Безболезненного перехода не получилось. Да и безвозвратного. Даже и рынок вышел какой-то не такой, как на большом мировом рынке. Дело, очевидно, не в несовершенстве программ, а в силе и основательности противодействия им. Может, потому, что рынок предполагает интенсификацию, конкуренцию, а этого страна, большинство ее жителей, и сейчас не хочет.
ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЙ ЗАЛОГ
(окончание. Начало в №4/2020 и сл.)
12.
Хотя, может быть, дело было в выборах. Тогда в марте 90-го выбирали народных депутатов РСФСР и депутатов Башкирской АССР, в которых БАИД принял самое активное участие. Власти знали о наших успехах и учитывали нашу силу. Впервые они проходили не по советской фальшивой схеме, а при реальной конкуренции, в которой общественные организации проявили себя ярче номенклатуры.
Выдвигались мы от обычных общественных организаций, БАИД еще не имел такого права. Общество охраны природы, например, могло выдвинуть своих кандидатов в разные районные и городские советы, в Верховный совет Башкирской автономной республики и в народные депутаты Российской Федерации. После чего и началась кампания.
Она велась совсем по-другому, чем привыкли теперь. Мы составили небольшую программу, страницы на полторы, не идеологического, а экологического и социального характера, с самыми острыми, но решаемыми проблемами, на которые могли повлиять наши кандидаты, и опубликовали ее в “Ленинце”. Внизу дали фамилии тех баидовцев, которые выдвигались по разным округам. И объявили, что будем поддерживать всех, кто согласен с этой программой. Фамилии присоединившихся к ней публиковали в следующих номерах. Кроме того, все наши активисты ходили “от двери к двери” на каждом участке, где выдвигались “подписанты”, агитировали, раздавали листовки. У меня до сих пор где-то лежит моя — размером А-5: фото, несколько пунктов программы и краткая биография.
И кажется совсем не осталось экземпляров маленькой ленточки, которая наклеивалась на все вертикали — деревья, столбы, заборы. Это было главное наше политтехнологическое изобретение, на ней было написано: “В Москве Борис, у нас — Борис, борись, Борис, и не боись!” Ленточка агитировала за Бориса Хакимова, я был его доверенным лицом. Никогда ни прежде, ни потом не встречал такого прямого и упрямого человека, причем не старающегося обязательно конфликтовать (если со своими — пожимал плечами, пародийно говорил: “Латт-тно…”). Скромный, но твердо знающий реалии и приводные ремни нашей действительности системщик-интеллигент, он в своих базовых принципах оказался несгибаемым. Как принято было в этой уфимской среде, был туристом-водником. Уже после того, как он победил на выборах в депутаты России, Борис и его жена Люба прокатили меня на своем заслуженном плоту по Белой вокруг Уфы.
А я шел в башкирские депутаты в том же Советском районе Уфы, в первом туре обошел двух тогдашних министров и вышел во второй — вместе с еще одним “подписантом” нашей программы. Во втором туре проиграл ему несколько сот голосов. Мой друг и доверенное лицо Юрий Алексеевич Ерофеев, ходивший по домам и приглядывавший за избирательной комиссией, говорил, что в последние дни агитаторы конкурента, ходившие параллельно, нашли безотказный компромат на меня. Они открывали глаза избирателям: Гальперин-то — еврей! И против этого никакая моя бойцовая репутация не работала. Юре можно было верить, человек дотошный, не склонный к фантазии, в газету он приносил всегда достоверные заметки…
Конечно, сперва была обида, более всего на того тихого моего первоначального дублера — парня из сельхозинститута, который на моем горбу: на моей раскрутке — сначала, на моем происхождении — потом, — въехал в Верховный совет. Потом стал думать, что, очевидно, наши пути с народной уфимской массой расходятся. Мне уже сорок, потратить оставшиеся активные годы на ее просвещение, когда предыдущие годы оказались не вполне плодотворными, — глупо. Хотя, честно говоря, и в Москве хоругви общества “Память” на демократических митингах показались не лучше коммунистической почти официальной ксенофобии, но в столице оказалось, как и надеялся, гораздо больше людей, способных дать мне что-то новое.
