ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Конечно, «совцензор» во мне сидел крепко, и про «интердевочку» я не написал и девять десятых того, что знаю. И вообще, это, с моей сегодняшней точки зрения, — штука слабая. Другое дело, что была она — п е р в о й. Кстати, это — не проза, а сценарий. Для того, чтобы вышла книга, не пере­писал ни одного слова… 

Лев Сидоровский

ИЗ МЮНХЕНА — ПРО НАС
93 ГОДА НАЗАД РОДИЛСЯ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ПИСАТЕЛЬ ВЛАДИМИР КУНИН

ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ, что «Мику и Альфреда» Таня принесла мне в больницу. И те сутки, которые я неотрывно провел с книгой Кунина, не в силах отключиться даже на капельницу, взахлеб глотая страницу за страницей, постоянно узнавая за главным героем самого автора, смеясь и плача, — так вот, повторяю, те сутки стали для меня одними из самых светлых за всю жизнь…

А за полтора года до этого, весной 1996-го, я, прочитавший уже и первый том «Кыси», и «Русские на Мариенплац», вдруг оказался в Мюнхене, где мой старый питерский приятель Владимир Кунин тогда проживал.

Обнявшись в аэропорту, признался:

— Володя, очень мечтаю пожить в том отеле, с которого начинаются твои «Русские на Мариенплац»…

Удивительно, но моя прихоть оказалась легко выполнимой. Да, я тоже, как и автор «рождественского романа», смог провести несколько дней в этом очаровательном «Розенгартене». Боже, с каким удовольствием всякий раз, обращаясь к портье, старательно выговаривал: «Гебэн зи мир битэ дэн цымэршлюсэль фирхундэртнойн». Так, «по-немецки», абсолютно, увы, не зная этого языка, просил я ключ от своего 409-го номера.

А внизу, под моим окном, лежала коротенькая пешеходная Шютценштрассе, которая мигом приводила на легендарный Штахус — место свидания всех местных влюбленных. И дальше, миновав древние крепостные ворота, откуда тут начинается «международный млечный путь», опять неспешно двигался я по Кауфингерштрассе, мимо кафе, магазинов и самого символа города — красно-кирпичной Фрауенкирхе с ее двумя куполами-луковицами, к заветному месту, которое зовется — Мариенплац.

Вот здесь, близ этой колонны Марии и Новой ратуши, Кунин когда-то счастливо встретил своих героев — Катю, Эдика, Нартая… Я был так уверен в их реальности, что даже, позабыв о финале романа, наивно надеялся непременно увидеть всех троих в этой веселой толпе, среди этих бродячих артистов. Но, увы… Когда Кунин потом сказал, что и Катя, и Эдик, и Нартайчик им просто-напросто придуманы, я даже расстроился…

А ведь еще под этим же мюнхенским небом совсем недавно гулял Мартын, славный питерский кот, который волей обстоя­тельств попал в необыкновенную передрягу, связанную с контрабандой наркотиками, вынужденной эмиграцией, любовью, сексом и многими другими вещами… Первую часть «Кыси» я, как уже говорил, не отрываясь, за ночь, прочел дома — ее издал верный Кунину «Новый Геликон». А вторую, оказавшись в Мюнхене, «проглотил» в рукописи, и тоже — за ночь.

***

ПЕРЕВЕРНУВ последнюю страницу, «под впечатлением», поспешил к автору домой. Кстати, жил Кунин на улице, которая носит имя Герхарта Гауптмана. А рядом — улицы Кафки и Бертольда Брехта. Такой вот «писательский» район. Хозяин дома улыбнулся:

— Всякий раз, когда вижу табличку: «Берт. Брехт аллея», вспоминаю «Пер. Сер. Тюленина» — так в Ленинграде на круглых номерных знаках обозначался переулок Сергея Тюленина, где, за Казанским собором, давным-давно была моя коммуналка…

— Значит, как и твой кот Мартын, про родину не забываешь?

