Когда Киров был в Тбилиси постпредом, он дал телеграмму в штаб одиннадцатой армии: «В реввоенсовет, Орджоникидзе. Сбежал провокатор Берия, арестуйте». И его посадили в бакинскую тюрьму. А потом Багиров его освободил. И тот и другой были провокаторами. Багиров же, на самом деле, служил в земской полиции, а когда советская власть пришла, перекрасился.

Розалия Степанова

Подвластно то лишь Божьей воле, что может женщина одна

(окончание. Начало в №2-3/2019)

Эпизод тринадцатый. К Ленину с Микояном и порознь

Шёл апрель девятнадцатого года. В Азербайджане правило националистическое правительство Мусават, большая часть России в руках Деникина, в Астрахани держались большевики.

Мы с Суреном решили ехать в Баку, откуда удрали в декабре восемнадцатого. За это время турки уже ушли, и по Версальскому договору, заключенному в январе между Антантой и побежденными странами, Баку был опять оккупирован англичанами, так же, как и Грузия. Смертной казни уже не было, могли посадить, но не убить. Опять выхлопотали пропуска на чужие фамилии, Я уже на ногах стояла, плохо ходила, но ходила. Весила я сорок килограмм.

По возвращении в Баку мне было дано партийное поручение — пробраться через фронт в Астрахань, чтобы передать в Москву Ленину постановления Закавказского крайкома.

С Анастасом? — Да, пойду. Конечно, дело не только в поручении, здесь в Баку оставалась не менее важная работа, я — редактор газеты, но я так хочу. Решили пробираться морем на турецкой лодке-кефалке, с тем чтобы в море свернуть на Астрахань. Лодка уже стояла у причала, и в её носу были спрятаны партийные документы. Темной ночью я — девушка в светлом платье — пробралась к пристани. Кажется, всё обходится благополучно, жду Анастаса.

Только успел рыбак с соседней лодки предупредить, что за мной следят, как двое полицейских предложили пройти в участок. Я повела их бульварами, по которым должен идти Анастас. Рассчитывала, что он увидит и поймет, что попала в засаду и наш отъезд провалился.

— Оля! — удивленный оклик, это Анастас. Он не сразу понял, что я арестована, но когда догадался, ушел в темноту. Я задержалась на минуту, сказав, что у меня развязался шнурок на ботинке, и тихонько сунула документы в водосточную трубу. Основные оставлены в лодке, но кое-какие были при себе, а меня ведь будут обыскивать.

— Кто этот, что тебя позвал? — Не знаю, хулиганят здесь на бульварах.

В полицейском участке меня продержали до утра и отпустили — ничего не нашли.

Второй раз сговорились с Анастасом плыть на рыбацкой лодке. Я оделась в мужской костюм, превратилась в мальчишку-рыбака и должна была отчалить с рыбаками от пристани в Черном городе. При таможенном осмотре лодки один из полицейских оказался тем самым, кто участвовал в прошлой засаде. Он узнал меня и закричал: — Это не парень, это девка, держите ее!

Я вскочила на борт лодки, перепрыгнула на соседнюю и так, прыгая с лодки на лодку, добралась до соседней пристани. Полицейские на берегу кинулись наперерез. Но я была проворнее, обогнала их, забежала на какой-то пустырь, перемахнула через двухметровую ограду и удрала от погони. Так провалилась и другая попытка.

Получилось, что надо пробираться по отдельности. Решено было отправить в Москву трёх гонцов: Анастаса через Астрахань, ещё одного другим путем и меня через Батум и Ростов. Дали мне и дополнительное поручение — отвезти Ростовской подпольной организации пачки прокламаций — у них типография провалилась.

Изготовили мне паспорт на имя нижегородской мещанки Евдокии Дулиной, печать, конечно, из резины — всё как надо. Выдали денег. Анастас говорит: ты уж ни перед какими средствами не останавливайся. Деньги, конечно, используй, но и так, если надо, с деникинцами флиртуй, пользуйся.

Купили билет до Батуми. Ну вот, приехала я в Батум, чтобы оттуда до Новороссийска добираться. Корзина у меня большая, на дне прокламации, а сверху так кое-что из одежды навалено. Оказалось, что пароходное движение запрещено, ходят только военные корабли.

Анастас наставлял, чтобы останавливалась я не в гостинице — следят, а так где-нибудь. И чтобы с батумскими коммунистами не выходила на связь, а то, если кто провалится, и ко мне нить придёт. Ходила я по городу, мыкалась. Корзина обшита и перевязана, я сдала её в камеру хранения, а сама, чтобы ко мне не пригляделись, ночи проводила то на вокзале, то на бульваре, то в подъезде — старалась не обратить на себя внимания. Была бы еще оборванка, а то хорошенькая беленькая чистенькая девушка.

На пятый день нашла одного рыбака, уговорила — за тысячу керенок довезти меня на парусной лодке до Туапсе. Только чуть отъехали, шторм поднялся. Ветер, волны, лодка как щепочка, того и гляди перевернется.

Он ругается: — Куда к черту ехать? Не надо мне твоих денег, уцелела б голова!

Я и сама от страха ни жива, ни мертва. Ну, думаю, все равно — два раза уже провалилась, пусть хоть умру. Сижу, сжимаю свою корзину. Волны ещё больше, гроза поднялась, он на берег вернулся керенки мне в лицо бросил:

— К черту убирайся, мне жизнь дороже!

Опять сдала я корзину в камеру хранения, а сама около моря хожу».

 Эпизод четырнадцатый. В адмиральской каюте с корзинкой прокламаций

«Итак, в девятнадцатом году, в октябре-ноябре я была послана для связи в Москву. На юге были деникинцы — белые. Из Баку я доехала до Батуми, чтобы оттуда попасть в Новороссийск, а оттуда в Ростов.

Для ростовского подполья у меня были прокламации, они лежали в корзине под бельем. Дело в том, что в типографии нашего Донского комитета произошел провал, и они из Ростова нам в Баку написали, что просят отпечатать и прислать прокламации, что мы в нашей подпольной типографии и сделали. Большущая такая корзина у меня была с этими прокламациями. Сверху я положила юбочку, кофточку, вроде это моя корзина с вещами.

На вокзале в Батуми я сдала корзину в камеру хранения. Оказалось, что пассажирского сообщения нет, а мне надо уехать в Новороссийск.

По бульварам гуляли молодые офицеры, на рейде стоял миноносец «Буг». Говорили, что скоро он должен пойти в Новороссийск. Я решила, что надо познакомиться с офицерами, и купила для украшения башлык с золотыми прошивками, он очень шёл мне и скрывал едва отросшие после тифа волосы, а ещё были у меня французские духи — вот и вся моя прикраса. Волосы после тифа короткие и локончиками. В башлыке-то не видно, что сзади острижена, а то нехорошо, не принято ведь это было. А так, спереди локончики, свеженькая, хорошенькая, а в башлыке — прямо прелесть! Я сама чувствовала, что все, кто ни идет по улице, вслед оборачиваются

Вот стою так, рассматриваю открытки у киоска. Несколько офицеров тоже рассматривают. Очень приятные молодые люди. Заговорили со мной. Познакомилась с офицерами, рассказываю им, что не знаю, как быть. Бабушка у меня в Ростове, так что надо доехать до Новороссийска. Сирота я, больше никого у меня нет, и если бабушка умрёт, то совсем без наследства останусь. Они хотят мне помочь. Мы стали встречаться каждый вечер.

