ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Было бы совершенно неправильно отождествлять какую-либо великую религиозную традицию с каким-либо конкретным набором экономических институтов. В конце концов, именно библейский Иосиф дал первый известный пример централизованного экономического планирования, используя семь лет изобилия для подготовки к семи годам голода. Его способность прогнозировать торговые циклы, вероятно, все еще является предметом зависти экономистов.

Джонатан Сакс 

РЫНОК И МОРАЛЬ

Перевод с английского Бориса Дынина

Jonathan Sacks

MARKETS AND MORALS

Seventh Annual Hayek Memorial Lecture, 1998

https://www.firstthings.com/article/2000/08/markets-and-morals

В 1978 году Фридрих Хайек предложил коллегам в разных странах провести дискуссию о социализме. К тому времени ему было почти восемьдесят лет, но страсть, с которой он стремился защитить рыночный порядок от того, что он рассматривал как ересь коллективизма, не утихала. Словно надеясь решить вопрос раз и навсегда, он предложил не что иное, как международный диспут по вопросу: «Был ли социализм ошибкой?». Диспут не состоялся, но Хайек, тем не менее, подготовил большую рукопись с изложением своих взглядов, которая была опубликована в сокращенной форме под заглавием The Fatal Conceit («Пагубная самонадеянность»). Сейчас меня особенно интересует последняя глава этой книги «Религия и блюстители традиции». Что заставило Хайека, посвятившего всю жизнь изучению экономики и политики, завершить свой труд размышлениями о религии и традиции?

Для Хайека отличительной чертой религии является ее смирение, даже благоговение перед великими моральными институтами, без которых наши сложные либеральные демократические общества не могли бы развиться. Он не принимает «рационалистическое заблуждение, согласно которому человек, используя свой интеллект, изобрел мораль, дающую ему силу достичь большего, чем он мог когда-либо предвидеть». Конечно, это предполагает видение системы нашей морали как Божественного установления. Для Хайека же мораль развилась посредством эволюционных сил истории. Однако эти два взгляда едины в своей твердой и принципиальной оппозиции идее о том, что индивидуально или коллективно мы способны разработать лучшую систему, рационально построенную для максимизации счастья или какого-либо другого блага.

Этот аргумент ставит Хайека в ряд таких мыслителей как Эдмунд Берк, Макс Вебер и, совсем недавно, Фрэнсис Фукуяма, размышлявших не только о морали рынка (на современном языке: «деловой этике»), но и о более широком вопросе: какое общество создает и способно поддержать рыночную экономику. Согласно всем им такое общество должно с большим уважением хранить определенные традиции. Их ответ приобрел новое подтверждение в росте экономики Южно-Восточной Азии.

Как и Берк, Хайек связывает либерализм в экономике и политике с выраженным консерватизмом в морали. Берк и Хайек, как кажется, говорят, что свободные институты лучше всего сохраняются благодаря определенному пиетету по отношению к прошлому. Традиции кодируют накопленную мудрость более ранних поколений — мудрость, которую ни одно поколение, каким бы изощренным оно ни было, не может само открыть для себя. И именно благодаря хранению этих традиций и передаче их нашим детям, мы избегаем чрезвычайно дорогостоящих ошибок. Как ни парадоксально, здоровыми могут быть только те общества, которые твердо хранят религиозные и моральные традиции. Они формируют лучшую среду для экономического развития и технологических инноваций. Возможно, именно те общества, которые наиболее уверены в своем прошлом, также наиболее уверены и энергичны в формировании будущего.

После The Fatal Conceit и краха социализма нам важно помнить, что рыночная экономика должна поддерживаться обычаями поведения и сдержанности, которые Хайек назвал традициями. Он считал, что социализм был угрозой этим традициям. Несомненно, в свое время так это и было. Но Хайек обратил гораздо меньшее внимание на возможность того, что эти традиции могут быть подорваны не только анти-рыночной идеологией, но властью самого рынка. Рынок это не просто институт обмена. Это также чрезвычайно анти-традиционная сила, по крайней мере, в развитых потребительских обществах. Так стимулирование спроса зависит от культуры, можно сказать, от культа «нового». Новые продукты, замещающие старые, устаревает с все большей скоростью. Рынок поощряет рассматривать человеческую жизнь как серию потребительских выборов, а не как систему унаследованных форм деятельности.

Одной из самых роковых тенденций в современном обществе является смещение идентичности человека. Раньше наша идентичность определялась историей, в которую мы родились. Теперь мы воспринимаем идентичность как нечто вроде костюма, который можно выбрать, надеть на время, а затем выбросить ради моды нового сезона с предположением, что нет ничего существенного, что определяет, кто мы есть — процесс, наглядно иллюстрируемый заменой в нашем словаре слова «жизнь» словами «образ жизни». При этом и религия превращается из пути спасения в отрасль досуга, и мы, как сказал один писатель, превращаемся «из паломников в туристов».

