Нет, все-таки Сикейрос очень любил деньги. Они были его любовью. Третьей любовью. Первая, и главная, любовь его была к самому себе. Вторая любовь — к женскому телу, к бежево-розовому избыточному варианту его. А третья любовь его была к деньгам. Просто к бумажным и металлическим деньгам, купюрам разных стран, разного достоинства. И к монетам тоже он был привязан.

Марк Зайчик

ПРОЩЕНИЕ СИКЕЙРОСА

Часов в 5 утра, когда Слава возвращался с работы, мгла уже рассеивалась, из пустыни за домами поднимался серо-голубой туман, было очень свежо и сыро. Отчетливо слышно было как жадно растут кусты розмарина и лавра возле дома. Надувались и лопались голубые цветки пасифлоры, украшая жизнь вокруг себя. Шумно проезжал первый иерусалимский автобус номер 25, направляясь на последнюю остановку на краю пустыря напротив бензоколонки.

Когда Слава в 10 примерно часов утра выходил, как пьяный, боком вперед из дальней комнаты, шлепал босыми ногами по каменному полу на кухню попить воды из полуторалитровой стеклянной бутылки, хранившейся в холодильнике, в окне было видно неумеренно раскрашенное сверкающее небо уже привычной для его глаза и, вкуса, души земли Палестины, которое безапелляционно утверждало, что все хорошо, тепло, прочно и возможно вечно, и что все еще будет много лучше в этом месте. Слава быстро уходил обратно в комнату с опущенными жалюзи и мгновенно засыпал в темноте без снов, наглухо накрывшись холщовой советской простыней с зелеными полосами. Этажом ниже играло радио расхожую восточную популярную мелодию, которая никак не влияла на сон Славы, который был беспробудным и обновляющим.

Я не хочу ни власти над людьми,
Ни почестей, ни войн победоносных.
Пусть я застыну, как смола на соснах,
Но я не царь, я из другой семьи.

Эти строчки, конечно же, не про него, он совсем другой. Слава был невероятный пижон, чтобы не сказать стиляга. Выглядело это не совсем подходяще для серьезного человека, каковым он пытался казаться, да и на самом деле был. Рубашечки там, ботиночки из легчайшей и мягчайшей выделанной в Италии кожи, тяжелые зажигалки «zippo», штучные галстуки, шляпы прямые, строгие, широкополые, и так далее. Все-таки присутствовала некоторая преувеличенность и экзальтация во всем этом его внимании к вещам и к этикеткам. Уж точно не царь, он был, он был из другой семьи, во всех смыслах. В этом не было ничего необычного, если вспомнить его происхождение в семье успешных кандидатов наук, место рождения и уверенный институтский путь, увенчанный красным дипломом отличника.

И все это, вся его жизнь проходила в сопровождении гулких ночных криков шакалов и перепуганных собак, разбойничий посвист стремительных красавцев соколов или по-русски, по простому, доходчиво пустельги, и, конечно, каркающих опасных звуков, издаваемых охотящимися ненасытными желтоглазыми совами, в черно-лиловой лощине Иудейской пустыни за окном его гостиной.

Время, как мы давно и хорошо знаем, изменяет все: пейзаж, характер, линию жизни на ладони, судьбу. Время не изменяет географию.

В Иерусалиме этот Слава довольно быстро превратился в терзаемого неуправляемыми страстями человека, похожего на умудренного годами иудея из породы доморощенных одиноких мудрецов. Все-таки он был мрачноват, по-русски резок и несколько полноват для своих лет, которые были ближе к 30-ти, чем к 40. Он был насторожен, как интеллигентный мальчик на быстро темнеющей улице, переполненной шпаной, гулящими девками, взмыленными милиционерами и подвыпившими грузными дворниками. Кто защитит, кто охранит?

Круглые глаза, очки в роговой оправе. Рубаха без воротника из какой-то полупрозрачной ветхой ткани, похожей на бумазейную, плюс лаковые ярко желтые башмаки. Наверное, Славе не надо так одеваться. Утром он не обдумал свою одежду, а жена закрутилась с ребенком, капризной щекастой плаксивой девочкой, и вот он, поскрипев сахарными зубами, поехал на службу в таком виде. А и черт с ним, с одеждой, потом, все потом.

