ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Семья Елович была большая и зажиточная. Главой семьи была властная Цира Гинда. У них было 12 детей: 8 сыновей и 4 дочери. Почти все сыновья унаследовали внешность своего отца: рыжеволосые всех оттенков, с карими глазами, от золотистого до тёмно-коричневого тонов. Младшим и любимым был Иосиф Эфроим, с рыжим, тёмной меди цветом волос и золотисто-карими в тёмную крапинку глазами.

Светлана Осипова

МОЯ ЕВРЕЙСКАЯ СЕМЬЯ

Моя мама, Эстер Елович, происходит из когда-то большой еврейской семьи. Мама родилась на территории Латвии в г. Кáндава.

Мой папа, Семён Осипов, коренной москвич, потомок русских крепостных крестьян. Его маме, Марии, было 13 лет, когда отменили крепостное право, она жила в Москве, «при барыне». Марии Осиповой, было уже 54 года, когда родился её младший сын, Семён.

Я родилась и выросла в Москве, на Восточной улице, напротив ДК ЗиЛ (ЗиС).

Однажды, когда я была в 4-м классе, случилось, что в диктанте я написала ″лыжЫ″. Сама не знаю, как получилось, конечно, я знала, как писать правильно. Учительница, зная, что это моя невнимательность, поставила мне 1! Это было событие! У меня, ведь, и четвёрки были редкостью! Почему-то несколько девчонок очень обрадовались моему ″колу″. Они вырвали листок диктанта из тетради, пошли следом за мной, размахивая этим листком с огромной, красной единицей. Их собралось человек 15, и к ним радостно присоединилась моя подруга Нонка, хотя мы с ней учились в разных классах. Так мы и идём по улице: я, впереди, опустив голову, пытаясь сдержать слёзы, и толпа девчонок, радостно скандирующая: ″У Светки — кол! У Светки — кол!″. Потом кто-то расширил диапазон: ″У Светки — кол! А мама — еврейка! А мама — еврейка! Она её выпорет! Жидовка! Жидовка!″. Среди остальных я слышу звонкий голос моей подруги! Мы росли в одном доме, к моей маме она очень хорошо относилась, всегда прибегала к ней со своими проблемами. И ведь она, хоть и числилась русской, была наполовину китаянкой! Девчонки, сами не понимая, этими криками помогли мне. Слёзы, так и не пролившись, пропали. Я гордо вскинула голову: ″Да, моя мама — еврейка, и я горжусь этим″.

Несколько лет назад, мне не было ещё 7-и лет, когда я, вдруг обнаружила, что моя мама еврейка, и у нас с папой был разговор. До тех пор я и не подозревала, что существует какое-то деление на евреев и не евреев, и что это называется: национальность. Папа объяснил, что на земле живут люди многих национальностей, в том числе, русские и евреи, и татары, и белорусы, и украинцы. «Так сложилось, что кому-то было выгодно выделить один из народов и сделать его изгоем. Таким народом у нас оказались евреи. Это сложный исторический процесс, вырастешь — разберёшься. А пока, запомни: евреи — очень хороший народ, быть евреем — не стыдно и не позорно. Этим можно только гордиться. Я горжусь, что моя жена и твоя мама — еврейка. Ты ещё много будешь сталкиваться с этим пережитком глупых людей. Никогда не поддавайся их злости. Их можно только пожалеть, глупых и неразумных, позволивших задурить им головы очень плохим людям» — так сказал мне мой русский, папа. Я запомнила его слова.

Теперь я иду с гордо поднятой головой и почти не слышу их визгливых криков. Дошли до дома, прошли через весь двор к нашему угловому подъезду. Поднялись по лестнице на 4-ый этаж. Я звоню в дверь. Открывает мама. ″У Вашей Светланы — КОЛ! Жидовка! Жидовка!″ Мама прижимает меня к себе. Обливает беснующуюся толпу расплавленным золотом взгляда. Девчонки замолчали, попятились. ″А ну, марш отсюда″ — почти шёпотом говорит мама. Девчонки горохом посыпались вниз. Сидевшие на лавочке кумушки, из простых заводских семей, зашикали на столпившихся у подъезда растерянных девчонок:

— Ишь, расшумелись, бесстыжие! Пошли вон со двора! И больше не приходите!

Если от города Рига отправиться прямо на запад, дорога выводит на берег Рижского залива, мимо золотистых пляжей Юрмалы, устремляется прямо к Балтийскому морю. По той же дороге от Юрмалы дальше на запад, почти на таком же расстоянии, что от Риги, — городок Тукумс, а ещё через столько же километров дорога пересекает речку Абава. В этом месте Абава меняет направление своего течения с севера на запад, пока не вливается в реку Вента бегущую прямо к морю. Это самый центр Курляндии. Здесь в излучине реки Абава, на правом берегу расположился один из самых живописных малых городов Латвии  ̶ Кáндава. Город впервые упоминается в летописях в 1231 году. Как населённый пункт Кáндава существовала уже несколько столетий до этого. Название происходит из ливского языка, от слова candowe  ̶ место около воды или в углу. Берега Абавы в Кáндаве соединяет каменный мост длиной 66 м, построен в 1873 году, один из старейших в Латвии.

Город раскинулся на холмах, по ним бегут разноуровневые улочки со старинной брусчаткой, и здания часто имеют разное количество этажей с каждой стороны. Главная улица Лиела — узкая, ещё в XVIII веке выложена брусчаткой. Она поднимается вверх по откосному склону, открывая прекрасный вид на долину реки Абава, большой дугой проходит через весь город и возвращается вниз, к реке Абава. По улице Лиела 31 находится старая синагога, свидетельствующая о том, что в Кáндаве в XIX веке проживало много евреев. В начале XX века население Кáндавы насчитывало 2300 — 3000 человек, из которых примерно треть составляли евреи.

В центре Кáндавы на склоне реки с 1253 года находился каменный Орденский замок, сначала Тевтонский, потом Ливонский. К началу XX века замок сильно разрушился, часть его территории с дубовой рощей жители превратили в чудесный парк.

В этой Латвийской глубинке находятся мои корни по маминой линии.

История семьи интересна, трагична и обычна. Известные мне корни — фамилии Фридберг, Тамарис, Елович. Если заглянуть подальше вглубь, фамилия Тамарис имеет литовское происхождение, и по семейным преданиям в Латвию они пришли из Литвы. Фамилия Елович (Ерлович, Ялович) — белорусского происхождения. В Белоруссии и сейчас живут белорусы с такой фамилией. Когда белорусское происхождение смешалось с еврейским — уже некому помнить.

Семьи Фридберг, Тамарис, Елович жили рядом с парком, где проходили все народные гуляния, латышские, еврейские и немецкие, литовские. Все жили дружно, знали по три, а то и четыре языка, и общение не затруднялось ни языком, ни обычаями, ни национальной принадлежностью. В праздники парк украшался гирляндами разноцветных фонариков. Так и осталось в памяти Эстерки, моей мамы, покинувшей Латвию неполных 6-ти лет: тёмный старинный парк весь переливающийся разноцветными гирляндами. И ещё мечта: приехать туда, хоть посмотреть на это место, а лучше остаться здесь жить, возле ярких разноцветных фонариков детства.

Семьи эти были, так или иначе, причастны к торговле мясом на разных его этапах. Кто-то занимался отбором, закупкой скота, кто-то его перегонкой. Потом нужно было освятить скот перед забоем, и, лишь затем, следовало забить скот, да так, чтобы бедная скотина не чувствовала боли, и разделать туши. И только последний этап — продажа мяса в лавке. Почти все мужчины участвовали в этом деле.

Моя прабабушка была из семьи Фридберг. Детей в семье было много, но мне известно лишь о двух сыновьях и дочери.

Одного из сыновей звали Тамбис. Тамбис Фридберг и его жена имели 5 детей: три сына, Давид, Лейзер и Иегуди, и две дочери, Нехама Гитл и Фрума Фейтеле.

О втором сыне я знаю лишь, что у него была дочь Берта.

В 1913 году Берта, вместе с родителями, их некоторыми братьями, сестрами и детьми отправились в Америку на поиски работы и счастья. Семья Берты попала в Мексику, где она выросла и вышла замуж. Светловолосая, голубоглазая Берта, и смуглый, высокий красавец, мексиканец, с обаятельнейшей улыбкой, открывающей безукоризненный ряд сверкающих белых зубов. Он оказался одним из лидеров коммунистической партии Мексики. За его голову обещана была огромная сумма. В 1936 году он попросил политического убежища в Стране Советов. Кроме того, что он был коммунистом, он был ещё хорошим инженером, специалистом по приборам в сталелитейном производстве. Его приняли и поселили вместе с женой в Ленинграде, в Городке Иностранных Специалистов. В 1939 году мексиканца арестовали. Берта безуспешно пыталась разыскать его, доказать невиновность. Не вынеся пыток и несправедливых обвинений, он сходит с ума, и перед самой войной погибает. Но жене ничего не сообщили. Началась война. Берта продолжает носить мужу передачи, выкраивая их от продажи оставшихся вещей и книг. Паёк ей не полагается, она — никто, и даже больше: жена врага. Её несколько раз вызывали на «беседы», а когда началась война, про неё «забыли». И только, когда Берта упала на ступеньках тюрьмы, потеряв сознание от слабости, кто-то из тюремщиков бросил ей, невзначай: «И чего носишь, сама бы ела, его уж нет давно». Так ей стало известно о печальной судьбе её мужа.