— Только не надо считать Мартына таким уж «патриотом» — согласись, смешно требовать от кота подобное. Из чего вообще складывается наш «патриотизм»? Из людей, которых любим. Из мест, которые нам дороги — потому что там прошли юность, жизнь… Но если мой Мартын вдруг скажет, что «любит русские березки», любой читатель вправе плюнуть мне в глаза…

— О том, каким образом в столице Баварии оказался Мартын, читателям «Кыси» ясно. А что заставило прочно здесь обосноваться известного питерского киносценариста, автора «Хроники пикирующего бомбардировщика» и еще тридцати одного фильма, лауреата премий имени Островского, Довженко и даже итальянского «Золотого Флайано»? Ведь после «Интердевочки» твоя слава в родимом отечестве стала повсеместной…

— Да, тогда, в 1988-м, когда в «Авроре» напечатали «Интердевочку», а потом появился и фильм, жизнь моя стала даже излишне бурной. Книга в Советском Союзе (тогда еще был Союз) выдержала десять изданий, затем ее напечатали еще в двадцати трех странах, на семнадцати языках. Китай умудрился издать «Интердевочку» даже в трех разных переводах! Общий тираж за­валил аж за три миллиона экземпляров… Так вот, однажды, в 1989-м, звонит мне из Мюнхена очень известный в Европе журналист и издатель Лев Ройтман: «Хочу издать здесь вашу «Интердевочку». Номер Вашего телефона узнал с трудом, потому что легче дозвониться до крейсера «Аврора», чем до журнала с тем же названием…» Мне эта фраза особенно понравилась: че­ловек с чувством юмора! Говорю: «Издавайте». Вскоре получаю из издательства аванс и приглашение — вместе с женой посе­тить Мюнхен… Прилетаю сюда 23 октября: теплынь, 23 граду­са, хорошо!.. Ройтман развил бурную деятельность: книга на немецком уже вышла, фильм на телеэкране показали уже нес­колько раз (а в Германии, между прочим, автору скрупулезно платят не только за фильм, появившийся на ТВ, но и за то, что его книгу кто-то берет в библиотеке, учитывается бук­вально каждый читатель) — так что целый месяц я купался в лучах собственной славы. Было много творческих вечеров: я рассказывал, немецкие актеры читали из «Интердевочки» отрывки… Во всех газетах видел свою физиономию. В «желтом» мюнхенском «Абенд цайтунге», например, она «украсила» статью под названием: «Кремль зажигает красный фонарь»… И я подумал: а почему бы мне здесь — в сытости и тиши — не сочинить веселую, разухабистую историю? Ведь этот чистый, прелестный город можно использовать как некий дом творчества…

— Вместо столь любимого тобой прежде Дома творчества «киношников» в Репине?

— Да, там, в милом Репине, как ты говоришь, «у киношни­ков», всегда в одной и той же комнате № 32, более чем за четверть века появились двадцать шесть киносценариев, семь книг и одна пьеса. Мне хорошо там писалось! А вот дома, на Гражданке, за просторным финским письменным столом, сумел сочинить всего два заявления в ГАИ, три объяснительные за­писки в Правление ЖСК (я просил понять, что живу лишь на случайные гонорары и посему всегда оплачивать квартиру вовремя мне сложно) и еще — письмо в ЦК, Лигачеву, с жалобой на хамство Ленинградского обкома…

— В чем же выразилось то обкомовское хамство?

— Они меня не выпустили в кругосветку, хотя на основе того путешествия, я должен был писать сценарий. Что ж, в очередной раз сработал донос стукача. Помню, после писатель­ской поездки в Югославию в подобном «отчете» (который потом мне показали), в частности, значилось: «…А киносценарист Кунин и драматург Рощин вели себя довольно странно. Они были постоянно нетрезвы и ничего не покупали». Чего же тут, спра­шивается, странного? Мы вели себя абсолютно естественно: ведь на те динары, которые имели в обмен на разрешенные тридцать рублей, можно было только выпить — питье там было дешевым, а шмотки дорогими…

 — А еще родная партия тебя «доставала»?

