ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Искусство — это единственный ориентир. Об эпохе судят по искусству, не по военным конфликтам. Только искусство может поддержать в нас человечность. Театр — это общение. Без него человечество погибнет. Без слов, без жалости. Искусство же дает силы.

Абрам Торпусман

ЕЛЕНА ЯРАЛОВА: АКТЕРСКАЯ ПРOФЕССИЯ, БЕЗУСЛОВНО, ЗАВИСИМАЯ, НО КАКОЕ НЕВЕРОЯТНОЕ ЧУВСТВО ВНУТРЕННЕЙ СВОБОДЫ ОНА ДАЕТ!

Диалог с актрисой театра «Камери» (Камерный тeатр, Тель-Авив) Еленой Яраловой. Записал Абрам Торпусман

Яралова — краса и гордость “большой русской алии девяностых”. Елена достигла блeстящих успехов в Израиле: была телеведущей, доныне киноактриса, а главное — одна из ведущих актрис ведущего театра. По мнению многих, одна из красивейших женщин страны.

Наш диалог, естественно, посвящён искусству Мельпомены — театру. Из-за пандемии театры Израиля уже много месяцев наглухо закрыты. Зато к трудолюбивой и вечно занятой Лене достучаться очень легко. Разговор, правда, ведём (никуда не денешься!) удалённо.

АТ: Уважаемая Eлена (Елена Игоревна давно уже непривычно!), начну с одного из основных (если не основного) вопроса интервью: чем для вас является ТЕАТР? Как менялись ваши мечты и представления о нём?

ЕЯ: О том, что точно знала, кем стану, когда вырасту, я рассказывала журналистам неоднократно. Ограничусь тем, что повторю: с шестилетнего возраста мне было понятно: это — театр. Почему-то не кино, а именно театр. Хотя помню все фильмы, которые на меня «подействовали», правильнее будет сказать, которые меня сформировали. Театр был моей «тайной» в течение, примерно, десяти лет. Мне было шестнадцать, когда я посмотрела спектакль театра Ленком «Тиль» с Николаем Караченцовым и Инной Чуриковой. В перерыве осталась сидеть на месте — не было сил пойти в фойе, настолько были сильны переполнявшие меня чувства. Помню, как сжимала ручки кресла и понимала: это окончательно и бесповоротно. Признаюсь, я была довольно стеснительным ребенком, поэтому начало обучения далось нелегко. Это тоже был мой секрет, вряд ли окружающие видели, что мне приходилось себя преодолевать, если не сказать ломать. Театр не был для меня мечтой. В мечте есть нечто инертное. Театр был и остаётся работой. Необходимой, интересной, важной, радостной. Работой, переполняющей меня счастьем, когда я ею занимаюсь. Помните, у Чехова в пьесе «Дядя Ваня», профессор Серебряков говорит: «Надо, господа, дело делать!»? Одно из любимых моих изречений! Раньше я считала, что театр как кислород. Возможно, это звучит слишком банально, может, патетично. Кислород? Мы уже почти год не работаем, не ИГРАЕМ. Живы? Вроде живы. Но только потому, что ищем выход из этой дикой ситуации! Один замечательный режиссер когда-то сказал, что театр — это всего лишь театр. И с этим тоже трудно не согласиться. А что? Игра все-таки! Но для меня это не совсем так. Это, скорее, создание некой параллельной действительности. Убеждена, что у театра есть миссия. Театр, конечно, образовывает и воспитывает. В театре мы испытываем эмоции «здесь и сейчас». И, конечно, театр отображает действительность, но на несколько шагов вперед. Я, естественно, говорю о настоящем ТЕАТРЕ, о том, каким он должен быть, каким я его вижу. Возможно, я идеалист. Но кто сказал, что это плохо?

АТ: Если кто-то такое сказал, это был не я. Продолжим, Лена!

Первый период вашей жизни — киевский. Говорили вы по-русски, как подавляющее большинство киевлян. И всё же — отец ваш Игорь Барах стал известен как украинский поэт. Насколько украинский язык, украинская музыка, украинская литература, театр оказали на вас влияние? Ощущали ли вы некий разлад между приверженностью родному русскому языку и культуре — и симпатией к украинскому?

И ещё — Советская Украина после Второй мировой войны была заповедником самого свирепого в Союзе государственного антисемитизма. Ваши родители сумели занять достойные позиции. Вероятно, это было непросто. Что вы могли бы рассказать об этом? Насколько сами ощущали бытовой антисемитизм в школьные годы?