Вот почему иногда полезно последовать совету Хайека в The Fatal Conceit и поразмышлять о роли религии в поддержании определенного вида морального порядка. Именно это я хочу сделать сейчас, на примере опыта евреев и иудаизма. Уже Макс Вебер в своем знаменитом труде «Протестантская этика и дух капитализма» познакомил нас с идеей, что религия, в частности кальвинизм, была одной из главных формирующих сил современной экономики. Совсем недавно Михаил Новак (Michael Novak )замечательно развил эту тему с католической точки зрения. Но мало кто из авторов сомневался в том, что евреи внесли вклад в развитие финансов, бизнеса и промышленности, — вклад, прослеживающийся со времен Средневековья и раньше.

Было бы совершенно неправильно отождествлять какую-либо великую религиозную традицию с каким-либо конкретным набором экономических институтов. В конце концов, именно библейский Иосиф дал первый известный пример централизованного экономического планирования, используя семь лет изобилия для подготовки к семи годам голода. Его способность прогнозировать торговые циклы, вероятно, все еще является предметом зависти экономистов. Еврейская история содержит ряд великих экспериментов с социалистическими утопиями: от ессеев в период Второго Храма, обобществивших собственность, до современного израильского кибуца. Но нет сомнений в том, что по большей части евреи и иудаизм видели в свободной конкуренции и торговле систему, наиболее соответствующую их ценностям.

Что же было в иудаизме, что привело к заметной близости между ним и рыночной экономикой? В очень интересной книге The Wealth and Poverty of Nations («Богатство и бедность народов») Дэвид Лэндис выделяет ряд факторов. Сначала было библейское признание права собственности. Лэндис видит в этом революцию против древнего мира , где власть имела привилегию рассматривать собственность племени или народа как свою собственную. В противовес этому, Моисей увидев, как его руководство стало оспариваться израильтянами во время восстания Кораха, говорит о своем отношении к ним: «Я не взял ни у одного из них осла и не сделал зла ни одному из них».

Злоупотребление правами собственности в глазах еврейской Библии является одним из худших извращений власти. Иудаизм — это религия людей, рожденных в рабстве и жаждущих освобождения. Но радикальное унижение человеческого достоинства в рабстве заключается именно в том, что оно лишает человека права собственности на богатство, которое он создает. В центре еврейской Библии стоит Бог, ожидающий свободное поклонение свободными людьми, и двумя из самых мощных гарантий свободы являются частная собственность и экономическая независимость. В идеальном обществе, по слову пророков, «каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею». Пророк Самуил в своей знаменитой речи об опасностях монархии, — которая могла бы позаимствовать название у книги Хайека The Road to Serfdom ( «Дорога к рабству»), — предостерегает королей от постоянного соблазна власти порабощать людей и экспроприировать имущество даже с лозунгом общественного блага. По существу, он утверждает, что правительство может быть необходимым, но чем его меньше, тем лучше.

Лэндис также указывает на присущую иудео-христианской традиции открытость к изобретениям и инновациям. Частично это связано с библейским уважением к труду. Так, например, Бог говорит Ною, что тот будет спасен от потопа, но именно Ной должен построить ковчег. Признание высокой ценности труда прослеживается во всей библейской и раввинской литературе. Если труд и не есть религиозный акт сам по себе, он близок к этому как условие религиозной жизни. «Шесть дней работай и делай всякие дела твои, а день седьмой — суббота Господу, Богу твоему». Это значит, что мы служим Богу не только отдыхом, но и работой. Своим трудом мы становимся, по изумительному замечанию раввинов, «партнерами Бога в деле творения».

Еврейская литургия в субботу вечером, в конце дня отдыха, завершается гимном труду: «Когда ешь ты от плодов труда рук твоих, счастлив ты и благо тебе». И раввины объясняют: «счастлив ты» относится к этой жизни, а «благо тебе» относится к жизни в будущем мире. Другими словами, труд имеет духовную ценность, потому что обеспечение себя насущным хлебом — это неотъемлемая часть человеческого достоинства. Животные находят средства к существованию, но человек творит их. Как сказал комментатор тринадцатого века Рабейну Baxье: «Активное участие человека в создании собственного богатства является признаком его духовного величия».

