ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Дa, главной его темой явилась ВОЙНА. Причём именно та война, которую видел собственными глазами. Его проза сразу же во многом противостояла патетической словесности… Прежде всего, он был Человеком Чести. Чести офицерской: ветеран, который кровью заплатил за нашу Победу. Чести писательской: литература всегда была для него святыней.

Лев Сидоровский

ЧЕСТЬ ИМЕЮ

Слово о Григории Бакланове

К великому сожалению, дорогой читатель, рассказываю об этом человеке впервые: в начале 80-х мне такого не позволили. (Почему? Объясню напоследок). С той поры в моей старой телефонной книжке сохранилась запись:

«Бакланов Григорий Яковлевич. 117311, Москва, Ломоносовский проспект, д. 19, кв. 82. Тел: 130-12-90».

Помню, как близ метро «Университет» поднялся на шестой этаж «писательского» дома, и там, в весьма небогатой квартире (из имущества, пожалуй, — только книги), увидел того, чьими романами и повестями давно был оглушён. Что-то про его прежнюю жизнь я тогда уже знал, о чём-то он мне поведал…

* * *

Когда мальчику было десять лет, а его старшему брату — двенадцать, умер отец. Через два года — мама. Её сестры взяли ребятишек к себе — таким оказалось воронежское детство. Школу мальчик не окончил: после девятого класса поступил в авиатехникум, потому что хотел скорее получить профессию, стать самостоятельным. Когда началась война, слесарил на 18-м авиационном заводе, где делали знаменитые штурмовики того времени: Ил-2. Старший брат, который уже учился в МГУ, на историческом, ушёл в народное ополчение, но героя моего повествования на фронт по возрасту не взяли. И в военное училище без аттестата об окончании школы попасть было нельзя. Экстерном сдал за десятый класс, однако вместо училища, к своей радости, отправился сразу в «пекло». Правда, попасть добровольцем на фронт получилось лишь со второй попытки — уже не из родного Воронежа, а из Мотовилихи, что под Молотовом (так тогда именовалась Пермь), куда семью забросила эвакуация. В Мотовилихе стоял пехотный полк. Мальчик разыскал командира, но тот его сразу прогнал. А через несколько дней в город пришли артиллеристы — 387-й полк майора Миронова, вырвавшийся из окружения и направленный на местный завод получать новые гаубицы. Что ж, добрался и до Миронова, который принимал какого-то полковника из Москвы: «Родной и двоюродный братья погибли на фронте, хочу в ваш полк». Полковник сказал собеседнику: «Да ну его, посмотри, какой хилый, я тебе настоящих мужиков пришлю». Но майор возразил: «Человек — это такой материал, из которого можно сделать что угодно, если он сам этого захочет». И взял «просителя» с собой. Так юный воин оказался на Северо-Западном фронте — рядовым бойцом, в полку — самым молодым. Потом, по направлению, закончил 2-е Ленинградское артиллерийское училище (оно тогда находилось в Башкирии), после чего попал на Юго-Западный, в дальнейшем — Третий Украинский фронт. В октябре 1943-го, когда шло сражение за Запорожье, получил тяжёлое ранение и после шести месяцев в госпиталях, а также — нескольких операций, был признан «ограниченно-годным», инвалидом третьей группы. Но в свой полк, в свой взвод всё-таки вернулся!

— Из всех человеческих дел, которые мне известны (ни в концлагерях, ни в гетто мне быть не пришлось), война — самое ужасное и бесчеловечное дело. Но оттого, что жизнь и смерть здесь сближены, как выстрел и разрыв снаряда, многое видишь и чувствуешь обострённо. Ты можешь не думать, что тебе это дано видеть в последний раз, ощущение это — в тебе, и не раз на фронте, словно прозревая, я поражался красоте мира…

Участвовал в Ясско-Кишинёвской операции — и те сражения на плацдарме за Днестром, где был контужен, станут местом действия его повести «Пядь земли». Потом начались тяжелейшие битвы в Венгрии, у озера Балатон — об этом в какой-то степени его первая «военная» повесть «Южнее главного удара». Участвовал в штурме Будапешта, Вены. Там, в Австрии, лейтенант, чью грудь щедро украшали боевые награды, и закончил свою войну…