Как вам удалось пробиться в Театральный институт им И.К. Карпенко-Карого? Насколько знаю (там училась в 60-е моя одноклассница), руководство института исповедовало, помимо официальной партийной антисемитской установки, собственные националистические убеждения совсем не либерального толка. Или в ваше время было уже как-то по-другому?

И ещё — насколько учёба в этом институте способствовала вашему профессиональному становлению? Кто из педагогов оказал ощутимое влияние?

ЛЯ: Я родилась в семье потомственных врачей. Иногда пишут «в интеллигентной еврейской». Думаю, это не совсем верно. Интеллигентность — понятие сложное, а «еврейского воспитания» я не получила. Мой прадед — известный ортопед-протезист, заслуженный врач Украины, организатор ортопедо-травматологического протезирования в Киеве и Украине, главный врач Киевского протезного завода с 1918 по 1963 гг. Дед — профессор, ортопед. Бабушка — терапевт. Это с маминой стороны. Папины родители были учителями, дедушка с папиной стороны был директором школы и учителем русского языка и математики, а бабушка — учительницей младших классов. Родители — и мама, и папа — кандидаты медицинских наук. Папа работал в Киевском ортопедическом институте, а позже, в Москве, заведовал ортопедическим отделением Центральной поликлиники Литфонда СССР. В Израиле он продолжил заниматься врачебной и литературной деятельностью. Работал в больнице Ихилов, в Тель-Авивском университете. Папа — главный редактор международного литературно-публицистического журнала «Вiдлуння», который выпускает посольство Украины в Израиле. Мама в Киеве работала в Институте гематологии и переливания крови в области радиологии, занималась экспериментальным изучением некоторых аспектов острой лучевой болезни. Папа мечтал быть актером, даже поступил в свое время во ВГИК. Но, из-за состояния здоровья своих родителей, вернулся в Киев и поступил в медицинский институт. Мой папа — врач от Бога.

Все, конечно, были уверены, что я выберу медицину. Бабушка заявляла просто: «Тебе пойдет белый халат!». Мама мечтала, чтобы моя будущая профессия была связана с искусством (театровед, литературовед, искусствовед) — короче, «-вед». Я же держала в тайне свою мечту. Нет, даже не мечту — уверенность. Потому что боялась: вдруг меня смогут переубедить? Я молчала до шестнадцати лет. Родители переубедить попытались. Незабываема мамина фраза: «Я, конечно, всегда хотела, чтобы ты занималась искусством, но не до такой же степени!» Но когда поняли, что уговоры бесполезны — поддержали меня. И всегда поддерживают.

Продолжим. Еще несколько слов о папе. «Отец стал известен как украинский поэт,» — сказали вы. Хочу добавить, что песня Игоря Поклада на слова папы «Кохана» популярна далеко за пределами Украины. Ее исполняли многие прекрасные певцы. Достаточно упомянуть Тамару Миансарову, Муслима Магомаева, Юрия Богатикова (который получил за исполнение этой песни второе место на конкурсе «Золотой Орфей» в Софии), польский ансамбль «Трубадуры», японский ансамбль «Дак-Дакс», группа «Доктор Ватсон». Не так давно песню исполнил известный российский актер Евгений Дятлов, который сказал: «Эта песня — бриллиант!» «Кохана» вошла в золотую десятку самых популярных украинских песен. Но что я все о ней? Папа сотрудничал со многими замечательными композиторами — Алексеем Экимяном, Юрием Гуляевым, Игорем Шамо и другими. В Киеве в театре Русской драмы им. Леси Украинки шли спектакли с песнями на его стихи («Из жизни насекомых», «Печка на колесе», «Снежная королева»). Папа написал либретто и стихи к двум мюзиклам («Снежная королева» и «Истина дороже»). Написал повесть «Право на риск». Активно сотрудничал с радио и ТВ, писал сценарии, в основном на медицинские темы. Много публиковался. Помню, в журнале «Огонек» в период перестройки. Папа — член Союза журналистов и член Союза драматургов. Вы спрашиваете — как? Сам.