Он надменен, вообще, сверх меры, много о себе думает. Он приехал из провинции, получил в России математическое образование. Происходил из, так называемой, хорошей семьи, мама и папа инженеры. Район их проживания, вблизи и в тени огромного завода был очень сложным для жизни людей.

Отец был светила советской инженерной науки. Его арестовали в 52-м соколы усатого беса, но забить до позорной шпионской смерти не успели. Он вышел, прихрамывая, на свободу, лицо, опухшее от ударов обмотанными мокрыми полотенцами кулаков мучителей, от постоянного страха он глядел в пол, толку от него не было ни дома ни на работе. Впрочем, отец и до этого смотрел все больше в пол, от непонятного и необъяснимого смущения. Но сына заделал как надо, гордился даже им, потому что тот не был на него, как бы, похож. По качествам своим сынок был копией отца.

Сын его был упитан с детства, хорошо организован, верил в помощь со стороны, выдержан, уверен в себе, лукав. Умершего отца не помнил, думал о нем без особых чувств. А чего?! Умер давно, дела минувших дней. Он чтил отчима, делового человека. Слава не умел проигрывать ни в карты, ни во что другое, потому что любил себя, свое полное я, больше всего на свете. Мать его, очень складная, очень живая, шумная, сына своего, как и положено, обожала.

У него была пламенная страсть, которую он взял себе в личное пользование, одолжив, как он думал, на время у мало знакомого парня из соседнего дома. Тот всюду ходил с фотоаппаратом «Смена», высматривая кадр своими почти удивленными круглыми глазами, которые можно было неприхотливо назвать оливковыми. Очень сильные очки в черной роговой оправе усиливали эффект от этих глаз и от их хозяина. Такой странный молодой человек плюс ко всему усатый, с синими губами, с нервными движениями, дерганый, щекастый, просто подарок хулиганистым парням в распахнутых полупальто с поднятыми воротниками и озябшими кистями рук.

Попав в дом к этому парню по случайному поводу (у того был журнал с повестью Солженицына, о которой все говорили), Славик был буквально потрясен количеством фотографий, их какой-то пронзительной выпуклостью, резкостью, насыщенными изображениями и очерченными границами жизни. Фотографии лежали в беспорядке на ободранной лаковой поверхности письменного стола в единственной комнате. В этой комнате знакомый Славы жил с мамой, молчаливой зябко кутавшейся в шерстяной платок женщиной, читавшей близоруко жмурясь в углу у окна книгу «Овод», кажется, на английском языке. Несмотря на блеклую кожу и бедность одежды в этой женщине, Славиной маме, было что-то величественное. Откуда, что, в этом месте, непонятно, но все-таки факт. Так вот фотографии. Слава остро и сразу понял в этой бедной комнате, что единственное, чем он хотел бы всегда заниматься, это фиксировать жизнь так, как это делал странный совершенно непонятный юноша, откликавшийся на фамилию Сумской, Игорь Сумской, рожденный в областной больнице имени Мечникова и никогда не видевший и просто не знавший отца.

Им обоим было по шестнадцать тогда. Слава ближе к вечеру, пройдя по мокрому после дождя асфальту двора и обойдя грузовик у гастронома, пришел к Игорю, договорившись с ним о встрече в школе. Дворничиха в грубой одежде и псевдо- белом фартуке, широкими движениями шумно шаркая по асфальту мела глубокие лужи с дороги. Она остановила свою деятельность, давая Славе пройти без помех. Над входом в ЖЭК в дальнем конце двора висел портрет В. И. Ленина, исполненный белой краской на красном фоне, полотно было мокрым и темным от дождя. Возможно, что на полотнище не был изображен Ленин, но Слава резонно подумал, что больше рисовать было некого, и потом лысина сверкала несмотря на погоду, кто же еще мог быть там изображен? Время было такое на дворе, ленинское. Не хуже, к слову, других схожих русских времен, кстати. Но и не лучше, конечно.