Они говорят: — Мы видим, с кем имеем дело, мы, конечно, вас в ресторан позвать не смеем, но в кафе… Мы бы познакомили вас с офицерами с «Буга». И познакомили. Те, конечно, тоже сразу же приняли участие. Но помочь очень трудно. Посторонним вообще на военных кораблях нельзя находиться, тем более женщине.

Офицеры с «Буга» сказали: — По нашей просьбе командир не возьмет. Но в миссии Деникина есть адъютант начальника граф Козлов, какой-то родственник адмирала. У того своих детей нет, племянника он страшно любит и не сможет ему отказать.

Вот как-то они привели в кафе этого адъютанта, тоже приятный молодой человек, очень хорошо воспитан. Они ему рассказали, что вот, мол, бедная девушка-сирота, надо помочь ей доехать до Ростова.

Опять гуляли, опять я рассказывала про бабушку, про наследство. Он назначил мне день прийти в миссию. Я пришла. Подхожу, у ворот стоят два гренадёра, огромные, в медвежьих шапках, мне так страшно стало. Думаю, куда я лезу в самое логово! Но тут же себе сказала — нельзя об этом думать, мысли передаются. Отошла немного и стала себя заставлять думать, что я сирота и только об этом. Вот так перестроилась и пошла. Меня уже там, оказывается, ждали. Пропустили, повели к нему в его огромный кабинет, а это только преддверие кабинета начальника миссии, у которого он адъютант. Ну, я села, поговорили немного. Сейчас, — говорит он, — напишу письмо дяде.

На бланке миссии написал, что вот, дескать, дядя, очень прошу, это моя знакомая …, запечатал и дал мне. Меня проводили до ворот. Только, когда вышла на улицу, вздохнула.

А у входа — вся молодежь. — Ну что, Дунечка, как? — Радуются за меня, и тому, что ехать вместе будем. Они в восторге, что предстоит такое плавание. Отвезли письмо адмиралу, он дал согласие, и мне сказали, в какой день приходить на военную пристань. Погрузка уже закончилась.

С корзиной пришла я на корабль. Прочитал командир письмо, нахмурился, но отказать не может — от самого указание. И говорит: — Вот здесь располагайтесь. А у него каюта, как квартира: кабинет, спальня, столовая. Показывает на спальню. У молодежи лица вытянулись. Они думали, что он меня где-нибудь так поместит, и они смогут ко мне ходить, а я к ним. А тут — на тебе.

Я свою корзину с прокламациями под кровать задвинула, здесь-то уж она в неприкосновенности. Так и ехала. Они меня зовут — завтрак, обед, ужин. Салон, в общем, культура, по-французски я болтала хорошо. Прислуживают матросы. Тарелки подают горячие, салфетки. Вот как-то тарелка была плохо подогрета, что ли — один офицер кинул ее в лицо матросу. Мне противно, но не реагирую. Потом мне рассказывают, вот, мол, восстание было, офицеров убивали, за борт кидали. Я поддерживаю: — Да что вы? Ах, звери!

Эпизод пятнадцатый. Панихида в Баку

На миноносце все, конечно, знают, что в каюте адмирала едет барышня.

Однажды был шторм. А когда шторм, все офицеры на своих местах, и никого со мной нет. Пошла я одна гулять по всему кораблю, бродила, бродила и спустилась в машинное отделение. Оказывается, чем глубже, тем меньше качает. Там жарко, кочегары, обнаженные до пояса, бросают в топку уголь, и всё время команды — право, лево, туда, сюда. Я так прислонилась, смотрю, как они бросают, и машинально, тихонько так, запела — “Раскинулось море широко… товарищ, ты вахту не смеешь бросать…”, — не то говорила, не то пела. И когда пошла наверх, меня увязался провожать механик, молодой человек.

Там очень много ступенек, мы прошли один, два как бы этажа и встали отдохнуть на площадке, он смотрит на меня и говорит:

 — Скажите, зачем вы здесь? Нет, неправда это. Я знаю, вы не то, что говорите. Может, не так прямо, сказал, а намеками. Вот странно, интуиция как сильна у человека.

— Ну, скажите, кто вы? Я прошу вас, от этого зависит моя жизнь. И просит, молит. И у меня тоже интуиция. Я тоже — не прямо, а тоже намеками: — Ну да, может, вы и не ошибаетесь, а что вы хотите?

— Я хочу связаться с большевиками. Видите, мне противно здесь быть, но я не ухожу, потому что хочу именно здесь быть полезным. Свяжите меня с большевиками. Я ведь здесь не живу, а только об этом думаю и всё жду. Я хочу бороться.

Я говорю важно: — В одиночку ведь не борются.

— Я не один, разве мало народу здесь — люди найдутся, свяжите меня.

Я стою и молчу, а сама боюсь, никто нас не видел? А потом говорю: — Где вы живете? как ваша фамилия? И больше ничего, и мы опять пошли наверх. Вот ведь, что это — передача мыслей? Он ведь страшно рисковал, а вдруг я его сейчас выдам адмиралу?

Я тоже рисковала, но я что? Я, может, хочу его выдать, для этого и спрашиваю. Потом в Ростове я отдала его адрес Донскому комитету.

 Ещё в Баку мне сказали, что хотя в Батуми есть, конечно, свои большевики, чтобы я с ними не здоровалась, может быть, за ними следят, и я себя выдам. Я и не здоровалась, но они меня узнали. Видели, как я в военный порт с офицерами шла, как с моря принеслась шлюпка с двенадцатью гребцами, с рулевым, у меня взяли из рук корзину, передали на шлюпку, меня взяли под руки, посадили в шлюпку, и шлюпка умчалась на рейд.

А тогда на рейд возили расстреливать, а потом в море бросали. И они сообщили в Баку, что видели, как Олю увезли на рейд. В рабочем клубе отслужили по мне гражданскую панихиду. Сурен в горе. В его тетради: «Оли нет. Ее убили. Как жить теперь? Для чего жить?»

Маме не сказали про рейд, только, что, дескать, не то утонула, не то арестована, мама ездила, искала меня в Батуми по тюрьмам. И только потом приехал Марк Выгодский и сказал, что я была у него в Ростове и пошла через линию фронта.

Ну вот, доплыли мы до Новороссийска, и тут только я поняла, как хорошо, что я не на пассажирском пароходе прибыла. В порту всех проверяли, кто что везёт. А мы приехали в военный порт, там никто даже не посмотрел. Меня свезли на берег, дали мою корзину, и я пошла искать возможность уехать в Ростов.

На вокзале Бог знает что делается, никаких билетов, никаких поездов. Оказывается, чтобы только пройти на вокзал, надо иметь около десяти справок — от санинспекции, от деникинского управления, от таможни, а у меня, конечно, ничего этого нет.

Не могу же я со своим фальшивым паспортом во все эти места соваться? Взяла корзину на плечо и пошла за город. Шла, шла, километров за десять ушла. А потом обратно вернулась. Получилось, что сразу я на перроне. А документы перед выходом на перрон, проверяли. Но билета-то нет.

И слышу, говорят — вот стоят теплушки, они пойдут на север. На одном пути товарный эшелон с людьми, полностью набит. Я тоже забралась со своей корзиной, села на неё, отправились. Сзади офицерик сидит, со мной любезничает. Вдруг на полустанке двери закрыли и снаружи на замок заперли. И бабы так спокойно говорят, — А это сейчас документы и билеты проверять будут. Что делать? Если поймают — смерть.