В результате такого отношения к труду иудаизм никогда не развивал ни аристократической, ни элитарной этики, которая пренебрегала бы продуктивной экономикой. Великие раввины сами были рабочими, бизнесменами, профессионалами. Они знали, что еврейской общине нужна не только духовная, но и экономическая база. Соответственно, Талмуд предписывает родителям, среди других обязанностей, обучать детей профессии или ремеслу, с помощью которых они могут зарабатывать на жизнь. Маймонид говорит, что мудр тот, кто «сначала обучается профессии, способной его поддерживать, потом приобретает жилье, а после этого женится». Еще более важным является его указание, что обеспечение кого-либо работой является высшей формой благотворительности:

«Самая высокая ступень — это когда человек поддерживает бедняка тем, что дарит или дает ему взаймы сумму денег, или вступает в деловое партнерство с ним, или находит для него работу, чтобы укрепить его и чтобы, таким образом, он более не нуждался бы в посторонней помощи. Как сказано: «Если брат твой обеднеет и придет в упадок у тебя, то поддержи его, пришлец ли он, или поселенец, чтоб он жил с тобою» (Ваикра 25:35), что означает поддержать человека таким образом, чтобы он не впал в нищету снова».

Все другие формы благотворительности оставляют получателя зависимым от самой благотворительности. Работа же восстанавливает у человека самоуважение и независимость. «Обдирай туши на рынке, — сказал учитель третьего века Рав, — и не говори: я священник, великий человек и это ниже моего достоинства».

Вместе с этим позитивное отношение к созданию богатства имеет в иудаизме не меньшую ценность, чем отношение к работе. Аскетизму и самоотречению мало места в еврейской духовности. Мир — это творение Бога. Поэтому он хорош, и процветание есть знак Божьего благословения. Бог поручил человеку управлять миром, наказав: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею». Бог, по словам рабби Акивы (второй век), намеренно оставил мир незавершенным, чтобы он мог быть улучшен трудом человека. Индустрия — это не просто труд. Это арена, на которой мы трансформируем мир.

Макс Вебер подчеркнул одну из революционных характеристик библейской мысли: демифологизацию природы, снятие с нее чар. Впервые люди увидели состояние мира не как нечто неизменно данное, неприкосновенное, окутанное тайной, а как нечто, что можно рационально понять и улучшить. Именно эта точка зрения, центральная для иудаизма, и сегодня делает раввинов удивительно открытыми для новых медицинских технологий, таких как генная инженерия и клонирование, и побуждает религиозных евреев быть одними из самых усидчивых пользователей Интернета и мультимедии в образовательных целях.

Главное, с еврейской точки зрения экономический рост имеет религиозное значение, поскольку позволяет нам бороться с бедностью. Уже у первых мудрецов иудаизма был самый здравый, из известных мне, взгляд на бедность, Большинство из них сами были бедняками и знали, о чем говорят. Они отказались богословски анестезировать боль бедности. Они определенно отвергли бы определение Марксом религии как опиума народа. В иудаизме бедность не является, как в богословии некоторых религий, благостным состоянием. Она, по словам раввинов, «вид смерти» и «хуже пятидесяти чум». Они сказали:

«Ничто так не тяжело выносить, как нищету, потому что тот, кто раздавлен ею, подобен тому, на кого пали все несчастья мира и спустились все проклятия Второзакония. Если на одну чашу весов поместить нищету, а на другую все остальные беды, нищета перевесит их все».

Мудрецы не были, в принципе, озабочены искоренением бедности путем перераспределения доходов. Вместо этого они стремились создать общество, в котором бедные имеют доступ к помощи, когда возникает нужда, за счет благотворительности, но также и, прежде всего, за счет создания рабочих мест. Отсюда: вместе с богатством приходит ответственность: richesse oblige. Ожидалось, что успешные бизнесмены будут примером благотворительности и займут руководящие позиции в обществе. Экстравагантное потребление осуждалось и периодически запрещалось местными sumptuary laws (законами, регулирующими потребление предметов роскоши). Богатство есть божественное благословение, и поэтому должно использоваться на благо всего сообщества.

Не менее значительным вкладом иудаизма в развитие Западной цивилизации была концепция линейного времени. Древние культуры имели тенденцию думать о времени как о чем-то цикличном, сезонном, как о вечном возвращении к началу в рамках неизменной природы вещей. Еврейские пророки были первыми, кто увидел время совершенно по-другому — как путешествие к цели, как путь с началом и серединой, даже если конец (мессианское общество) всегда находится за горизонтом. В конечном итоге именно этой революционной концепции мы обязаны своим представлением о прогрессе в истории, идеей о том, что вещам не суждено всегда оставаться такими, какими они были прежде. Надежда, даже больше чем необходимость, питает стремление изобретать.

И к этому мы должны добавить еще одну идею. Великие философы, сторонники рынка: Бернард Мандевиль, Дэвид Юм и Адам Смит были поражены феноменом, который воспринимался многими скандальным и аморальным. Они открыли, что рынок приносит выгоду всем благодаря действиям и сделкам индивидов, заинтересованных в личной выгоде. Как ясно сказал Адам Смит:

«Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов».

В системе свободной торговли, по известному замечанию Смита, индивид

«имеет в виду лишь свой собственный интерес… В этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения».