Слава поговорил с Игорем, все выспросил, обговорил, разузнал и многое решил для себя. Он не выведывал совсем, просто разговаривал. Сумской несколько небрежно все ему подробно рассказал, включая названия материалов и очередность действий, название аппаратов и управление ими. Некоторые данные пунктуальный Слава старательно записывал в небольшой блокнотик с листками в клетку, уточняя написание и подчеркивая самое важное. Старался так, что язык высовывал от напряжения, как будто это самое важное, что у него было. Ну, наверное, и было самым важным. «А «Зенит» ты рекомендуешь, как рабочий аппарат для меня? Может быть ФЭД, или Киев лучше?», поинтересовался Слава. Игорь внимательно и удивленно посмотрел на него, глаза его стали совсем круглыми и совсем похожими на оливки, он достал расческу из нагрудного кармана заношенного пиджака, шумно продул ее с гулким посвистом, и несколько раз провел по жестким на вид волосам от лба к затылку. «Очень рекомендую, очень, все подойдут», сказал он странным тоном. Игорь был некрасивым внешне человеком, хотя сам таковым себя не считал. В сумеречное время средней полосы России, под осеннее солнце, будучи юным парнем, Слава выглядел вполне неплохо, сходил за подающего надежды ухажера.

Славе сразу купили Киев, очень дорогой аппарат, отец и мать, выслушав его, одновременно сказали в унисон, что если «это увлечение не повредит учебе, если это тебе так нравится, то, конечно, иди и покупай, Славик». Так подвел итог разговора отец, положив ладонь на стол, и поднявшись со стула достал из застекленной полки том Пушкина в бежевом переплете и протянул сыну несколько 25-рублевых сиреневых ассигнаций. «Пойди и купи, Слава, что надо, что выберешь», сказал он глухим голосом. Для сына ему и маме было ничего не жалко. Слава сиял как чищенные к 1 мая башмаки отца.

«Мне никто ничего никогда не покупал, и ничего, выросла приличным человеком,— низко и хрипло от ревности, сказала старшая сестра Рита, брезгливо фыркнув. Она сидела неподалеку от них за столом, за учебником, но все слушала внимательно. «Погубите шкета, мама». Внешне она была ничего себе, но без перчинки, без юной свежести. К ней не относились в семье всерьез почему-то. Она мало кому нравилась, хотя все было при ней. Но вот не складывалась у нее личная жизнь и все с нею сопряженное. Страсти терзали эту девушку. Ее жизнь была однообразна и нервозна.

Cлава, будучи человеком обстоятельным, все хотел узнать у Игоря секрет хорошего фото. «Ну, в чем дело, скажи, объясни», наступал он. «Я не знаю, надо приглядеться, осмотреться, отступить, наступить и все время смотреть, я так думаю, а потом нажать и все будет как ты хочешь», бубнил Игорь. «Понимаю, это как охота, да!?» — оживлялся Слава. «Почти как охота, но не совсем, это такая почти искусственная игра света и тени, белого и черного, такой почти спектакль, понимаешь?» — говорил Игорь. «Ни черта я не понимаю, не хочешь говорить, не надо, я к тебе как к другу, а ты», злился Слава.

Рита училась в медицинском на врача. Это была девушка серьезная и даже суровая. Рита отнеслась к новому увлечению брата с некоторой иронией, почти с презрением. Поправив указательным пальцем очки на носу, она решительным голосом высказала родителям все, что думала о брате, хотя и не настаивала на своем. «Разве это занятие для современного юноши», сказала Рита в конце слов и ушла к себе зубрить медицинскую науку. У нее начинались экзамены и ей было не до всех этих глупостей. Даже головы никто вслед ей не повернул, бедной.

«Копия немецкого, наши сделали по лицензии после войны, очень хорошая машина», сказал Игорь, покрутив Киев в руках и тщательно осмотрев его. «Теперь дело за малым», сказал он Славе. Тот не понял, что Игорь имел в виду. Каким таким малым, что за малое такое, когда такой фотик в руках, вперед, брат, за черно-белым изображением.

После этого Слава начал всюду ходить с фотоаппаратом и «ловить кадры». Он тратил по две пленки в день, договорился в фотоателье на улице Шевченко и ему за трешку проявляли и печатали его картинки, с благодарностью и поклонами. Слава не знал, как устраивался Игорь с фотками, его это не интересовало.