Говорю офицерику: — Вы скажите, что я ваша жена, хорошо? Вот пришли, он показывает документы, на меня кивает — жена. Обошлось, они и не посмотрели, записана ли я у него в паспорте, поверили. Ну, жена белого офицера, кто же станет сомневаться.

Ушли, поезд тронулся. Свет погас, и он — негодяй такой! стал приставать ко мне. Лапать. Мне позвать людей стыдно как-то, что же, девчонка еще восемнадцати лет. Я все его увещеваю, стыжу. — Пустите, ну что вы, как вам не стыдно? А он: — Ты же мне жена!

Эпизод шестнадцатый. Ростов. Донской комитет

Как только свет в теплушке погас, офицерик, который при проверке документов согласился выдать меня за свою жену, стал ко мне приставать, лапать.

А я была как дикая кошка, до меня пальцем не дотронься. Он сидел сзади меня и схватил за грудь, а я, как сидела впереди него, двинула ему локтем в лицо. Сильная девка, и прямо в глаз ему звезданула. Он так и упал со своих мешков и давай на весь вагон на меня орать: — Шлюха! Без документов! Вот я тебе! Мать твою! Погоди у меня…

А ведь я под угрозой смерти, если поймают. — Ну, погоди, стерва, я тебя выдам.

Откуда только у меня силы взялись, поезд остановился, я выпрыгнула — высоко ведь над землей, в руках корзина с прокламациями. Нырнула под составы, под один, под другой. Страшно! Корзина тяжелая, того гляди, паровоз дёрнет, составы тронутся, задавят. Корзину кидаю вперёд, сама под вагон, опять корзину кину и дальше. Поднырну, корзинку переставлю, вытащу… Он некоторое время бежал за мной, слышу его топот, ругань, потом всё, отстал. Я еще составов пять пробежала и вижу — спаслась.

Наконец спряталась, отдышалась. Часа через два иду, вижу — теплушка та уже уехала. Что делать, как дальше добираться? Вижу — стоит эшелон, на вагоне надпись: «8 лошадей, 20 человек». Внутри десять казаков, везут лошадей в Ростов.

— Дяденьки, возьмите меня! Ну, они разрешили, залезай, мол, девка, ложись, шинели подостлали. Я не сплю — лошадей не боюсь, людей опасаюсь. Ночь, дверь закрыта, на ходу что хочешь сделают. Ну, ничего, никто не тронул. Вот, все-таки, какие тогда еще неиспорченные нравы были. Парни эти деревенские молодые освободили мне уголок от лошадей, постелили сена. Ложись, — говорят, барышня. И я уснула. А потом разбудили. — Вставай, — говорят, — барышня, к Ростову подъезжаем. Так, с большим трудом я добралась. В Ростове у меня была явка к Сырцову. Он был у нас секретарем Донского комитета. Но в это время его уже отозвали, и вместо него была Минская. В Ростове я его не застала, потом за фронтом с ним виделась.

И вот я пошла к Сырцову прямо с корзиной. Неосторожно, конечно, но надоела она мне, поскорей бы избавиться. Позвонила. Такой небольшой двухэтажный домик. И вдруг мне открывает дверь полковник деникинский, я так и обмерла. Думаю — что такое, какая тут промашка? И говорю: — Вы меня извините, я ошиблась, мне не сюда. А он говорит: — Да нет, вам, наверное, сюда. Вы подождите.

А тут из прихожей — лестница наверх, знаешь, как бывает в маленьких домах — сбежали две девушки и говорят мне условный пароль, я тогда тоже им отвечаю.

Они говорят: — Вы не бойтесь, это наш папа, он за нас. Оказывается, полковник — отец Сырцова, и прикрывает его. А сам Сырцов вызван на работу в Красную армию за линию фронта.

Я им говорю, вот корзина, а мне надо переночевать и корзину передать в Донской комитет. И вот мы эту корзину запрятали во дворе в дровах. Я у них переночевала, а потом они меня отвели на Софийскую площадь, там явка у одной портнихи. А этой Минской уже дали знать, что я приехала из Азербайджана, и они меня позвали на заседание Донского комитета.

Комитет заседал в трамвайном депо. Один член комитета пришел за мной к этой портнихе и повел в депо. Я же в Ростове плохо знала расположение. Хотя в детстве когда-то я там бывала у дедушки с бабушкой. Но к тому времени я уже всё забыла.

В Ростове жил тогда Марк Выгодский, он работал стенографом в деникинской канцелярии и всё передавал нашим. Марк стал плакать, говорить, что перед этим одного нашего разведчика поймали, привязали к березам и разорвали пополам. Стал умолять: — Оля, не ходи, я чувствую, что будет плохое, я тебя умоляю.

Я говорю: — Марк, что ты меня уговариваешь, меня послали, я должна идти. Так что, я была у них на заседании Донского комитета. Они меня тогда хорошо проинструктировали, купили мне деревенскую одежду крестьянское платье, валенки.

Надо было продолжать путь к Москве. И я пошла. Меня научили — доехать до Белгорода, там купить мешок сахара и дальше идти пешком. Добралась я до Белгорода, а тут уже белые отступали, и дальше я пешком прошла 194 километра. Уже снег лежал. У Курска оказалось, что мост через реку взорван и дальше поезда не идут. Как перебраться? Но люди же как-то переходят.

 Эпизод семнадцатый. Через фронт с мешком сахара

 Я спустилась к реке. Смотрю, сваи моста торчат, и по ним люди скачут на тот берег. На сваях шапки снега, а я ни снега, ни льда раньше не видела, страшно мне.

Ну, думаю, ладно, поскачу, как и они. И вот прыгаю. Темнеет уже, все скачут, и я скачу с мешком, валенки на мне, они всё же как-то держат, шершавые. Доскакала. Только до того берега добралась, а тут состав стоял и тронулся, паровоз его сзади толкает. Я на ходу вспрыгнула, за бортик кое-как уцепилась, держусь, руки замерзли, мешок в зубах, ну, думаю, сейчас упаду. Состав ехал, ехал и остановился. Все из теплушек выбежали, побежали в какую-то сторожку холодную греться, и я туда. А потом со всеми уже в теплушку забралась.

Доехали — дальше поезд не идет. Еще на подводе немного подъехала, а потом пешком стала идти. Я так шла: расспрошу, какие впереди деревни, и говорю, что туда иду. Но не в ближнюю, там могут знать, кто живет, а в самую дальнюю. В Устиновку. В Михайловку. Куда ходила? — В Белгород за сахаром.

В избу приду, ребятишкам сахар раздам, меня хозяйка уже и не знает, как усадить. Они тогда не знали, что с ним делать. Зальют сахар водой и из миски ложками едят.

Я им говорю: — Вы бы хоть кашу сварили!

А они говорят: — А мы не знаем, что с ним делают.

Я усвоила повадку и говор местных крестьян. Ночевала в попутных деревнях.

Однажды попала на сытную семейную вечеринку. В другом месте два парня из состоятельной крестьянской семьи сказали мне, что с нетерпением ожидают прихода красных, у них интересно, весело, молодежь учится, а у нас скука.

Так я дошла до какой-то деревни. Уже близко линия фронта. И говорю, что мне надо в Обоянь. Хозяйка говорит: — Ты не ходи, подожди, вот ночь побудь, к утру, может, уже красные займут, ты и пойдешь.