А тот факт, что рынок и связанные с ним институты, как правило, руководствуются не альтруизмом, а более земными мотивами, всегда вызывал у «высоких» умов надменное отношение ко всему, что было связано со словом «коммерческий».

Не так в иудаизме. Задолго до Мандевиля и Смита иудаизм признавал, что большие успехи часто достигаются благодаря совершенно недуховным побуждениям. «Видел я, — говорит Екклесиаст, — что всякий труд и всякий успех в делах производят взаимную между людьми зависть». Или, как сказали мудрецы Талмуда: «Если бы не злые наклонности, никто не построил бы дом не женился бы, не имел бы детей и не занимался бы бизнесом». Чистота сердца важна в отношениях между человеком и Богом. Но в отношениях между человеком и человеком важен результат, а не чувство, которое лежало в его основе. Евреям легко согласиться с замечанием сэра Джеймса Фрэзера о том, что «коль скоро наши поступки добры и справедливы, для ближнего не имеет ни малейшего значения: ошибочны наши взгляды или нет».

В принципе, раввины ценили рынок и конкуренцию, потому что они приносили богатство, снижали цены, расширяли выбор, снижали абсолютный уровень бедности и со временем увеличивали контроль человека над окружающей средой, сужая уровень нашей пассивной зависимости от обстоятельств и судьбы. Конкуренция высвобождает энергию, творчество и служит общему благу. Были случаи, когда еврейский закон разрешал протекционистскую политику для защиты местной экономики, особенно когда внешний торговец не платил налоги. Были также времена, когда раввинские власти вмешивались, чтобы снизить цены на товары первой необходимости. Но в целом они отдавали предпочтение свободному рынку, причем, прежде всего в собственной профессиональной сфере еврейского образования. Платный учитель не мог возражать против вызова на конкурс соперником. Основание для этого решения иллюстрирует общий подход раввинов к вопросу. Согласно им: «Ревность среди ученых увеличивает мудрость».

Само собой разумеется, что в такой сильно моралистической вере, как иудаизм, наряду с уважением к рынкам, настойчиво утверждалась и этика бизнеса. В один из самых важных дней еврейского календаря, в субботу перед Девятым Ав, когда мы вспоминаем о разрушении двух Храмов, мы читаем в синагоге великую первую главу книги Исаии с ее настойчивым напоминанием, что без политической и экономической честности религиозное благочестие напрасно:

«Научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову… Серебро твое стало изгарью, вино твое испорчено водою; князья твои — законопреступники и сообщники воров; все они любят подарки и гоняются за мздою».

Предупреждение Исайи проходит через все учение раввинов. Рава, мудрец четвертого века, учил, что когда человек приходит в загробный мир на суд, первым вопросом, который он услышит, будет: «Честно ли ты поступал в бизнесе?» В школе рабби Измаила учили, что честное ведение дел равнозначно исполнению всего еврейского закона. Нужно бороться с извечными искушениями рынка: получать выгоду за чужой счет, использовать невежество, равнодушно относиться к работникам. Каноны справедливой торговли должны были быть установлены и соблюдены, и большая часть еврейского права решает эти проблемы. Раввины понимали, что идеальный рынок не возникнет сам по себе.

Возможно, лучшее изложение различий между иудаизмом и христианством, по крайней мере, до Реформации, было дано Майклом Новаком (Michael Novak):

«В обеих своих традициях, профетической и раввинской, еврейская мысль всегда чувствовала себя комфортно внутри посюстороннего хорошо организованного мира, в то время как христианская мысль всегда стремилась к потустороннему. Еврейская мысль явно ориентировалась на частную собственность, коммерческую активность, рынок и прибыль, в то время как католическая мысль, — сформировавшаяся в ее ранний период в основном среди священников и монахов, — настойчиво пыталась направить внимание христиан к будущему миру, за пределы событий и интересов их земной жизни».

Такова общая картина рыночной этики в иудаизме. Теперь я хочу остановиться на пяти пунктах, существенных для понимания праведной жизни согласно иудаизму, которые на первый взгляд совершенно противоположны рыночной этике.

Прежде всего, мы должны вспомнить субботу и связанные с ней учреждения: субботний год и юбилейный год. Суббота — это граница, которую иудаизм ставит экономической деятельности. Что отличало субботу от всех других религиозных праздников в древнем мире, так это ее концепция дня отдыха. Она было настолько непонятной для мыслителей древней Греции, что они обвиняли евреев в лености. Но в основе субботы лежала и остается идея, что существуют важные условия жизни человека, которые нельзя объяснить с точки зрения работы или экономики. Суббота — это день, когда мы не работаем и не нанимаем других для выполнения своей работы, когда мы не покупаем и не продаем, когда нам запрещено любое манипулирование природой для творческих целей, когда все иерархии власти и богатства приостанавливаются.

