©"Заметки по еврейской истории"
    года

Loading

Полтора критических предвоенных года РККА была не обеспечена горючим именно для новых моделей самолетов. Как-то перебивались, экономили бензин. Конечно, за счет учебных полетов. Это сказалось страшным летом 1941 г… Если б рассказать моему отцу, он бы, думается, смог все это понять. Но сам — не хотел он об этом думать! Так и сохранил на всю жизнь: “Я — солдат Сталина!” Несмотря ни на что. С другой стороны, вызывает уважение.

Сергей Эйгенсон

О МОЕМ ОТЦЕ А.С. ЭЙГЕНСОНЕ

Из серии «Корни»

Продолжение серии. Начало: «Черта оседлости»
Далее: «Мой дед и Мировая война», «Уральский корень»

Мой сын Александр работает программистом и достаточно успешно, хотя окончил Московский институт нефти и газа им. Губкина по специальности нефтехимия. Поступил туда, в первую очередь, потому, что я проработал нефтяником, в переработке и добыче, и ему со 2-го по 9-й класс пришлось жить и учиться в нефтяном сибирском Нижневартовске. С детства он видел за дальним лесом факела Самотлора.

Я же учился в Уфимском нефтяном институте, потому что вырос в городке нефтепереработчиков Черниковске. Все детство факела над заводами указывали мне стороны света: прямо на север — Новоуфимский НПЗ, а чуть правее и восточнее — «старый» Уфимский завод, п/я Nо 417, где мой отец был главным инженером. Так что и я стал нефтяником, потому что нефтяником был мой папа.

А вот он, Александр Сергеевич Эйгенсон, известный бакинский, потом молотовский и уже до конца жизни уфимский нефтяник, попал в специальность и в отрасль более или менее случайно. Он поступил в Азербайджанский Краснознаменный нефтяной институт осенью 1930 г., хотя еще весной того года у него были совсем другие планы.

Но тут нужно по порядку. Я уж нынче тоже не молод, поэтому в помощь своей памяти привлек два отцовских документа, достаточно подробно отражающих его биографию: трудовую книжку со многими вкладышами и учетную карточку члена КПСС.

Сразу приведу соответствующую статью из выпущенной в 1996 г. Краткой Энциклопедии «Башкортостан»:

ЭЙГЕНСОН Александр Сергеевич (р. 15.7. 1912, г. Армавир, обл. Войска Кубанского, ныне Краснодарского края), химик-технолог. Канд. техн. наук (1949). Засл. деят. науки и техники БАССР (1966). Поч. нефтехимик СССР (1976). Окончил Азербайджанский индустр. ин-т им. М.А. Азизбекова (1935). В 1932–43 работал на з-дах и ин-тах Баку, в 1943–46 дир. Краснокамского НПЗ Молотовской (ныне Пермской) обл., в 1946 зам. нач. отд. Главка Миннефтепрома (Москва), в 1946–47 нач. ЦЗЛ з-да N 417 (Черниковск, БАССР), в 1946–54 зам. дир. по науч. ч., нач. лаб. УфНИИ, в 1954–56 гл. инж. Уфим. орд. Ленина НПЗ, в 1959 63 нач. техн. управления Башсовнархоза. Организатор и первый дир. Баш. НИИ нефтепереработки (1956–59, 1963–76).

С участием Э. в кон. 50-х гг. разработана программа становления химической и нефтехимической промышленности, нефтеперерабатывающей промышленности в республике. Впервые в СССР разработаны технологич. приемы глубокой переработки сернистых нефтей, в т. ч. их высококипящих дистиллятов, уточнена классификация нефтей Поволжья, Зап. Урала, Зап. Сибири. Автор 300 науч. тр. и 30 изобретений. Участник VIII — X мировых нефт. конгрессов. Награжден орд. Труд. Кр. Знамени (1971), «Знак Почета» (1952, 1955).

Соч.: О выборе схем и путей переработки высокосернистых нефтей // Проблемы развития производительных сил Башкирии. Материалы науч. конф. Уфа, 1969 (соавт.); О вероятном участии глубинных залежей графита в нефтегазообразовании // Химия и технология топлив и масел, 1994, N 2.

Летом 1929 г. Шура Эйгенсон окончил среднюю школу и не собирался становиться нефтяником. Был он юноша с разносторонними способностями, прекрасно рисовал (это осталось на всю жизнь), писал стихи и прозу и даже состоял в местном филиале Российской Ассоциации Пролетарских Писателей, именовавшемся АрмАПП. Скажем к слову, что по части пролетариата в кубанском Армавире было слабовато, разве что на ж. д. станции да на заводике растительных масел. Но хорошо шли у него также и математика с физикой, а время было для инженеров.

Вот он и готовился поступать в очень тогда престижный Электромашиностроительный институт им. Каган-Шабшая. Было такое учебное заведение, где за два-три года учебой по 10-12 часов в день три раза в неделю студенты осваивали университетский уровень физики, математики и других нужных инженеру наук, а еще по три дня в неделю работали на производстве, начиная подсобниками и доходя до инженерных должностей. В результате выпускник знал, в отличие от типового советского дипломника, не только ЧТО делать, но и КАК. Существовало некое негласное соревнование между этим вузом и традиционным МЭИ — так выпускники Каган-Шабшая росли по службе после получения дипломов заметно быстрее. Потом, в конце 30-х, институт, конечно, прикрыли, а здание на Петровском бульваре отдали МАТИ.