У Славы ничего получалось, как он бы хотел, все было на месте, взгляд и точное понимание, где кто стоит и что делает. Но что-то было стандартное в этих картинках. Изображения алкашей у гастронома, демонстрантов на 1 мая, матерей с колясками, болельщиков на футболе, были близки к действительности и какой-то правде. Только возможно, от этих фоток нужна была не правда совсем, а что-то близкое к ней, отделенное на шаг-два от правды. Неизвестно что. То самое, что в избытке было у Игоря, какой-то сверкающий блик на стакане с водкой в костлявой руке у мужика в майке и ушанке, отставленное бедро дворничихи, опирающейся на скребок и кокетничающей с участковым, у которого было собранное лицо активиста и изгрызаный папиросный огрызок к углу металлического оскаленного рта… В общем, неизвестно почему у Игоря получалось, а у Славы не очень. Слава это знал, вернее чувствовал, пытался понять секрет Игоря и не понимал никак.

Потом случилось непредвиденное. Они оба уже учились в вузах. Игорь в Педагогическом, а Слава в Университете на матлингвистике. Никто у Игоря фотографий не покупал, ни газеты, ни журналы в Союзе, никто. Все попытки были неудачны и унизительны. А Слава и, вообще, не совался, не хотел унижаться. Но вдруг Сумскому пришла весть из Златы Праги. Какой-то чешский студент, учившийся в вузе, принес Игорю домой плотный конверт с яркими заграничными марками. Студент был какой-то задумчивый, удивленный. Вообще, будешь здесь удивленным, конечно, и задумчивым, озираясь по углам, боясь собственной тени, ничего не понимая вокруг. В записке говорилось, что серия фотографий Сумского принята в соответствующий чешский журнал, о чем с благодарностью сообщается. В конверте была также одна из фотографий Игоря, отпечатанная на плотном картоне: квадратная фигура дворничихи, опирающейся на древко метлы и отражающейся в лаковой поверхности черной необъятной весенней лужи.

Прилагались также 120 долларов гонорара, которые были прикреплены скрепкой к фотографии. Деньги ошалевшему Игорю передал гость, две красивые новенькие ассигнации, хрустевшие грехом и опасностью. Игорь даже чаю ему не предложил, парень, глубоко и счастливо выдохнув, исчез. Через неделю после этого к Игорю зашла яркая девушка в новеньких джинсах и шелковом шарфике. Был май, все цвело, солнце пробивало густую листву тополей, все как надо для антуража. Девушка была полькой, училась тоже в университете, не кокетничала. «Меня звать Ядвига, передаю вам привет из Варшавы, я только что оттуда». Игорь предложил ей сесть, уже ничему не удивляясь. Он, вообще, был уверен в себе с малых лет. Журналов с его фотографиями она, как и чех, ему не передала. «А что с журналом?» – спросил Игорь. Она пожала гладкими плечами, протянула ему 100 долларов, «это ваш гонорар от журнала, Игорь». Сумской разбогател разом, оставшись в некотором недоумении. Мама сказала, неожиданно встрепенувшись, оказывается она все слышал и хорошо поняла происходящее: «Я вас Ядвига не отпущу, попейте с нами чайку, пожалуйста, с печеньем и клубничным вареньем, и не возражайте мне». Пили замечательный очень крепкий чай, с удовольствием заедали вареньем, все было, кстати. Мама вела светскую беседу с Ядзей, Игорь все больше молчал, «он стеснительный у меня, зато талантливый, правда Ядзя!?». Мама все говорила неправильно про сына, но так она видела его. Потом Ядзя ушла, мама сказала, вздохнув, что «вот хорошая девушка, хотя с полячками ничего знать нельзя заранее, ни с кем нельзя Игорек знать ничего, женщины непонятны, мой мальчик». Вот тебе и мама, которая всегда говорила четыре слова в день, по словам Игоря, а тут нате вам.