— Родная партия «достала» меня уже на первой картине, которая называлась «Я работаю в такси». Секретарь обкома Толстиков посмотрел и резюмировал: «Только через мой труп! Антисоветчина! Всё самое худшее, что Кунин мог увидеть, когда работал в такси, он втиснул в свой сценарий». И негатив смыли…

— Но возвратимся к Мюнхену. Итак, ты решил сделать этот город своим новым домом творчества…

— Да, тем более что любимый дом в Репине в результате горбачевской «перестройки» заполнился дикой шпаной. Кинематографистам теперь он стал не по карману, зато уж всякие юнцы на подержанных «мерседесах», всякие проститутки резвились круглосуточно. И я понял, что работать там больше невозможно… Поэтому вскоре постарался приехать в Мюнхен снова и довольно быстро сочинил здесь сказочку про Иванова и Рабиновича…

— Ты называешь это «сказочкой»… А ведь еще в августе 1988-го пятидесятилетний москвич Александр Берман на маленькой гоночной яхте «Патриция» вышел из Питера в Балтику, чтоб добраться до Израиля. Правда, его путешествие затянулось, и лишь на пятый год, в декабре 1992-го, «Патриция» достигла Кипра. Но потом, на самом последнем переходе, во время шторма, яхта затонула. Бермана спасли израильские вертолетчики. Про всё это я узнал в 1993-м, в Тель-Авиве, и удивился: ну как же ты мог столь точно предсказать финал этой одиссеи? Ведь «Иванова и Рабиновича» я читал много раньше, еще в 1991-м, в «Новом русском слове», когда был в Америке…

— Про одиссею Бермана слышу впервые. Зато знал в Питере, на Васильевском острове, шиномонтажника Илью Хаита. Как-то заглянул к нему, чтоб перебортовать колесо, и вдруг узнаю: Илья с приятелем купили старую, когда-то шикарную (из красного дерева!), но теперь жутко сгнившую яхту, вбухали в ее восстановление все деньги — чтобы добраться до Израиля, а там эту уникальную посудину продать и дальше жить, как говорится, «на свои»… Бредовость ситуации меня поразила: они собирались совершить путешествие вкруг всей Европы, хотя оба никогда прежде и в море-то не выходили, даже плавать не умели! Мои черные предвидения оправдались: когда позже яхту спустили на воду, она тут же затонула. Но тогда, услышав об их дикой задумке, я воскликнул: «Илюха! По-моему, из этого можно устроить грандиозное кино!» И мозги начали крутиться…

 — А ты-то сам прежде на яхте ходил?

 — Ни разу.

— Но, когда читаешь книгу, складывается впечатление, что автор — профессиональный яхтсмен…

— Потому что в авторе сработало сценаристское начало — абсолютно точно знать каждую деталь! Хотя многие коллеги этим незыблемым правилом частенько пренебрегают. Когда, например, вижу на экране, как из нагана стреляют двенадцать раз, хочется убить и сценариста, и режиссера, и актера. По­тому что в нагане — только шесть патронов… Нельзя зрителя так обманывать. Мы можем обмануть его в ситуациях, придумать что угодно, что и делаю в последних своих книгах, с о ч и ­н я я эти книги, но точные детали, о которых и зритель, и читатель имеет представление, автор должен знать абсолютно… Вот почему в данном случае засел за учебники по мореп­лаванию. У меня были блистательные консультанты — капитан второго ранга Владимир Муравич и несколько яхтсменов-международников. И потом, когда вышла книжка, другие яхтсмены (мне рассказывали), прочитав ее, пытались вспомнить: «Кунин… Кунин… Это не тот Кунин, который гонялся с нами на итальянской регате?..» Да, я горжусь, что сделано это п р о ф е с с и о н а л ь н о. Не перевариваю самодеятельности…

 — Володя, эта книга, я знаю, издана тоже весьма щедро…

— После Америки — семь раз в России и один, на немецком, здесь…

— Так вот. Наверняка, история про Иванова и Рабиновича попадала и в руки какого-нибудь отъявленного антисемита, но даже у него, уверен, не смогла вызвать злобных чувств. И все дело тут — в авторской интонации…