А я думаю, что это нехорошо, придут белые, найдут у неё постороннего человека. И пошла ночью. Вот уж рассветает, снег. Я хоть и плохо видела, но не так, как сейчас, конечно. Вижу — на снегу впереди телефонный кабель сматывают. Значит, линию фронта сейчас перейду. Вдруг откуда-то небольшой отрядик на конях, и белый офицер мне говорит:

— Ты куда идешь? — А вот, — говорю, — в Обоянь.

— Там красные. — Красные? — Я как заревела, заголосила. — Красные! Ой, я туда не пойду! Офицер смеется. — Да чего ты, — говорит, — испугалась? Иди, не бойся, красные девок не трогают.

— Нет, я туда не пойду, — и назад хочу уйти. А он меня уговаривает: — Да иди, — говорит, — не бойся. Ну, уговорил, и вот я иду, а сама думаю, вдруг ещё кто-то на дороге встретится, спущусь лучше в овраг, там пойду. И спустилась, а снег лежит до пояса, я едва пробираюсь, себя кляну.

И слышу, на той стороне оврага — я справа спустилась, а это слева, большое движение войск. Конный отряд идёт по дороге над оврагом, бойцы говорят не по-русски. Вспомнила, в составе Красной армии сражаются отряды латышей. Я выглянула, вроде идут в будённовках и со звездами. А меня предупреждали в Ростове: — Тебе, когда покажется, что ты уж совсем перешла, все равно не открывайся. Такие случаи были. Тебе покажется, и даже со звездами увидишь, всё равно, может, они замаскировались.

Я из оврага вылезла с мешком, они сейчас же меня схватили, а я не сознаюсь, вот говорю свою присказку. Они меня свели в деревню, в избу поместили, во вторую комнату, вроде я арестована. Потом, слышу, говорят: — Вот, товарищ комиссар, девку подозрительную поймали, из оврага выбиралась.

Он входит в комнату, ну, я вижу, что всё как по описанному — кожанка на нём и звезды, и слышала же, как они его назвали комиссаром. И тогда я встаю и говорю: — Здравствуйте, товарищ комиссар! Он так удивился, а я распорола подкладку, показала ему мандат. Мы стали разговаривать, ему интересно — девушка, из Баку пришла. Потом отправил меня дальше.

В Курске, нет, где-то ближе к Москве, передала все сведения о войсках, которые мне дали в Ростове — не на бумаге, конечно, а так, по памяти. И доехала до Москвы.

Приехала и с Курского вокзала, пошла пешком. На улицах снег лежит, извозчики, большие Красные Ворота стоят, и так пришла в ЦК. Он тогда помещался напротив Манежа, где сейчас приемная Верховного Совета.

Приняла меня Стасова, она была секретарем ЦК. Я распорола свой полушубок, где был зашит написанный на полотне доклад нашего краевого комитета Центральному комитету, и ей отдала. Долго она со мной говорила. Я, конечно, когда шла, мечтала, что всё самому Ленину отдам.

Эпизод восемнадцатый. Из Махачкалы с бриллиантами

В Москве я остановилась у Шаумянов. Степан уже был убит, а они жили здесь, жена с детьми, Суреном и Левоном. Потом была восьмая партийная конференция, и я там сидела прямо на сцене, свесив ноги вниз, к делегатам, а совсем рядом — Ленин. Круглая такая сцена около кафедры, и вышел Ленин, и делал доклад. А я сижу почти рядом, спустивши ноги. Много нас сидело вот так. Тогда всё просто было. Так что я вот так смотрела и слушала Ленина. В пяти или десяти шагах.

Мне бы очень хотелось теперь просмотреть протоколы этой конференции, но так и не пришлось. Потом я была на седьмом съезде Советов. Тоже Ленин доклад делал. Но там я в зале сидела. А на конференции я буквально вот сидела в пяти-шести шагах от кафедры.

Чуть ли не кругосветное путешествие совершила, чтобы оказаться в Москве. Там же на конференции был и Анастас, он пробрался в Астрахань на лодке через Каспий, — поездом. Обратно месяца через два мы поехали уже вместе через Среднюю Азию.

В Ашхабаде знакомые устроили пир в нашу честь. И на этом пиру Анастас говорит: — Пей со мной на брудершафт. Я говорю: — Не буду. Не хочу.

Он разозлился: — Нет, будешь! — схватил меня за талию, поднял и поставил на стул.

А весь наш спор слышал Рухулла Ахундов, редактор нелегальной бакинской газеты «Коммунист», тоже немного влюблённый в меня. Он выхватил револьвер и выстрелил в Анастаса. Не попал — может быть, нарочно мимо стрелял. Анастас тоже за револьвер и стреляет. Поднялась страшная суматоха, все повскакали, стол со всем, что на нем было, опрокинулся. Может быть, нарочно это сделали, чтобы их разнять, схватили Рухуллу, Анастаса, держат. А я стою в стороне. Хозяйка ко мне подошла и говорит: — Бессовестная! У, бесстыжая! Рада, да? Из-за тебя мужчины дерутся! Весь пир нам испортила!

Постепенно, конечно, все успокоились, но настроение было испорчено, и мы пошли домой. На другой день они все ходили извиняться, и снова еще праздновали, но я уже не пошла.

По Каспию мы плыли на барже, которую под белый миноносец замаскировали и перекрасили, но прибыли не в Баку, а в Махачкалу. У Анастаса здесь какое-то дело было. А мне в Москве дали мешок с николаевками, деньгами, спрессованными в кубики. Чтобы они не выпирали и не было заметно, мы в углы мешка соломы натыкали, и в руках у меня опять корзина, а в ней под разными юбками — баул с бриллиантами.

— Пойдешь одна? — говорят. — Пойду.

Меня одели в форму медсестры, серое платье. Будто в отпуск иду в Баку, и я пошла. Надо было пройти через границу между дагестанским правительством и белыми деникинцами, которые здесь тогда были.

Я перешла речку Самур. Ну, думаю, вроде перебралась. И тут отряд азербайджанский навстречу. — Что, — говорят, — несешь? Один спешился и смотреть хочет. Я ему мешок сперва показываю, там николаевки! Я корзину открываю, юбки свои, что сверху лежат, поднимаю. — На, смотри, если тебе не стыдно в женских вещах рыться.

Он покраснел весь, азербайджанцам это стыдно. Товарищи ему кричат: — Слушай, иди, не позорься, оставь ее! Он махнул на меня рукой, сел на коня, и они ускакали.

Пришла я в Дербент, а там, на вокзале таможенники все вещи осматривают. Не уехать мне. Я пробралась сзади по путям и легла в канаву, она вся заросла лопухами в человеческий рост.

Лежу, слышу, первый звонок, второй. Как только раздался третий звонок, свисток, я вскочила и на ходу — в поезд! Таможенники поняли, что я их перехитрила — впрыгнув из канавы с корзиной, с мешком. Бегут, свистят, кричат, машинисту машут, чтобы остановил, но он не слышит. Так я и уехала.

До Баку мне нельзя — там тоже таможня. И я вышла в Кишлах. Это километров за пять до Баку, и пошла ночью пешком через степь. Страшно! В степи кечи, разбойники. Но вот Бог дал, дошла, никого не встретила.