Он сразу же пошел к Славе рассеянно миновав на детской площадке со сломанными качелями трех веселых парней, испачканных лиловыми линиями Солнцедара на подбородках и шеях. Дверь открыла Рита, фыркнула, сверкнула глазками, блеснула очками, но после паузы все-таки пропустила его в гостиную. Игорь прошел вперед боком мимо нее и все сразу рассказал Славе в полголоса. Тот похолодел и замер от новостей. Холодный нескончаемый и невыносимый ужас, возмущение несправедливостью обуяли его. «Как же так? Почему он? Я же не хуже», подумал помертвевший буквально Слава. Он все понимал в глубине души про себя и Игоря, но смириться с этим было все-равно невозможно. Он просто сходил с ума от этого. Слава был совершенно не взрослым человеком, не мог сдерживать себя совсем. Игорь ничего этого не замечал или не обращал внимания, все неважно. Особой радости у него тоже не было, дело житейское. «Слушай, Слава, у меня теперь образовалось 220 зеленых долларов, нужно продать побыстрее, помоги мне. А то сам знаешь, а?!», горячо пробормотал Игорь, снял очки и протер их шелковой тряпочкой из бокового кармана.

Не отвечая ему, Слава подумал о себе: «Не сходи с ума парень, жизнь сложна и несправедлива. Но, вообще, это ужасно все, конечно».

«Есть у меня один знакомый, он этим занимается не на досуге, по лезвию, вообще, ходит…», сказал Слава Игорю. «Почему по лезвию, здесь всего 220 долларов», вот уж на что талантливый парень, этот Игорь, а элементарных вещей не понимает. «До 8 лет, понимаешь, можно схватить за эти доллары, без особых усилий», пробормотал Слава.

Мимо них на кухню, из которой доносились дивные запахи жаркого, медленно прошла шаркая тапками Рита, не повернув к ним головы. «А чего это Рита так, обижена на меня?» спросил Игорь. «С чего ты взял?», рассеянно отвечал Слава, который думал о другом. «Как же, не здоровается, не глядит, обижена». «Не обращай внимания, переходный возраст, раскормили дуру», сказал Слава. Только сейчас Слава обратил внимание на руки гостя. Это были белые крепкие мало подвижные рычаги, на которые он опирался всем тяжелым корпусом, одетым в застиранную рубаху и расстегнутый дешевый пиджак. Игорь был таким от рождения. Никогда никаким спортом, он, в отличие от Славы, не занимался. Он пуглив, боится много чего, например, власти, официальных организаций с названиями из одиноких букв, и не зря, пугающие примеры налицо.

Слава же наоборот. Несмотря на склонную к пухлости внешность и происхождение, он был резок, мог огрызнуться, ударить обидчика, занимался в старших классах спортом, даже послать мог почти любого далеко, очень далеко… «Отчаянный он у нас, вспыльчивый, в кого только?», — тревожно спрашивала мать. «Не клевала его жизнь еще, не клевала», — объяснял отец, не отрываясь от своих выкладок. Рита с хрипом и завыванием хохотала на этих словах отца, как дракон на отдыхе. А мама сразу откликалась: «Зато тебе уж как клевала, выклевала, заклевала вовсе, молчи уже». И отец втягивал голову в плечи и буквально исчезал. Маму можно было понять, она защищала дите свое, кто же защитить может, если не мать, а?

— Чем же я хуже? Почему не я? — терзал Слава себя. — Я этого так желал. Справедливости нет в жизни. Все этому глупому очкарику. Все говорят «нет правды на земле, но правды нет и выше». Чистая правда.

Заметим, справедливости ради, что Слава и не совался никуда, потом считал он, думая, что сможет лучше фотографировать. Вот и дождался дурачина.

— Так что? Поможешь? На тебя вся надежда, Слава, — вмешался в его тяжелые мысли Игорь.

Слава побеседовал с кем-то тихим голосом по телефону, повернувшись спиной к Игорю. Тот смотрел в крашеный пол в тяжком ожидании, делать с этими зелеными новенькими бумажками ничего было нельзя без Славы. Игорь прекрасно знал, что дело с продажей заграничных долларов он сам провернуть не может, даже говорить не о чем и не с кем. В глубине души, он и не думал, на самом деле, волноваться, но зеленые бумажки, сложенные пополам буквально жгли ему карман.