Суббота это одно из тех явлений, непостижимое извне, которое должно быть частью вашей жизни, чтобы быть понятым. Для бесчисленных поколений евреев это была точка опоры в изменяющемся мире, временем, когда мы возобновляем нашу привязанность к семье и общине, когда мы проникаемся истиной, что мир — это не только наш мир, который мы подчиняем нашей воле, но нечто, что нам дано на хранение для будущих поколений. В субботу неравенства, создаваемые рыночной экономикой, уравновешиваются миром, в котором деньги не играют роли, в котором мы все равны. Еврейский писатель Ахад Ха-ам, несомненно, был прав, когда говорил, что суббота хранила евреев больше, чем евреи субботу. Это был и остается один из семи дней, когда мы живем теми ценностями, которые находятся под угрозой забвения в ежедневном потоке событий. В этот день мы перестаем зарабатывать на жизнь и вместо этого учимся просто жить.

Теперь давайте рассмотрим вопрос о браке и семье. Иудаизм создал одну из великих семейных традиций, несмотря на то, что в строгих правовых терминах еврейский брак является формой договора, и что иудаизм никогда не запрещал развод по взаимному согласию. Поэтому он вполне уживается с появлением добрачных договоров между сторонами, видя в них полезное средство облегчения стресса при разводе. Причины, по которым иудаизму удавалось поддерживать крепкие браки и семьи, имеют мало общего со структурой еврейского закона о браке и во многом связаны с ритуальной жизнью евреев, то есть с тем, что многие значимые моменты религиозной жизни происходят дома как диалог между мужем и женой или между родителями и детьми. В конечном счете, иудаизм рассматривает брак не как договор, а как высший пример завета, а именно обязательства, основанного не на взаимной выгоде, а на взаимной принадлежности друг другу, ключевой ценностью чего является верность, крепкая связь, столь важная в трудные времена, ибо «ты» являешься частью «меня». Еврейская семья выжила, потому что, по образному выражению мудрецов, она была окружена «изгородью роз», сложной сетью ритуалов, объединяющих людей системой взаимных согласий и уступок, совершенно не соответствующей рыночной этике.

В-третьих, рассмотрим образование. Я уже упоминал, что еврейский закон способствует конкуренции в сфере преподавания. Однако он не поставил образование в зависимость от рынка и платежеспособности. Уже во времена Моисея евреям было дано указание признать в образовании высочайшую религиозную ценность, как об этом говорится в одной из наших самых известных молитв, взятых из книги Второзакония: «Учите им сыновей своих, говоря о них, когда ты сидишь в доме твоем, и когда идешь дорогою, и когда ложишься, и когда встаешь». И уже к первому веку евреи создали первую в мире систему всеобщего обязательного образования, финансируемую за счет общинного налогообложения. Образование — жизнь ума, способность следовать ходу мыслей, находить альтернативные возможности, обсуждать их — является существенной частью еврейской духовности, доступ к которой должен получить каждый, даже бедный.

В-четвертых, рассмотрим понятие собственности. Ранее я упоминал, что иудаизм высоко ценит частную собственность как институт, регулирующий отношения между людьми. В то же время, регулируя отношения между человечеством и Богом, иудаизм в равной степени настаивает на том, что то, чем мы владеем, мы не владеем безоговорочно. В конечном счете, всё принадлежит Богу. То, чем мы владеем, мы владеем по доверенности. И у этого доверия есть условия, или, как выразился великий еврей викторианской эпохи сэр Мозес Монтефиоре: «мы достойны того, чем готовы поделиться с другими».

И, наконец, существует еврейская традиция самого закона. Как раз не-еврей, William Rees-Mogg, первым обратил мое внимание на связь между еврейским законодательством и контролем над инфляцией, на связь, о которой, признаюсь, я никогда раньше не думал. Его аргумент содержится в книге The Reigning Error написанной в 1974 году, во времена высокой инфляции. Он сформулировал просто: «Инфляция — это болезнь неумеренности». Она возникает из-за неспособности понять, что целевая энергия нуждается в ограничениях. По его словам, именно постоянное применение закона обеспечивало наличие границ, в рамках которых могло протекать еврейское творчество.

Закон «действовал как бутылка, внутри которой могла храниться эта духовная и интеллектуальная энергия. И только потому, что ее можно было контролировать, ее можно было его использовать. Она не просто не взрывалась или рассеивалась, но использовалась как постоянно действующая сила».

Для Rees-Mogg евреи были образцом усвоенного самоограничения, и именно неспособность обществ проявлять такую сдержанность привела к безудержной инфляции.