В 29-м у института и у самого Якова Каган-Шабшая были определенные неприятности, связанные с не совсем правильным социальным составом абитуриентов. Так что документы у сына армавирского доктора С.А. Эйгенсона не приняли. Это было для него потрясением. Он был очень советским подростком, одним из первых пионеров в их малопролетарском городке, активно участвовал во всех комсомольских мероприятиях, как сочувствующий, и даже бывал бит за свою активность и идейность местными казачатами. И вот такое… Подал документы в гораздо менее славный, зато географически близкий Кубанский сельхозинститут, на мехфак. И там не взяли, как классово-чуждого.

Я бы, наверное, обиделся. Он — нет. Решил, что должен заслужить себе право учиться трудовым рабочим подвигом. Но пятилетка еще только начиналась и до Армавира пока не дошла. Рабочего места для него, без какой-то квалификации, тоже не нашлось. Записался на биржу труда и работал иногда на подхвате, когда что-то находилось. Так, весной следующего, 1930, года он два месяца работал по переписи чего-то сельскохозяйственного, ездил по станицам и хуторам, чуть не попал в “бабий бунт” — тогда бы, возможно, эти записки писать было бы не о ком, и, конечно, некому.

Об эту пору Шура Эйгенсон ушел из родительского дома. По политическому мотиву. Дело было весной тридцатого по поводу известной статьи генсека Сталина в газете «Правда» по названию «Головокружение от успехов». Мы все, как правило, знакомы с реакцией на эту статью казака Макара Нагульнова и питерского двадцатипятитысячника Семена Давыдова в донском Гремячьем Логу. А вот в пятиста километров еще южнее доктор Эйгенсон, прочитав тот же номер газеты, сказал за завтраком: «Хорошо это Сталин устроился! Когда получается — тогда под его чутким руководством, а если не вышло — так перегибы на местах». Ну, реакцию молодого восторженного сталиниста вы и сами можете себе представить — скандал, ушел из дома, хлопнув дверью. Ну, однако, смертельной вражды с отцом у него не получилось, но долго ночевал и кормился у приятелей.

Летом у него возникла идея. Он мне рассказывал много десятилетий спустя, что собрался ехать в Хорог, потому что на Памире только полгода в году была Советская власть. Это, конечно, может иметь два толкования. Но у него никаких диссидентских ухмылок не возникало даже в последние советские пятилетки. А тогда все было совсем ясно — он едет в Таджикистан помогать тамошним дехканам сбросить вековое феодальное угнетение и плечом к плечу с красноармейцами сражаться против басмачей. И вообще — все впереди очень увлекательно и в полном соответствии со свежевышедшим поэтическим сборником В. Луговского о “большевиках пустыни и весны”.

Кратчайшая дорога с Северного Кавказа на Памир была через Баку. Он и поехал, при полном ужасе семейства, упросившего его об одном — чтобы он в Баку остановился у дяди Генриха, посоветовался с ним, как правильнее ехать дальше.

Дядя Генрих поселился в Баку еще до Империалистической войны и начал работать у Нобеля. Теперь — в “Азнефти”, у тов. Серебровского. У дяди был сын того же возраста, с теми же проблемами и тоже Шура, впоследствии — Александр Генрихович. Дядя дал племяннику тот же совет, что и собственному сыну. Баку — не кубанская сонная станица, тут лихорадочные ритмы пятилетки были очень заметными. Растущей советской нефтяной промышленности срочно нужны инженеры, набор в Азербайджанский нефтяной институт увеличен в три раза и дверь в него была приоткрыта не только для рабочих и беднейших крестьян. До попов, дворян, кулаков и подкулачников дело не дошло, но двум тезкам великодушно простили их родителей, инженера и врача, и разрешили подать документы. В сентябре 1930 г. мой отец поступил на технологический, чтобы выучиться на нефтепереработчика, а дядюшка — на горный, чтобы стать буровиком.

Экзамены, конечно, были сданы без затруднений. Единственное исключение — азербайджанский язык. Институт где находится? Конечно, требования при сдаче были минимальными, но он-то по-азербайджански знал только два слова “остановка трамвая — трамвайлар дураджахи”. Их и сообщил. Ну, ему сказали, конечно, что зачет поставят, но поставят авансом. А он ответил, что обещает выучить язык. И выполнил обещание, действительно выучил, что бывает очень не всегда. В жизни ему это знание пригодилось.

А с весны 1932-го в трудовой книжке появляются записи о работе моего папы по нескольку месяцев: то дежурным инженером, то сменным химиком на бакинских нефтеперерабатывающих и химических заводах. У них — кадровый голод, а он женился и нужна какая-то зарплата. Ну, и времена — голодные, а на заводе карточки посильнее.