Это было последнее известие, которое получила моя мама, Эстер, от своей двоюродной тёти Берты, с которой очень подружилась за годы её жизни в России. В каждый отпуск на работе Эстер выкраивала несколько дней, чтобы навестить тётю. Тётя Берта очень хорошо шила. У Эстер была яркая внешность и идеальная фигура. На ней очень красиво смотрелись новые модели одежды, которые любила создавать Берта. И они очень любили вместе ходить по музеям Ленинграда, просто бродить по городу.

Все попытки Эстер найти тётю Берту или получить какие-либо сведения о ней после войны ни к чему не привели. Не было такого человека на земле.

Дочь Фридбергов Хана Голда тоже была светловолосая и голубоглазая, с прекрасной стройной фигурой. В парке на празднике танцевала она до рассвета с высоким широкоплечим парнем, с русо-рыжеватыми волосами и зелёными, с золотистой крапинкой глазами. И до того красива была эта пара, что постоянно выбирали их королём и королевой бала. И ничего другого быть не могло. Она стала королевой Янкеле Исроэл Тамариса. И моей прабабушкой (бабушка часто говорила мне, что я похожа на её отца: такие же волосы и глаза).

Янкеле Исроэл и Хана Голда Тамарисы были счастливы, очень любили друг друга. И хотя были бедны, вырастили много детей, дружных, интеллигентных, тактичных и доброжелательных. И по тем временам, и в провинциальном городишке, вполне прилично образованных. Сама Хана изучила, говоря по-современному, бухгалтерское дело и работала в мясной лавке, вела учёт всех товаров и все бухгалтерские расчёты. Несмотря на многочисленные роды, её всегда ждали, а порой приносили работу домой. Даже когда болезнь приковала её к постели, она продолжала работать дома по просьбе хозяина лавки.

В семье Янкеле и Ханы Тамарис было 8 детей: старшая дочь Либа Хава, сыновья Иосиф Арье, Лейб и Мейше, дочь Фрида, сын Эфроим Хаим, дочь Рейзл (Роза) и младший сын Носон (Натан).

Старшая Либа Хава, моя бабушка, родилась в 1879 году, Иосиф — в 1880‒81 году, Эфроим — в 1888 году, Носон — в 1895‒96 году.

Либа была очень похожа на мать, светловолосая и голубоглазая, с лёгкой и стройной фигуркой. Некрасивая, но милая, добрая, весёлая, прекрасно и с удовольствием танцевала и пела. Либа была необыкновенно трудолюбива, никогда не сидела без дела (до последних дней своей долгой жизни!). Её брат, Эфроим, был в отца, рыжеватый, с зелёными глазами. Но отец был могучего телосложения, а сын — невысокий, гибкий, подвижный плясун и заводила. Брат и сестра были очень дружны, несмотря на разницу в возрасте. Либа была душой всех компаний, ни одного гуляния не могло пройти хорошо, если не было Либы, а когда подрос Эфроим, то и без него. Надо сказать, Либа всегда выглядела значительно моложе своих лет из-за своей подвижности, весёлости, лёгкости характера. Она хорошо писала и читала на иврите (Эстерка, её дочь и моя мама, хорошо помнит, как мама читала вслух детям талмуд и ещё какие-то святые писания, историю евреев с древних времён), разговаривала и писала на идиш, писала и читала по-немецки и по-латышски, знала разговорный литовский язык. Её братья тоже были грамотны, знали несколько языков, изучали какую-либо профессию. Но для девушки — это не было так принято. Украинский, а затем и русский она выучила уже совсем взрослой женщиной, имеющей на своих руках четырёх детей и беспомощного отца (после эвакуации на Украину, и в России). По-русски писать она не умела и говорила с явно балтийским акцентом (не еврейским). Так и считалась она неграмотной при свободном знании четырёх языков, включая письменность, и ещё трёх — разговорных.

Семья Елович была большая и зажиточная. Главой семьи была властная Цира Гинда. У них было 12 детей: 8 сыновей и 4 дочери. Почти все сыновья унаследовали внешность своего отца: рыжеволосые всех оттенков, с карими глазами, от золотистого до тёмно-коричневого тонов. Младшим и любимым был Иосиф Эфроим, с рыжим, тёмной меди цветом волос и золотисто-карими в тёмную крапинку глазами. Он был высок и красив, и не было девушки в округе, что не мечтала, чтобы он обратил на неё внимание. Но он полюбил Либу Хаву, девушку старше его, из семьи Тамарис. Его семья восстала против некрасивой, небогатой, «перестарки», но ничего поделать не смогла. Они поженились в 1907 году. Цира Гинда долго не хотела простить сыну этой женитьбы.

 Молодая семья Елович, Иосиф Эфроим и Либа Хава, поселились рядом с Тамарисами. Хана Голда, мама Либы, продолжала работать, но много болела. Либа вела оба дома, свой и родительский, помогала растить младших брата Носона и сестру Рейзел. Иосиф Эфроим занимался закупкой скота, ездил по городам и посёлкам, заключал договора, отбирал скот, организовывал его перегон.

21-го февраля 1908 года у них родилась двойня, две девочки. Первая девочка была крепенькой, более крупной. Её назвали Лея Бейлька. Вторая была помельче, её крик раздался не сразу и не так громко. Её назвали Анна Мили. Она прожила лишь несколько недель. Лея росла крепкой, спокойной, никому не причиняя лишних хлопот. Также как мать, она была светловолосая и голубоглазая, а когда подросла, стало ясно, что, хотя и похожа, но красивее своей матери. Нет, душой компаний, какой была Либа, она не была, только скромным цветком в букете.

Через полтора года родилась ещё одна девочка. Иосиф Эфроим был в это время в Риге. Один из знакомых, отправившийся по своим делам в Ригу, нашёл его и сообщил, что в последний, 8-й день праздника Хануки родилась у Иосифа Эфроима дочка. Девочка родилась немного недоношенной, и у матери нет молока.

Праздник Хануки приходится на 25-е кислев по еврейскому календарю, 8-й день — 2-е тевет в 1909 году пришлось на 14-е декабря. Метрическое свидетельство было утеряно, синагога сгорела. Впоследствии, со слов Либы было почему-то записано в русском уже свидетельстве: 16-е октября; возможно тогда Либа ещё плохо владела русским языком, и паспортистка её не поняла.

Иосиф Эфроим покупает козу, садится вместе с козой в сани и гонит, что есть мочи, из Риги в Кáндаву. Лошадь он загнал, упала бедняга на въезде в город. Но дочку выходили, на козьем молоке. Эту девочку назвали Эстер Малка. В честь царицы еврейской, спасшей народ от истребления, назвал её отец. Царица и любимица отца, любимица всей его семьи. Девчонка оказалась вся в их, Елович, семью: тёмно-рыжая, с золотисто-карими, с коричневой крапинкой глазами, весёлая и озорная. Но фигуру унаследовала от своей матери: точёная, стройная (даже в глубокой старости сохранила изящную, красивых пропорций, молодым позавидовать, ножку). Рождение второй дочки, полной копии отца и деда, примирила Циру с сыном и Либой. Бабушка сама проколола ушки крошечной девочке, вдела в них золотые серёжки с чудесными рубинами, а золотое колечко с рубином повесила на ленточке на шею, чтобы надела на пальчик, когда ручка из детской станет девичьей. Иосиф Эфроим любил в свободный день выйти посидеть на завалинке, на солнышке. Сначала расчёсывал рыжую свою бороду, потом ставил рядом Эстерку, расчёсывал её густые и сильные (такие густые, что выстригали снизу пряди, иначе никак с ними не совладать, ни заплести косу, ни бант завязать — всё раскидывалось мгновенно), вьющиеся крупными волнами, длинные волосы, смазывал их репейным маслом, ласково приговаривая:

— Вот моё золото, другого мне не надо! Золото ты моё!

Праздник Хануки всегда отмечался сладостями, весельем. Повсюду, во дворах и центральном парке развешивались цветные фонарики. Многие люди в городке, латыши, литовцы, немцы праздновали вместе с соседями евреями этот весёлый праздник. Всей семьей Еловичи и Тамарисы выходили в парк веселиться. Либа и Иосиф снова, как прежде танцевали, забирая призы. Иосиф брал на руки Эстерку, танцевал с ней и, смеясь, говорил дочке:

— Смотри, Эстерка, сколько народу пришло поздравить тебя с днём рождения! Сколько сладостей! Чтобы сладкой была твоя жизнь! Посмотри на фонарики. Пусть жизнь твоя будет такой же яркой и светлой!

Так и врезались в память рыжей девочке цветные фонарики праздничного городка в дни весёлой Хануки и, как будто, в честь её рождения.

В 1911 году родился долгожданный мальчик. Назвали его Гутман Тевье, Гутманка, солнышко светлое, доброе, певучее.