Баку-то я хорошо знала. Пришла ночью на квартиру к нашему казначею Исаю Довлатову. Его жена — акушерка, и на дверях написано «Акушерка Довлатова, принимает днём и ночью». Звоню, звоню. Наконец открывает сам Исай в подштанниках.

Я говорю: — На, возьми, Исай! И даю ему мешок с николаевками и баул с бриллиантами. Как мне давали, не считая — сколько унесешь, так и я ему, не глядя даже, что там за бриллианты, всё отдала. И чувствую, словно гора каменная с меня свалилась. Всё! Они мне постелили, я уснула как убитая. Днем проснулась, встала, вышла из дома, легкая словно ласточка.

Эпизод девятнадцатый. На что пригодились бриллианты

С осени 1919 года бакинские большевики стали готовиться к восстанию. Была создана глубоко законспирированная военная организация, закупали и привозили оружие из Закаспия и Астрахани. Угнали мы буксирный баркас, команда была — молодежь, большевики. И на нём из Красноводска оружие везли, которое нам дал Куйбышев. Этот груз был доставлен из Ташкента по железной дороге, тот участок уже был в советских руках, а каспийская флотилия — ещё у белых. На баркасе поставили вторую большую трубу и покрасили, чтобы, издали было впечатление, что это маленький миноносец. Когда мы пришли в Баку, там красных еще не было, но мы успели всё выгрузить, припрятать.

Чтобы организовывать Союз молодежи, мы выпускали нелегальную газету. Хотя у нас и была подпольная типография, но «Молодой рабочий» мы выпускали за плату в частных типографиях. Я ведь большие деньги принесла, когда после Москвы через границу между Дагестаном и Азербайджаном переходила. Это были царские николаевки, спрессованные пачками. Стасова выдала мне их, целый вещевой мешок. Я его провезла под видом постели. И кроме него был баул из мягкой соломы, битком набитый драгоценностями. Бриллианты, сапфиры, изумруды — вот такой баул. Всё это мне просто дали, никто не считал, и я нигде не расписывалась. Я пронесла всё через дагестанскую границу на реке Самур. Это была не советская, а нейтральная территория.

А восстание не пришлось поднимать, в апреле двадцатого, когда одиннадцатая армия пришла в Баку, мусаватистское правительство сдалось без боя. Возникла советская власть во главе с Микояном. А я сначала была секретарем ЦК комсомола, потом секретарем райкома партии в Сураханах.

 Когда снова пришла советская власть, в городе сразу стало нечего есть. До революции свежее пирожное стоило в Баку копейку. На следующий день — полкопейки. А из всех, не проданных на третий день, делали пирожное-картошку.

У меня были расчесы от ногтей, которые гнили и не заживали. Знакомая фельдшерица сказала: — Так ты, наверное, ничего не ешь, ты какая истощённая. Вам же дают пайки.

— А я не беру. Все голодают, а я буду паек брать?

В закрытую столовую тоже не хожу, во-первых, сил нет — из Черного города туда идти, а во-вторых, стыдно. Что ж, я рабочих уговариваю, что это временные трудности, а сама буду из пайка есть?

Вместе с Суреном мы тогда выступили против председателя Совнаркома Азербайджана Наримана Нариманова. Он не хотел национализировать землю, завладел двумя особняками. Вооружённые рабочие протестовали, требовали, чтобы в них были детские дома, куда из России привозили тысячи голодающих детей, выходили с винтовками на улицы, останавливали направлявшиеся в эти особняки машины.

Меня вызвали тогда в ЦК, вот что твои рабочие творят! А о деятельности Нариманова, отвечали: — Мы это знаем. Ничего, пока пусть он будет. А вы поработайте в России, наберитесь опыта. И в ноябре двадцать первого года целую группу работников отозвали из Баку. Нас с Суреном послали в Брянск, все считали нас мужем и женой.

 Как раз тогда Карабах был присоединён к Азербайджану, хотя краевой комитет постановил — передать его в Армению. А Нариман Нариманов всё со Сталиным перевернул. Уже было постановление, было воззвание. Ленин не вмешивался, всё делал Сталин.

Кстати о Берии. Когда Киров был в Тбилиси постпредом, он дал телеграмму в штаб одиннадцатой армии: «В реввоенсовет, Орджоникидзе. Сбежал провокатор Берия, арестуйте». И его посадили в бакинскую тюрьму. А потом Багиров его освободил. И тот и другой были провокаторами. Багиров же, на самом деле, служил в земской полиции, а когда советская власть пришла, перекрасился.

Из родного Баку нам с Суреном пришлось уехать. Проезжая Ростов, мы остановились у Лёвы Шаумяна и встретились с Анастасом. Когда он был послан в Нижний Новгород, куда я с ним отказалась ехать, он выписал к себе свою невесту Ашхен, от которой из-за меня отказался. И теперь она скоро должна была родить. Мы долго сидели с ним и говорили, Сурен спал в соседней комнате.

— Ну вот, ты не захотела поехать со мной. Ты теперь с Суреном. А я с Ашхен. Ну, вот видишь, теперь уж всё. Теперь я буду заботиться об Ашхен. Теперь моя жена Ашхен.

— Хорошо тебе? — Да, хорошо.

А когда Ашхен ехала к нему, она, проезжая через Баку, захотела увидеть меня. Ко мне пришли как-то и говорят: — Оля, пойдем, с тобой хотят поговорить. Я пришла и вижу Ашхен. Она говорит: — Я хотела с вами познакомиться. Вот и все.

Она не мещанка была. Ей интересно было посмотреть на меня. Ведь ей говорили, что из-за меня Анастас ее бросает».

Эпизод двадцатый. Неожиданное замужество

В Брянске Ольгу поставили на агитпроп, Сурена — руководить машиностроительным заводом в Людинове, так что, как в песне тех лет: «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону», приходилось им ездить друг к другу. Их отношения оставались на том же уровне невинных ласк в постели. Мучительность такого положения для Сурена Ольга искренне не осознавала, напропалую кокетничая с поклонниками, которых у неё всегда было в избытке. Время от времени в её отсутствие Сурен позволял себе мимолётные измены, в которых всегда чистосердечно признавался.

Так было и на этот раз. В тот день она заболела и с высоченной температурой едва доехала до Сурена и пролежала целую неделю. Узнав, что постоянно заглядывавшие к ней за ширму какие-то женщины оказались местными мимолётными пассиями Сурена, она в пылу гнева не разрешила проштрафившемуся даже прикоснуться к себе, чтобы снять компресс, и немедленно уехала, заявив, что сблизилась с другим, а с ним порывает. Этим другим был заведующий агитпропом губкома Юрий Кутьин, с которым она ездила по районам в агитпоездки. Там тогда все были против советской власти.

Об одном случае она со смехом рассказывала Сурену. Приезжаем, устраиваем митинг. Юрий, а он из дворян, выступает. Ему кричат: — Чего тут нас этот бердичевский казак будет уговаривать, картавит, ничего не понятно. Что мы жида будем слушать, пусть нам эта русская женщина расскажет.

Слова о близости с Юрием были лишь брошенной сгоряча угрозой, но Ольга себе напророчила. Началось всё с привычного кокетства и желания отомстить, но коготок увяз — отношения переросли в близкие.