— Всей своей жизнью, всем образом мышления я всегда противостоял какому бы то ни было национализму. Если бы в этой книжке я писал только об еврее, это было бы отвратительно, где-то, как ни странно, на уровне антисемитизма, только — поставленного с ног на голову… Я этого делать не хотел, ибо все евреи, выросшие в Советском Союзе, — это нормальные русские люди. Одинаково ненавижу и русский антисемитизм, и местечковый еврейский национализм, который грешит всем тем же. Поэтому, восемь лет отслуживший в Советской Армии, летавший на советских аэропланах (пардон за старинное слово «аэроплан» — очень это люблю), выросший в советском спорте (мастер спорта СССР по акробатике), воспитанный советским цирком, я был, на мое счастье, многие годы окружен людьми, для которых не существовало этого вопроса — татарин ты, или еврей, или русский? Главное было: а ч т о т ы м о ж е ш ь? Если ты делаешь заднее сальто или сальто с двумя пи­руэтами, то ты — не татарин, не еврей, не русский, а — Артист! А если делаешь одно сальто-мортале и после уходишь рылом в манеж, то ты — дерьмо, кто бы ты ни был — еврей, русский или татарин… Да, человека в моих бывших профессиях оценивали по делам, а не по национальности… Это — в ответ на твое важное для меня замечание… Ну а чтобы книжка получилась забавной, я наделил маленького худенького Васю Иванова всеми псевдоеврейскими деловыми чертами, а могучего Арона Рабиновича — всеми жлобскими. А потом они еще, волей обстоятельств, меняются фамилиями — Арон Иванов и Вася Рабинович. Когда этот ход пришел мне в голову, книга сложилась легко, как песня… Газеты здесь писали о ней тоже щедро. Особенно запомнился такой заголовок: «Два шлемазла в поисках счастья». Снова помещали там мои фотоснимки, где я был неизменно похож на старого провинциального опереточного тенора. Может, так оно и есть?

— Что ты?! Смотришься великолепно!.. Однако почему никто не снял про Иванова и Рабиновича фильма?

— Сам удивляюсь. Был сценарий. Были предложения от отечественных, немецких и американских продюсеров. Было восемь контрактов. По одному из них — на роль Арона Рабиновича приглашался Депардье. Но… Все это тянется уже четыре года, тема стареет… Впрочем, не особенно уповая на киноверсию «Иванова и Рабиновича», я сразу стал собирать материал для другой сказочки — про «Русских на Мариенплац»…

— Всё-таки почему ты все это упорно называешь «сказочками»?

— После «Интердевочки» я поклялся себе и Ире, жене, что больше никогда не буду писать никаких реалистических вещей, а только сказочки. Потому что угнаться за мгновенным смещением времени невозможно: не успеваешь в жизни привыкнуть к одному, как вдруг выясняется, как все уже изменилось… Я же не журналист, каким был в молодости, не могу, да и не хочу поспешать за повседневностью. Мне эта, зачастую грязная, повседневность сегодня неинтересна… Вот и придумываю теперь разные сказочные персонажи…

— Ничего себе — «сказочные»… В «Русских на Мариенплац» действующие лица настолько узнаваемы, что я даже надеялся здесь, в Мюнхене, с ними встретиться и, может, взять интервью…

— Нет, это исключено. Но, конечно, все детали и этой книги — тоже абсолютно точны, не зря ж материал собирал дотошно, семнадцать месяцев. Ездил по вонхаймам, этим общежитиям для беженцев, — русским, еврейским, турецким… Пил водку с беглыми солдатами из Западной группы войск. Во всех подробностях вспоминал все, что видел в Израиле…

— Путь в эмиграцию каждого из твоих героев — таких разных и таких невероятно мне симпатичных — у каждого свой. Так сказать, «одной идеей» они вовсе не объединены…

— Конечно, ведь в противном случае все это было б неинтересно… По сути, они — с л у ч а й н ы е эмигранты. Ну, может, еще Эдик Алексеев, цирковой актер-виртуоз, на эмиграцию решился сознательно — когда понял: из страны, где свои начинают убивать своих, надо сваливать как можно быстрее!.. А вот ленинградская студентка Катя Гуревич вынуждена была (так уж сложилось) поехать с папой в Израиль. Впрочем, даль­ше она определила свою судьбу уже сама… Ну а третий, Нартай Сапаргалиев, казахский мальчик, старший сержант, «лучший механик-водитель Т-62», уж совсем никуда уезжать не собирался…

— Вот почему тут, среди твоих книг, — и техническая инструкция по «шестьдесят второму». Пришлось изучить и это?