К 1911 году зажиточность старшего семейства Елович несколько пошатнулась. И в 1912 году семья Елович отправилась из Кáндавы через Польшу в Америку за счастьем и деньгами. Иосиф с Либой покидать родную Кáндаву не захотели. Родители уговаривали отпустить с ними Эстерку, как продолжение их сына Иосифа, с которым они расставались. Нет, Либа своих детей не могла ни отдать, ни разделить.

 В Америке Еловичи поселились в городах Бостоне и Балтиморе и, видимо, нашли то, что искали. Много позднее, когда удалось им найти, уже в Москве, семью своего сына, они помогали посылками и подарками, всё время указывая, что это для Эстерки. А когда их любимая Эстерка выходила замуж в 1930-м году, она получила из Бостона от бабушки большую посылку с подарками.

В том же 1912 году умирает Хана Голда, мама Либы, и Либа заменяет мать и хозяйку во всей большой семье. Старшие, Иосиф Арье, Лейб и Фрида, вскоре тоже решают искать счастья в Америке и в 1913 году уезжают. Эфроим, Рейзл и Носон остаются пока в родительском доме со старым Янкеле.

Когда 1-го апреля 1913 года у Либы с Иосифом родилась ещё одна девочка, назвали её Хая Хана, в честь бабушки. Девочка ни в мать, ни в отца: чёрные вьющиеся волосы, чёрные чуть раскосые глаза на матово белом круглом лице с точёным носиком. Такая же, как её тётя Рейзл, а до этого — сестра дедушки. В семье светловолосых светлоглазых Тамарис уже несколько поколений одна девочка появляется на свет вот такой, с чёрными слегка раскосыми глазами и чёрными вьющимися волосами, с необыкновенно белой кожей, круглолицая, с точёным носиком.

Брат Либы, Эфроим Тамарис, незадолго до войны встретил свою любовь — красавицу Дору . Среднего роста, немного пухленькая, черноволосая и оливково-смуглая, с мягким овалом лица и милыми веснушками на тонком прямом носу, не еврейской даже, а испанской красоты. Любовь у них была с первого взгляда, горячая, красивая и навечно. Поженились они в 1914 году, и весной 1915 года родился их первенец, сын Иосиф.

Дора происходила из богатой семьи Фридманов. Судьбы членов этой семьи стали то ближе, то дальше сплетаться с семьями Тамарисов и Еловичей. От Кáндавы до Москвы.

 Мирному течению жизни пришёл конец. 1 августа 1914 года началась 1-я Мировая война.

Война. Мужа Либы, Иосифа, забирают на фронт. Потянулись для Либы дни тревожных ожиданий. Весточки с фронта приходят редко. Но и они не приносят радости. Непонятная война, отсутствие оружия, пищи, противоречивые команды офицеров, и беспорядочные маневры и перестрелки. Грустное настроение, ожидание беды в этих письмах.

От Иосифа последняя весточка была из Польши.

Какой-то летний праздник. Снова в Кáндаве парк расцвечивается фонариками, и дети бегут посмотреть на праздничное веселье. Никто пока не знает, что для многих этот праздник — последний. Да и не для всех это праздник: уже прилетели в город печальные птицы похоронок. Не миновала печальная весть и дом Либы. Правда, это не похоронка. Приходит извещение, что Иосиф Елович, её муж, пропал без вести, ни среди живых, ни среди мёртвых он не найден. Надежда, надежда! 19-ти-летний Носон подошёл к сестре, обнял детей и сказал:

— Ты заменила мне мать, Либа. Я буду отцом твоим детям, пока и если не вернётся отец. Я всегда буду рядом. Накормить детей — такая же моя забота, как и твоя. Не падай духом, Либа!

Не падай духом, Либа! Вон сколько у тебя забот: старик отец, младшие сестра и брат, да своих детей четверо. Всех накормить-напоить, да прибрать-постирать, чтоб всё блестело и сияло!

Война приближалась. Ввиду быстрого наступления немецкой армии для Курляндской губернии было принято решение о немедленном, и поголовном выселении всех местных евреев. Приказ: 3 мая 1915 г. в 24 часа евреи Кандавы должны покинуть город. Сначала их путь в Ригу, а потом — за пределы Латвии.

Отступление

Интересна судьба некоторых членов семьи Тамарис. Из рассказа моей бабушки, Либы.

У отца Либы, Янкеле Тамарис, был брат Авром (Авраам), который в начале века уехал в Африку и хорошо там устроился, завёл богатое хозяйство. Он писал брату письма и предлагал прислать кого-нибудь из его сыновей ему в помощь. Когда подрос сын Мейше, он отправился на заработки к дяде. Писем долго, несколько лет, не было. Потом пришло горькое письмо: родной дядя продал его в рабство, он, буквально, погибает от непосильного труда, унижения и побоев. Мейше умолял отца найти деньги, выкупить его. Шёл 1915-й год. К этому времени мать умерла, отец был стар, не работал. У Либы — четверо детишек и муж на фронте. Эфроим недавно женился, вот-вот должен был родиться ребёнок. Носон только ещё начал работать, никаких накоплений, конечно, не было. Деньги собрать было непросто.

Старшие дети Янкеле, Иосиф, Лейб и Фрида Тамарисы, — уже в Америке. Они обосновались в Нью-Йорке, нашли работу, создали свои семьи, и через несколько лет открыли своё дело. Но в начале 1915 года они сами ещё не были устроены и помочь ничем не могли.

Либа и Эфроим, старались собрать нужную сумму, но когда весной 1915 года им пришлось эвакуироваться из Латвии и с кучей детишек отправиться в неизвестность, связь с братом прервалась. Позднее больше ничего о нём узнать не смогли.

Фрида Тамарис в Америке вышла замуж, у неё было двое детей. Она умерла в 1935-36 году. Её муж решил, что последнюю весточку от своей жены он должен послать её сестре, о которой Фрида вспоминала с неизменной любовью и благодарностью. Он переслал Либе посылку с лучшими вещами Фриды. Но, когда Либа пришла забирать посылку, там была груда нарезанных лоскутков, опись исчезнувшей одежды и, почему-то, чудесные лакированные туфли, немного ношенные и маленького размера. На возмущение Либы, в ответ была угроза привлечь её за связь с иностранцами и наличие родственников за границей. Тем всё и кончилось. За следующей посылкой Либа не пошла. Связь прервалась. Навсегда.

Тогда же и так же, в 1935–1937 годах прервалась связь между Еловичами. При очередной посылке из Америки Либу снова вызвали на Лубянку и стали очень направлено расспрашивать о родственниках за границей. Либе опять пришлось сказать, что она неграмотная, и кто там и кому пишет — она не знает. Больше извещений о посылках к ней не приходило. Что подумали родственники — неизвестно, наверное, решили, что семьи Либы нет больше на белом свете.

В 24 часа — покинуть город. Эвакуация! Как, куда, с детьми и стариками, сколько они смогут пройти? Как собрать необходимую в дорогу еду, сколько смогут унести необходимой одежды, и какая — необходима там, куда их отправят? Что станется с их домами и их содержимым? Когда они смогут снова войти в свой дом? Как справиться со всеми нахлынувшими делами и мыслями! И вдруг, Эстерка падает с маленькой кроватки, плечо мгновенно вспухает, боль и крик. Что делать? Завязали плечо, зафиксировав руку навесу, на том пока и остановились. Надо было уходить из дома.

Немцы уже занимали Латвию. Многие семьи боялись бросить своё имущество, с трудом нажитое. Другие надеялись, что богатых не посмеют тронуть. Как оказалось потом — напрасно. Немцы посмели, согнали евреев в гетто, где предоставили им умереть с голоду.

Фридберги, Тамарисы и Либа с детьми срочно собрались в долгий путь. Да что возьмёшь с собой, когда за подол держатся трое детишек, одна из которых орёт благим матом, а на руках — маленькая Хая. Лошади нет. Взять Либа может только немного еды, кое-что смогут унести Носон и Рейзл. А старик Янкеле — хоть бы сам дошёл.

У Эфроима только-только жена родила сына. У него есть лошадь, хотя и старая. Эфроим устроил в повозке на перине и в одеялах жену с новорожденным. Подходит тихонько Либа, подсаживает на повозку уставшую плакать от боли Эстерку с перевязанным кое-как плечом:

— Возьми, Эфроим, хоть её, болит плечо, не дойдёт, ведь!

И тут происходит что-то, так и не понятое ни Либой, ни, потом, самой Эстер, ни, наконец, мной. Дядя, добрый Эфроим, спихивает Эстерку с повозки, говорит: «Нет!», и трогает лошадь. И, удивительно, больше всех детей Либы Эфроим любил именно Эстерку. Но нет времени и сил выяснять отношения, спорить, просить. Нужно идти, и идти, держась друг друга, вместе. Плохой мир лучше хорошей …

Много пройдёт времени. Никогда злопамятной не была моя бабушка, добрейшая Либа, а так никогда до конца не простила она своего любимого брата, хотя и продолжала потом с ним общение, и детей своих против него не настроила.

Потащилась эта многолюдная процессия по дороге, вливались в неё потоки из других городов и посёлков, как до того влились они сами в пыльный поток беженцев из других, более далёких от Риги городов. Кто пешком, кто в повозках, с плачущими детьми и ковыляющими стариками.