Теперь о себе. Я училась в русской школе. В украинских школах все предметы велись на украинском языке. А у нас все было на русском. Если мне не изменяет память, два урока в неделю — украинский язык, два урока в неделю — украинская литература. Родители моей лучшей подруги освободили ее от уроков украинского языка и литературы. По причинам, надеюсь, понятным — можно больше заниматься «нужными» предметами. Я тогда тоже захотела «поймать тремп» и, что называется, соскочить. Не тут-то было! Родители были настроены более чем категорично. Мне было сказано все: «То, что знаешь, за плечами не носишь!», «Больше знаешь — сильнее станешь!», «Еще один язык никому не мешает!»… Как они были правы! В Киевском театральном институте русский курс набирался раз в четыре года. Мне пришлось бы ждать год. Благодаря тому, что украинский язык знала, ждать не пришлось. Занятия велись, однако, на русском. Мастер курса, М.М. Рудин, считался «московским». Правда, отрывки играли на украинском языке. Второй акт «Дачников» Горького в конце второго курса, например. Разбудите меня ночью, и я прочту «Свiт мiй, дзеркальце, скажи, та мiй сумнiв розв»яжи» Пушкина и «Бути чи не бути — ось у чому питання» Шекспира. Я обожаю украинские песни. В своих концертах я обязательно пою одну-две украинские песни. И еще. Благодаря украинскому языку я понимаю многие славянские языки. Лет 20 назад в Праге, когда я обращалась к местным жителям по-русски, — мне или не отвечали, или огрызались, но стоило перейти на украинский, — отношение сразу же менялось. Кроме всего, украинский язык удивительно красив и мелодичен.

Скажу честно, я в детстве и юности не помню какого-либо «эдакого» отношения к себе, возможно, просто не замечала. Классная руководительница была еврейка, все сильнейшие учителя по химии, физике и математике — тоже, в классе евреев было человек 16. Но хорошо помню, что в год моего поступления на оба факультета института им. Карпенко-Карого (факультет театра и факультет кино) были приняты всего два еврея.

Что касается театра… Театр Русской драмы им. Леси Украинки мне очень нравился. Да и как же иначе: там играла одна из моих самых любимых актрис — Ада Роговцева! Театр Украинской драмы им. Ивана Франко — прекрасный, яркий театр, который не боялся экспериментировать, с великим Богданом Ступкой, ярчайшими Анатолием Хостикоевым, Богданом Бенюком и великолепным Валерием Ивченко, который потом уехал в Ленинград и играл в БДТ… И все же… Это был «не мой» театр. Не только из-за языка. Мы ведь играем не просто НА ЯЗЫКЕ. Есть еще язык подтекстов, ментальный язык. При всей моей любви, я всегда ощущала, что это «не мои подтексты». Забавно, когда я училась, министром культуры Украинcкой ССР был человек по фамилии Бесклубенко…

Вы наверняка знаете, что при царе квота приема евреев на работу и в вузы была 3%, а при советской власти — 1%. Все так. А как же Григорий Горин, Аркадий Арканов (мои родители были с ними знакомы), Александр Розенбаум? Мы же не спрашиваем, как они пробились.

Со временем я поняла, что мне невероятно повезло: в моей жизни был и институт Карпенко-Карого, и МХАТ! Переехав в Москву, я была потрясена: можно было открыто говорить, было ощущение свободы… А на каждом курсе был один «официальный» еврей и несколько «неофициальных». Что говорить, колоссальная разница…

Вы спрашиваете о моих киевских педагогах. Уверена, профессиональному становлению способствует все, что касается профессии и человеческой природы. Я безмерно благодарна Тамаре Михайловне Рыжовой, моему первому педагогу по сценической речи. Рыжеволосая, зеленоглазая красавица, большой знаток литературы, она заразила меня любовью к самому понятию «голос». И грех не вспомнить Веру Фомичеву, второго педагога по мастерству актера, ученицу замечательного Александра Михайловича Поламишева. От нее я впервые узнала о понятии «действенный анализ пьесы». Она учила мыслить на сцене. Кстати, ей было тогда всего 26 лет…

АТ: Дорогая Леночка, теперь пойдут вопросы о Москве. Вы уже затронули тему начала перестройки.

В чём была причина переезда в столицу? Отца пригласили на новую работу? Каковы были первые Ваши впечатления о театральных учителях? Об однокурсниках? Ваши успехи на сцене и на экране. Развал прежней жизни, трудности…

ЕЯ: «Москва…как много в этом звуке…»

Или это: «Москву! В Москву!»