Немного погодя возникла даже какая-то благодарность к “тихушнику”-конкуренту: он ткнул меня носом в развилку — стать ли политиком? Готов ли я говорить и действовать не так, как в данный момент думаю, а так, как это может понравиться соратникам и большинству? Способен ли я хитростью, нажимая на харизму и развитость словесного аппарата, вести людей за собой туда, куда они и не думают стремиться? Одно дело — экология, здесь не приходилось сомневаться. Но по другим проблемам, в которых я еще и для себя не выбрал решения, я не имею права высказываться, надув щеки. А ведь будут спрашивать…
В общем, проигрыш решил за меня — оставаться ли в Уфе или целиком переключиться на Москву. А в Москве участвовал в первых съездах “ДемРоссии” и Демократической партии, хотя ни в одну организацию не вступил. На партийном съезде вслед за Мариной Салье и Гарри Каспаровым засомневался в искреннем уходе от коммунистов Николая Травкина (хотя и напрасно), который был избран председателем новой политической силы. В результате с Каспаровым и Салье решили организовать Радикально-демократическую партию из сорока с чем-то отколовшихся делегатов съезда. Скорее всего, численность партии не сильно превысила первоначальный состав…
Гостиница “Россия” благодаря Виталию Наседкину стала моим домом года на полтора. Здесь же ходили по коридорам Юрий Афанасьев, Олег Румянцев, Илья Константинов, Никита и Михаил Толстые, другие интересные люди. Сам петербургский тон разговора, внимание к собеседнику, стремление к новому на восьмом десятке, энциклопедичность Никиты Алексеевича Толстого дали мне многое в понимании русской интеллигенции. А ведь в десять лет моей любимой книжкой было “Детство Никиты” Алексея Толстого, это отец о нем написал, о сыне…
Здесь же в ночь на 16 мая, накануне решающего тура выбора председателя Верховного совета России, бродил и я, заглядывал к хорошо знакомым и полузнакомым депутатам от Башкирии. Среди тех, кто подписал нашу платформу, несколько человек стали народными депутатами России, среди тех, кто не подписывал, тоже оказались люди, готовые к разговору со мной.
Я спрашивал: вы завтра за кого собираетесь голосовать, за Ельцина или за Полозкова? Читателей газеты “Ленинец” это конечно заинтересует, а я им сообщу, узнаю, кому вы отдали свой голос — лидеру простого народа или партаппаратчику. С тех, кто и так был в контакте с БАИДом, взял честное слово, что они не изменят выбору. И троих “перевербовал” — начальника летного училища, швею и рабочего. Это оказалось не сложным, они не пылали высокими чувствами к тогдашнему руководителю КПРФ.
Наутро Ельцин победил. С перевесом в три голоса…
И потом, когда началась идиотская Чечня, когда управление страной скатилось к какому-то примитивному феодальному уровню, я начал переживать: а нет ли моей личной вины в бедах страны? Сергей Карханин, с которым мы одно время работали в “Российской газете”, успокоил: не стоит волноваться задним числом, никто не знает, как все могло повернуться. Тем более, что сам Сергей, как он сказал, посмеиваясь, в ту же ночь бродил по тем же коридорам и агитировал за Полозкова, поскольку работал в газете “Советская Россия”, где КПРФ был учредителем. Ну и что, улыбнулся он, скольких ты завербовал? Троих? И я столько же! Судьба уравновесила наши, может быть — неумные, усилия.
Но в 90-м я гордился своей активностью. И как должное принял рукопожатие Бориса Николаевича, в свежий кабинет которого в Белом доме на Краснопресненской набережной меня завел Борис Хакимов. Тогда еще никому не приходило в голову шутить по поводу крепости ельцинского рукопожатия, как это произошло в эпоху его откровенного (поддерживаемого разного рода интересантами) пьянства и словоблудия его пресс-секретаря Ястржембского.
К концу второго срока я уже был уверен в несоответствии Бориса Николаевича занимаемому посту и в морозное зимнее утро, услышав по радио о его уходе, от радости потерял контроль над собой и пустил машину в сугроб на границе Московской и Ярославской областей. Вот так человек с органичным сильным характером и разработанным политическим чутьем убрал себя из народных кумиров. Не хватило креатива, культуры мысли, устойчивости к лести. А может он самоустранился, понимая, что мало что может изменить, не ощущая опоры?..
Вообще в ныне снесенной гостинице “Россия”, где Виталик Наседкин жил в номере с видом на Спасскую башню, в котором раньше останавливался свердловский секретарь и будущий советский премьер Николай Рыжков, а совещания мы проводили в номере, куда со Ставрополья приезжал его будущий партийный шеф Михаил Горбачев, было много странного для провинциального журналиста. Буфеты, где можно было купить сосиски (!), телевизор, где по одному из каналов вдруг показывали порно.