С дневного отделения отец уходить не стал, устраивался так, чтобы работать в вечернюю или ночную смены. Плюс у него была очень серьезная дополнительная нагрузка — занятия с парттысячниками. Был такой обычай в те годы: по рекомендации парторганов направляли на учебу в вузы членов партии из пролетариев, многие с орденами за Гражданскую войну, в возрасте, а образование — в лучшем случае пять классов. После получения инженерских дипломов их ждали высокие назначения, но надо же и сессии сдавать. Особенно мучил математический аппарат многих технических наук. Как перейти с таблицы умножения на исчисление бесконечно малых? Во время их учебы “бригадный” метод сдачи зачетов (когда отвечал кто-то один, а оценку получала вся группа) отменили, нужно было сдавать индивидуально. Идея заранее причислять кого-то по анкетным основаниям к сословию руководителей промышленности, а потом обучать его профессии мне кажется не особенно удачной. Царского пути в технологию так же нет, как, по словам Архимеда, в геометрию. Выучиться, к примеру, понимать в транспорте газа для юриста несколько сложней, чем запомнить несколько красивых ходовых технических словечек. Но и в наше время случаются в этом смысле чудеса, а уж как судить времена, прошедшие семь десятилетий назад? Если отцу после занятий не нужно ехать на вечернюю вахту, то он и парттысячники собирались в пустой аудитории и занимались высшей математикой, заодно наверстывая пробелы в таблице умножения. Понятно, что если такой студент с орденом Боевого Красного Знамени на гимнастерке на экзамене обнаруживал хоть какие-то познания — тройка ему обеспечена. А на большее они и не претендовали. Отец рассказывал, что после защиты диплома мужики плакали, говорили, что бросать хотели, если б не партдисциплина и не он, Шурка. Далее было специальное распределение. ЦК КП (б) Азербайджана и лично тов. Багиров посылали их на руководящие должности, потом многие стали начальниками главков, замнаркомами и даже была впоследствии пара союзных министров.

Понятно, что за всеми этими занятиями времени на традиционный студенческий фольклор, пиво, шутки, песни и розыгрыши оставалось немного. Да и времена были довольно голодные. О 1934-м у отца в памяти осталось “расширение желудка”, которое он получил на войсковых сборах. Как шутили окружающие — не болезнь, а постоянный сверхаппетит при воспоминании о красноармейском пайке. Отец говорил, что если хотелось мяса — шли на набережную, в “кишочную”. Собственно, это был просто котел на улице, в котором тушились бараньи кишки. Кишочник-повар, он же — торговец, зачерпывал черпаком варево и разливал его по мискам, кормил публику. А вообще утолить голод студенту в те времена было почти нечем даже на каникулах, в Армавире. Там он с утра отправлялся за десять километров к сестре, работавшей врачом на неблизком хуторе, обедал у нее и шел назад, в отчий дом.

Не всегда удавалось и выспаться, если вспомнить, что отец учился на дневном, а работал вечером или ночью. Он рассказывал, что иногда приезжал утром после смены на трамвае в институт и прямо шел на лекции. Если пара свободная — можно минут сто поспать на столе в пустой аудитории.

Зато с получением знаний все было прочно. Тяжело совмещать учебу на дневном с полноценной трудовой нагрузкой — но зато, не попав в институт Каган-Шабшая, он получил требуемое сочетание учебы и работы по специальности. Много времени уходило на подтягивание парттысячников, но, как всегда, обучающий сам получает основательную подготовку. Не только я считаю, что отец вынес из института и не растерял редкие для советского выпускника фундаментальные знания. Надо честно признаться, что человек с нефтяным дипломом, если и помнил что-то из матанализа к моменту получения заветного документа, то уже через два-три года почти стопроцентно, увидев dx/dt, пытался сократить верхнюю и нижнюю d. Так, впрочем, это обстоит и во многих других областях инженерии.

Отца стали замечать. Редкий, согласитесь, случай, что уже на четвертом курсе студента Эйгенсона включили в состав кафедры процессов и аппаратов, которой заведовал знаменитый А.М. Трегубов. Тогда же в журнале “Азербайджанское нефтяное хозяйство” вышли его первые три статьи по номографическому расчету ректификации. Трегубова и еще одного азизбековского профессора, заведующего кафедрой технологии нефти и газа, а по совместительству — главного инженера объединения “Азнефтезаводы” Константина Васильевича Кострина мой отец всегда считал Главными Учителями в своей жизни. Имя К.В. я еще упомяну не раз. А сейчас вспомню забавный анекдот о начале их более близкого знакомства, который слышал от отца.

Кострин читал лекцию по аппаратам нефтепереработки, а отец, как раз после ночной смены на заводе им. Андреева, задремал. Лектор его поднимает и спрашивает — какие бывают теплообменники? Со сна студент перепутал с холодильниками и вместе с действительно существующими — “труба в трубе” и кожухотрубными — ляпнул: “Оросительные”. Профессор о таких никогда не слышал и попросил нарисовать на доске. Мой папа вышел и начал сочинять — вот здесь распыляется бензин, стекает на трубы с горячим мазутом, испаряется, конденсируется, здесь перетекает. “Где это Вы видели такие?” — “В «Рифайнере»” (американский журнал по специальности). Надо думать, Константин Васильевич сообразил, что ему морочат голову. Но, согласитесь, такой студент заслуживает внимания, и профессор стал присматриваться к нему.

Я говорил, что у отца не было особенно много времени на традиционное студенческое веселье. Но друзья у него появились и дружбу студенческих лет он потом не забывал. Я сразу могу вспомнить имена Бориса Накашидзе, Иззет Оруджевой, Марка Далина, Елены Мирзоян, Петра Ильина и его жены Веры. А еще — буровик Эйюб Тагиев, который всю жизнь был для Александра Сергеевича большим авторитетом.

Еще одна фамилия мне запомнилась по связанной с ней анекдотической ситуации. Ну, действительно выпили после сдачи сессии. А этот товарищ несколько перебрал, начал куролесить и попался милиции. Забирают его, а он возмущенно кричит на всю улицу, что его нельзя тащить в кутузку, “потому, что он — брат двадцати шести бакинских комиссаров!” Когда блюстители разобрались — отпустили. Двадцати шести не двадцати шести, а действительно — младший брат одного из самых известных комиссаров Мешади Азизбекова. В честь которого и институт ихний наименован.