Не помню точно, как это случилось, но я всегда знала, что буду в Москве. Поверьте, я люблю Киев. Удивительно красивый город. К тому же город моего детства. Но мне всегда было там «медленно». Нужен был другой темп. И, конечно, театр!.. Всегда мечтала учиться в Москве. Папу давно приглашали на работу в Москву. Мы с ним сорвались с места практически одновременно. То есть, конечно же, родители поехали из-за меня.

Я поступила, вернее, перевелась на второй курс в Школу-студию МХАТ, на курс прекрасного педагога Виктора Карловича Монюкова. Он меня прослушал и принял. Но, увы, Виктор Карлович умер за пять месяцев до начала учебного года, причем умер в моем родном Киеве. Помню состояние шока. Виктор Карлович успел рассказать обо мне педагогам курса, меня прослушали еще раз, и я была принята. Большие события мы понимаем не сразу. «Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянии». Да, это был стресс. Правда. Оторваться от привычного окружения, от дома, от друзей. Только месяца через два до меня дошло: Господи, я же в Москве! Я каждое утро бегу по Тверской в Школу-студию! Знаете, что такое счастье? Это оно! После смерти Виктора Карловича курс взял Владимир Николаевич Богомолов. Первые впечатления о театральных учителях? Фантастика! Кира Николаевна Головко (помните, графиня Ростова в фильме Бондарчука?) — одна из преподавателей мастерства актера. Софья Станиславовна Пилявская преподавала манеры. Татьяна Ильинична Васильева (Гулевич) — сценическую речь. С Татьяной Ильиничной мы подружились. Я всегда дружила с педагогами по сценической речи. Слава богу, с ними мне везло. Заведующей кафедрой сценической речи была Анна Николаевна Петрова, блестящий педагог, автор замечательных учебников. У нее была своя система. И с ней мы подружились, она была у меня дома, когда приезжала в Израиль. Но во МХАТе были не только педагоги по мастерству актера. Блестящий Витас Юргесович Селюнас, один из ведущих специалистов страны по испанскому театру, — преподавал нам историю зарубежного театра. Лариса Борисовна Дмитриева, солистка Большого театра, — преподавала танец. Авнер Яковлевич Зись, известнейший искусствовед и философ-эстетик — преподавал нам этику и эстетику. Виталий Яковлевич Виленкин, друживший с Качаловым, Ахматовой, Модильяни — преподавал теорию стиха. Татьяна Николаевна Смелянская (ее за глаза называли Танечка), историк и философ — преподавала социологию. Все было фантастически интересно, даже, представьте себе, история КПСС! Не случайно у выпускников школы-студии того времени — диплом второй степени. Что касается сокурсников. Курс был «звездным». Миша Ефремов, Маша Евстигнеева, Шура Табакова, Слава Невинный… Монюков говорил: «Если на курсе сильные девочки — курс сильный». И это был, действительно, очень сильный курс. В конце третьего курса мы самостоятельно сделали спектакль «Пощечина» по мотивам «Заговора чувств» Ю. Олеши. Режиссер Михаил Ефремов. Играли спектакль как дипломный (один из многих), потом играли на сцене Таганки, потом на Малой сцене Ленкома, потом в Современнике. И Галина Борисовна Волчек взяла нас под свое крыло. Мы стали называться Современник-2. Потом был спектакль «Седьмой подвиг Геракла» по пьесе М. Рощина. Никита Высоцкий играл Геракла, я — богиню лжи Ату. Режиссер Михаил Ефремов. Потом спектакль «Тень» по пьесе Евгения Шварца, там я играла Аннунциату, а роль ученого играли Михаил Горевой и Михаил Ефремов (два состава). Из-за обилия громких фамилий (например, сценографию к спектаклю «Тень» делал замечательный художник Евгений Митта) театр в шутку называли «детским». Обо мне ходили слухи, что я — дочь либо Гафта, либо Кваши. Логично, нет?..

Да, снялась в фильмах «Вход в лабиринт» режиссера В. Кремнева и «Шаг» — режиссер А. Митта (Александр Наумович увидел нас на сцене Современника-2 и придумал для нас роли: мы были помощниками героя, которого играл Леонид Филатов).