— Да, теперь, пожалуй, могу будущим танкистам преподавать в Академии… Так вот, как ты помнишь, их, таких разных, я собрал под одной крышей — в доме немца, который побывал в русском плену и потом женился на вывезенной в Германию в годы войны украинке…

— И получилось удивительно интересное интернациональное сообщество под одним зонтом…

— То есть, над нами всеми, несмотря на разность устремлений, одно небо — вот что мне хотелось сказать…

— Не скрою: когда читал последние страницы, в горле стоял комок…

— Спасибо, хотя специально выжимать слезу у читателя не стремился, я не Чарская…

— А еще восхищает, хотя поначалу и несколько ошарашивает, язык книги. Впрочем, вся эта, как принято говорить, «ненормативная лексика», обильно сдобренная блестящим юмором, появилась еще на страницах про Иванова и Рабиновича. В «Интердевочке» ничего подобного не наблюдалось, хотя, казалось бы, уж там то — сам бог велел. Значит, тогда, в восьмидеся­тые годы, силен был еще в тебе «внутренний советский цен­зор»?

— Конечно, «совцензор» во мне сидел крепко, и про «интердевочку» я не написал и девять десятых того, что знаю. И вообще, это, с моей сегодняшней точки зрения, — штука сла­бая. Другое дело, что была она — п е р в о й. Кстати, это — не проза, а сценарий. Для того, чтобы вышла книга, не пере­писал ни одного слова… Да, авторский язык там весьма сдер­жан. А уж в «Иванове и Рабиновиче» себя распустил, потому что знал: это — два жлоба, и разговаривать, как академик Лихачев, они не могут. Ей богу, та среда, в которой оба выросли, не предполагала выражения: «Ах, черт возьми!» Там всё звучало куда крепче… Чтобы читатель поверил, что в книге — живые люди, они должны разговаривать нормальным, живым язы­ком…

— Но все равно ведь даже мат должен быть окрашен самоиронией, улыбкой…

— Естественно, ибо просто голый мат — это такая скудность души…

— Бывает, что подобные, весьма цветастые выражения придумываешь, конструируешь специально?

— Нет, как правило, они все на слуху: все-таки позади — армия, спорт, цирк… Впрочем, иногда вдруг услышу какую-нибудь замечательную фразу — и просто писаю крутым кипятком от счастья. И всё потом думаю: «Ну, когда этой фразе найду место?»

 — Записную книжку с собой на этот случай носишь?

— Никогда. Но вообще у меня дома — огромный «склад запасных частей»: когда собираю материал, работаю с двумя диктофонами. Потом расшифровываю, отбираю, остальное остается про запас… За новую книгу обычно принимаюсь, когда уже знаю про нее в с ё, даже — финальную фразу.

— Неужто в с ё знаешь заранее? А кто-то из классиков, помнится, признавался, что, мол, герой «ведёт» ведёт его за собой и он, автор, не знает, что тот «вытворит завтра»…

— И меня «ведёт». Но только я, сценарист, привык сюжет конструировать, и поэтому, как бы я ситуацию там не менял, железная конструкция всё равно проглядывается…

 — График работы жесткий?

— Очень. За стол сажусь в полдевятого. За день чистого текста получается от одной страницы до двух с половиной. Встаю из-за стола примерно в пять. Давление уже обычно — 180 на 110, и Ира впихивает в меня таблетки… Когда писал «Кы­сю», только дважды прерывался на неделю. В первый раз — когда повез внучку Катю в Париж, в другой — когда из Питера, из «Нового Геликона», позвонил Житинский: «Старик, я прочел первую часть. По-моему, книжка кончена, и мы ее сейчас издадим». Я впал на неделю в транс, ибо хотел, чтобы «Кысю» издали сразу целиком…

— Но там, в первой части, действительно дивная точка, и это еще раз подтверждает, что ты — хороший сценарист…

— Благодарю за комплимент, но опыт сценариста, безусловно, сказывается. Ведь, когда пишу для кино, я сам себе — и сценарист, и режиссер, и актер, и монтажер… Я знаю, где оборвать сцену, как заменить описание коротким диалогом или ещё более коротким действием… Моя задача: сразу взять зри­теля или читателя за глотку — и держать его так до конца, чтоб не убежал через двадцать минут из кинозала, чтоб, начав читать книгу, уже не мог от нее оторваться…

— В «Кысе» происходит именно так, с самой первой фразы: кого-то она, может, и шокирует, но зато книгу уже в сторону не отложишь…

— Да, там сразу — этакая хулиганская завлекуха, чтоб действительно не дать читателю передохнуть… Писал «Кысю» с 25 июня прошлого года по нынешнее 6 марта…

— Как вообще к тебе пришла эта, показавшаяся мне поначалу сумасшедшей идея — вести повествование от имени кота?