Прощай, Кáндава! И только на прощанье, в светлую память о родном доме — красивый праздник в последний день перед «исходом», яркие фонарики в городском парке, так и не снятые в трагической суете. Эстерка всё оглядывалась и оглядывалась на любимые ею фонарики, пока не исчезли они. Навсегда.

Странствия по дорогам войн

Навстречу потоку беженцев двигались первые отряды немцев. Бодрые, весёлые. Наученные старшими, еврейские дети выстраивались вдоль толпы беженцев и отдавали воинское приветствие немцам. Это выглядело забавно, и немцы смеялись, пропуская беженцев. Они ещё успели пройти.

Прибрели усталые, всё потерявшие люди в Ригу. И там, вдруг, встречают их добротой и сочувствием. Местные студенты накрыли столы по всей набережной. Да не просто еду положили, белые скатерти, цветы, лакомства, игрушки для детей. Каждую семью встречают и привечают.

Один из студентов увидел рыжую плачущую девчонку с рукой на перевязи. Подошёл, спросил у Либы, что с девочкой. Сказал, чтобы мать не беспокоилась, он покажет её врачу, поможет и приведёт потом сюда. Попытался позвать девочку с собой. Никогда ещё Эстерка не уходила от матери: страшно, да и плечо болит невыносимо. Раздался оглушительный рёв. Но парень не отступил, ласково погладил по головке, увлёк обещанием купить куклу, какую она не видела никогда. Любопытство и желание иметь куклу победило детские слёзы. Повёл он девочку в магазин и выбрал ей куклу, огромную, ростом с Эстерку, и можно эту куклу вести за руку, а она переставляет ноги. Вот чудо невиданное! Потом вместе с куклой пошли к врачу. Врач определил перелом в плечевом суставе. Наложил жёсткую повязку, сказал что, как и когда с ней делать, напоил сладким чаем, дал кулёк конфет для мамы и сестёр — братьев, и девочка успокоилась.

На ночь устроили всех в больших шатрах на площади. В шатрах разложили матрацы и подушки. Дали простыни, полотенца и одеяла, мыло. А утром отдохнувшим и сытым беженцам выдали направления на места их временного проживания до окончания войны (как они думали) и посадили в поезд. Они отправились в далёкий путь, вышло, что по жизни.

У Либы в Риге жил двоюродный брат с женой, Тамарисы. У них была своя небольшая фабрика по производству обуви. Жили они хорошо, собственность свою бросать не хотели, получили разрешение остаться. Детей у них не было. Они стали уговаривать Либу оставить им Эстерку: ну куда она со сломанным плечом, в дорогу, в неизвестность, без врача? А у них она будет дочкой, удочерят, и наследство всё ей оставят. Но Либа опять заявила:

— Где буду я, там будут и мои дети. Что будет есть один, то будет и другой.

Так и отправились в неизвестность Либа и четверо её детей, три дочери и сын. А ещё её отец, старый Янкеле, сестра Рейзл и брат Носон, Эфроим с семьёй, семьи Фридбергов и Фридманов.

Через несколько лет, уже из Москвы, пыталась Либа найти в Риге родственников своих, Тамарисов, но никаких следов не отыскала.

Эвакуировали беженцев на Украину. Семья Фридбергов и старший сын Фридманов с женой, 3-мя дочерьми и 2-мя сыновьями попали в город Токмак, точно посередине между Запорожьем и Азовским морем, а семьи Тамарис и Елович направили дальше, прямо к морю, мимо города Мелитополя, в город Геническ. С ними вместе кочевали две знакомые семьи из Кáндавы и Тукумса, Якобсоны и Либовичи. Высадились из эшелона. Всё незнакомо, говорят все на незнакомом языке. Куда деваться, чем детей кормить?

Куда? Конечно в синагогу. Там их приняли, накормили. Сначала разместили беженцев на полу, табором. А через некоторое время подыскали всем жильё.

Большое семейство Рабинович имело три дома у самого моря, на высоком берегу. В одном, большом, двухэтажном, жили они сами: у хозяев было 12 сыновей, старшие из которых имели уже своих детей, одна дочь Цейтл, и старики родители. Возраст детей был самый разный, так что много было детей близких по возрасту беженцам. Домик, в глубине двора снимали беженцы из Литвы. А маленький домик в саду, рядом с хозяйским, предоставили занять Либе с детьми. В домике была только одна комнатка, из крыльца-прихожей соорудили кухоньку, пристроили печку. Старый Янкеле с сыном Носоном и дочерью Рейзел поместились на соседнем дворе. Неподалеку же нашли жильё Эфроим с семьёй и родители Доры.

Либа вскоре устроилась на работу на мукомольной фабрике. Хозяин фабрики отдаёт работникам использованные мешки. Либа отбеливает их каустиком и шьёт из них девочкам платья, сыну — костюмчики. Из этих же отбеленных мешков — и скатерти, и салфетки, и постельное бельё. Либа сохраняет привычные правила: даже если всей еды-то — жидкая болтушка из муки, скатерть и салфетки — обязательны, без них за стол не сядут.

Носон нашёл работу, приказчиком. После работы он приходит в дом Либы, помогает Либе деньгами, занимается с детьми.

В конце года в город привозят детей из сиротского приюта с просьбой к местным жителям взять их в свои дома: война, порядок нарушился, деньги приюту не выделяются, дети гибнут от голода. И Либа берёт в дом сиротку, 6–7-ми летнюю еврейскую девочку Клару. Многочисленные внуки хозяев разных возрастов, дети литовцев и теперь 5 детей Либы — шумная компания во дворе. Вместе играют, вместе шалят, вместе дерутся. Вместе наказание принимают. Либа строго настрого детям своим наказала:

 — Клару не обижать, не трогать! Сирота она. Кто её обидит — вдвое наказан будет.

Предупреждение — для порядка. Лея — сама доброта. Эстерка — горячая, вспыльчивая, но на зло не способная. Гутманка мал ещё, а добрее и ласковее его нет на свете существа! Крошка Хая смотрит своими раскосыми чёрными глазами с радостным удивлением открывающемуся миру. Разве может кто-нибудь из детй Либы обидеть Клару!

Жизнь идёт своим чередом. Вот только судьба её мужа, Иосифа, не даёт Либе покоя. Как теперь разыскать, узнать, что с ним, жив ли? И как сможет он разыскать их в чужой стране, в далёком Геническе. Кто-то посоветовал Либе написать Великой княгине Елизавете Фёдоровне, попросить оказать помощь в поиске пропавшего мужа. Говорят, княгиня отзывается всем, кто обращается к ней, помогает. Вот тому-то и тем-то помогла, нашли своих пропавших. И Либа написала. На каком языке? На немецком! На почте написали на конверте адрес и адресата. Надежда! Может быть ищет их Иосиф в родной Кáндаве, а они далеко-далеко от неё.

Весной 1916-го года заболел старый Янкеле, кашлял сильно, терял силы. Не выходил уже из дома. Лея, Эстерка и Клара ему по-очереди еду носили. Только слабел он. Просил дочку Рейзл к себе позвать, попрощаться. Неудачное у неё оказалось замужество, просил сыновей не оставлять её, забрать домой. Не успел её увидеть. Умер старый Янкеле. Эфроим и Носон пошли сказать об этом Рейзл, на похороны позвать, да и оставить дома, как отец хотел. Но было уже поздно: не выдержала Рейзл, сбежала, и никто не знал куда.

Война продолжалась. Либа получила письмо от Елизаветы Фёдоровны. На немецком языке. Тёплое, ласковое, со словами утешения, но не утешительное: «… В списках живых и в списках мёртвых не значится». Где ты, надежда? Носон снова пообещал сестре заботиться о её детях, как о своих, где бы он ни был.

Носон и два брата-погодка, тоже из Кáндавы, Алтер и Лейзер Либовичи понимают, что их вот-вот призовут в армию. Воевать они не хотят, значит, надо уезжать из России. Носон обращается за помощью к старшему брату, Иосифу Арье, живущему в Нью-Йорке. В конце 1916-го года Иосиф, присылает вызов в Америку для брата и Либы с детьми. Либовичи решают ехать в Палестину.

Разрешение на выезд надо получать в Севастополе. Парни отправляются туда, но разрешения не получают, как подлежащие ближайшей мобилизации. Пришлось возвращаться в Геническ.

В начале 1917-го года случается у Леи приступ аппендицита. В Геническе операций не делают. Пришлось ехать в Мелитополь. Остановилась Либа с дочерью у знакомых из Кáндавы. Там узнала она от них, что Рейзл, теперь Роза, перебралась сюда, в Мелитополь. Пыталась на работу устроиться, голодала, своих беспокоить не хотела. Жила тайком в дровяном сарае, ни с кем не разговаривала, убегала, если пытались её к себе зазвать. Там и нашли её, повесилась она с отчаяния.

Пришло известие об отречении царя. Кругом неразбериха. «Латыши» решают возвращаться домой. Либа с детьми, Эфроим с семьёй, Либовичи и Якобсоны едут в Севастополь хлопотать о выезде. Носон был в отъезде по делам своей работы. Он собирался приехать чуть позднее, чтобы проводить сестру и брата с семьями на Родину. А для себя — он уже принял решение: ехать к Иосифу Арье, в Америку. Надо только найти способ выбраться из России.