И теперь я возвращаюсь к Хайеку и The Fatal Conceit. По его мнению, моральные системы приносили результаты не напрямую или преднамеренно, а скорее в долгосрочной перспективе и зачастую способами, которые нельзя было предвидеть. Конечно, евреи верили, что их образ жизни приведет к благословенному процветанию. Это, в конце концов, является сутью многих пророчеств Моисея. Но не было прямой связи между такими институтами, как суббота, и экономическим ростом. И как могло быть иначе? Суббота, семья, система образования, концепция собственности как попечительства, нормы права не были построены на основе экономического расчета. Наоборот, они были предупреждением иудаизма рынку: «До сюда и не дальше. Есть сферы, в которые ты не должен вторгаться».

Концепция святости есть та область, в которой значение вещей не определяется их рыночной ценностью или экономической стоимостью. И это фундаментальное видение иудаизма особенно поражает, если учесть его уважение к рынку в социальной сфере. Роковой ошибкой с точки зрения иудаизма является вера в то, что рынок управляет всей нашей жизнью, тогда как на самом деле он управляет только его ограниченной частью, той, что касается товаров, предметов производства и обмена. Есть вещи, фундаментальные для человеческого бытия, которые мы не производим, но получаем от тех, кто был до нас, и от самого Бога. И есть вещи, которые мы не можем обменивать на другие, какую бы цену за них ни предлагали.

Социализм не единственный враг рыночной экономики. Другим врагом, тем более могущественным в свете ее современного глобального триумфа, является сама рыночная экономика. Когда всё, что имеет значение, может быть куплено и продано, когда обязательства могут быть нарушены, потому что они больше не в наших интересах, когда спасение видится в купленных вещах, а рекламные ролики становятся нашей литанией, когда наша ценность измеряется тем, сколько мы зарабатываем и тратим, тогда рынок разрушает те самые ценности, от которых в конечном итоге он сам зависит. Это говорит не о желательности возвращения к социализму, но об опасности, с которой сталкиваются страны с развитой экономикой. И в наши дни, когда рынок, как кажется, обещает непрерывный рост в удовлетворении наших желаний, голос великих религиозных традиций должен быть услышан. Он предупреждает нас о богах, которые пожирали своих собственных детей, и о храмах, которые стоят сегодня как реликвии цивилизаций, когда-то казавшимися вечными.

Рынок, на мой взгляд, уже зашел слишком далеко: не как экономическая система, а как образ мыслей, регулирующих наши взаимоотношения и наши представления о себе. Один великий раввин однажды преподал урок успешному, но несчастному бизнесмену. Он подвел его к окну и спросил: «Что ты видишь?» Человек ответил: «Я вижу мир». Затем раввин подвел человека к зеркалу и спросил: «Что ты видишь?» Тот ответил: «Я вижу себя». По словам раввина, именно это и происходит, когда серебро покрывает стекло. Вместо того, чтобы видеть мир, вы видите только себя. Идея о том, что человеческое счастье может быть полностью объяснено с точки зрения того, что мы можем покупать, обменивать и замещать, является одним из сильнейших ядов, разрушающих основы, на которых стоит общество. Когда это обнаруживается, уже слишком поздно.

Рынок не выживает только за счет своих сил. Он зависит от поддержки институтов, которые независимо от него воплощают наше уважение к человеку как образа и подобия Бога.

Приложение: Выдержка из лекции Джонатана Сакса

«Рынок, правительство, добродетели»

Markets, governments and virtues

 Jonathan Sacks

 Published in Policy Makers on Policy. The Mais Lectures. London and New York, 2001, pp. 190-193

https://epdf.pub/policy-makers-on-policy-the-mais-lectures.html

Представьте себе, что вы берете ребенка на аттракцион «Лондонский глаз» — колесо обозрения. Поднявшись высоко над городом, вы видите здание парламента и объясняете ребенку, что оно являются резиденцией правительства, домом политики, и что политика связана с созданием и распределением власти.

Далее вы указываете на офисы и магазины, а на расстоянии видно здание фондовой биржи. Вы объясняете, что это дом рынка, область экономики, и что экономика имеет отношение к созданию и распределению богатства.

Наконец, ребенок замечает колокольни и шпили лондонских церквей, и среди них большой купол собора Святого Павла. «Что это?» — спрашивает ребенок. Вы отвечаете, что это молитвенные дома. «А что они создают и распространяют?» — спрашивает он. Хороший вопрос! Возможно, мы склонны ответить, что они ничего не создают и будем неправы. Молитвенные дома, собрания верующих, общины создают и распространяют нечто, но это особая вещь.