Наблюдения за изнанкой политики были иногда поразительнее запретных прежде телекадров. Виталик спрашивает: какого ты мнения о юристе Валерии Зорькине, что-нибудь о нем слышал? Да, есть такой неплохой, я бы даже сказал — прогрессивный, автор, полковник милиции из какого-то милицейского вуза, кажется. Читал. Мысли четкие и здравые. А зачем тебе? Виталик отвечает, что его попросили собрать мнения о возможных кандидатах в Конституционный суд…
Или сидящий в полутемном номере перед редким тогда компьютером бывший советский собкор по Скандинавии, кажется с характерной фамилией Петров, который вел многие бумажные дела “ДемРоссии”, а потом как-то предложил мне помочь ему с реализацией военного и прочего имущества Группы советских войск в Германии, которую оттуда как раз спешно выводили. И показал список на пяти, кажется, страницах через один интервал. Он думал, что мои журналистские знакомства в депутатском корпусе помогут выгодному делу…
В голову не приходило смешивать зарабатывание денег и политическую активность, впрочем, как и делать карьеру, используя возникающие знакомства. Спасибо новому времени, что просто позволяет что-нибудь придумывать! И в номере у Наседкина мы основали фонд политических и экономических реформ, который стал учредителем нового российского органа печати. Нового даже и не по независимости только, а по межрегиональному принципу.
Газета “Волга-Урал” была призвана вывести прессу из-под пресса областных и республиканских начальников, информация о реальной жизни стержневой России должна была поступать от профессионалов-журналистов, нахлебавшихся у себя территориальной цензуры, не менее мощной, чем общегосударственная. То есть, вообще вывезти прессу из-под власти, поскольку не оказывалось отвечающих на нее “секторов печати” партийных обкомов.
Газета завела собкоров в волжских и уральских областях и национальных республиках, а редакцию мы придумали укоренить в Уфе, где были нам знакомы все кадры. Впрочем, как выяснилось, журналистские кадры мы действительно знали, а вот в руководство поставили не тех… Я уже вплотную занимался “Русским курьером” и не особенно вникал в управление “Волги-Урала”. Нет, каждый номер с интересом читал, тем более, что к хорошо мне знакомым Виктору Скворцову, Александру Касымову, моей жене Любови Цукановой прибавились неизвестные ранее самобытные и глубокие авторы, с некоторыми потом работал в “Российской газете”, а Борис Бронштейн до сих пор держит марку, собкорствуя в “Новой газете”. Но вот за орг. решениями и средствами, которые по идее мог контролировать фонд-учредитель, я не следил.
Нет, мы не стали медиа-магнатами ни с “Русским курьером”, ни с “Волгой-Уралом”, очевидно, это не входило в планы тех, кто допустил нас к противоборству с элитой партаппарата. Так сказать, подносчиками снарядов. Впрочем, и все последующие, уже и не наши, попытки создать независимые (от государства непосредственно или от него — через прикрепленных олигархов) медиа не увенчались успехом…
Мне придется многое пропускать, чтобы не повторять написанное о “Русском курьере” и Глезере ранее, если кому интересно — найдите очерк “Ветер, вей!”. Здесь же я хочу рассказать больше о событиях, с ним не связанных, да и с журналистикой связанных не всегда. Должен лишь добавить, что не забывал и “Ленинец”, поначалу часто передавал репортажи и туда, описывая происходящее в “Белом доме “и Кремле, куда ходил на заседания Верховного совета просто по редакционному пропуску. А “корочку” “Русского курьера” я как раз сам и организовал. Часто сидел на балконе и наблюдал решающие баталии, они бывали долгими, уставал, однажды едва не свалился, засыпая, с балкона на президиум. Хорошо запомнил первое появление российского флага: депутат Виктор Аксючиц достал его из портфеля и поставил на “парту” перед собой…
13.
Вот там как-то, выходя из Большого Кремлевского дворца, я и столкнулся с Муртазой Рахимовым, союзные депутаты заседали в соседнем корпусе. “Чего не заходишь?” — спросил Муртаза Губайдуллович. Я обязан рассказать о своих отношениях с Рахимовым, пусть основная их часть и выходит за временные рамки “Действительного залога”. Обязан хотя бы потому, что первый (и последний?) президент Республики Башкортостан объявил меня по радио лет пятнадцать назад “врагом башкирского народа” и “предателем республики”, а я, не считая публикаций в периодике, участвовал в выпуске двух книг расследований его деятельности.