Месяц ютились семьи в полуразрушенном доме с тремя стенами, благо, что лето, тепло. Выехать им не разрешили, пришлось снова возвращаться в Геническ. Носон в это время едет в Севастополь провожать Либу с детьми и семью Эфроима, но никого там не застает. Снова пытается Носон оформить документы на выезд, и снова безуспешно. Кто-то подсказал, как нужно оформить документы, чтобы получить разрешение. Носон написал об этом Иосифу. Иосиф сообщил, что сделает всё, что нужно и приедет встречать брата в Константинополь.

В Геническе домик в саду у семьи Рабинович был уже занят. Либа с детьми поселилась, как и раньше, у самого моря, на высоком берегу у самого причала, в доме семьи Бернгард. Она снова работает на мукомольной фабрике и мечтает о том, чтобы вернуться в родную Кáндаву.

Эфроим с семьёй поселился на центральной улице, ведущей от порта в центр. Родители Доры — в соседнем дворе. Эфроим вернулся на работу в мясную лавку. Им так дорожили, что готовы были ждать сколько угодно. Заработок надёжный.

Корь. Вошла она в дом Либы болезнью Гутманки и Хаи. Температура высокая, задыхаются. Лечить нечем. У Гутманки — осложнение: воспаление лёгких. Надежда только на Бога. Пошла Либа в синагогу, стала молиться, взывать к Богу:

— За что, ты меня так наказываешь, Боже! Отнял у меня мужа, четырёх детей сиротами оставил! Не забирай, оставь их! А уж если обязательно забрать кого-то надо, оставь сына, Гутманку, забери дочь, дочери у меня ещё есть, а сын — один.

Страшные слова произнесла и никогда их не забывала, грех свой помнила. По совету — примете пошла на кладбище, зарыла там нож, чтобы судьбу обмануть, сына оставить. И снится ей сон: приходит к ней через окно её муж, ласковый, весёлый. Участливо так говорит:

— Бедная моя Либа, устала ты совсем! Тяжело тебе 4-х детей кормить. Я заберу одного, и тебе легче будет. Я сына нашего возьму, а ты с девочками останешься.

— Нет! — закричала Либа — Возьми лучше Хаю!

А Иосиф Эфроим ласково так улыбается, качает головой и сына к себе прижимает. Так и ушёл, через окно. Вскочила в крике Либа и застала только последний вздох сына. А Хая выжила, быстро на поправку пошла. Либа всю жизнь потом перед Хаей вину свою чувствовала: ведь готова была со смертью её смириться. Стала Хая её самой любимой дочерью. Почти всю жизнь жила Либа вместе с ней, и детей её нянчила, и через 35 лет последний вздох её приняла.

1918 год. В середине августа Украина, Донбасс, Крым были заняты немцами. Немцы «посадили на царство» гетмана Скоропадского управлять Украиной. Тут же объявился другой гетман, Петлюра, играющий в самостийную Украйну. По окраинам власть захватывали местечковые атаманы: Зелёный, Струк, чеченцы в развевающихся бурках, и ещё много, оставшихся в истории безымянными, атаманов, получивших возможность «разгуляться». Разве за ними всеми уследишь! Власть менялась иногда по нескольку раз в день. Люди, просыпаясь, не знали, какая власть в городе: та, что была вечером и требовала вывесить чёрные флаги, или их уже надо менять на зелёные. Банды врывались в дома, грабили и разрушали хозяйства, забирали молодых парней под свои знамена. А девушек… За сопротивление родственников рубили насмерть. Пошли стоны и плачи. И люди научились быстро ориентироваться, и других предупреждать о наступавшей беде.

У Бернгардов, хозяев, где жила Либа, было два сына и красавица дочь Анна. Однажды, когда в город ворвались «зелёные», Либа одной рукой ухватила Анну, другой рванула стебли крапивы, что буйно воевала с изгородью. Анну спрятала в своём домике под матрац, сверху положила онемевших от страха Лею, Клару и Эстерку. Настегала их по плечам крапивой, тут же вздулись волдыри. Ворвались удалые хлопцы. Девчонки все в красных волдырях, орут от боли и обиды: не успели понять, за что мать их так отстегала. А Либа бросается к двери, не пускает, кричит: «Тиф! Тиф! Зараза! Уходите!». В испуге сбежали удальцы со двора, даже в хозяйский дом побоялись заходить. Волдыри прошли, а девушку спасли. Потом девчонки сами уже матери помогали, крапивой стегались.

А тут новая напасть — холера. Поползла по городу. Заболели родители Доры. Эфроим, Либа, Носон на работе. Дора боится заразиться и сына заразить маленького. И кто? — сердобольная Эстерка и еду, и воду им носит. Не знала она об опасности, а другие её не предупредили. Наверное, в награду за доброту не заразилась она. А старики умерли.

На рейде пришла и бросила якорь английская эскадра. Каким-то образом помогло это Носону и его друзьям сдвинуть с места оформление документов на выезд. Может справку им выписали о принадлежности к кораблю? Во всяком случае, документы оформили. Носон ждал только приезда Иосифа в Константинополь.

Английские корабли, тем временем, методично бомбили город. Настолько методично, что жители уже знали примерно время и приметы грядущей бомбёжки. Посылали детишек к берегу посмотреть: куда носы у кораблей повёрнуты. Если к городу — бегом в подвалы, если боком стоят, значит, бомбить пока не будут. И к этому приспособились!

 Пришло известие от Иосифа, назначен день отъезда, взяты билеты на пароход, пока только для Носона.

— Я устроюсь, вызову тебя, Либа! Мы скоро встретимся! Не горюй!

Но сердце Либы уже не обманешь, знает она цену расставаний. Поехала провожать брата. Благословляла его на счастье и цеплялась замертво за пароход. Еле оттащили её от корабля, увозящего ещё одну родную душу. Навсегда.

Семьи из Кáндавы решили любыми путями искать возможность возвратиться домой.

Шёл 1919 год. К этому времени Россия уже Советская, а Латвия — самостоятельная и буржуазная. Надо получать визу на выезд и въезд в другое государство. Путь их лежал в Москву.

В конце лета 1919 года беженцы добрались до Москвы. Либа с 3-мя дочерьми: Леей, 11-ти лет, Эстер, 10-ти лет, и Хаей, 6-ти лет; Эфроим и Дора с 4-х летним сыном Иосифом, и младший Янкеле должен был в октябре появиться на свет.

В Москве были образованы несколько пунктов по приёму то ли беженцев, то ли переселенцев. Они попали в 10-й пункт, где в маленьких комнатушках были настелены нары, и на них вповалку селили всех подряд, сколько уместится, независимо от семейных образований.

Тиф. Тиф гулял по голодным дорогам войны и разрухи. Не миновал он и семьи Либы и Эфроима. Либа, её дочь Лея, Эфроим и Дора заболели возвратным тифом, едва добравшись до 10-го пункта. Их отправили в больницу. Эстерка осталась с маленькими Хаей и Иосифом. Но вскоре и они заметались в жару: скарлатина. Их повезли в детскую больницу. Эстерка поехала их проводить, чтобы знать, где потом искать малышей. Прямо в больнице она упала, потеряв сознание — сыпной тиф. Её тоже отправили в больницу, но в другую. Так и раскидало их всех по разным больницам. Первой оправилась Либа. Вернулась в 10-й пункт — никого. Как искать? Русского языка не знает. В этом пункте их никто не знает — не успели. Мечется Либа по больницам, куда, как ей указали, отвозили заболевших. Отыскала Эстерку. Эстерка рассказала про Хаю и Иосифа. Потом нашлась Лея. Все были очень слабы, сине-зелёного цвета, с трудом передвигали ноги (хорошо ещё, что вообще передвигали!). Надо было выживать и подниматься после голода и болезней. Никаких денег и никакой работы. Пришлось Либе снять свои серёжки и обручальное кольцо, последняя память о муже, и отнести в знаменитую тогда и процветающую на людском горе организацию под названием Торксин.

Всё это время Эфроим с беременной женой были в больнице, и некому было знать в какой. Никто не знал, живы они или нет, никто не мог сообщить им о судьбе их сына Иосифа. Но вот, наконец, настал момент, и они вернулись на новое место жительства, в 10-й пункт для беженцев. Дора к всеобщему удивлению не потеряла ребёнка. Лекарств в больницах нехватало, она их практически не принимала и выжила своими силами. Оставалось надеяться, что с ребёнком всё в порядке. Казалось, что все живущие в то страшное, губительное для жизни время, проявили немыслимую жизнестойкость, которую невозможно определить никакой медицинской теорией и практикой. И здесь, наконец, ждала их радость: их старший сын Иосиф был снова с ними.

Латвия не дала разрешения на въезд из коммунистической России. Очень боялась, наверное, что бедные местечковые евреи с кучей детишек завезут непонятную им революцию, что-то вроде вируса ветрянки.

После ответа Латвии они перестали быть временными переселенцами. Но и никем другим они тоже не стали. 10-й пункт не мог больше предоставлять им ночлег и выселил всех на улицу. Им предстояло самим решать свою судьбу.