Полгода Сурен пытался отвоевать свою любовь. Когда они с Ольгой прибыли на съезд партии в Москву, все съехавшиеся бакинцы отговаривали её, убеждали расстаться с Юрием, предупреждали о его плохом характере. А кончилось тем, что пришлось разъехаться: Ольга с Юрием отправились в Новосибирск, в Сиббюро ЦК, а безутешный Сурен — в Ташкент, куда был назначен председателем совнархоза.

Все эти переживания не прошли для Ольги даром, да и суровый климат сказался. У неё открылась чахотка, и её с Юрием отпустили в Баку. Был двадцать пятый год, Нариманова уже сняли. Здесь её помнили и любили, назначали секретарём райкома в рабочие районы, избрали членом горкома партии.

Неожиданным образом Ольга оказалась верной и преданной женой и матерью. У неё родились дети — дочь и два сына, их она назвала в честь погибших бакинских комиссаров.

В двадцать девятом году супруги уехали в Москву на курсы марксизма-ленинизма, по окончании которых Ольге дали путевку парторгом ЦК в политотдел Московско-Казанской железной дороги. Очень не хотелось ей оставаться в серой холодной Москве, но пришлось. В тридцать седьмом году Ольга была начальником орготдела МК партии.

Сурена давно перевели в Москву, Орджоникидзе взял его к себе в Наркомтяжстрой начальником главка. Что бы у Ольги ни случилось, он всегда был рядом, помогал изо всех сил.

В последний раз Сурен пришёл сообщить ей об их готовящемся аресте. В этом чёрном списке их имена последний раз были рядом. После суда Сурен сразу же был расстрелян, а Ольга прошла первый из предстоявших ей кругов ада — восемь лет на Колыме.

Юрия тоже не раз арестовывали, сажали, в конце концов, склонили к сотрудничеству. В сорок третьем году, узнав, что он освободился (но не какой ценой), Ольга писала ему с Колымы:

«Дорогой мой, милый, любимый мой Юрий, все ликует во мне, я так счастлива! (…) Ведь я последний раз получила от тебя телеграмму в январе 42 года. (…) Я предполагала, что переписываться со мной тебе не совсем удобно, а когда началась война, понимала, что ты бешено работаешь, и писать некогда. Но мне хочется знать от тебя, что с тобой было в эти два года, дорогой мой».

 Заканчивала она словами: «Буду ждать твоих писем с огромным нетерпением. Прощай пока, мой родной, ненаглядный мой.

Обнимаю тебя горячо и крепко целую

Твоя Оля».

Когда в сорок седьмом году она в первый раз вернулась домой, оказалось, что её ненаглядный сошёлся с другой, родившей от него ребёнка и прочно вселившейся в их квартиру. К приезду Ольги ловкая бабёнка заранее готовилась, тюками унося из дома всё ценное, в числе дорогих вещей и столовое серебро Шатуновских. А ненаглядный Юрий не посмел выгнать, воровку, оправдываясь её угрозой выброситься из окна. С мужем Ольге пришлось расстаться.

Сурена уже на свете не было. Но оставался Анастас.

Эпизод двадцать первый. Старая любовь не ржавеет

 В молодые годы, убивая время в ожидании поезда на каком-то вокзале со своим неразлучным Суреном, Оля от нечего делать позволила цыганке погадать ей по руке. Как же они смеялись, когда напророчено ей было, что она проживёт очень долго, и будет у нее три тюрьмы, три мужа и трое детей. От слов цыганки оба отмахнулись, как от глупости. Особенно смеялись над последним предсказанием: — Никаких не трое, а пять-шесть детей у нас будет, как принято на Кавказе.

Так оно и случилось. Первая тюрьма — турецкая; вторая — тридцать седьмой год; третья, — сорок девятый. Рассказывая эту историю детям, Ольга говорила, что второй арест она перенесла хуже, чем первый. В тридцать седьмом она еще не знала, что такое тюрьма и что её ждёт. А во второй раз уже представляла, куда попадёт и какие её ждут муки.

Восемь каторжных лет она отмучилась на Колыме, и они наконец-то подошли к концу. Вот, что рассказала она дочери о своих рухнувших надеждах.

«Мой срок кончился в апреле сорок пятого. Когда вышел указ — политических не выпускать, в лагерной конторе дали расписаться под приказом «сидеть до особого распоряжения». У меня начались припадки, вроде падучей. Ночью во сне я кричала так, что просыпался весь барак, меня подбрасывало чуть ли не на аршин от нар.

В Магадане не прописывали, я жила нелегально, работала за пятерых, получая лагерные семь рублей в месяц. И ещё стирала, убирала квартиры. За штуку белья платили рубль, получалось до двухсот рублей в месяц. Через вольных посылала деньги тебе.

Тем временем Анастас хлопотал в Москве, и в ноябре сорок шестого добился для меня разрешения на отъезд с материка. Заключенным вместо билета на проезд давали литер, и было указание везти их только в теплушках. В бухте Находка оборудовали для освободившихся бывший пересыльный лагерь, те же бараки и нары, только проходная свободная. Давали сухари из черного хлеба, кипяток. До Москвы я добиралась два месяца.

Когда вернулась в сорок шестом, Юрий разминулся и не встретил мой поезд, и маме самой пришлось мне рассказать, что дома меня ждёт другая женщина, родившая ему дочь. “А ты почему приехала? — орала эта Маруся, — все там дохли, а ты приехала! Я тебя обратно на десять лет отправлю!” (…)

Жить дома мне было нельзя. Приходил участковый, взял подписку — выехать в двадцать четыре часа. Участкового угостили, Юрий выпил с ним, и он стал оправдываться: — Да разве это я? На вас кто-то доносит, а мы обязаны реагировать. Ему потом каждый месяц платили по сто рублей. Однажды он пришел и сказал, что если бывшая жена вашего мужа не перестанет писать, я ничего не смогу больше сделать.

Пришлось ночевать то у одних, то у других. Меня уже выследили, один раз я чуть не по крышам уходила, выбежала в одной блузе».

 Ольга хотела увидеться с Микояном. От встречи с ней он уклонился, но с просьбой к Сталину рискнул обратиться, после чего через сына Степана Шаумяна передал, что она должна немедленно уехать как можно дальше и затаиться. В Среднюю Азию Ольга отправилась одна, прощать «ненаглядного» было бесполезно.

«В сорок девятом меня арестовали в Кзыл-Орде — девять месяцев вели всесоюзный розыск и нашли, так как я прописалась, чтобы устроиться на работу.

Держали во внутренней тюрьме, в одиночке, потом этапом отправили на вечную ссылку. В октябре этап пригнали в Енисейск Туруханского края, высадили в сарай, везде щели и продувает ветер.

Вечером в сарай пришел дядя Миша. Он услышал, что в этапе есть земляки, спрашивает по-грузински: — Кто здесь из Тбилиси, пойдемте со мной!

Я говорю: — А из Баку вам не надо?

— Как не надо? Я в Баку полжизни прожил.

И вот привел нас, человек восемь, к себе — на столе картошка, самовар, хлеб, лук, чай с сахаром. Наелись, всё съели, тепло. И назавтра сам за нами пришел опять».

Так в жизнь Ольги Шатуновской вошёл ссыльный бывший эсер Михаил Александрович Богданов, достойнейший человек, ставший её третьим мужем.

Когда через пять лет стараниями Микояна Ольга освободилась во второй раз, была реабилитирована и восстановлена в партии, она стала частым гостем в его доме и их доверительные отношения уже не прерывались. Анастас поспособствовал и тому, что Хрущев её вспомнил, пригласил работать, дал квартиру, в которую удалось отселить «ненаглядного» с его новой семьей, что было жизненно важно после двух инфарктов, случившихся у Ольги один за другим.