— Домой, демобилизовавшись по ранению, я вернулся в декабре сорок пятого, как раз под Новый год. Собственно говоря, дома не было, ничего не было, даже не было никаких планов на дальнейшее. Но никогда так спокойно, так беззаботно я себя не чувствовал. Я знал: главное дело моей жизни я сделал, а как дальше жить, кем быть — не тревожило. Никаких карьерных соображений не возникало. Однако я уже начал писать, и это привело меня в Литературный институт…

* * *

Первую книгу выдал о деревне. И неслучайно, поскольку в его взводе служили несколько бывших колхозников, чьи рассказы никак не совпадали с тем, что, например, — у Шолохова в «Поднятой целине». Однажды даже случился про это меж солдатами ночной, «по душам», разговор — когда думали, что уже не выйдут из окружения… И вот после войны, поступив в Литинститут, дабы самому увидеть, что в деревне происходит, стал туда ездить корреспондентом. Потом понял: про деревню должен писать тот, кто там родился, у кого там корни… И ещё ощутил, что модная фраза: «писатель поехал собирать материал» — не для него. Ведь никакого «материала» ему «собирать» не надо: всё, что хотел сказать, давно сидело внутри. Тем более что было очень тяжкое ощущение: вернулись победителями, а в своей стране сразу стали побеждёнными, поднадзорными, нелюбимыми. А любимы и близки для власти те, кто, как правило, был подальше от фронта. Даже сам День Победы Сталин у них отобрал…

* * *

Дa, главной его темой явилась ВОЙНА. Причём именно та война, которую видел собственными глазами. И не случайно своим литературным героям, как правило, давал фамилии однополчан, особенно — погибших: «Чтобы хоть как-то их оживить». Вот почему упоминавшаяся выше книжка-«первенец», рассказывающая о том, что происходило «южнее главного удара», уже содержала не культивируемую идеологами, а подлинную, «его» правду о войне… Естественно, кое у кого это вызвало раздражение… Когда же вышла «Пядь земли», которую издали в тридцати шести странах мира, советская официальная критика, словно с цепи сорвалась: объявила повесть образцом как будто бы порочной «окопной правды».

— Между прочим, в годы Первой мировой газета большевиков на фронте назвалась «Окопная правда». Выходит, когда царя свергали, «окопная правда» считалась высшей, народной правдой, а как сами воцарились, потребовалась правда иная, генеральская, что ли? Но и в Первую мировую, и на этой войне в окопах сидел народ, и хулу критиков я воспринимал как похвалу…

Да, его проза сразу же во многом противостояла патетической словесности тех ранних послевоенных лет, потому что в центр всего поставил судьбу на фронте именно конкретного, частного человека. Это было чрезвычайно интересно — и в повести «Мёртвые сраму не имут», и в рассказе «Почём фунт лиха». Но особенно — в романе «Июль 41 года», где одним из самых первых поднял опасный вопрос об ответственности Сталина за поражения Красной Армии в начале войны. Реакция последовала немедленно: роман, направленный против лживой псевдогероики, успевший выйти отдельной книгой, запретили аж на двенадцать лет…

* * *

Правда, просто так «не замечать» Григория Бакланова, с его совершенно особенной, противостоящей даже намёку на пафос интонацией, было уже невозможно. Особенно — когда вышла повесть «Навеки — девятнадцатилетние», где он из мирных 70-х вновь попытался рассмотреть свою «лейтенантскую войну». Ту самую, которую не из штабов, а с поля увидели молодые люди, только что получившие свои первые офицерские звания, — «чистые, честные мальчишки», сложившие головы на полях сражений… Им приходилось отвечать и за себя, и за других без каких-либо скидок на возраст. Ведь это они, девятнадцатилетние взводные, воодушевляя солдат, первыми поднимались в атаку, подменяли убитых пулемётчиков, организовывали круговую оборону: «Все они вместе и по отдельности каждый отвечали и за страну, и за войну, и за всё, что есть на свете и после них будет. Но за то, чтобы привести батарею к сроку, отвечал он один…» Этот «он один» — Владимир Третьяков, сверстник и второе «я» автора, ставший обобщённым образом целого поколения. Вот почему в названии повести стоит множественное число — «девятнадцатилетние»… И сегодня испытываю я ком в горле, когда перечитываю ну вот хотя бы эти, столь пронзительные раздумья:

«Неужели только великие люди не исчезают вовсе? Неужели только им суждено и посмертно оставаться среди живущих? А от обычных, от таких, как они все, что сидят сейчас в этом лесу, — до них здесь так же сидели на траве, — неужели от них ничего не останется? <…> Может быть, самые великие — Пушкин будущий, Толстой — остались в эти годы на полях войны безымянно и никогда ничего уже не скажут людям. Неужели этой пустоты не ощутит жизнь?»