У нас с ним были хорошие отношения в том году. Еще в Уфе, когда директор завода с нашей маленькой поддержкой стал союзным депутатом, да и потом мы связывались с ним перед другими выборами, перед нашими акциями. Наконец, при нашей уже осознанной поддержке союзный депутат стал председателем Верховного совета Башкирии. Выбор был простой: или он, или первый секретарь обкома КПСС, как тогда во многих регионах было, где партийные секретари пересаживались в советские кресла. Ну конечно, все те республиканские депутаты, которые прошли по нашему списку, а их было немало и они стали влиятельной силой (Рустэм Хамитов возглавил комитет по экологии, Михаил Бугера — экономический), выбрали честного производственника. Да и фамилия Горбунов у его соперника не вдохновляла избранных башкир и татар, такие у нас оказались союзники. Рахимов победил.
Возвращаясь в май, хочу сказать, что мы превратили официальный праздник в 90-м году в день неповиновения, напротив трибун у горсовета, где давно уже проходила ежегодная первомайская демонстрация и в тот раз тусовалась не слишком большая масса, у дверей Русского драмтеатра установили грузовик и откинули борта, в театре, кажется, попросили помочь со звуком. И с этой самодельной трибуны выступали! Помню, я встал в позу памятника Ильичу, находящегося до сих пор на главной площади Уфы, вздернул руку и сказал, слегка грассируя: “Экологическая катастгофа, о котогой предупреждали “зеленые”, свершилась!”
Как раз на этот грузовик, совершенно неожиданно, пришел и Муртаза Губайдуллович. Старший “зеленой дружины”, оцепившей трибуну, спрашивает: пустить? Конечно! Подал руку, Рахимов довольно легко вскарабкался (тогда уже крепко на шестом десятке), говорил резкие экологические вещи. Молодец! Но в своем вопросе, полученном мною на спуске со знаменитого кремлевского крыльца, с которого бояр сбрасывали, Муртаза Губайдуллович был прав. В Москве я чаще заходил к другим депутатам от Башкирии, да и не только к землякам.
Дело в том, что нам взялся активно помогать союзный депутатский комитет по экологии, знаменитый уже тогда Яблоков и мой старый друг Виталий Челышев, которого я увидел спустя двадцать лет со времени наших поэтических посиделок в общежитии МГУ. Виталий, журналист, избранный от Запорожья, вошел в МДГ, а в профильном комитете организовал по моей просьбе слушания по проекту Башкирской АЭС. Экспертные оценки, собранные Борисом Хакимовым, Геннадием Розенбергом и другими нашими борцами, были подтверждены официальным мнением. О чем я радостно сообщил в уфимскую прессу, строителям утаить не получилось.
А из башкирских депутатов мне был особенно симпатичен Юрий Камалович Шарипов, который в первом союзном парламенте занял солидный пост. Как и Ельцин (и тоже — в юности травмировавший кисть руки), Шарипов был откровенно честолюбивым человеком, рвался расширять горизонты своего влияния. Получалось довольно успешно, заводской паренек стал директором на своем телефонном заводе (кстати, одном из номерных в Уфе, работал он больше на Минобороны). Потом директор понял, что полупервобытные телефонные станции, которые он выпускает, скоро без боя сдадутся другим телекоммуникационным системам, и с радостью включился в проект строительства нового предприятия — завода коммутационной аппаратуры.
Я его помнил еще по старому заводу, откуда когда-то вел свой прямой эфир, потом наблюдал за его активностью в прогрессивных технологиях. О происходящем на новом заводе, всесоюзной ударной стройке (по не слишком новому французскому проекту) рассказывали друзья-комсомольцы, тот же Ящук. Разговоры в союзной парламентской “книжке” на Новом Арбате (тогда — проспекте Калинина, “вставной челюсти”) подтверждали его прогрессивность. Но никаких совместных дел у нас не было. О его реальных деловых и человеческих качествах ничего конкретного сказать не могу, но, думаю, адаптироваться к постсоветской действительности он сумел.