У Игоря все с фотографиями получилось случайно. Он зафиксировал, не предупреждая, на пленку у входа в магазин некоего расслабленного мужчину в шляпе набекрень, с выходным выражением широкого белого лица, с бутылкой Советского шампанского руке и пакетиком чего-то в промасленной оберточной бумаге. «А фотка когда, а? Так нехорошо, друг!» поинтересовался человек безо всякой агрессии, он был, как говорили соседки Игоря, выпивши. Игорь пожал плечами, он редко смущался. «Я постараюсь напечатать и передать, дайте телефон», сказал он, потеряв интерес к герою. Мужчина что-то сообразил, поглядел на Игоря синим взором в упор и, отмахнувшись, пошел восвояси, плюясь от раздражения. «Рождаются же люди», говорил его огорченный вид, будто бы он столкнулся с чем-то жутким. Игорь справедливо не вызывал симпатии при рассмотрении.

Этот день был успешным для фотохудожника Сумского. Он заприметил девицу в дождевике с поднятым воротником и растрепанными волосами пепельного цвета. Он сфотографировал ее, торопящейся под начавшимся дождем. Она обернулась к нему и воскликнула «спрашивать надо разрешение на съемку, молодой человек». Вместо ответа Игорь сфотографировал ее возмущенное милое лицо. Она оказалась выездным человеком по линии Комитета дружбы народов, дама не без надменности и позы. Но ей, неожиданно очень понравились фотографии Игоря, «прямо Рубенс какой-то из Шувалова», и она взяла их с собой в Прагу и Варшаву, «без обещаний и обязательств, но никому ни слова». Бывает в жизни огорченье вместо хлеба ешь печенье, как говорят мальчики во дворе. Никакой любви у них, кстати, не получилось. Она может быть и хотела чего-то, но Игорь не был расположен, чудак. Что у него вообще было в голове, неясно.

Где ж правота, когда священный дар… лишь, как говорится, озаряет голову безумца, гуляки праздного. Но скажем честно, Игорь не был ни безумцем, ни гулякой, это Слава говорил сгоряча, не подумав.

Неожиданно из кухни, где хозяйничала домработница Нюра, добрая и сдобная женщина, прибрела Рита, неся чай в полуторалитровом фарфоровом чайнике с синими цветами по бокам, и тарелку с бутербродами из жареной рыбы. Затем вернулась и принесла две чашки, ложки и сахарницу. «Сделала вам покрепче, мальчики, чтобы растревожить ваш интеллект», осторожно сказала она. «Вот видишь, Игорь, а ты боялся, все в ажуре, он семь предлагает», объяснил Слава. Мысль у него часто обгоняла разговор.

Рита вышла, смешно семеня и оглядываясь на Игоря. «Чай хорош, Стилет предлагает 7 за один, это по-божески. На рынке стоит 8, но туда соваться не будем, себе будет дороже. Игорь передал Славе 120 долларов, сотню оставил себе, вложив в школьный учебник «Обществоведения» для 5 класса, пусть будет, а что!?

Потом они как-то все разом стали собираться в Израиль, неизвестно почему, наверное, время пришло. У Славика взяли три фотографии в Огонек, заплатили деньги, он стал знаменитостью в своем НИИ. На него приходили смотреть из других отделов. Игорь иногда звал его к себе, они сидели за столом, пили сухое вино. Слава с ревнивым видом перекладывал стопку карточек, качая головой в знак недоверия.

Отец Славика очень расстраивался. Ему сказал один хороший мужик на заседании месткома: «Как вас понимать, Елисей Маркович? Родина вас выучила, воспитала ученого, восстановила в правах, а вы? Что вы, Елисей Маркович, отвечайте, пожалуйста. И нечего тут вспоминать старые обиды, мать наказала, понимаешь, но мать и расцеловала».

— Забудь папа, не обращай внимания, ну их», — говорил ему Славик.

— Ну как же забудь, как же забудь, — причитал отец.