— У нас дома, на Гражданке, жил кот Мартын, и все шесть лет, проведенные в компании с ним, мне казалось, что это существо нами, людьми, абсолютно не познанное. Не знаю уж, был он связан с богом или с дьяволом, но, безусловно, обладал какими-то потусторонними возможностями и силами. А может, все это я сам себе напридумывал? И вот решил я повториться, потому что давным-давно, в детстве, поразила меня замечатель­ная повесть, написанная, кажется, кем-то из английских клас­сиков, от имени собаки. А ведь еще были у Эрнста Теодора Амадея Гофмана «Житейские воззрения Кота Мурра»… И вот захотелось мне на наше смутное время посмотреть глазами уличного кота. Именно — не взращенного в тепле, а этакого дворо­вого бойца и ненасытного сексуала…

 — А почему — «Кыся», а не «Киса»?

— Да потому, что в простонародье говорят именно: «Кыся»… В этой работе открывал для себя какие-то неведанные мне доселе горизонты. Перечитал уйму книг — Даррелла, Лорен­са, нашего Акимушкина… И наконец — труд английского биоло­га Ричарда Шелдрейса, который утверждал, что коты могут вступать с определенными лицами в телепатическую связь. Это стало последним толчком к созданию «Кыси»… Я решил: напишу историю кота, хотя и совершенно хамского, но обладающего не­вероятной силой воли, а также — силой любви…

— Читая про Кысю, ловишь себя на мысли, что он во многом порядочнее, мудрее, даже человечнее нас, людей… Как тонко судит он о нашей жизни и как порой красиво действует…

— Хорошо, что ты так почувствовал. Да, такие коты, наверное, необходимы, дабы поддержать в человеке минимальное самоуважение… Когда в начале нашего разговора я с буденновской лихостью рубанул — мол, мне политика неинтересна, я в общем-то сказал правду. Но я — автор, и с Кысей меня отождествлять не надо. Потому что я сознательно от этого мира отгородился, а вот Кыся и люди, которые его окружают, в этом реальном мире, несмотря на всю сказочность ситуации, живут. И они обязаны знать, что творится на свете. Недаром нашел у Маршака для эпиграфа ко второй части такую строфу:

Как зритель, не видевший первого акта,
В догадках теряются дети.
Но всё же они умудряются как-то
Понять, что творится на свете.

Эти строки для меня — доминанта «Кыси», особенно — второй части романа, когда Мартын живет за границей и рвется домой… На днях уезжаю на месяц в Штаты, а потом, в третьей книге, там окажется и мой Мартын…

 — Ты знал раньше немецкий?

— Нет, только французский и польский. А немецкий стал осваивать, когда было уже за шестьдесят…

— Однако говоришь уже бойко, и даже интонация появляется, как у местных…

— Это естественная обезьянья привычка. Вот мой отец немецкий знал отлично, ведь закончил Берлинский университет…

— Володя, я не помню, чтоб хоть в одном интервью ты поведал о своих родителях. Давай исправим это упущение. Кем они были?

— Отец, Владимир Борисович Фейнберг, получив в Берлине филологическое образование, затем под Парижем закончил школу летчиков. И стал одним из самых первых летчиков России, пилотом 12-го истребительного отряда Двора Его Императорского Величества. Хотя отцу, по наследству от моего деда, лейб-медика Двора Его Императорского Величества, профессора Бориса Исааковича Фейнберга, перешло звание потомственного дворянина, он все же, как еврей, единственный среди пилотов 12-го истребительного, был не офицером, а вольноопределяющимся. К 1915-му году на его груди уже красовались три «Георгия»…

Потом папа влюбился в мою маму, Беатрису Кунину (она была довольно посредственной актрисой, но очень собой мила и невероятно эксцентрична, а папа — тих и интеллигентен) и стал кинорежиссером. Порой он брал меня с собою в киноэкспедиции. Увы, куда-то запропастилось фото со съемок фильма «На границе», на котором я, десятилетний, — рядом с молодым, могучим Николаем Крючковым. (Минули многие годы, и Николай Афанась­евич снялся в моей картине «Горожане»). После войны отец стал кинодокументалистом, «заслуженным деятелем», работал в Алма-Ате. Скончался он в 1968-м. А мама — много раньше, в 1942-м, в эвакуации. Я тогда с детским домом находился в Средней Азии. И потом, сколько ни искал мамину могилу, сколько ни выпытывал у Утесова — где бы она могла быть, ничего не нашел…

 — А причем тут Утесов?