После окончания учебы А.С. стал работать в АзНИИ НП — Азербайджанском НИИ по переработке нефти; продолжал заниматься ректификацией. В это время кубовые батареи на заводах сменялись трубчатыми печами и ректификационными колоннами. Сначала он был научным сотрудником, потом завлабом. Когда в соседних кабинетах стали сажать руководителей, то “беспризорных” сотрудников переподчиняли отцу. Постепенно в составе лаборатории безотказного Эйгенсона оказалось пол-института. Тематика — от исследования и моделирования свойств нефтяных фракций до прямых измерений эффективности работы тарелок в колоннах. Что поднимающиеся наверх пары уносят с собой капельки жидкости, снижая качество разделения — было известно, а вот то, что сливающаяся жидкость тоже прихватывает с собой пузырьки паровой фазы и сколько, определил он.

Эта работа заняла второе место во Всесоюзном соревновании молодых ученых, которое проводили ЦК комсомола и Академия наук. Первое место занял тоже бывший бакинец, к тому времени перебравшийся в Ленинград, тоже комсомолец Игорь Курчатов. Это второе место во всесоюзном масштабе стало, в определенном смысле, предметом гордости всей республики. Интервью с фотографией в газетах, президиум, упоминания достижений в докладах.

В эту пору у моего отца появился новый приятель, можно бы сказать, что старший друг, которого он почитал всю жизнь. Это был Андрей Владимирович Фрост, знаменитый физхимик из ипатьевского ГИВДа. Познакомились они с моим отцом в тридцать шестом, когда А.В. приехал из Ленинграда в Баку на конференцию. Ему тридцать и он только что стал без защиты доктором — отцу двадцать четыре, он год как окончил Азизбековский, был самым молодым завлабом в АзНИИ НП. Смотрит на гостя, конечно, полуоткрыв рот. Подружились, однако. Фрост оказался совсем не надутым зазнайкой. Оказалась общая тема, где у бакинца оригинальный экспериментальный материал, а у ленинградца проверенный для подобных задач матаппарат. Договорились за воскресенье написать статью. Считали, писали, закончили поздно, выпили за ужином бутылки полторы модной “Столичной”, запивши пивком, потрепались и гость к себе в гостиницу не пошел, остался ночевать на диване. Ночью, часа в два, он будит хозяина: “Александр Сергеевич, хорошо бы еще выпить…”, — “Да мы ж с Вами, Андрей Владимирович, вроде всё кончили, что было в доме”.

Еще через час будит снова: “А.С., я нашел! У Вас тут на шкафу большой флакон “Шипра” лежит. Вам не жалко?” — Ну, что тут ответишь? — “Да не жалко, конечно. Но мне и не хочется совсем. И вообще, завтра-то на работу”, — “А знаете, мне говорили опытные люди, что если водой разбавить — будет белый, как молоко. Естественно, там же эфирные масла, они выйдут в другую фазу. Давайте попробуем?” — “Да нет, мне как-то не хочется”, — “Ну, я один”.

Наутро он, на удивление, свеж, бодр и, как называется, “ни в одном глазу” до самого обеденного перерыва, когда выпивает под бефстроганов бутылку полюбившейся ему “Столичной” новинки, спит, слегка всхрапывая, на послеобеденном заседании, но вдруг на повороте темы просыпается и держит длинную блестящую речь абсолютно по делу.

Проходит полгода. Теперь уже отец приезжает в Ленинград в командировку. Побывал на заводе, в ЛГУ — и пошел пообедать в рекомендованный ему знающими людьми Дом Ученых на Дворцовой набережной. Заходит в ресторан и с радостью видит своего единственного хорошего знакомого в этом красивом, но чужом городе — А.В. Фроста. Тот тоже страшно обрадовался и на весь зал возвестил: “Товарищи! Разрешите вам представить: молодой бакинский ученый Александр Сергеевич Э.. Да я же о нем рассказывал… это мы с ним прошлым летом одеколон пили!” — Хотя пил, собственно, он один. Александр Сергеевич много, что присутствовал. Представленный таким своеобразным образом ленинградской научной общественности приезжий позорно бежал и некоторое время дулся на своего приятеля. Ну, помирились.

О Фросте, вообще-то, много подобных историй ходит с общим резюме приблизительно: “Пьян да умен — два угодья в нем”.

Если говорить о жизни, а не только о работе, то можно сказать, что семейная жизнь в итоге не заладилась, как часто бывает, а все остальное лично у него шло неплохо. Много лет спустя я допрашивал его, пытаясь себе представить — как же жили люди в период “довойны”? Советские фильмы о войне рисовали те годы, как совершенную идиллию под звуки песни “А ну-ка, девушки, а ну, красавицы!” Но ведь что-то сквозь это просачивалось не совсем совпадающее — о карточной системе в мирное время, о внешнем виде и одежде людей на тех фотографиях. Конечно, много лучше, чем в годы Великой Войны, но вообще — так ли хорошо было?