Куда податься бедным евреям? Правильно, в синагогу. Главная синагога располагалась на теперешней улице Архипова, круто сбегавшей от Маросейки к Солянке. Там за лестницей на полу образовался уже большой табор таких же горемык. На отведённом пятачке обустраиваются семьи, кто как может. Из ящиков и соломы сооружают «постели», «столы», «стулья». Здесь пристроились и семьи Либы и Эфроима. Либе с дочерьми нашлось место почти в центре за колонной. Эфроим поместился слева от входа. Надо было что-то делать дальше, искать работу, жильё.

Начинается история выживания. Отдельная для каждой семьи. Хотя и близкие родственники, и любят друг друга, но у каждого своя семья. «Боливар не вынесет двоих! «

 Тамарисы

Синагога помогает Эфроиму устроиться на работу — в принадлежащую ей мясную лавку. Эфроим поселяется при лавке, в одной комнате с ещё одной семьей служащего лавки. Здесь в конце октября в его семействе произошло радостное событие: вопреки всем невзгодам и перипетиям на свет появился второй сын, здоровый и крепкий. Назвали его в честь деда — Янкеле.

Еловичи

Зима 1919–20-го годов. Холодный каменный пол синагоги. Голод. Девчонки голодными глазами следят, как мать варит в ведре много супа. А суп — это много воды и горсть пшена. Либа долго мешает в ведре жидкое варево, наконец, велит накрывать на стол. Хотя стол — это два ящика, положенных друг на друга, а стулья — просто 4-е ящика, ритуал приёма пищи должен быть соблюдён по всем правилам. Стелется скатерть, пусть из отбелённой мешковины. Около каждой миски кладутся салфетки, из той же мешковины, на салфетки кладётся ложка. О, этот миг ожидания еды! Как он долог! Глазёнки детей устремлены на половник, которым мама наливает суп. Либа знает, что она делает. Каким вкусным теперь кажется этот так называемый суп! И как его много! Горячая жидкость разливает блаженство по детским желудкам, которые не сразу понимают, что насытиться им не придётся. Ложки черпают и черпают из мисок, детские ручки уже устали черпать, да и сами девочки разморились от горячего. Глазки слипаются, хочется спать. Но строгая мама велит убрать и помыть посуду. Лишь потом можно броситься на соломенный тюфячок, покрытый тоже выбеленной мешковиной, тесно прижаться друг к другу и уснуть, воображая себя сытыми и довольными.

Но и пшено покупать уже не на что. Либа вынимает из ушей Эстерки золотые серёжки с рубинами, снимает ″кулончик″ с кольцом (подарок бабушки, последнее напоминание о прежней жизни):

— Не горюй, дочка, выживем, будет лучше, купим тебе новые, ещё лучше этих! А сейчас я отнесу их в Торксин, и мы купим хлеба, муки, рыбы! Мы все вкусно и сытно поедим. А потом, может, и работу я найду, и всё будет хорошо.

Эстерка закрывает глаза, чтобы не расплакаться. В закрытых глазах прощальными огоньками грустно мигают разноцветные фонарики в городском парке Кáндавы. Огоньки мерцают множеством рубинчиков, сверкают и переливаются, прощаясь с ней. Нет, Эстерка, больше никогда не доведётся тебе вдеть в ушки золотые серёжки с рубинами и надеть на пальчик золотое колечко с таким же рубином! Не преподнесёт тебе суровая судьба такого подарка. И от полной пустоты зарастут ушки, не украсят их никакие серёжки, не до того будет их хозяйке.

Помогает выжить американская помощь голодающим детям — миска питательной и вкусной, горячей каши, которую раз в день раздают из походной кухни на углу у Ильинских ворот. Дети, обжигаясь, хватают густую кашу и, утолив первый приступ голода, мучительно вспоминают, что дома сидит ослабевшая от голода мама. Как, хоть немного, принести ей, ведь уносить еду не разрешают. Наконец, синагоге удаётся найти работу для Либы — поварихой в частном доме богатой семьи Миллер, производителей несгораемых шкафов

А вскоре синагога то ли приобретает, то ли арендует поблизости от синагоги, на улице Маросейке, дом 6, жилые помещения для вынужденных переселенцев, обосновавшихся под её сводами. Либа с дочерьми: Лея Бейлька (в русском городе она стала зваться Лизой), Эстер Малка (моя мама, в русской среде — Ира) и Хая Хана (по-русски — Рая); семья Опенгеймов с двумя сыновьями, Наумом и Михаилом; большая семья Левиных — родители, старик отец, три дочери: Эстелла, Евгения, Анна и сын Андрей, семья Якобсонов с тремя сыновьями, и ещё несколько семей, переселяются в удивительную коммуналку. Удивительность заключалась в том, что большая квартира на втором этаже состояла из длинного коридора, по бокам которого располагалось множество малюсеньких, 6 — 8 кв. метров, комнатушек. А вдоль всей квартиры с наружной стороны, смотрящей во двор, тянулась застеклённая галерея. Либе досталась 8-ми метровая комнатка, окнами выходящая на Маросейку, над аркой-воротами, которые вели во двор дома и к входу в квартиру. Здесь же под окнами, рядом с аркой была булочная. Запах горячих свежеиспечённых булочек будил рано утром, как бы говоря: пора трудиться, зарабатывать на хлеб насущный!

Шёл 1921-й год. Девочки Лиза (Лея) и Ира (Эстер) решили, что им пора зарабатывать на хлеб, помогать маме. Пошли на Биржу труда. А там записывают на очередь только тех, кому исполнилось 13 лет. Как быть? Эстерка исправила в своём свидетельстве о рождении год с 1909 на 1908, всего-то крючочек маленький дорисовала, и тоже получила право на работу. Но правом сыт не будешь. А очередь на бирже — ох! какая длинная. Надо пока самим выход искать. Кто-то из соседей подсказал, что на некоторых фабричках и складах недорого продают продукцию довольно большими партиями. Если потом продавать товар поштучно, как это нужно покупателям, получается приличная разница в цене, которую можно считать заработком. Каким-то образом нашли большой склад, где хозяин каждое утро, на рассвете, выдавал для продажи различные мелкие товары. Спички, мыло, селёдку и пр. Как он выдавал: под залог, под честное слово, которое тогда ещё не износилось, — не знаю. Знаю, что денег у девчонок не было и залога — тоже.

Ранним утром Либа вставала, чтобы идти на работу. Миллеры вставали рано. Завтрак должен быть готов к выходу хозяина, отправлявшегося на работу к 7-ми утра. Либа будила девочек, и они бежали на склад: желающих получить товар было много, надо успеть. Но торговать надо тоже уметь. Чего не умели, того не умели. Шли они торговать на Сухаревку. То мальчишки, пробегая мимо, как бы нечаянно толкали девчонку, лоток дергался, поворачивался, коробки спичек сыпались на землю. Коробков много, рук, своих — две, зато чужих . . . Однажды, Эстерка, чтобы не сбили с ног, не вырвали корзину с селёдками, поставила её между ног. Руки свободны, она получает деньги, отдаёт селёдки, на ногах стоит твёрдо — можете толкать, корзина не упадёт. Здорово придумала! Не упадёт, да, но корзина большая, ножки — спички, корзина выступает как вперёд, так и назад. А сзади глаз нет. Всё ясно? Потаскали у неё все рыбины, только наклонись и руку протяни . . . В шуме и суете огромной толкучки разве почувствуешь. Опять, вместо прибыли только долг. Поняли девчонки, что не их это дело. Надо ещё что-то искать.

Тихую Лизу согласился взять на работу хозяин Либы. У него был большой дом. Надо было его убирать. Много уборщиц там поменялось, не задерживались. У Миллера были жена, взрослый сын и две дочери. Жена и сын вели светскую жизнь, вставали поздно, возвращались под утро, усталые, не всегда трезвые, особенно сын. Собираясь в гости и разбираясь ко сну, искали в спешке и разбрасывали украшения и деньги, не придавая значения — куда, под кровать, в щели между досок, за зеркало или в кресло. Они редко помнили, что и куда девалось. Так что, убираясь в их комнатах, можно было хороший капитал приобрести. Пытался следить за этим безобразием только хозяин, но ведь не уследишь: работал он много, уходил рано, возвращался поздно. Доверял он уборку своей и сына комнат только Либе, хотя она работала поварихой. Видел её беспредельную честность (несколько раз подбирала она с полу золотые колечки, неведомо как попавшие на пол в столовой) и попросил выполнять эту работу, как его личную просьбу, за отдельную плату. Дочери хозяина были аккуратны и благонравны, учились бухгалтерскому делу и музыке. Но молоды и веселы, на наведение порядка терпения не всегда хватает. Вот к ним в помощь и определил отец Лею, вполне справедливо решив, что дочь от матери не могла не перенять патологическую чистоплотность и честность.

А Эстерка? Продолжала попытки освоить торговлю вразнос и, в очередной раз, проторговавшись, тихо плакала, боясь идти домой. Наконец, на бирже труда предложили Эстерке работу — нянькой к двум студентам. Молодые люди оказались вполне современной передовой молодёжью. Они муж и жена, у них маленькая дочка, они учатся и работают. С хозяйством и дочкой ну никак не управляются.

Вот так определилась судьба Эстерки, да и всей семьи Либы. Только никто этого пока не знал.