Перестройка. У меня одно яркое воспоминание. Театр Современник-2. Спектакль «Седьмой подвиг Геракла». Я играю Ату. Персонаж непростой, вроде бы богиня лжи, но при этом, постоянно провоцируя главного героя, заставляет его совершить поступок (подвиг!) и очистить Авгиевы конюшни. Если не ошибаюсь, это было в 1988 году. Был какой-то съезд, на котором обвиняли в чем-то Ельцина. Спектакль наш был, все-таки, «политическим». Всем было ясно, что промолчать нам никак нельзя. В начале второго акта я выходила в зал и обращалась к публике с речью о том, что мол, люди сами виноваты, ко всему привыкли, со всем согласны. Режиссер спектакля Михаил Ефремов решил, что нашу реакцию на происходящее можно вставить только сюда. То есть говорить буду я. В момент, когда должна была начать, все актеры были за кулисами, с барабанами, литаврами и другими громыхающими предметами, чтобы, в случае, если начнется скандал, просто заглушить его. Я вышла в зал, как обычно. В нужный момент, как обычно, зажгли свет в зале. И в конце монолога я добавила только одно предложение, которое было написано заранее, если не ошибаюсь, Мишей. До сих пор его помню:

«Вот заявили, что поведение Ельцина на съезде было политической ошибкой, и все согласились и бурно аплодировали, хотя никто этого заявления не видел, не слышал и не читал».

Только и всего. Сегодня звучит более чем безобидно. Но тогда… После того, как я это произнесла, было ощущение: рухнул потолок! Зал заорал и взорвался аплодисментами. Сразу же после спектакля в театр поступил звонок «cверху» с грозным предупреждением — прекратить. Ночью по «Голосу Америка» передали, что актриса одного их ведущих московских театров во время спектакля… (и цитата из моего монолога). Мы не собирались это повторять, такие вещи не делаются дважды — дурной вкус! Но после угроз выхода не было. На следующий день я повторила то же самое. Кстати, зал был забит до отказа, слухи разносятся быстро. Чуть ли не на люстрах висели. Помню Александра Яцко, помню Валентина Гафта и Игоря Квашу… У театра, кстати, стояли черные «Волги». После «речи» из зала вышло несколько человек в штатском… А на следующий день нас вызвали в театр, в кабинет Г.Б. Волчек. Там были члены худсовета театра «Современник» и представители «высоких инстанций». Надо сказать, что Галина Борисовна Волчек и Лия Меджидовна Ахеджакова нас тогда «прикрыли». Мы отделались легким «ну, ну, ну!» Если бы это случилось раньше — не знаю, чем бы закончилось. Правда, через год после этого, на гастролях в Ленинграде, моя подруга рассказала (не буду говорить, откуда у нее была информация), что органы меня проверили тогда до пятого колена. Для меня «перестройка» — именно этот случай. Понимание, что империя рухнула, и что именно наше поколение оказалось на «разломе», пришло не сразу. В 1989 году родилась моя старшая дочка Нина, и мое внимание заняли более важные вещи, чем политика. Это к вопросу о перестройке, гласности и развале.

АТ: Предыстория вашей, Лена, доизраильской сценической карьеры ясна. Но основные достижения связаны с новой страной, о которой прежде вы знали мало и не мечтали. Как вы попали в Израиль? Как выходили на израильскую сцену? Что можете рассказать об израильском театре изнутри? О специфике, о взаимоотношениях режиссеров и актеров, степени самостоятельности последних? И ещё — о Вашей кинокарьере.

ЕЯ: Как я попала в Израиль? В августе 1991 года в Москве случился путч. Смутные времена достигли, как нам тогда казалось, пика. В 93-м стало ясно, что «ехать надо». Мои бабушка и тетя, да и друзья уехали в Израиль еще в 90-м. Взглянув в очередной раз на карту мира, я обратила внимание, что Синай, который находится на границе Азии и Африки, выделен больше Израиля. В Африку мне ехать не хотелось. Поэтому решила съездить и посмотреть. С трехлетней дочкой и двумя чемоданами я приземлилась в аэропорту Бен Гурион. Помню дорогу в Тель-Авив, непривычные пейзажи. В Тель-Авиве мы остановились у друзей родителей — писателя Александра Каневского и его жены Майи. В течение двух недель я увидела, как мне показалось, плюсы и минусы. Поняла, что плюсы — всегда хорошо, а с минусами можно справиться. И мы с дочкой начали репатриацию «на месте». Ходили по всем министерствам, сидели в очередях. Тогда мне казалось, что все идет очень легко. Это сейчас, по прошествии времени, понимаю, что было не совсем так. И тем не менее, я приняла страну, — и она сразу приняла меня. По поводу плюсов и минусов я тогда не очень ошиблась.