Отец старался объяснить так, чтобы я понял и одновременно — чтобы не противоречило тому, чему меня учат в школе. Он говорил, что лично он относился к неплохо зарабатывающим людям, что вкусы и потребности тогда сильно отличались от вкусов и потребностей 60-х годов. “Ну вот — костюма с пиджаком у меня не было, да и не было ни потребности, ни необходимости в нем, как теперь. Но отдыхал я в Кисловодске, хорошем санатории, деньги в отпуске не очень считал, а в командировки в Москву или Батуми ездил в международном вагоне”. Добавлю, кстати, что “культа одежды” у А.С. так никогда не появилось, но одевался он, на моей памяти, всегда очень элегантно.

Вообще, жизнь шла. Александр Сергеевич продолжал работать, решал научные задачи, имел успехи и радовал Родину достижениями — а рядом один за другим сажались люди. Вызывали ли у него сомнения эти массовые посадки? В конкретных случаях — да, бывало. А в принципе — он безоговорочно верил Сталину и эту веру сохранил до своей смерти в 1999 г., когда недостатка информации, компрометирующей Вождя, не было. Отец считал, что у Великого Человека и его государства были ошибки, многократно усиленные “осадным положением” первого социалистического государства. Однако, крайне не любил Лаврентия Берию, считая того, как сам говорил, “злым гением Сталина” и не верил, с другой стороны, в возможность “социализма с человеческим лицом”, т.е. без колючей проволоки, полагал “осадное положение” неизбежной, вынужденной империалистическими интригами платой за будущее Светлое Царство Коммунизма.

Такие, как мой отец, энергичные городские, сельские и военные профессионалы Советской страны без этнических различий, были, наряду с партийно-административными кадрами, не только главной опорой Сталина, но и его, в определенном смысле, создателями. В Иосифе Сталине и в его политическом курсе, собрались, как в “точке Омега” философии Тейяра де Шардена, коллективная воля, коллективные желания. А желания эти, как мне кажется, в очень большой и сильно недооцененной мере определялись мечтой о Реванше.

Кроме желания социальной справедливости было еще унижение от двух бездарно проигранных Романовыми войн ХХ века — германской и японской. Такие ситуации давят, не дают заняться другим, пока не смыт позор. Рабочим и крестьянам это, может быть, не так важно, а вот социально и политически активным — как острый нож. Сталин заключил с ними неформальный социальный контракт на возрождение Российской Империи под новым, красным знаменем и, надо признать, что выполнил его полностью. Прибалтика, Кенигсберг, Галиция, Выборг, возвращение Порт-Артура и Сахалина, система вассалов на Балканах, в Центральной Европе, на Дальнем Востоке, о которой сто лет мечтали в Зимнем — плоды его работы.

Конкуренты предлагали другое: Троцкий — такую Мировую Революцию, после которой Советская Россия опять становится аграрной окраиной Всемирного Союза Социалистических Республик; Бухарин — сравнительно гуманный умеренно-репрессивный Социализм с Человеческим Лицом. Не угадали, чего на самом деле хочет активная часть страны, и проиграли.

То, что этот союз правителя с управленческой и научно-технической элитами довольно щедро полит их, элит, кровью, в истории бывало не раз. Хотя 37-39-й годы, конечно, уже был перебором. Охватившее страну безумие арестов напоминает по бессмысленности позднесредневековые охоты за ведьмами, а по размаху — до Мао и “красных кхмеров” и сравнивать-то не с чем было. И все равно верили, пусть не все, но большинство, в которое входил и мой папа.

Двадцать лет спустя Елена Мирзоян, его вузовская приятельница, возвращалась с Колымы и остановилась на пару дней у нас в Уфе. Я подслушал их с отцом разговор на кухне за рюмкой. Она спросила: “Шура, неужели ты поверил, что я — шпионка?” Он помолчал и сказал: “Конечно, поверил, Лена. Если б не поверил — наверное, не оставил бы… Ходил бы, писал письма. Поверил…”.

Когда не верил — действительно, ходил и писал.

Сначала — про самого себя. Он был в длительной, недели на три-четыре, командировке в Москве, в наркомате. И вдруг приезжающие в столицу бакинцы один за другим начинают сообщать ему, что дома обсуждают его арест. И как всегда — что “зря не посадят”. Но он же точно знает, что не арестован! Как он заканчивал дела по командировке, в каком состоянии ехал двое суток на бакинском поезде — мы можем только догадываться. По приезде немедленно заявился в НКВД: “Так, мол, и так. Вот такие разговоры. Я же не могу работать в таких условиях, думаю только об этом. Давайте, арестовывайте и разбирайтесь!” — “Вы себя виновным чувствуете?” — “Нет, конечно!” — “Ну, так идите и работайте. Если будет нужно — арестуем. Сейчас не видим необходимости”.

Да и есть подозрение, что истерию раздували не только и не столько карательные органы диктатуры пролетариата, сколько сами воспитанные системой граждане. За несколько лет до этой истории, летом после 4-го курса, отец был на студенческих военных сборах. Военная кафедра института им. Азизбекова готовила командиров горно-стрелковых войск, и сборы были в базовом соединении, горной бригаде, стоявшей в Армении у турецкой границы. Сборы длинные, месяца два. Приносят им газеты с очередными разоблачениями Каменева-Зиновьева-Троцкого и впервые в этом ключе упомянут Бухарин.

Первые уже давно кандидаты в покойники, а Бухарин пока член ЦК и главный редактор “Известий”. В перерыве между занятиями будущие командиры курят и обсуждают новости. Отец и скажи: “Да, мол, прошляпили!” — Какой-то бдительный товарищ по оружию: “Кто прошляпил?” — “Все прошляпили. Работали рядом с Бухариным-Рыковым и не замечали” — “И товарищ Сталин прошляпил?” — “А он что — не работал с Бухариным?”