Когда я после всех событий 91-го (а ГКЧП Рахимов не осудил, да и само выступление было спровоцировано, в том числе, желанием его депутатской группы “Союз” уравнять права автономных и союзных республик) прилетел в Уфу, разговор с председателем Верховного совета был вполне дружеским. Муртаза Губайдуллович сказал, что не собирается лоббировать создание президентского поста в республике. А вот Шарипов явно на него метил. Но довольно скоро, решившись на президентскую кампанию, Рахимов завел на конкурента пышное уголовное дело — по поводу директорской зарплаты на заводе, которая оказалась намного выше (?!) средней. А в тюрьме Шарипова, по некоторым данным, искалечили физически и морально.
Не могу этого утверждать, но ясно одно — Шарипов исчез с общественного горизонта. А по аналогии с другими делами окружения Рахимова, которые я лично расследовал, допускаю жестокий вариант. Сейчас, после всего, что мы знаем об истории приватизации государственной (общенародной!) собственности, я не делаю для себя акцент на присвоении Рахимовым (и его сыном) огромных активов нефтехимии и других башкирских производств. Хотя и писал об этом лет пятнадцать, выискивая и находя не только юридические ляпы, но и прямые нарушения любых законов. В конце-концов, дело “Башнефти” ясно показало уровень притязаний, недаром теперь она перешла в руки могущественной “Роснефти”. Но вот того, что происходило с его противниками, с теми, кто случайно встал на пути, я не могу простить.
“Ворюги”, прав Бродский, “милей, чем кровопийцы”. Но часто категории эти перетекают одна в другую, взаимозависимы. Истории со взрывами на выборах 2003 года, которые, опять же, были мне досконально известны, деятельность группировки киллеров, за которую отдувается пожизненным сроком личный друг Урала Рахимова бывший сенатор Игорь Изместьев вполне способны сделать невозможной мысль о примирении к старости. И это не считая сознательно раздуваемого им национализма.
Да собственно и дикарский уровень жестокости местных правящих кругов не должен удивлять. Речь даже не лично о Шакирове, который, как я уже сказал, приказал пытать второго секретаря уфимского горкома Леонида Сафронова. Рассказывали, что шакировская “правая рука”, осчастливив своим визитом подчиненного, в достаточно трезвом состоянии помочился на диван, глядя в глаза хозяину квартиры: метил территорию, как альфа-самец! Есть сомнения в естественности самоубийства другого, излишне честолюбивого, обкомовца, а это было при предыдущем первом секретаре.
В прошлом десятилетии откликнувшись на предложение Союза правых сил и согласившись баллотироваться в Госдуму по партийному списку в Башкирии, я быстро отказался от этой мысли. До того принес в штаб Антону Бакову план-программу, где делал упор на разоблачении рахимовских деяний, чем, собственно, и был тогда я известен в республике, на чем и можно было строить кампанию. Баков показал ее партийному тогдашнему начальнику Никите Белых, тот сказал: интересно! А в следующий визит главный политтехнолог правых, Баков, сообщил: концепция поменялась, мы не будем ссориться с Рахимовым, иначе вообще ничего не наберем на контролируемой им территории. Тогда зачем я им нужен в списке? И я отказался. Ситуация напомнила разговор с другим политтехнологом, который ранее спрашивал: а кто в республике смотрящий в уголовном мире? Нет ли у тебя контакта? Фигура важная, многое решает. А я по наивности думал, что решать должны избиратели…
Вот один мой уфимский коллега считает, что вообще вся наша экологическая кампания 90-го года была рассчитана на приведение к власти Муртазы Рахимова. Спрятавшиеся за нашей спиной думали, что такой кадр сумеет удержать в нужной орбите один из ключевых регионов России. Решили это московские гэбисты, а в жизнь проводили местные. Вроде бы и рассказ о Поделякине это подтверждает. Такое мнение похоже на то, как некоторые считают всю “Перестройку” историей борьбы двух управлений КГБ. Такой конспирологический акцент.
Ну во-первых, сейчас мало кто может представить наличие в незавербованном человеке своих политических убеждений и желания действовать. Есть и оттенок: те, кто может это представить, не хотят себе признаваться в том, что они-то такую возможность никогда бы по собственной инициативе не использовали. Разговор простой: только КГБ знало реальное положение дел в Союзе и только оно обладало всеми рычагами. Возражение тоже простое: никаких креативных действий от этого учреждения наш народ за всю историю не дождался, только реактивные были. И чаще всего — реакционные. “Замутить” — это они могут, “подсобить” — да. Или “погасить”. Вне зависимости от номера управления.