Перед отъездом из СССР в Иерусалим при Советской интернациональной щедрой власти, Слава научился, взяв 10 уроков у пожилого дядьки в пыльном пиджаке, солиста областной филармонии, играть на гитаре и петь песни разных авторов. Он был очень способный человек. Он отлично знал английский, языки ему и вообще, давались хорошо, с детства были частные учителя и совершенная память. Были в его репертуаре песни Элвиса Пресли, а также и песни группы «Битлс», которые в те годы находились на вершине славы и популярности. Не одна девушка теряла голову, когда он, с непроницаемым и одновременно ласковым некрасивым лицом, брал гитару за бока и восклицал низким голосом: «Ну, как не запеть в молодежной стране». После этого он начинал петь высоким красивым баритоном, который хорошо прикладывался к застолью, шуму листвы за раскрытым окном, к женским вздохам, девичьим открытым коленкам и блестящим взглядам.

Память у него была безупречная, он помнил очень многое. Он знал и помнил много лишнего, но много и важного. Все это прекрасно умещалось в его совершенно круглой, несколько кошачьего вида голове с аккуратной бородкой. И то, что ему было необходимо, и то, что ему было абсолютно не нужно, по его словам. Он мог много выпить алкоголя, не хмелея и не возбуждаясь. Он боялся Божьего суда, о чем иногда говорил собеседнику в тяжелые для себя минуты. Но верилось ему с трудом почему-то. Он был мягок, душевен, вкрадчив и обходителен, но доверия к своим словам не вызывал. Налицо было торжество порока в нем. На лице налицо, как говорится. Какого-то ужасного порока, который нельзя ни простить, ни понять никак. Он был холоден как зимний лед на реке в его бывшем краю. К тому же он был самодур, каких поискать. Он был вспыльчив и не лоялен ко всему живому. И очень, очень некрасив, физически, хотя никаких очевидных неправильностей в его лице и теле, на первый взгляд, было невидно.

Иногда казалось, что он и не совсем человек. Детей своих он терпел с трудом, не говоря о детях чужих. Наблюдал за ними всеми с интересом. К животным он был равнодушен, хотя в доме его всегда проживала кошка или собака. Он рассеянно гладил свою кошку в бело-желтых пятнах по голове пухлой ладонью. Та растерянно мурлыкала от нежданной ласки.

Очевидно, было почти каждому его знавшему, что он способен на любой поступок, на хороший тоже. Все это ничем не подтверждалось, так вольное предположение, но и не досужий домысел автора, конечно.

В Иерусалиме он разочаровался очень быстро. Выпив, часто говорил, с осторожным смешком, что «грязненько тут, шумненько, развязненько». Жадным не был, добрым тоже, с деньгами его отношения были не напряженные. Они у него были всегда, они его любили, кажется. С религией отношений не было никаких, ни хороших, ни плохих. «Она сама по себе, а я сам по себе, но уважаю», — говорил он на всякий случай неопределенно.

Игорь, приехавший почти одновременно, быстро уехал в Париж, а оттуда в Америку. «Освободил площадку», ворчал Слава. На фотографии Игоря был спрос, их черно-белая советская пасмурная аура сводила с ума критиков, которые называли его «гением уличного кадра». На переговорах с галерейщиками Слава иногда исполнял роль переводчика. Игорь всегда представлял Славу, как выдающегося мастера, но интерес к его работам был формальным, то есть, никаким.

У Игоря были деньги с первого дня по приезде. Он оставил Славику несколько тысяч наличных при отъезде, сказав, что мне пока не надо, а тебе пригодятся. Я помню те 840 рублей хорошо, Слава».

Слава работал надежно, был правильным человеком на правильном месте. «Мог бы быть идеальный секретный агент, человек без устремлений, без направления, без стержня, глаза — без выражения, никто никогда бы его не раскрыл», — несправедливо утверждал один его старый знакомый после разговора на общие темы с ним. Но железная, как говорится, воля проглядывала в нем, в его тигриных желтого цвета глазах, без гнева.

В красоте своей он не уверен и это его смущает. «Что-то не то с моим лицом», иногда думает он, но предпочитает считать, что все не так страшно. А напрасно. Неловкость за увиденное и почему-то за самого себя, не оставляет глядящего на это лицо.