Вечером приходят в казармы, а там объявление о комсомольском собрании. Дело об антисоветском выпаде комсомольца Эйгенсона. Хотят исключать из рядов и есть полное понимание, что должны за этим следовать и другие более серьезные действия. Пока, в 1934-м, высшая мера наказания — удел немногих, но хорошего от такого собрания ждать не приходилось. Многие пожелали выступить и заклеймить. Спасло комсомольца Эйгенсона то, что он, в отличие от своих обвинителей, вовремя вспомнил об уставе ВЛКСМ. Они же все — бакинцы, стоят в горно-стрелковой бригаде на временном учете, а их карточки лежат в институтском комитете ЛКСМ Азербайджана. Тут даже республика другая.

Послали телегу в Баку. Она попала в руки людей, хорошо знавших данного комсомольца и не пожелавших делать из мухи слона. Кончилось ничем, хотя могло бы… Но нельзя же посадить всех?! Очень тяжелым ударом для моего отца было то, что “под случай” попал его учитель и друг К.В. Кострин — “участник антисоветской организации и агент английской разведки, арестован 18 декабря 1939 года, обв. по ст. ст. 63 ч.1, 69,72 и 73 УК Аз. ССР, следдело No 26148”. Не то, чтобы А.С. на этот раз заподозрил Органы в чем-то плохом — но бывают же ошибки! В 37-м кое-кого взяли, а потом выпустили, разобрались. А тут — Герой Труда АзССР, Орджоникидзе ему машину подарил за ударную работу. Отец написал лично наркому внутренних дел Азербайджана, потом в Москву, товарищу Берия Л.П. Вызвали, сказали, что разобрались и с арестом все правильно. Идите и работайте.

Еще раз он попробовал написать наверх, когда должна была кончиться костринская десятка. Отец писал, что такой выдающийся нефтяник должен приносить пользу своим квалифицированным трудом, а преступления уже искуплены отмеренным по приговору сроком. Константин Васильевич к тому времени давно уже работал на Ухтинском НПЗ начальником цеха. Он хоть и не имел права на переписку, но жил в бараке в отдельной комнате, был расконвоированным. Люди в Ухту ездили в командировки, и о местопребывании Кострина было известно тем, кто хотел это знать.

На новое письмо опять ответили, что сами разберутся и больше писать не нужно. А в Ухте Кострина оставили еще на десять лет послелагерной ссылки. Было уже легче, у него появилась комната и к нему разрешили приехать Марине Васильевне. Но — с места ссылки никуда. На счастье, через несколько лет агентом той же самой английской разведки оказался и сам Л.П. Берия, за что его, как известно, постигла суровая кара. Да и Вождь, слава Богу, помер. Летом 1953-го начали кого-то выпускать, потом и реабилитировать. Отец снова написал, потом еще — но очередь до К.В. дошла только в 1958 г. После реабилитации он в Баку не прижился и поехал в Уфу, где его ученик А.С. Эйгенсон к тому времени организовал новый исследовательский институт по переработке нефти. Там Кострин жил и работал до смерти, кажется, в 1975 г.

Он был членом Ученого Совета, работал, писал довольно интересные статьи по специальности, но, по правде сказать, уже чересчур себя работе не отдавал. Да и сколько всего можно от человека требовать? За такую-то жизнь!

Зато он печатал статьи в самых разнообразных журналах. В “Новом мире” — о происхождении шотландцев, в “Уральском следопыте” — о двухногом дубе, выросшем на берегу реки Уфы, в журнале “Советская Арктика” — об опыте разведения клубники за Полярным кругом. В “Известиях ВУЗов. Нефть и газ” было две статьи: “Нефть в Московском государстве в XVI-XVII вв. О возникновении торговли нефтью” и “Ухтинская нефть в Гамбурге в 1747 г.”. Почти каждый год выходили его брошюры — о первом русском нефтянике Федоре Прядунове, о нефтяных названиях на карте нашей Родины и т.п.. Практически целая библиотечка по истории русской и советской нефти. Сравнивать это все с работами, которые он вел ДО ареста, например, по брайтстокам, наверное, не стоит. Не его вина, что ему не дали реализовать полностью свой незаурядный потенциал. Я однажды по подростковой дурости ляпнул ему — мол, как же он такую чушь подписал, насчет английского шпиона? Он ответил тихо: “Вот этой рукой, Сережа”. Я посмотрел, а у него ногти так и не восстановились — костяные комочки на концах пальцев.

Попробуем, все-таки, проводить тему о Временах Террора какой-то, ну, хоть полуулыбкой. Одним из самых близких друзей отца и в ВУЗе, и потом в АзНИИ НП был Борис Накашидзе, по дружеской кличке — “Кнез”. Предположим, что мы все знаем, что была, действительно, такая грузинская княжеская фамилия, родовое имя властителей Гурии. Хватало, конечно, Накашидзе и не княжеского уровня. Ну, посмеивались, совершенно беззлобно. А в марте тысяча девятьсот тридцать седьмого адресат старой шутки вдруг очень обиделся при ее очередном повторении и потребовал такое именование прекратить. Ну, понятно, времена доброго юмора как бы закончились.