Помню, как Людмила Нарусова, вдова Анатолия Собчака, рассказывала мне в Питере, каким образом окопавшиеся вокруг Ельцина Коржаков с компанией организовывали травлю питерского губернатора. Началось это после “неправильного” заявления питерского мэра, обеспокоенного состоянием душевного и физического здоровья Ельцина. Собчак вслух (в достаточно узком кругу) подумал, что партия “Наш дом Россия” может выдвинуть и своего кандидата на президентский пост, например, главу партии Черномырдина. А выходец из другого крыла силовиков зам Собчака Владимир Путин помог шефу сбежать во Францию…
Кстати, о двух президентах. После кампании в конце 90-х, в которой мой кандидат Александр Аринин проиграл Рахимову, претендент (а я был помощником этого депутата Госдумы) предложил поучаствовать в написании записки в Администрацию президента России. Собрать туда все те мысли, которые были в публикациях по поводу сепаратистских настроений и выступлений президента Рахимова. Ельцин на них внимания не обращал, а ведь Конституция республики противоречила российской, практика же носила националистический, а не федералистский оттенок. Написали страниц пять, передали. Пришел ответ на полутора страничках (учитывая пышные реквизиты и канцелярские обязательные абзацы): тема интересная, учтем. Другой реакции публично не последовало. Под ответом стояла подпись начальника Контрольно-правового управления Администрации президента: В. Путин.
Спустя пару лет, услышав по радио выступление нового премьер-министра, быстро сменившего перед этим пару силовых кресел, я поразился тексту: прямо абзацами шли знакомые дословно критические пассажи об опасности сепаратизма и национализма для целостности России! Началась Вторая чеченская, но снятия Рахимова ждали еще лет десять, а пока по капле отжимали деньги и активы…
Что же касается инициативных, смысловых по-новому, некопирующих шагов — здесь спецслужбы не сильны. Но с другой стороны: а кто силен? Кто в заутюженной, закатанной в асфальт стране оказался способным встать к ее управлению, не только вывести ее из тупика, но и потом противостоять попыткам направить ее в тупик следующий, выгодный тем, у кого стервятнический инстинкт оказался сильнее?
Своих Гавелов и Бальцеровичей не накопили, Сахарова не сберегли, Солженицын пустился в учительство, в проповеди. Дали “глоток свободы”, чтобы могли вырасти неведомые прежде лидеры, — и тут же вцепились в горло тем, кто попробовал глотнуть.
В номенклатуре деятелей и не было, Горбачев — слабое (и опоздавшее) подобие Дубчека. О глубинах андроповской мысли я в первых главах “ДЗ” сказал, можно добавить созревшие под его крылом мистические и просто антинаучные аферы, псевдоученые тех еще проектов пробивались и к Ельцину. А прибившиеся к номенклатурной информации (видел эти обкомовские “атласы” для разного уровня служебного пользования) люди следующего поколения, политэкономы и технократы, не владели технологией управления по-новому и незаемной общественной энергией.
Может быть, потому, что не было сильного — даже не по масштабам влияния, а по охвату проблем, — диссидентского движения? И не было желания у народа. Когда за Цоем кричали: “Перемен!”, немногие понимали, к чему перемены могут привести и к чему должны. Искали лидеров среди тех, кто был явно против существующего порядка, но не требовал менять себя, кто ментально всем родной и знакомый, отсюда такие фигуры как Ельцин.
Встречал и такую мысль: распад и распил — закономерный процесс, страна утратила пассионарность. Это похоже на мой тезис о том, что на каждом этапе необходимо от экстенсивности перейти к интенсивности, но пока возможна простая эксплуатация ресурсов — природных, людских, территориальных, никто на интенсивность, на новый уровень свободы и ответственности по своей воле не перейдет. Пока нефть и газ продаем — интерес к новым индустриям лишь как к игрушкам. Все равно, что Потемкину новую табакерку, что нынешнему — новый айфон…
Так что в нашем БАИДе, который сыграл большую роль в переменах в республике, смешно было искать управляющую руку КГБ, если само КГБ не знало, что делать. Мы, конечно, бдительно щурились: а нет ли среди нас стукачей, не пытается ли кто нами снаружи манипулировать, — но прорывные решения принимались настолько открыто, что никто не мог ничего добиться обманом. Понимали, что можем сработать кому-то “на лапу”, к чьей-то личной или корпоративной выгоде, но считали это менее важным, чем достижение простых и ясных экологических целей. Попутчиков не шугали. Свои карьеры целью не считали.