Сняла квартиру. Пошла в ульпан учить язык. Мамина школьная подруга Даниэла Линор, ведущая радиостанции РЭКА, повела меня в театр Идишпиль, на спектакль на языке идиш с участием ее мужа, замечательного актера Янкеле Альперина. В антракте в кафе я случайно задела столик, за которым сидел седой мужчина. Он оказался директором театра Шмуэлем Ацмоном. Меня представили, мы разговорились, и он пригласил меня «попробоваться» на роль. В итоге, в Идишпиль я проработала 13,5 лет. Безумно благодарна судьбе за эту встречу.

Однажды, гуляя с дочкой в парке Меир в Тель Авиве, я встретила гуляющего с маленьким сыном Михаила Козакова, который когда-то смотрел в Москве спектакли Современника-2. Мы разговорились. Встреча закончилась участием в спектакле «Чествование» Бернарда Слейда в «Антрепризе Михаила Козакова» (естественно, по-русски). Начала записывать рекламу на русском языке, озвучивать фильмы. В 2002 году был мой первый израильский фильм (на иврите) знаменитого режиссера Амоса Гитая «Кедма», с которым я ездила на Каннский фестиваль. В то же время появился 9-й канал израильского телевидения, канал на русском языке. Я прошла пробы и начала работать. Вела там программы «Женская территория», «На ночь глядя», праздничные программы. Параллельно вела цикл передач «Воздушные замки» на израильском образовательном телевидении. Не могу не вспомнить проект «Между нами, девочками», с замечательными Марией Мушкатиной и Славой Казанцевой. Этот проект подарил мне близкую подругу и родного человека — Марину Аксельрод. А в 2006 году меня пригласили в Камерный театр «попробоваться» на роль Риты в спектакле «Это большое море» по пьесе Йосефа Бар Йосефа. Я получила роль. И вот уже 17 лет играю в Камерном театре. В 2008 году за роль «королевы израильского театра» Ханы Ровиной в спектакле «Было или не было» по пьесе Эдны Мазии я получила премию «Актриса года» от Израильской академии театрального искусства. Потом была авария, о которой написано и сказано предостаточно, поэтому не стоит об этом говорить.

АТ: Дорогая Лена, не все наши читатели — израильтяне, поэтому многие из них не знают вовсе о том трагическом случае осенью 2009 г., когда автобус с актерами Камерного, возвращавшимися в Тель-Авив после спектакля «Было или не было» в Тверии, угодил в аварию на одном из перекрёстков. Самые страшные травмы достались вам — приме спектакля, и в новостной программе телевидения на следующий вечер зрителей призвали молиться за ваше выздоровление — вы долго были между жизнью и смертью. Ваше невероятное мужество и самообладание помогло тогда врачам сотворить чудо, и вы вернулись к работе. Можете об этих ужасах и их преодолении не рассказывать, если не хотите. Перейдем к дальнейшему.

ЕЯ: Эдна Мазия написала для меня роль Веры в своей следующей пьесе «Аристократы» (премьера была 31 декабря 2010 г.) Потом был прекрасный проект «Ричарды» (режиссер Артур Коган): «Ричард Второй» и «Ричард Третий» Шекспира. Оба спектакля репетировались параллельно. Декорации были в обоих спектаклях на одной основе. Актерский состав, практически, тот же. Итай Тиран играл и Ричарда Второго, и Ричарда Третьего. Мне это было невероятно интересно, потому что в одном спектакле («Ричард 2») я играла любящую и преданную жену короля, а во втором («Ричард 3») — его злейшего врага королеву Елизавету. Потом была роль Сары в «Иванове» Чехова (реж. А. Коган), роль эксцентричной Мии в спектакле «Маленький человек, что теперь?» Ганса Фаллады (реж. И. Тиран), Дженни-Малины в «Трехгрошовой опере» Бертольда Брехта (реж. Г. Кимхи), Лоны в «Столпах общества» Генрика Ибсена, Клитемнестры в «Электре» Софокла. Все перечислять не буду, это любимые. В Хайфском театре сыграла роль Рахели в спектакле «Трудные люди» Й. Бар-Йосефа, а в театре «Бейт Лесин» — роль Эстер в спектакле «Глубокое синее море» Теренса Реттигена. Но не могу не сказать о спектакле «Ночь в Париже» — театрализованный вечер французского шансона. Подарок и для актеров, и для зрителей. К сожалению, 10 марта в 2020 году мы сыграли последний спектакль, и театры закрылись. Кстати, все эти годы я продолжаю петь, в любой возможной констелляции: будь это мои сольные концерты или в так называемых сборных спектаклях — везде, где можно. Очень люблю петь. Но я ни в коем случае не певица, я актриса.