С января пятьдесят пятого года Ольга Григорьевна Шатуновская была назначена ответственным контролёром, членом Комиссии партийного контроля ЦК КПСС. Можно ли было предположить, что героические подвиги, которые совершала юная Оля во время Гражданской войны, померкнут перед новыми, которые ей теперь предстояли. К рассказу о главных из них мы и перейдём.

Эпизод двадцать второй. Несломленная

 О главных подвигах несгибаемой Ольги Шатуновской, крупнейшей, но оставшейся в тени благороднейшей политической фигуры советских времён, рассказал её друг философ, культуролог, писатель, эссеист Григорий Померанц, которого мы будем широко цитировать.

Когда наметились признаки оттепели, уступая уговорам друзей по ссылке, Ольга послала из Енисейска в Москву короткую записку: “Никита Сергеевич, Вы сами знаете, что я не враг народа. Шатуновская”. Хрущёв её вспомнил, кроме того, почва была подготовлена Микояном, Ольгу вернули. И оказалось, что для проведения реабилитации, которую сталинисты упорно саботировали, востребована была именно такая личность, обладающая мощным зарядом протеста и борьбы за справедливость. Хрущев назначил Шатуновскую членом-контролёром КПК — Комиссии партийного контроля.

 Первым шагом Ольги после получения этой высокой должности был отказ от пакета — денег, не проходивших через бухгалтерию, не облагавшихся налогом и не учитывавшихся при уплате партийных взносов. Под влиянием Шатуновской Хрущев отменил пакеты. Можно понять, как ее возненавидели партаппаратчики.

Вторым её шагом была успешная борьба за включение бывших политзаключённых в комиссии по реабилитации, в результате чего бывшие узники получили возможность разбирать дела на местах.

Третим шагом была отмена бессрочной ссылки как меры наказания. Сославшись на отсутствие подобной статьи в уголовных кодексах союзных республик, Шатуновская подготовила соответствующее решение, и оно было принято Политбюро. Когда же Маленков тайно распорядился рассматривать его только как указание на будущее, она добилась того, что осуществлявший этот саботаж фактический руководитель Президиума Верховного Совета Пегов был снят с работы. И всем находившимся в бессрочной ссылке политзаключённым были выданы паспорта без разбора их дел, что позволило им вернуться домой и добиваться реабилитации.

Однако главный её подвиг был ещё впереди. В качестве члена КПК Ольга была включена в созданную после XX съезда комиссию по расследованию убийства Кирова, в которую кроме председателя Шверника входили генеральный прокурор Руденко, председатель КГБ Шелепин и один из заведующих отделом ЦК. Все они присутствовали на заседаниях, но работала она одна.

Полномочия были большие, но с чего начать? — Естественно, с личного архива Сталина, к которому она получила доступ. Здесь стояли ряды несгораемых шкафов. В них можно было рыться годами. В порыве вдохновения Ольга обратилась к заведующему архивом, по слухам, человеку Маленкова, с просьбой ознакомить её с главными, по его мнению, документами о терроре, развязанном Сталиным после убийства Кирова. Заведующий сказал, что подумает и на другой день принёс ей написанные рукой Сталина схемы ленинградского и московского «террористических» центров.

Из них явствовало, что, планируя эту фальшивку, Сталин вначале записал Зиновьева и Каменева в ленинградский центр, что означало бы немедленный расстрел, потом зачеркнул и перенес их в московский, что позволяло ему организовать спектакль показательного процесса. Подлинность сталинского почерка была подтверждена судебной экспертизой. Состав ленинградского центра Сталин набрал, зайдя в секретно-политический отдел ленинградского НКВД, где взял имевшуюся там картотеку зиновьевцев и наобум выбрал оттуда несколько карточек. Это подтвердили найденные Шатуновской свидетели, работавшие в те времена в архиве. После погребения Кирова весь этот выдуманный террористический центр был расстрелян. Газета “Таймс”, назвала этот акт “языческими похоронами”.

Необходимо было выяснить, кто толкал руку убийцы Кирова — Леонида Николаева. И тут на ловца вышел сам зверь. Опарин, директор завода, знавший прежнюю Шатуновскую по работе в промышленном отделе МК, рассказал ей то, что знал от своего друга со времён Гражданской войны, прокурора Ленинградской области Польгаева, который присутствовал на первом допросе. Упав на колени, Николаев, кричал, указывая на стоявших за его спиной чекистов, что именно они четыре месяца уламывали его совершить это убийство в интересах партии, что после задержания личной охраной Кирова дважды возвращали ему портфель и оружие. Сталин ударил Николаева ногой в лицо, и чекисты принялись добивать его.

Не сомневаясь, что всех присутствовавших уничтожат, Польгаев, рассказав всё Опарину, застрелился. Однако надо было найти еще хотя бы одного свидетеля. И после опроса сотен ленинградцев такой человек был найден. Им оказался Дмитриев, который узнал правду от второго секретаря Ленинградского Комитета партии Чудова, которого расстреляли вместе с женой. А Дмитриева Сталин упустил. Письменные показания не знакомых друг с другом Опарина и Дмитриева совпали.

Впрочем, обнаружился и третий свидетель.

Эпизод двадцать третий. Одна против стаи гиен

Третьим свидетелем признаний подосланного убийцы Кирова, был Владимир Ильич Илюшенко. Услышав рассказ об участии Сталина в допросе Николаева, он вдруг сам продолжил его словами: “и кавказским сапожком в лицо…” Об этом он слышал от отца, который работал в органах и многое знал. Разумеется, человек, который описал ему эту сцену, был расстрелян. У Сталина была поразительная память на имена и лица.

На семнадцатом партийном съезде Шатуновская присутствовала с гостевым мандатом и запомнила, что кулуары гудели возмущёнными голосами, но выйти на трибуну никто не решался. Выступить тогда против Сталина было всё равно, что в Мекке публично произнести хулу на Мохаммеда. Но почему делегаты не воспользовались тайным голосованием?

Шатуновская пошла в архив и посчитала бюллетени. Оказалось, что не хватало 289 штук. Стала наводить справки о 60 членах счетной комиссии. Почти все были расстреляны. Но уцелели двое, и один из них — Верховых рассказал, как всё было. Фамилия Сталина была вычеркнута 292 раза. С этой цифрой Верховых пошел к Кагановичу, тот вместе с ним — к Сталину. “А сколько человек вычеркнули Кирова?” — “Трое”. — “Напишите и мне три, а остальные бюллетени сожгите”. Уничтожено было двести восемьдесят девять бюллетеней, так что против Сталина осталось только три. Вызванный на допрос после своей отставки Каганович подтвердил, что лично сжигал бюллетени.

В ночь накануне этого съезда Сталин уже знал об импровизированном совещании на квартире Орджоникидзе нескольких членов ЦК, совесть которых вопила против голодомора крестьян. Орджоникидзе предложил голосованием выразить недоверие Сталину и убедить его уступить своё место Кирову, перейдя на достаточно престижный пост председателя Совнаркома. От предложенной ему роли Киров отказался, не решаясь взять на себя ответственность за страну перед лицом угрозы Гитлера. Кто-то донёс или подслушал, Сталин вызвал Кирова и тот подтвердил всё и объяснил, что недовольство товарищей вызывает стиль руководства Сталина. Простились внешне вежливо, но, придя домой, Киров сказал: «Моя голова лежит на плахе». Это подтвердили родные Кирова и Орджоникидзе, оставленные в живых, чтобы сохранить легенду о великой дружбе.