Видимо, по-настоящему революционное движение тех годов было похоже на движение ШФЛУ (широкой фракции легких углеводородов) по трубопроводу, не соразмерному и не управляемому. Были там и более “тяжелые” — более сознательные элементы, были и более легкие — инфантильные. А вместе-то перестроечную трубу, по которой пытались канализировать энергию масс, и взорвали!
14.
И я был частью этого “броуновского движения миллионов”. Вместе со Старовойтовой и Гдляном выходил к Спасским воротам, протестуя против очередного шага Горбачева. Только они шли прямо от гостиницы по запретной Красной площади, а наша колонна рванула к ним с Тверской, когда охрана занялась депутатами, которых не могла шугануть. Депутаты прошли мимо обжившегося палаточного городка жалобщиков, начавшегося еще с союзных выборов. Теперь и не представить себе, в наши “демократические” времена, такой городок с десятками отчаявшихся и просто сумасшедших людей, старающихся привлечь внимание законодателей к своим бедам прямо напротив Спасской башни, за спиной Василия Блаженного. Блаженные!..
Потом и сам, без поддержки, мчался к Манежке, перекрывал движение машин перед гостиницей “Москва” флажком “ДемРоссии”, взятым у оказавшегося рядом активиста. Когда собралась толпа, услышавшая, как и я, по “Эху Москвы” призыв к демонстрации, со ступенек гостиницы в мегафон начала свои призывы к этой “чужой” толпе Валерия Новодворская, пытаясь оседлать волну, поднявшуюся не по ее призыву. Я попросил активистов не допускать ее к колонне, спустя двадцать лет рассказал об этом Лере. Новодворская, ставшая подругой моей жены, посмеялась со мной.
В другой раз вел колонну к мавзолею, в створе Исторического музея сбоку из Александровского сада нарисовался Жириновский, начал кричать совсем уж что-то “боковое”, пытаясь сбить с панталыку. По моей просьбе Жирику быстро навешали, он молча убежал. Спустя лет семь на презентации “Новых Известий”, глядя на мирно сосуществующих у столиков Горбачева и Жириновского, подумал, что второй мне более противен. Симулякр со стеклянными глазами. Хотя демонстрировал я против первого, не только крича “Долой Горбачева!”, но и внутренне готовясь закричать “На Кремль!”. Глядя на бордовые крепкие стены, хорошо мне знакомые с первого курса журфака (он расположен как раз напротив), думал по-ленински: “А стена-то гнилая, ткни — и развалится!”
Метафора и в этот раз оказалась верной. Но мы не думали так уж прямо, что Союз обязательно развалится, даже тогда, когда выходили протестовать после бакинских и вильнюсских танковых репрессий режима, отбивающегося от неизбежного национализма. Не думали и в августе 91-го, три дня стоя вокруг “Белого дома” вместе с теми, кто держал украинские, грузинские, ичкерийские флажки.
ГКЧП завершил историю перестройки (констатировал смерть?) и карьеру Горбачева, а мы были готовы стоять не за Горбачева или перестройку, не за Ельцина или народных депутатов, не только против ГКЧП — но прежде всего за свое зародившееся гражданское достоинство и против крепостного права. Нас откровенно пытались обмануть, унизить: страна выбрала президента, а ЭТИ решили его сменить. Да сами сменим! Когда твердо решим. Если серьезно, дело и не в президенте, а именно в пренебрежении нами: только захотели всерьез изменить страну, только почувствовали, что нас много и мы можем многое, как ЭТИ, криво улыбаясь пьяными бессмысленными ртами, привычно раскомандовались: не ваше дело, не лезьте! Как не наше? А чье же еще!
Может, мне казалось, но в те решающие годы присутствовало желание свободы позитивной: не разбивать, а лепить, соединяться в новом единстве, вместе искать выход. По крайней мере, рядом, не отталкиваясь. И создание новых политических организаций понималось как создание новых несущих конструкций, способных удержать общество от хаоса. Отсюда вера в “Народные фронты”, в объединяющую силу этих слов, а потом вера в идеологически более стройные демократические партии (от либералов и христианских демократов до консерваторов). Кроме, естественно, тех, что, как ЛДПР, создавались под присмотром КПСС-КГБ. Для коммунистов грезился переход к фундаментальной социал-демократии. Все эти партии мы поддерживали в “Русском курьере”.