Как израильский театр видится изнутри? Как любой другой. Есть статистика, которая говорит о том, что по количеству проданных билетов на душу населения Израиль практически лидирует в мире. Конечно, это не дает представления о качестве, но, тем не менее, важно. В Израиле есть два вида театров: репертуарные и фриндж-театры. Как говорится, на любой вкус. Я не раз слышала сетования, что, мол, в Израиле с культурой плохо. Чаще всего так говорят люди, которые не имеют представления о том, что происходит в стране на самом деле. Вспомнился вопрос, который мне задал один журналист: «Как Вы относитесь к провинции?». Ответила: «Я к провинции не отношусь!». Я не совсем поняла ваш вопрос о роли режиссуры и об активности актеров. Есть три составляющих. Первое — это материал, основа, то есть пьеса. Редко может выйти что-то хорошее, если основа не качественна. Второе — это режиссер — интерпретатор произведения. Из пьесы вырастает режиссерский замысел спектакля. Я, кстати, не согласна, что есть хорошие актеры и плохие. Вы же не говорите о хороших или плохих врачах? Если врач плохой — он не врач. На мой взгляд, это касается и актеров.

Кино. Я говорила уже о фильме «Кедма» режиссера А. Гитая. Я снялась в трех его фильмах. У режиссера Эйтана Грина снялась в фильме «Мечты Генри». У Леонида Прудовского — в короткометражном фильме «Темная ночь» и в полнометражном «В пяти часах от Парижа». У Павла Лунгина — в фильме «Эсав». Снялась в сериалах «Офис», «Ячейка Гординых», «Сирены».

АТ: А теперь вопрос, ответом на который завершим интервью.

Нет сомнения, что имя «Елена Яралова» — феномен израильского театра. Вы упомянули, что актрису Хану Ровину, образ которой вам доверили исполнять в спектакле «Было или не было», именовали в её время «королевой израильской сцены». Это ведь не случайно. Но зритель знает, что этим же титулом израильские журналисты наградили и вас после исполнения ролей королев в спектаклях по Шекспиру — преемственность налицо. Феномен нам объяснят профессиональные театральные критики и иные «-веды». Но кое-что можете прояснить вы сами. Полагаю, одна из составляющих феномена — ваша глубокая причастность трем национальным театральным традициям — украинской, русской, театра на идише. Вы интересно рассказали о влиянии на восприятие юной Леной Барах местных культур — украинская ментальность хороша, но «чужая», а русская — по душе, отсюда и мечты о переезде в Москву, и, возможно, успехи там. А как шло вживание в израильские языковые и культурные условия? Вы не получили в семье еврейского воспитания, не знали вовсе религиозных традиций — за вашей спиной было уже три поколения русскоязычных интеллигентов (нравится вам это слово или нет). И при всём том — неужели в театре «Идишпиль» вы не ощутили близкого ментального родства с теми, чьи роли исполняли? Вы были одним из основателей театра «Маленький» — наверное, чтобы не уйти совсем от «русского» в вас? Дальше, вы ещё до приглашения в Камерный хорошо усвоили иврит и чувствовали себя израильтянкой, не так ли?

И последнее — ваше спорное (может, и верное) высказывание, что нет плохих и хороших актёров. Мне кажется, это один из важных элементов «феномена». Оно выражает ваше решительное отторжение от глубоких тенденций мирового театра — жестокого соперничества практически всех его деятелей. Вам близка профессиональная солидарность, единство целей и интересов режиссеров, актеров, работников сцены? Согласны с этим?

ЕЯ: Феномен — это сильно сказано. А Джита Мунта? Cандра Садэ? Женя Додина?

Не думаю, что я причастна к традиции украинского театра. Кстати, жалею об этом. Но я просто не работала «в языке», а с детства ходила, в основном, в Русскую драму и на московско-питерско-грузинско-литовских гастролеров.