— Утёсов тогда, в сорок втором, тоже был в Свердловске… Наши семьи давно дружили, и когда в 1938-м мои родите­ли ждали ареста, Лёдя (так у нас было принято называть Утёсова даже детям: не «Леонид Осипович» и не «дядя Лёдя», а просто «Лёдя») забрал меня в Москву, в свою семью. Два года прожил там, в его квартире, близ Пушкинской площади, в одной комнате с Дитой. При мне они репетировали, таскали за собой на все концерты… Спустя многие годы я сидел в подмосковном Болшеве (Репинский Дом творчества был закрыт на ремонт), писал сценарий «Воздухоплавателя». И вдруг — приезжает Утёсов. (Впрочем, как я тут же узнал, он любил наведываться в Болшево). Грузный, старый… Увидел меня: «Володя, сыночек! Гово­рят, ты стал знаменитей, чем я. Слушай, нам надо это обсудить…» И вот я его там «выгуливал»… Когда Леонид Осипо­вич умер, я понял, что больше мне в Болшеве делать нечего…

— И вот сегодня — как далеко отсюда, Болшево, Репино, Питер, Россия… Ты живешь в дивном, очень зеленом районе Мюнхена, который совсем не случайно называется — «Нойпер­лах», то есть — «Новая жемчужина»… Рядом — знаменитый «ПЕП» — воистину торговый рай! У тебя — пурпурная «Мазда». О тебе нежно заботится «VG WORT» — это что, местный союз писа­телей?

— Нет, это — что-то вроде управления по защите прав, куда однако входят далеко не все местные литераторы. Замечательная организация!.. А еще местные медики очень поддерживают мою Ирочку — пожалуй, именно во имя этого, прежде все­го, я добился бессрочной визы… Ну а если там, на невских берегах, кому-то уж очень не по душе, что Кунин в Мюнхене, скажу так. Сегодня в Национальной Хоккейной Лиге Канады и Америки играют сто тридцать пять русских хоккеистов. А вооб­ще больше пятисот бывших советских спортсменов, от Родниной до Бубки, живут сейчас за рубежом. Вот и я такой «спорт­смен»: живу — здесь, а пишу — для России. Пишу истории, по-настоящему понятные лишь русским. В этом всё дело…

***

И ПРАВДА, здесь они более чем понятны. Поэтому в своей домашней библиотеке, кроме вышеперечисленного, бережно храню и другие, очень нужные моему сердцу его творения: «Ребро Адама», «Двухместное купе», «Ночь с анге­лом», «Птичка», «Лицо одушевленное», «Путешествие на тот свет»…

***

В 2010-м, накануне дня его рождения, позвонил в Мюнхен: «Как себя чувствуешь, Володенька?» — «Нормально, как и полагается уставшему человеку после операции по поводу рака лёгкого». — «И при этом все-таки работаешь?» — «Естественно. В Москве недавно вышло четырнадцатитом­ное собрание моих сочинений. Скоро там же издадут мой последний роман «На основании статьи…», который, по их мнению, «может стать литературным явлением». — «В восемьдесят два года очередной роман? Какой же ты молодчина!..»

Он прожил ещё чуть более полугода…

***

КОГДА-ТО в цирке оборвался трос, и будущий автор этих пронзительных текстов из-под купола рухнул на манеж. Потом полгода провалялся в больницах, где его с одиннадцатью переломами собирали по частям… Не только там, но и в авиации, но и в работе дальнобойщиком привык к риску, часто — смертельному. И к злобной травле привык тоже. Вот так и жил он, сделавший «массовую литературу» Большой Литературой. Се­годня ему бы исполнилось девяносто три…