Носон уже жил в Америке. Он устроился работать в бакалейную лавку. Хозяин был им доволен, учил бухгалтерии, готовил себе помощником. Носон вместе с Иосифом собрали нужную сумму, оформили нужные документы для вызова Либы с дочерьми. Кто кого и как отыскал — не знаю, но в один прекрасный день Либа получила все необходимые документы, включая билеты на корабль и Грин-карты.

Родственники Либы со стороны её мамы, Фридберги, которые были эвакуированы в город Токмак, продолжали жить там. Когда Эфроим и Либа с семьями отправились искать дорогу домой, в Латвию, Фридберги не решились на путешествие в Москву и остались на Украине.

Город Токмак стоит на реке Молочной, но река оказалась совсем не молочной. К 1921 году умерли от голода братья Давид и Иегуди. Жена Давида с тремя детьми подалась в Запорожье, к своим родственникам. Третий брат, Лейзер, на свой страх и риск, кружными путями, отправился домой, в Латвию (ему это удалось, но пока о нём ничего не было известно). Затем умерла красавица Нехама Гитель, сестра Фрумы Фейтеле (на Украине стали звать её Феней), умерли бабушка и дедушка, мама и папа. Мама умерла последней. Феня несколько дней пролежала, прижимаясь к мёртвому телу, не в силах оторваться, не в силах позвать на помощь, надеясь на лишнюю порцию супа от службы милосердия, если не будут знать, что мама мертва. Когда кто-то зашёл в дом, чтобы забрать мёртвых, обнаружили её, едва живую, без сознания, и отправили в приют для сирот. Феня выжила. А когда ей исполнилось 16 лет, она отправилась в Москву искать родственников. Сказочным чудом нашла она двоюродного брата Эфроима (здесь его звали Ефремом) и поселилась в его семье. У них росли уже два сына, и Дора ждала третьего ребёнка. Феня стала помогать по хозяйству. Дочери Либы, Лиза, Ира и Рая были всего на несколько лет моложе её, они подружились.

Молодые люди, у которых работала Эстерка, верили в перспективу новой светлой жизни. Они рисовали картины светлого коммунизма девочкам-подросткам, своей няне и приходившей к ним её сестрёнке. Заодно, клеймили загнивающий капитализм Америки. Эстер и Лея наотрез отказались ехать в чужую и плохую Америку, убегать от перспективы такой прекрасной жизни и светлого будущего, о котором им рассказывали уже взрослые, но молодые юноша и девушка. Ну а пожилые, каковой была Либа, — отсталые и ничего не понимают. Либе ничего не оставалось, как сначала спрятать, а потом уничтожить выездные документы.

Вся семья осталась жить в Москве, в Советском Союзе. Много позднее и множество раз вспоминали сёстры свою глупость, о которой даже говорить было опасно, но посмеяться над собой…! А пока они жили надеждой и трудом, который должен был привести их в светлое будущее.

В 1956-м году Ира с Семёном поехали в Ригу. Конечно, чтобы исполнить Ирину давнишнюю мечту посетить Кáндаву. А заодно, потом отдохнуть несколько дней в Юрмале. Семён работал на железной дороге, и ему полагался один бесплатный проезд с семьёй по железной дороге. Несколько лет назад они вместе со мной уже делали такую попытку, но до Кандавы доехать не смогли. И вот теперь поездка состоялась. Перед поездкой Ира долго проговорила с Либой, вспоминая разные детали прошлого, их дóма, домов знакомых, улицы и парк.

Кáндава сильно изменилась. Городской парк остался, как был, только многие старые деревья, разбитые при бомбёжках, заменили на молодые. Остался и стоял древний могучий исполин, дуб, символ прежнего парка и города. От парка Ира — Эстерка безошибочно прошла к старому дому, который уцелел сквозь все войны и перепланировки. Семён с Ирой попросили разрешения хозяев войти во двор и дом, объяснив причину любопытства. Их пригласили пройти, угостили чаем, расспрашивали о бывших жильцах и их соседях. Конечно, никого из них и их потомков не осталось. Но внимательное отношение и понимание хозяев оставило в душе Иры тёплое чувство встречи с прошлым. Она спросила, устраиваются ли праздники в городском парке, зажигают ли фонарики. Новые жители ничего про это не знали, но выслушали Ирин рассказ. Им понравился старый обычай. Жаль, что жизнь стала суровей, более скупой на радости.

Ушли в воспоминания разноцветные фонарики Кáндавы.

Уходили из жизни члены большой семьи. Рано, при третьих родах, умерла Дора, жена Эфроима. На фронте погибли Иосиф и Яков, их сыновья. Их я не видела, знаю по рассказам мамы, Дяди (так я его звала, вслед за мамой) и тёти Фени.

Ушли из жизни Лея, Либа, Хая, Эфроим. Погиб на службе в армии, на Северном флоте, в уже мирное время, сын Леи, Янкеле, умер от инфаркта сын Хаи Ефим. С ними вместе я проходила по жизни и теряла их.

Семён, муж Эстерки, мой папа, умер после 6-ти лет мучительной болезни. Врачи сказали, что это последствия двух контузий, которые случились, одна — после его ареста, а потом на фронте от взрыва близкой мины. И это чудо, что он смог прожить здоровым (не считая инфаркта!) 25 лет. За время войны мы трижды получали похоронки, но он выжил, вернулся и почти год выживал дома.

Умерла Феня (Фрума Фейтеле Фридберг). Наши семьи были дружны, прошли вместе эвакуацию в Сибирь, в город Искитим. В начале 1942 года в город Искитим приехал эвакогоспиталь № 3903. Мама, тетя Феня, Дядя (Эфроим) и тетя Лиза стали работать в Эвакогоспитале. Вместе с госпиталем переместились из Искитима в посёлок Чебаково, под Ярославлем. В 1943 году вернулись в Москву.

Тётя Феня, как и моя бабушка Либа, очень хорошо готовила. Её коронным блюдом была фаршированная заливная рыба, карп. Впрочем, это было традиционное блюдо и у бабушки, и у нас дома. Больше нигде и никогда я не ела, и не видела рыбу, приготовленную по такому рецепту, и, тем более, — рыбу приготовленную тетей Феней.

Эстерка умерла 13 октября 2001 года. Хоронили её в день её 92-х-летия. За неделю до смерти она сказала мне:

— Знаешь, я сейчас во сне была в Кáндаве. Был праздник, и все, все были рядом: молодые мама и папа, дядя (Эфроим) и Носон, бабушки Хана и Цира, дедушка Янкеле, уже взрослые Лиза, Рая, Феня. Мы были в парке. Везде горели разноцветные фонарики. Мы были очень веселы. Только в груди какая-то боль, с этой болью я проснулась. Они зовут меня. Мне пора к ним, Светланик, отпусти меня!

Я могла только опустить голову, не в силах ничего ответить. Я понимала и отпускала её, но как это было тяжело.

Я погружаюсь в её сон. В её родную Кáндаву.

Я никогда не была в Кáндаве.

Я помню старый парк с его могучими дубами. И если немного пройти от входа, налево круто взбегает по склону холма заросшая травой дорожка вдоль мощённой булыжником улочки. Я помню, как бегу по этой, до боли знакомой улочке. Второй или третий? Третий дом по левой стороне! А второй — это дом семьи Тамарис, «родительский» дом Либы Хавы, моей бабушки. Хана Голда, мама Либы, умерла, и сейчас в доме живут её отец Янкеле Исроэль и подросшие, сестра Либы Рейзл и самый младший Носон. Пробегаю мимо сложенной из камней короткой оградки между домами, которая ни от чего не ограждает. Зелёный дворик с могучей липой, почти посередине, немного правее. Слева — хозяйственные постройки: маленькая, для 2-х лошадей, конюшня, дровяной сарай, сарай для телеги и всякого инвентаря, мастерская, где отец много чего мастерит по хозяйству. Направо, за липой, обычный, деревенский, невысокий заборчик с калиткой, которая почти всегда открыта. За заборчиком дом, вытянувшийся вдоль улицы, смотрящий на неё окнами, и небольшой сад.

Вход в дом — со двора. Широкие ступеньки приглашают войти в дом. Дом начинается с небольшого выступа-прихожей, со срезанными углами. Из неё в дом ведёт короткий коридорчик–тупичок, только чтобы было, куда поместить двери. Направо — вход в гостиную. Это большая светлая комната, тремя окнами смотрит на улицу. Под окнами, вдоль дома — узенькая полоска палисадничка, отгороженного от улицы низенькой каменной кладкой. Налево — дверь ведёт в другую большую комнату, разделённую узорной деревянной полу-стенкой на кухню и ежедневную семейную столовую. Обе большие комнаты, заканчиваясь, снова выходят дверями в другой тупиковый коридор. Расположение дома на подъёме холма создаёт такое его строение, что из этого коридора дверь налево выводит прямо в сад, без всяких ступенек. Дальше по коридору, налево две небольшие спальни, а направо — одна большая спальня родителей, смотрящая окнами на палисадник, и за ней, в конце коридора, лестница наверх, в пристройку под крышей, почти второй этаж. Здесь под скатами крыши — ещё две комнатки, спаленки для гостей. Мне кажется, я люблю, захватив свою подушку, когда все уснут, удирать из нашей детской спальни в одну из этих комнаток со скошенным потолком и окном в сад.