Так вот, поехал этот самый Накашидзе в Москву, в наркомат. Первый раз в столице, где что — не знает. Его друг и коллега Александр Сергеевич Эйгенсон дал ему туристский план города, на котором все отмечено крестиками: наркомат, гостиница, хороший ресторан, где живут в Москве общие знакомые. Все это, естественно, находилось в центре. Ну, стоит, значит бакинский командированный с этим планом в руках, разбирается с номером дома — к нему подходят. Сами знаете, в любом метро в вестибюле есть комнатка. Там и спрашивают: имя, откуда приехал, где остановился… что делал напротив эстонского посольства с планом в руках и кто, собственно, дал этот самый план… и почему крестики на плане стоят не особенно далеко от германского, польского, эстонского и прочих империалистических посольств.

Ну, отпустили, однако. Видимо, простодушие задержанного очень уж бросалось в глаза, а план был на ту пору уже выполнен, а казенные люди за жалованье обычно ведь не такие энтузиасты, как добровольцы из толпы. Н-но, конечно, могло бы и так сложиться, что раскрыт коварный замысел по подрыву столицы, направляемый из враждебных посольских особняков. И такие прецеденты бывали, сами знаете.

Ладно, прошлого не исправишь. Вернемся в конец 30-х. В это время мой отец активно занимался селективной очисткой масел. Процесс — новый, требовал, что называется, “научного сопровождения”. Результаты были хорошие: качество масел намного улучшилось. Но разработчики из АзНИИ НП решили посмотреть, как там, у потребителя, используют их хорошее масло. Результаты их потрясли. Особенно выдающиеся сообщения были от обследователей колхозов и совхозов Сталинградской области. Там поселяне за неимением бочек или других емкостей рыли в черноземе ямы, в которые наливали с такими трудами полученное и очищенное на НПЗ масло. Сверху его накрывали брезентом, а потом зачерпывали по потребности ведрами. Все-таки, старое правило, что эскадра не может идти быстрее, чем ее самое медленное судно, работало и тут. Разработали программу, главным в которой было — дать сельскохозяйственникам недорогую тару и следить, чтобы ее не использовали для чего-нибудь другого. Но реализовать не успели. Началась война.

Собственно, для отца она началась раньше, в декабре 1939-го, когда его вместе с доцентом А.И. Скобло из бакинской Промышленной академии им. С.М. Кирова и директором ГрозНИИ В.С. Федоровым, будущим министром нефтепереработки и нефтехимии, вызвал к себе в Москву тогдашний топливный нарком Лазарь Каганович. Смысл этого вызова я сейчас изложу не совсем так, как мне рассказывал отец, а еще и с добавлениями, выуженными в старых номерах “Ойл энд Гэз Джорнел” и в старых газетах.

Сначала рассказ отца. Каганович был не просто наркомом, а еще и членом Политбюро, наверное поэтому по его вызову они полетели на самолете. Их троих нарком принял вечером и сразу поставил задачу — увеличить выпуск авиабензина. Оказалось, что ВВС РККА не хватает горючего. Финнам хватает, а нашим, со вторым в мире объемом добычи и переработки нефти — нет. Как увеличить ресурсы? Все трое приглашенных к наркому экспертов были специалистами по ректификации и обсуждали они проблему именно с этой стороны. Отец спустя тридцать лет после совещания сохранил удивление, что Каганович (из сапожников ведь вышел!) продемонстрировал некоторое знакомство с нефтяной терминологией, задавал вполне разумные вопросы об орошении колонн и, в общем, был на уровне. Кое-какие направления выхода из ситуации у них тогда наметились.

Я спорил с отцом, говорил ему, что тут нечем восхищаться. Удивительно, конечно, что нарком понимает, что такое флегмовое число, но ведь он еще и член Полибюро, это он вместе со своими коллегами принял решение начать войну, в ходе которой внезапно выяснилось, что для самолетов почему-то нет бензина. А в самом деле — почему? Разговор мы тогда не окончили, но мне кажется, что Александр Сергеевич не хотел эту тему додумывать до конца или не хотел об этом говорить со мной. Потом я разбирался сам и понял, в чем было дело.

Советско-финскую война РККА начала с бомбардировок городов. Это еще только входило в военные обычаи. Легион “Кондор” очень осуждали за Мадрид и Гернику, а уж потом были разрушение Ковентри, Роттердама, Гамбурга, Софии, Ленинграда, Дрездена и Токио. Постепенно отличились все участники драмы, в том числе и мы.

Первая бомбежка Хельсинки 30 ноября стала самой убойной. 350 авиабомб, 97 трупов. В последующие годы мир узнал о гораздо более сильных бомбардировках, но эта была одной из первых. Сообщение о разрушении Хельсинки и бомбежке других городов, гибели мирных жителей, фотографии руин потрясли мир. Президент Рузвельт немедленно направил протест советскому послу в США, вроде, как хотел устыдить. Не сумел. Вячеслав Михайлович Молотов ответил в интервью “Известиям”: “Советская авиация не бомбила и не собиралась бомбить город, но наше правительство уважает интересы народа не меньше, чем любое другое правительство. Конечно, из Америки, находящейся более чем за 8 тысяч километров от Финляндии, это не заметно”. Уел Рузвельта, одним словом. Остро так и с чувством собственного достоинства, переходящего в глубокое удовлетворение. В том же духе на запрос из Лиги Наций Народный комиссар иностранных дел сообщил, что “Советский Союз не находится в состоянии войны с Финляндией и не угрожает финляндскому народу. Советский Союз находится в мирных отношениях с Демократической Финляндской Республикой, с правительством которой 2 декабря с. г. им заключен договор о взаимопомощи и дружбе…. В настоящее время мы совместными (с тов. Куусиненом) усилиями… ликвидируем опаснейший очаг войны, созданный в Финляндии ее прежним правительством”. Чтобы было понятно, Демократическая Финляндская Республика — это марионеточное как бы государство, созданное на захваченной в первый день войны территории Финляндии, конкретно в Келомяках-Комарово.