Не верю, что можно с холодным сердцем воспринимать эту повесть — о юных «не целованных» лейтенантах, прямо со школьной скамьи шагнувших в смертную круговерть; о мальчиках, которые из всего, что ждало их в жизни, сделали только одно: спасли Родину. Слава Богу, «Навеки — девятнадцатилетних» по справедливости отметили Государственной премией СССР…

* * *

Прежде всего, он был Человеком Чести. Чести офицерской: ветеран Великой Отечественной, который кровью заплатил за нашу Победу. Чести писательской: литература всегда была для него святыней, тем храмом, куда может войти только автор, достойный обращения к своим соотечественникам и к потомкам. А ещё был Человеком Чести как общественный деятель. В самом деле: труднейшей перестроечной порой возглавил редакцию журнала «Знамя», чья обложка цвета родного шинельного сукна, — и страна узнала выдающегося редактора, хотя руководящего опыта прежде не имел и вообще до того никогда, как шутил сам, «не ходил на службу». Да, многое свершил, чтобы, наконец-то увидев его новое детище по-настоящему ярким, свободомыслящим, мы могли на этих страницах прочитать и «Новое назначение» Александра Бека, и записки Елены Ржевской о маршале Жукове, и булгаковское «Собачье сердце», и его же «Роковые яйца», и «Ночевала тучка золотая…» Анатолия Приставкина, и «Верного Руслана» Георгия Владимова, и «запрещённую» поэму Александра Твардовского «По праву памяти»… При этом, мягкий манерами, но твёрдый характером, он был строг и беспощаден по отношению к тому, что, может, и талантливо, но аморально. В общем, для «Знамени» Бакланов стал тем, кем когда-то незабвенный Александр Трифонович — для «Нового мира»… В те годы его гражданский темперамент проявлялся в самые решающие моменты — будь то смелое, вопреки мнению почти всех, выступление на XIX партийной конференции или открытое письмо президенту Ельцину против штурма Грозного и вообще начала чеченской войны. Получив партбилет в 1942-м, когда немцы дошли до стен Сталинграда, отказался называть себя коммунистом в 1991-м, когда штурмовали вильнюсский телецентр. В 1993-м подписал знаменитое «письмо сорока двух», потому что Белый дом во главе с Хасбулатовым делал всё, дабы растоптать те небольшие ростки реформ, которые Ельцин и Гайдар только начали:

— Когда фашисты напали на мою Родину, я пошёл на фронт. А Хасбулатов и компания для меня — те же фашисты. Так что в октябре девяносто третьего просто снова пошёл на фронт и об этом не жалею…

Тогда же, благодаря придуманной им программе, которая существовала под разными названиями («Открытое общество», «Культурная инициатива», Фонд Сороса), более двадцати пяти тысяч российских библиотек стали получать литературные журналы, а сами журналы обрели тираж, потому что библиотеки на них подписывались…

Покинув «Знамя», написал роман «И тогда приходят мародёры» — о своём поколении, которое пережило Великую Отечественную, но в силу трудных противоречий нового времени оказалось на пороге войны гражданской… И восемь художественных фильмов нам оставил — особенно хорош «Был месяц май», снятый Марленом Хуциевым. И несколько пьес, среди которых самой сильной оказалась «Пристегните ремни», поставленная Юрием Любимовым в Театре на Таганке.

Увы, он жил в жестокое время. И когда в 2009-м, 23 декабря, случилась беда, главная «молодёжка» страны, вроде бы озабоченная душами мальчишек и девчонок (которая до этого целый месяц бурно обсуждала спор вокруг наследства некоего почившего в бозе деятеля шоу-бизнеса), так и не догадалась сообщить, что Григорий Яковлевич Бакланов, Человек Чести, из тех «девятнадцатилетних»», сей мир навсегда оставил…

* * *

А не позволили мне, дорогой читатель, тридцать с лишним лет назад в газете рассказать об этом человеке потому, что главная редакторша разузнала: оказывается, лейтенанта на фронте звали Григорием Фридманом. И только потом, став писателем, взял он себе литературный псевдоним — в честь адъютанта Левинсона из фадеевского «Разгрома»…