Я никогда не была ни в этом городе, ни в городском парке, ни на этой улице, ни в этом доме. Но иногда мне так хочется вернуться туда! Я закрываю глаза и снова вижу этот парк, эту взбегающую вверх заросшую травой дорожку вдоль мощённой булыжником улочки, этот тёплый, очень родной дом, в который я всё никак не могу вернуться.

Я вижу маленькую, рыжеволосую девчонку, вприпрыжку бегущую по травяной дорожке.
Серо-свинцовые тучи, с утра представлявшиеся небом, вдруг разрываются, позволяя солнечному лучу насладиться свободой, вбрызнуть радость в хмурость летнего дня. Озорной луч пробегает по верхушкам деревьев, выискивая в них прорехи, чтобы пробежаться по зелёной траве, оживить загрустившие в ней цветы ромашек и белых, и душистых зелёных, малиновой гвоздички, скромной бело-сиреневой мяты, голубовато-синего цикория и жёлтых лютиков. Быстрым проблеском лучик зажигает тёмную медь волос, крупными волнами упруго струящихся по спине маленькой девочки. Девчонка оборачивается к идущему позади юноше, и солнечный лучик весело вспыхивает в её совершенно золотых глазах.

— Носон, Носон! Догони меня!… Нет, нет! Сначала сорви мне вон тот цветок!

Носон, стройный, светловолосый и зеленоглазый юноша, лет 18-ти, смеётся, завороженный золотым сиянием своей племянницы. Он срывает белый цветок ромашки, вручает его девчонке.

— Посмотри, Эстерка, ворота открыты! Значит…

— Папа приехал! — радостно подхватывает Эстерка, — Папа приехал!

Девчонка мгновенно скрывается под кронами деревьев, и лучик разочарованно гаснет в набегающей сизой тьме.

Во дворе высокий мужчина с копной тёмной меди волос и такой же бородой, с совершенно золотыми глазами распрягает лошадь. Услышав звонкий голосок, оборачивается к своей полной копии, 4,5-летней дочери, Эстерке. А она, проскочив мимо матери, уже прыгает к нему на руки, вжимаясь лицом в пышную бороду. Либа Хава недовольно качает головой, немного ревнуя этому урагану радости встречи дочери с отцом. Либа — светловолосая голубоглазая, с лёгкой и стройной фигуркой, которую не испортило рождение 5-и детей. Либа идёт навстречу младшему брату, не желая показывать свои чувства. Носон посмеивается: эти чувства его сестры, её дочери и мужа проявились не сегодня. Он обнимает сестру, больше похожий на её сына.

— Мир Вашему дому!

Носон раскрывает руки, призывая к себе остальных детей Либы и Иосифа. Дети стоят у крыльца, терпеливо и вежливо ожидая, когда им позволят присоединиться к общей встрече. Старшая дочь, Лея Бейлька, светловолосая и голубоглазая. Спокойная и рассудительная, не в пример своей младшей сестре Эстер Малке. Сын Гутман Тевье, 3,5 года, крепкий, рыжеватый, зеленоглазый мальчик, подвижный, весёлый, всегда что-то напевающий. Он немного стесняется первым вступать в общение даже с близкими людьми. И, наконец, почти 2-х летняя Хая Хана. Из-под чёрной копны волос сверкают озорством и своеволием слегка раскосые чёрные глаза.

 — Всем быстро мыть руки, обед на столе — командует Либа.

Иосиф опускает Эстерку на землю, улыбаясь подходит к Либе, обнимает за плечи, ведёт в дом. Дети и Носон идут вслед за старшими, весело что-то обсуждая. Скоро будет большой, двойной праздник, Лиго и Янов день. Праздник летнего солнцестояния. Поверие утверждает, что в эту ночь зацветает папоротник, и кто найдёт этот цветок — найдёт своё счастье. Рыжая Эстерка в радостном возбуждении: она только второй раз пойдёт со всеми на большой праздник.

Это древний, ещё языческий, праздник древних балтийских племён. Христианская лютеранская религия давно увела латышей из язычества, но они не захотели отказаться от этого весёлого, красивого и волшебного праздника. В небольшом красивом и мирном городке Кáндаве все праздники, народные, религиозные и светские горожане всегда отмечали все вместе, независимо от национальности и религиозной принадлежности. Собирались и латыши, и литовцы, и евреи, и немцы, и поляки, и эстонцы, и все, кого судьба привела в этот город.

А сейчас?!

Закончилась жизнь трёх больших родов, Елович, Тамарис, Фридберг, на окраине бывшей России.

Погасли разноцветные фонарики в маленьком старинном городке Кáндава, на окраине далёкой теперь Латвии. Как будто ничего не было. Нет, это не так! Фонарики в густой зелени праздничного парка переливаются в моей памяти, я вижу их, я радуюсь их тёплому сиянию, я вижу маленькую рыжую девчоночку, радостно бегущую навстречу празднику, под названием ЖИЗНЬ. И я бегу вместе с этой девчонкой, это и мой городок, мои взбегающие на крутой берег реки Абавы зелёные улочки, мой парк, моё ощущение праздника. И не надо омрачать эту память тем, что жизнь — далеко не всегда — праздник, и много будет боли, болезней и слез, и тяжёлого труда, и обид, и потерь. Но, разноцветье огоньков в зелени вековых деревьев…!

Где-то, в ещё более далёкой Америке, наверное, живы многочисленные потомки Еловичей и Тамарисов. Но этого, вот точно, как будто нет.

Осталась только я. Но я, всё-таки, не могу сказать с полным правом, что продолжаю их род. Ведь другая моя половина была русской. Да и время было такое, когда семейные традиции плохо чтились. Еврейский язык я (как, впрочем, и мои двоюродные братья Фима, а тем более Яша) не знала. Только уже совсем в зрелом возрасте стала интересоваться еврейской историей. Мне горько и стыдно сейчас, но время не повернешь вспять.

Я отыскала диск с множеством национальных, старинных и более новых еврейских мелодий, и несколько отдельных записей, исполняемых различными музыкальными группами и певцами. Для прослушивания любимых мелодий такое собрание неудобно. Я выбрала то, что мне хочется часто слушать. Скомплектовала и записала на компьютере диск ″моих″ еврейских мелодий. Здесь пронзительно светлые в своей грусти и лиричные мелодии, какими могут быть только еврейские песни. Песни ″Доченька″, ″Моя еврейская мама″ — так и звучит голос моей мамы, она пела их мне. Две наполненных высоким чувством, гордостью и болью песни-гимны ″Шалом, Израиль″ и ″Шалом, Иерусалим″. А когда звучат весёлые ритмы — тут руки и ноги сами начинают двигаться в такт мелодии. И я, уже совсем пожилая, не выдерживаю, начинаю танцевать. В квартире сейчас никого нет, я одна, в компании со спаниелем Дюком, танцую еврейский танец!

Не обижайся, папа, ведь и русский танец я тоже танцую, и танцевала давно! А вот еврейский… Ты сам учил меня уважать национальность моей мамы. Но, наверное, я была слепа и глупа. Я не удосужилась изучить язык, обычаи этой части моей сути.

Движения рождаются от музыки. Я погружаюсь в мелодию и этот танец — МОЯ ЖИЗНЬ. Нет ничего вокруг, ни серой погоды, ни обид, ни болезней. Есть мелодии, окрашенные каждая своим цветом. Дири-бом, дири-бом, мелькают красные и жёлтые огоньки. Фрейлакс — зелёно-жёлтые искорки, Бирбинке Ольке-гей — задорные голубые, жёлтые, синие огни. Но вот возвышенно победные звуки Хава, Нагила Хава зажигают в душе сочную фиолетово-зелёную и красную гамму. И, наконец, — Авейна Шолом Алейхем! — льётся гимном свободной души, переливаются красные, голубые, солнечно-жёлтые огни. Мама передаёт мне свою память. И я танцую! Танцую еврейский танец!

Это подлинный еврейский танец, пришедший ко мне из внутренней памяти поколений моей еврейской половины семьи! Я знакомилась и танцевала танцы многих стран, но еврейские были под негласным запретом. Я их почти не видела и, тем более, не разучивала. И вот теперь музыка вошла в меня и разбила стеклянную стену запрета, достучалась до истоков.

 Я танцую еврейский танец! Я растворяюсь в музыке, стены комнаты раздвигаются, расплываются, растворяются. Я в старинном парке, среди деревьев, на которых мерцают, переливаются гирлянды разноцветных фонариков. Мама идёт ко мне, протягивает руки:

— Доченька, Ланик! Посмотри, мы вернулись! Далёкая, родная Кáндава. Вон там наш дом. Вокруг родные и знакомые лица. Как хорошо, что мы снова вместе!

Я отпускаю её! Рыжую Эстерку, мою маму.

В самом конце жизни (как поздно!) вошла я в этот почти закрытый для меня мир, мир моей мамы, моей бабушки и всех ушедших поколений моей еврейской родни. Языком общения стал язык музыки.

Я чувствую себя их последней памятью и (увы) последней точкой.

Мир вашему праху! Мир вашему большому, уже ушедшему дому!

ШОЛОМ АЛЭЙХЕМ!