Теперь вернусь к вопросу о вживании в израильские языковые и культурные условия. Итак, Идишпиль. Неверно было бы сказать, что это — типичный израильский театр. Шмуэля Ацмона, создателя театра на идише в Израиле, можно назвать революционером. Многие годы в Израиле не было места идишской культуре. Мне рассказывала женщина, которая приехала в Израиль после нацистского концлагеря, что ее не раз называли «мылом». Хозяин магазинчика на бульваре Ротшильд в 1993 году рассказал мне, что, когда приехал в Израиль, получил на улице пощечину только за то, что говорил на идише. Не скажу, что был запрет на язык (хотя, фактически, был), но открыть театр было непросто. Понять трудно, но возможно. Не буду вдаваться в историю и политику. Вспомнила сейчас один эпизод. Если я не ошибаюсь (точно не помню), в 1987 году в Москве на Международной книжной ярмарке впервые была представлена экспозиция Израиля. И все, что называется, «ломанулись»!

АТ: Да, это было в 1987 г., но уже в четвёртый раз. Мы в Москве такого не пропускали.

ЕЯ: Я очень хорошо помню, с каким удивлением (и это мягко сказано!) мы рассматривали людей, которые стояли в израильском павильоне. Разница бросалась в глаза! В чем была разница? Высокие, смуглые, уверенные в себе люди. Нет, я вовсе не хочу сказать, что мы всем этим не отличались, но…. Это было нечто другое…

Еще одно воспоминание. Я была уже больше восьми лет в театре Идишпиль. В 2002 году снялась в фильме «Кедма» (разумеется, на иврите), который приняли на Каннский фестиваль. И только тогда у меня впервые согласились взять интервью для «Едиот ахронот». До этого — никак. Табу, можно сказать. Это потом люди бросились на поиски корней, многие начали изучать язык. Кстати, хорошо помню, как публика «помолодела». Теперь о языке. Дома с детьми говорила или на русском, или на иврите — никогда не смешивала. Думаю, большинство русскоязычных актеров, которые играли на иврите, писали ивритские слова русскими буквами. И я это делала, играя на идише.

Я очень любила Идишпиль. Подумать только, сколько поколений до меня говорили на этом языке, а я теперь продолжаю! А поэзия, а песни! Но хотелось работать и с другим литературным материалом. Поэтому появился «Маленький». Кстати, это не русскоязычный театр. Спектакли на иврите. В Израиле русский язык в профессии для меня— это телевидение и концерты. Первым моим спектаклем в «Маленьком» был «Последний черт» по Ицхаку Башевису-Зингеру. Репетировали по-русски. Когда спектакль был готов — перешли на иврит. Это было очень тяжело.

Именно этот опыт позволил мне понять важную вещь. Язык — не только звуки, не только слова, которые мы произносим. Язык — это не только знаковая система, но и важнейшая ментальная составляющая. Я всю жизнь писала слева направо. На иврите, как известно, пишут справа налево. Как и на идише. Нельзя писать в одну сторону, а говорить — «в другую»! В иврите есть буквы, а значит, и звуки, которых нет в русском языке. Невозможно написать одно и произнести другое. Именно тогда я прекратила записывать слова роли русскими буквами. Я всегда работаю над текстом перед началом репетиций. Не могу позволить себе «бекать и мекать», мне необходимо «звучать правильно» на первой читке. У меня болезненное (в хорошем смысле слова) отношение к языку и к тексту. И к себе.

Что вы имеете в виду, когда говорите «почувствовала себя израильтянкой»? Я почувствовала себя израильтянкой в тот момент, когда приняла решение жить в этой стране. Здесь мои дети, мои родители, моя семья, мои друзья. Здесь мой дом.

Ну, и о «жестоком соперничестве» как о тенденции мирового театра. Если вы имеете в виду соперничество как борьбу за достижение превосходства — это не про меня. Если имеете в виду борьбу за достижение лучшего результата — в таком случае, меня интересует, прежде всего, борьба за СВОЙ лучший результат, то есть, я в борьбе с собой, а не с кем-то. Позвольте не согласиться с вами, что жестокое соперничество — тенденция. Это, скорее, свойство человеческой натуры, ее природа. В театре мы учимся сопереживать и ставить себя на место другого человека. Актерская профессия, безусловно, зависимая, но, при этом, какое невероятное чувство внутренней свободы она даёт!

И последнее, очень важное для меня. Сейчас, в нашей новой реальности, возникло ощущение, что театр закончился. Это не так. Позвольте процитировать уважаемую мной Аллу Кигель, российского театрального режиссера, которая живет в Штатах. Недавно она сказала:

«Искусство — это единственный ориентир. Об эпохе судят по искусству, не по военным конфликтам. Только искусство может поддержать в нас человечность. Театр — это общение. Без него человечество погибнет. Без слов, без жалости. Искусство же дает силы».