Мы можем понять их, воспользовавшись мысленным экспериментом. Представьте себе, что у вас есть полная власть, и вы решили поделиться ею с девятью соратниками. В результате у вас теперь есть одна десятая той власти, которой вы владели раньше. Теперь представьте, что у вас есть тысяча фунтов, а вы делитесь ими с девятью друзьями. Опять же, у вас осталась только десятая часть того, чем вы владели раньше. Причина в том, что власть и богатство в любой момент являются играми с нулевой суммой. Чем больше я делюсь, тем меньше у меня остается. Вот почему правительство и рынок являются аренами конфликтов, требующих регуляции. Вот почему они нам нужны.

Теперь представьте, что мы говорим о вашей любви, дружбе, влиянии, преданности, и вы делитесь ими с девятью другими людьми. Стало ли у вас меньше того, с чего вы начали? Нет, у вас стало больше. Я буду называть их социальными благами. У них есть одна общая черта: чем больше я делюсь ими, тем больше у меня есть этих благ. Для этого есть простая причина: они существуют только благодаря взаимной общности.

И тогда возникает вопрос: где создаются такие «товары»? Где мы приобретаем любовь и верность, дружбу и доверие? Ответ очевиден: в семьях, общинах, конгрегациях, в общении с соседями, то есть в тех местах, где «мы» имеют приоритет перед «я». Мы можем понять это без всякой мистики. Теория игр прояснила проблему сотрудничества рассмотрением дилеммы итеративного заключенного, при реализации которой формируются долгосрочные отношения между людьми, благодаря многократному взаимодействию между ними в течение времени. Так мы изучаем грамматику взаимности и словарь прощения — основные условия сотрудничества. Это места, где мы готовы протянуть руку другим людям, зная, что они готовы протянуть руку нам. Теперь мы можем сказать, что при этом создается и распространяется социальный капитал, значимые, доверительные отношения.

И теперь мы можем увидеть глубокую трагедию развитых капиталистических обществ. В течение, по крайней мере, прошедшего полувека дебаты об обществе вращались вокруг двух институтов: правительства и рынка, и, соответственно, вокруг политики и экономики. Главным вопросом было: «Что предпочесть?». Левые склонны поддерживать действия правительства, правые — работу рынка. Обсуждается и третий путь — синтез между ними. Предполагается, что нет иных вариантов. Государство выступает как представитель нашей коллективной природы. Рынок — как представитель личностей, делающих выбор. Что еще нужно?

Ответ заключается в том, что существует третья сфера: семья, конгрегации, общины, группы соседей и добровольные организации. Они больше чем отдельные лица, но меньше, чем государство. Мой аргумент состоит в том, что они играют жизненно важную роль в нашей социальной экологии, потому что именно там мы изучаем и приобретаем привычки сотрудничества, без которых рациональное стремление к удовлетворению личных интересов не дает оптимальных результатов. Если в нынешнем состоянии либеральных демократий на Западе есть какая-либо ясность, то она состоит в том, что эта сфера с ее институтами находятся всмфтении. Почему так?

Рассмотрим в качестве примера институт брака. Давайте прислушаемся к двум воображаемым, но типичным голосам: один справа от политики, другой слева. Правый голос говорит: в прошлом люди вступали в брак, потому что в большинстве случаев были вынуждены. Больше некому было разделить бремя воспитания детей. Сегодня есть. Правительство! Оно предоставляет ресурсы в рамках программ социального обеспечения, социальных пособий, ухода за детьми, финансирования социальных служб и школ. Государство фактически стало суррогатным отцом. В результате теперь возможно поддерживать семью с одним родителем, тогда как в прошлом было невозможно. Государство ослабило семью, потому что, оставив в частных руках многое другое, оно фактически национализировало отцовство.

Левый голос говорит: «Брак был разрушен рыночными отношениями. В прошлом такие добродетели как преданность, лояльность и уважение к общему благу, были главными силами в обществе. Сегодня эти ценности подорваны в потребительском обществе, чье кредо включает в себя аксиомы: «купи, используй и выбрось», «если найдешь выгодную сделку, соверши ее», «жизнь — это супермаркет». Все, что вам нужно сделать, это выбрать». Эти аксиомы несовместимы с браком, который зависит от постоянства и готовности жертвовать. Мир, движимый рыночными ценностями, — это случайная, временная привязанность, набор отношений без обязательств. Таков наш мир.

Правые обвиняют государство, левые обвиняют рынок, и оба упускают из виду тот факт, что брак относится к сфере, которая не является ни государством, ни рынком, где отношения строятся на доверии, а не на применении силы или денежном обмене. Неограниченное господство государства и рынка медленно, но верно вытесняет те институты, которые Берк назвал «маленькими взводами», социологи называют «посредническими структурами», то есть семьи, коллективы, общины. Вредны не государство и не рынок, а медленное истощение гуманизирующих, прививающих добродетель институтов.