От имени Комиссии КПК Ольга Григорьевна запросила КГБ и получила разбитую по полугодиям официальную справку о масштабах Большого террора, развязанного после убийства Кирова. С 1935 года по июль 1941 арестовано 19 840 000 человек, расстреляно в тюрьмах НКВД 7 миллионов, выжило 180 тысяч.

Потрясенный полученными Шатуновской результатами Хрущев плакал, тем не менее, Суслов и Козлов убедили его сделать вид, что расследование еще не закончено и отложить взрывоопасную публикацию на 15 лет. Ольга Григорьевна безуспешно пыталась доказать Никите Сергеевичу, что для него это политическое самоубийство, и оказалась права. Члены ЦК не могли спать спокойно, зная, что в руках у непредсказуемого Хрущева осталась идеологическая бомба. Страх перед ней послужил одной из причин его скорой отставки.

Показательно, как отреагировала Крупская на проделки Сталина со Счётной комиссией: «Знаете, политическая борьба. Ильич тоже в Женеве, за границей, иногда изменял протоколы, дескать, дело пролетариата требует».

Творчески продолжать дело Ленина Коба начал давно. Крупская знала, что когда в двадцать четвертом году изолированный в Горках Ленин написал работу о Рабкрине (Рабоче-крестьянской инспекции) и просил опубликовать ее в «Правде», Сталин вызвал завотделом печати ЦК и сказал ему выпустить один экземпляр газеты с этой работой, вынув что-то и вмонтировав, а остальные напечатать без нее. Тот возмутился, и они страшно поспорили, после чего этот, не подчинившийся диктату, на восьми страницах написал всё, что знал о Сталине, в том числе, что он агент охранки и прочее, и отнес всё в «Известия» и в «Правду». Напечатать это, конечно, побоялись.

 А один экземпляр для Ленина всё равно был изготовлен. Работу же Ленина о Рабкрине Сталин разослал активу с сопроводительным письмом, в котором намекалось на то, что Ленин болен и, дескать, не в своем уме.

Практически все члены семнадцатого съезда были уничтожены, после чего Сталин утопил страну в крови — в тюрьмах, лагерях и застенках находилась десятая часть населения. Читая составленное Шатуновской резюме, Хрущев плакал, восклицая: “Что мы наделали! Что мы наделали!” Однако пойти против большинства ЦК не решился.

Единственным, на кого она всегда могла опереться, был Микоян.

Эпизод двадцать четвёртый. Вне пространства и времени

Общаясь с членами Политбюро на равных, сохранившая остатки наивности Ольга Григорьевна напрямую попросила Молотова, Маленкова и Кагановича, ещё не ставших «антипартийной группировкой», объяснить ей, почему никто из них не сопротивлялся безумным решениям деспота. «Мы его смертельно боялись», — признался Маленков. И рассказал, как Сталин, смакуя, излагал свой сценарий убийства Михоэлса. — «Приглашаете его с сопровождающим на приём к министру ГБ Белоруссии, угощаете вином, чтобы при вскрытии обнаружен был алкоголь, затем входят палачи, набрасывают на них мешки и, не торопясь, бьют ломами».

Окружённая ненавидящими её сталинистами, Шатуновская ломала их сопротивление, апеллируя к Хрущёву. На определённом этапе она была нужна ему, он доверял ей, помнил её с прежних времён, всё ещё находился под её обаянием. Когда Маленков стал ставить её расследованиям палки в колёса, Хрущёв приказал ему «прекратить саботаж». Но поддерживал он её политические разоблачения лишь до поры, что прибавило сил её ненавистникам.

Все её попытки завести дела о коррупции неизбежно кончались провалом: К примеру, у неё был список на двести четыре генеральские виллы, которые построили солдаты. Она вынесла этот вопрос на КПК, перед заседанием успела разослать участникам все обличительные материалы, но прочно засевшие во всех порах аппаратчики подняли страшный шум и из повестки дня вопрос исключили. Круговая порука карьеристов-приспособленцев и коррупционеров оказалась непробиваемой. Медленно, но верно Шатуновскую оттесняли, травили, превращали в орудие запугивания Хрущёва, не понимавшего, что почва уже горит у него под ногами.

Но самое главное своё дело — массовую индивидуальную реабилитацию Ольга Григорьевна довела до конца. К общему пересмотру было подготовлено и дело Бухарина и Рыкова, но оно уже не прошло. У Ольги было право прямого доклада Хрущеву, но за ней следили, а с некоторых пор сидевшие в узлах связи гэбэшники, с ним её просто не соединяли, и ей приходилось пробиваться то через Анастаса Ивановича, то через Нину Петровну Хрущёву.

Тем не менее, созданными ею восемью комиссиями собрано было 64 тома документальных доказательств и свидетельств сталинских преступлений.

В 1962 году оскорблённая грубым торжеством её противников Ольга Григорьевна Шатуновская ушла в отставку и, будучи связана подпиской о неразглашении, вынуждена была беспомощно наблюдать за тем, как постепенно разваливают главный труд ее жизни — изымают, уничтожают, подменяют улики и справки, документальные доказательства и свидетельства. После отставки Хрущёва делать это стали открыто — всё было выпотрошено до основания, остался лишь список документов, поданный ею в Политбюро.

 Исчезнувшие факты она старалась сохранить в памяти, кроме того, в парткомиссии у неё остались друзья, которые тайно продолжали её информировать, а после начала перестройки полуофициально всё ей рассказали. И накануне смерти она направила в «Известия» блестящую по лаконичности статью, в которой чётко изложила основные результаты расследования убийства Кирова, с которого начался Большой террор, и главное — раскрыла подлоги, совершённые сталинистами. На девяностом году жизни ей хватило сил развязать об этом дискуссию в “АиФ”, “Известиях” и “Литературной газете”.

Ясность ума Шатуновская сохранила до самой смерти, никогда не путала факты с домыслами. К примеру, ей очень хотелось подтвердить сотрудничество Сталина с охранкой, но она признавала только неопровержимые доказательства, и свой поиск продолжала и после отставки.

Воспоминаний она не оставила, объяснив это чётко: «Я посвятила жизнь ложному делу, и мне не хочется об этом вспоминать». К счастью, её дочь Джана Кутьина записала часть разрозненных устных рассказов матери, а уехавший в США внук Андрей Бройдо выложил их в Интернет.

Всё же, о самом поразительном, что довелось ей пережить, она не умолчала. В ссылке Ольга Григорьевна пережила духовный опыт, о котором рассказала. Что-то огромное, неизмеримое подхватило её и подняло над всем пространством и временем, и она почувствовала, что это дыхание Бога, иначе назвать эту реальность нельзя.

 И, может быть, именно так ниспослано было ей оправдание смысла всего, непредставимого, что пришлось пережить.

Библиография

Померанц Григорий. Государстенная тайна пенсионерки. Электронный журнал Литмир

 Померанц Григорий. Памяти одинокой тени журнал: Знамя 2006, 7

Шатуновская Ольга. Об ушедшем веке. Сост. Д. Кутьина, А Бройдо, А Кутьин. La Jolla (Calif.). DAA books. 2001