14 декабря 1939 г. из-за бомбежек финских городов Советский Союз был исключен из Лиги Наций. Ну, это бы еще не горе. Ведь наши новые друзья — Гитлер, Муссолини, японцы — давно сами поуходили из Лиги, которая уже представляла собой в ту пору демократический дискуссионный клуб пожилых джентльменов. Но второе следствие, гораздо менее известное широкой публике, было действительной неприятностью — 4 ноября 1939 г. Конгресс США утвердил новый Закон о нейтралитете, а в начале декабря Госдепартамент включил Советскую Россию в список “морального эмбарго”, список стран-агрессоров, в которые запрещался экспорт из США военных материалов, в том числе авиационного бензина, его компонентов и технологий их производства. А это были довольно серьезные потоки. По данным журнала “Ойл энд Гэз”, опубликованным в декабре 1939 г., ноябрьские поставки авиабензина составили 317 тыс. баррелей, или 38 тыс. т. Собственное советское производство в 1939 г. — примерно 60 тыс. т в месяц. То есть, эмбарго было равноценно одномоментному выходу из строя более 60% наших заводских мощностей. Начнешь тут собирать специалистов по всей стране!

Правда, редактор “Ойл энд Гэз Джорнел” в редакционной статье в том же номере обличал рузвельтовскую администрацию в том, что, официально демонстрируя стране и Конгрессу свою непримиримость к агрессору, та под сурдинкой продолжала пропускать экспорт “к большевикам” и в декабре. Ну, это тоже можно понять. Мораль моралью, а политического предвидения и расчетливости у Рузвельта было уж никак не меньше, чем у Сталина. Он понимал, что ни Советскому Союзу, ни Соединенным Штатам не избежать участия в начинающейся Второй мировой войне. И США никак не выгодно снижение военного потенциала будущего главного союзника против Германии и Японии. А обиженная Финляндия по сравнению с исходом Мировой войны все же не так важна, как считают Конгресс и общественное мнение.

Но утаить в Штатах от изоляционистски настроенных газет нарушения Закона о нейтралитете было невозможно, и высокооктановый ручеек к январю пересох. Эмбарго против СССР Госдепартамент отменили через год, в январе 1941 г. Но и этот перерыв поставок сыграл, как кажется, трагическую роль в будущих сражениях лета 41-го.

Дело в том, что прекращение американских поставок — это не только снижение количества, но и серьезное понижение качества авиабензинов. Как раз в то время происходила очередная техническая революция в моторостроении и производстве авиатоплива — рост мощности моторов за счет повышения степени сжатия, что потребовало бензинов с повышенными октановыми характеристиками. Мы отстали. Как по собственным технологическим разработкам, так и по техническому шпионажу в этой области. Тупо следовали за немцами, сосредоточившими усилия на получении жидкого горючего из угля — немцы зря делать не будут! И почти не интересовались тем, что делалось в США по получению высокооктановых компонентов — изооктана, изопропилбензола, высокоароматизированных фракций — алкилированием и каталитическим риформированием. Особенно обидно, потому что эти процессы были во многом основаны на российско-советских исследованиях академиков Ипатьева и Зелинского.

В результате советские нефтепереработчики смогли тяжким трудом увеличить общие ресурсы авиабензина, во многом благодаря оптимизированной ректификации, которую придумала троица, приглашенная тогда к наркому. Но план по выпуску сортов с повышенным октановым числом, Б-78 и Б-74, не выполнялся даже после отмены эмбарго, ведь сразу не привезешь высокооктановые компоненты из Штатов по кишащему подводными лодками океану, технологический лаг времени тут несколько месяцев. Свое же алкилирование в СССР удалось сделать под руководством отцова приятеля Юсифа Мамедалиева только во время войны и с использованием полученной от американцев по ленд-лизу документации. И то это был подлинный научно-технический подвиг.

Значит, полтора критических предвоенных года РККА была не обеспечена горючим именно для новых моделей самолетов — Яков, Мигов и Илов. Как-то перебивались, экономили бензин. Конечно, за счет учебных полетов. Это сказалось страшным летом 1941 г., когда самолеты были, но летать на них еще не научились.

А.С. Эйгенсон. Автопортрет
Карандаш, 1953 г.

Если б рассказать моему отцу, он бы, думается, смог все это понять. Но сам — не хотел он об этом думать! Так и сохранил на всю жизнь: “Я — солдат Сталина!” Несмотря ни на что. С другой стороны, вызывает уважение.

(продолжение следует)

Print Friendly, PDF & Email
Share

Сергей Эйгенсон: О моем отце А.С. Эйгенсоне: 2 комментария

  1. Soplemennik

    Отлично! Ждём продолжения.
    Небольшое замечание: в 30-е годы «Столичной» ещё не было. Значит дпузья пили «Московскую особую». Тоже отличная водка (если не провинциального производства).

Добавить комментарий для Игорь Ю. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.