Почему это должно иметь значение? Во-первых, потому что экономические системы не являются самоцелью. Они являются средством поддержки того, что в Американской Декларации Независимости названо «жизнью, свободой и стремлением к счастью», а Бентам назвал «величайшим счастьем наибольшего числа людей». Если бы я спросил вас, каковы источники вашего собственного счастья, вы вряд ли бы ответили: «Мой BMW, мой костюм Armani и мои часы Rolex». Вы, скорее всего, скажете: «Моя жена или муж, мои дети, моя репутация, мои друзья». По мере того, как разрушаются институты семьи и сообщества в третьей сфере, источники нашего счастья также разрушаются. Так и происходит в действительности. В течение последних пятидесяти лет, несмотря на то, что средние доходы неуклонно росли, растет и число депрессивных заболеваний, синдромов, связанных со стрессом, попыток самоубийства, злоупотребления наркотиками и алкоголем, особенно среди детей.

Во-вторых, наш век — это время радикальных перемен. Глобализация и средства информации, хотя и принесут огромные выгоды, также будут усиливать давление на наши социальные структуры. Занятость станет менее обеспеченной, поскольку производство и даже исполнение канцелярских задач локализуются где угодно в мире в ответ на колебания ставок заработной платы и валютных курсов. Общины и коммунальные отношения ослабляются, поскольку магазины на улицах уступают место электронной коммерции, а личные встречи все чаще заменяются мобильными телефонами, электронной почтой и видеоконференциями. Различия в доходах будут продолжать расти по мере того, как мы будем продвигаться все дальше в мир, где доминирует интеллектуальный капитал, доступный немногим одаренным. Социальная связь станет еще более слабой. В средневековые времена местный феодал мог интересоваться благосостоянием тех, кто работал на его земле. В девятнадцатом и двадцатом веках промышленники проявляли интерес к условиям жизни своих рабочих. Конечно, это не всегда осуществлялось щедро или добросердечно, но существовало. В отличие от этого, новая экономика по большей части не основана на долгосрочных отношениях с людьми, с которыми вы можете общаться или которых вы знаете в лицо.

Другими словами, мы движемся с огромной скоростью в эпоху быстрых и ускоряющихся изменений с небольшим количеством традиционных ресурсов, дававшим людям ощущение стабильности и безопасности: брак, карьера, соседи и друзья, кто оставался с нами на всю жизнь. Они формировали нашу индивидуальность, набор ценностей и ощущение того, что мы дома в мире. С их потерей изменения будут все более тревожными. В настоящее время мы в какой-то степени ограждены от последствий самого долгого экономического бума на живой памяти. Но что произойдет, если мы столкнемся с глобальной рецессией, или даже без нее будем просто продолжать движение в существующем направлении?

Трудно было ожидать от такого философа как Бертран Рассел предупреждение нашему веку. Но он выразил его, вспоминая два любимых им периода истории:

«То, что случилось в великую эпоху Греции, произошло снова в Италии эпохи Возрождения: традиционные моральные ограничения исчезли, потому что в них увидели связь с предрассудком; освобождение от пут возбудило в людях энергию и творчество, привело к редкому расцвету гения, но анархия и предательство, неизбежно следующие за упадком морали, обессилили итальянцев как нацию, и итальянцы попали, подобно грекам, под господство наций, менее цивилизованных, чем они сами, но не в такой мере лишенных общественной связи»

Прямая и явная угроза заключается в ослаблении у нас социальной сплоченности. Я остаюсь, тем не менее, оптимистом. Я верю в свободную волю. Как сказал идишский писатель Исаак Башевис Сингер: «Мы должны верить в свободную волю. У нас нет выбора!» И поскольку мы можем выбирать, мы можем изменить условия своей жизнедеятельности.

Я верю в рыночную экономику не просто по экономическим, но по моральным соображениям. Это лучший гарант человеческой свободы и творчества, технического прогресса и борьбы с бедностью. Но рынок зависит от добродетелей, которые не производятся самим рынком, так же как государство зависит от добродетелей, не созданных государством. Эти добродетели — привычки сотрудничества, составляющие социальный капитал, — рождаются и поддерживаются в семьях, общинах и в дружбе, в третьей сфере общества, где отношения строятся не на власти или обмене, а на лояльности, взаимности, прощении и доверии. Вот почему Адам Смит написал не одну книгу, а две. Одну он назвал «Богатство народов», другую «Теория нравственных чувств». Он помнил, о чем мы порой забываем: обществу нужно больше, чем правительство и рынок. Ему нужны добродетели, нравственные склонности, «привычки сердца». Сейчас они нужны нам особенно.

И поэтому, если мы заботимся о рынке и о личных свободах, которые он создает и защищает, мы должны работать со всей серьезностью по разъяснению и защите институтов брака, семьи, общин и коммунальной поддержки .Именно они являются плодотворной почвой добродетелей, от которых зависит рынок. Я верю, мы можем сделать это. Я молюсь, чтобы мы это сделали.