победа» перевернулась. Месяц я провалялась в больнице, и на приёмы стал ездить Эдик, наш двоюродный брат, врач уролог, спешно переквалифицировавшийся в гомеопаты.

Через много лет уже пенсионеркой я какое-то время работала в женской консультации. Здесь в некоторых, почти безнадёжных случаях я стала использовать гомеопатические средства и к моему удивлению убедилась в их эффективности. Через пару лет я перешла работать в гомеопатическую поликлинику, где, кстати, в скором времени, тоже выйдя на пенсию, стал работать и Эдик. Нынче он часто навещает меня, и мы не перестаём удивляться, как я — акушер-гинеколог, а он — первоклассный уролог, превратились во врачей гомеопатов (естественно по своим специальностям).

XI

Борис умер в 1987 году. Мы прожили вместе тридцать пять лет, и я ни дня не пожалела, что ослушалась маму и вышла за него замуж. А то, что «двое детей — это не только колоссальная обуза, но и ещё большая ответственность» — тут мама была права. Более того, не простым оказалось и то обстоятельство, что дети были не чужие и росли бок о бок с моим родным сыном. Но, Слава Богу, все получили высшее образование и ныне счастливо живут: Лиля — в Мюнхене, Толя — в Иерусалиме, а Игорь — в Лас-Вегасе, где через день должна оказаться и я. Могла ли я представить себе такое, сидя прижавшись к своему Боруху в тесной Салтыковской комнатке у русской печки и прислушиваясь к потрескиванию разгоравшихся полений!

15-го января 1997 года