А вот экономические новации мне хотелось поддержать выходом на более широкую аудиторию. У нашей газеты читателей были сотни тысяч, а у “Труда” — миллионы, одно время тираж доходил до 14 — и это зафиксировала “Книга рекордов Гиннеса”. В экономическом отделе “Труда” тогда опять работал мой самый близкий друг Володя Кузьмищев, который и в “Русском курьере” успевал вести эти темы. Ему я и рассказал о проекте “400 дней”, о котором услышал от знакомого депутата. Он ссылался на Михаила Бочарова из экономического комитета Верховного совета РСФСР. “Давай попробуем!” — сказал Володя.
Михаил Бочаров всю информацию не раскрывал, может — и не владел. Но и сказанного хватило на интервью, занявшее три колонки напрокат на второй полосе “Труда”. Так 14 миллионов читателей, а за ними и весь мир, узнали о программе Григория Явлинского, потом для солидности удлинившейся до “500 дней”. Впрочем, поначалу с одним именем эта программа не связывалась, в группу “ЭПИцентр”, разработавшую ее, кроме председателя Явлинского входили Михаил Задорнов, Алексей Мельников, Татьяна Ярыгина и другие молодые экономисты и социологи. По крайней мере, с ними со всеми потом у меня был разговор, организованный Леной Лерман, их пресс-секретарем и нашей знакомой по журфаку.
Интервью с профильным депутатом, видимо, дало больший эффект, чем просто рассказ о программе, если бы с него началось. О ней заговорили всюду, вплоть до Горбачева, Явлинский начал делать карьеру “гуру”. Однако в дальнейшем это ему, скорее всего, и повредило, когда началась поляризация активных сил между Горбачевым и Ельциным. Да и брюзжащий тон. Впрочем, он мог у него укрепиться к сегодняшнему дню от сложившейся за почти 30 лет роли резонера на подхвате.
Тогда мне казалось, что программа “ЭПИцентра” — это очень важно, что она поможет, вместе с программой другого экономиста депутата Павла Медведева, безболезненно перевести страну в рыночное состояние. Потому что без рынка, без частной собственности — какой постоянно действующий стимул к труду, к интенсивной и продуктивной жизни? Потом радостно считал проценты предприятий, перешедших в частные руки, видел это гарантией невозможности возврата тоталитарной системы.
Безболезненного перехода не получилось. Да и безвозвратного. Даже и рынок вышел какой-то не такой, как на большом мировом рынке. Дело, очевидно, не в несовершенстве программ (их было много — Хасбулатова, Гайдара, потом Чубайса), а в силе и основательности противодействия им. Может быть, потому, что программ было много и у каждой свои интересанты. Может, потому, что рынок предполагает интенсификацию, конкуренцию, а этого страна, большинство ее жителей, и сейчас не хочет.
Даже горя энтузиазмом, даже купаясь в лучах народного, как мне представлялось, единства, я ощущал тревогу за будущее, за судьбу своих детей. Но сверяясь с глубинными ощущениями, получал подкрепление: “Выплывем!” Однако не оставляла другая тревога: а правильно ли я понимаю мир, правильно ли передаю все предчувствия и все откровения аналитики, которые меня посещают? Думаю, впрочем, что это чувство и не должно пропадать. Пока живу, пока пишу.
Я привожу здесь стихи из тех времен, выбирая не самые достойные на мой сегодняшний взгляд, а самые откровенные, потому что они позволяют, не фантазируя, показывать, о чем я тогда думал, что волновало, что подталкивало. Некоторые были напечатаны сразу, некоторые спустя много лет, некоторые — выше в этом тексте впервые. А эти были опубликованы через несколько лет после написания, мне никогда не нравились. Но опровергнуть их не решаюсь.
Несколько личных вопросов
Кто ты такой, чтоб себя обмануть, —
гений упрямства, лентяй, алкоголик?
Хочешь проникнуть вглубь или в грудь,
ум понапрасну к открытью неволишь.
Как же ты мог, мелодический вор,
к мигу и веку направить отмычки?
Пой свою ноту, которую спёр,
знай свою роль, предсказаний отличник.
Что ты донёс до желанной межи?
Ждал и грозил, сохранялся, таился,
волком смотрел на умеющих жить
и улыбался безумью столицы.
Не говори, что бесстрашно открыт,
кто ты такой — от себя отказаться?
Ты предрекал — и сраженье гремит,
но в новобранцы не ждут святотатца.
Как справедливости мог присягнуть —
разве ты знаешь заветное слово?
Ты, раскрывая глубь или грудь,
видел броню его снова и снова.
2012-2018 гг.