Он уверен, что его способности очень высокие и что он может буквально все, если только захочет этого, как следует. Действительно он соображает быстро и необходимо правильно. Он очень старается быть любезным, помогает пожилым женщинам усаживаться, спрашивает их о здоровье, приносит воду в чашке. «Хорошо хоть не убивает, не режет ножичком», — сказала как-то одна гостья его матери себе под нос неободрительно после маневров Славы вокруг стола, нервно теребя золотой кулон высохшей кистью. «Что вы говорите, дорогая?» — тревожно спросила ее мать. «Какой у вас любезный и воспитанный мальчик», — отвечала матери гулко эта напудренная старуха с крашеными губами.

Он, очень агрессивен, по сути своей, но когда это ему невыгодно или опасно, он агрессию умело подавляет. Как и вспыльчивость. В молодости он не был чужд высоких материй и идеалов, но позабыл о них. Чего-то ему как бы стыдно в своей жизни, такое есть острое впечатление у окружающих от него и его поведения. Никакой музыки он не слушает и не чувствует ее. Зато за столом, развеселившись от чьей-то неудачи, неловкости, посмеявшись над ней, он может запеть от сытости и выпивки. Фальшиво и высоко запеть, подыгрывая на гитаре советского производства, привезенной с большой родины.

Но на большого злодея он не тянет. Жизнь улыбается ему пока и не ставит перед ним больших вопросов, потому он может позволить себе остаться в рамках нормального человека и никого не кусать за горло. Чтобы быть точным скажем, что была у этого человека при всей полноте и развитых комплексах эротическая пластичность, что-то такое, что заставляло женщин смотреть на него с интересом. Не всех, но многих.

Он любил наряжаться в одежду черного цвета. Костюм, шелковая рубаха без воротника, пытливый взгляд, выжидание. Таков был образ. К тому же черный цвет делал полных людей худыми, об этом он слышал еще в детстве от домработницы, которая учила его заодно с хозяйственными заботами многим вещам необходимым в жизни мальчика и подростка. Он говорил, что забыл имя няни и то, как она выглядела. «Ну, баба такая сладкая, с грудью, с ногами, с плечами», — говорил он, потягиваясь и блудливо глядя в сторону.

Мать его была умной, опытнейшей женщиной, которая многое знала про становление молодого интеллекта и развивающегося юного тела. Отца он быстро забыл. Достаток в доме был всегда. Мать была добрым человеком, скрывала рациональность, интуитивно понимая, что это все не совсем как надо. Сын, может быть, тоже скрывал рационализм, но у него это не получалось. Или не скрывал, неизвестно. Он, вообще, очень многое держал втайне от других, будучи человеком скрытным и не любопытным.

Почему-то он считал, что у него очень хорошо с юмором. Громко смеялся над анекдотами, сам помнил их очень много. Курил трубку, не акцентируя и не разглашая это увлечение. Любил уверенно отыграть в карты ночку. С сильными игроками старался не садиться, других обыгрывал, по маленькой, как говорится, иногда на серьезные суммы. Он был преферансистом «прирожденным», рассказывал, что играл в студенческие годы запоем, с удовольствием добавляя к повышенной стипендии серьезные суммы. Однажды, уже в Иерусалиме он сел за пулю с тремя игроками, двух из которых прежде он буквально обдирал. Третьим противником нашего математика, которого все называли неизвестно почему Сикейросом, был очкастый, шумный человек, скандалист и выпивоха, какой-то инженер с механического завода в городке под Иерусалимом. И вот этот инженер оказался игроком блистательным и выиграл все у всех. Безоговорочно. Играли по маленькой ставке, но набралось, в результате, внушительно. Наличных у Сикейроса не оказалось в полной мере, и на остаток долга он очень неохотно выписал синий именной чек Национального банка.

Это было не принято в этой компании, но прошло, потому что Сикейрос резко сказал, не оборачиваясь, от стола, что «это что не деньги, я не понимаю». Инженер промолчал, взял чек и уехал, выйдя из квартиры почти забавным шагом, заимствованным из спортивной ходьбы. Было 6 часов утра, уже светло, все были бледными после бессонной ночи, сигарет и двух бутылок коньяка, выпитых за часы игры. Хлебные крошки и листки петрушки остались от внушительной горы бутербродов на пустом теперь советском блюде с золотой каймой по краю.

После этой истории инженер никогда с Сикейросом больше играть не садился, отговариваясь разными причинами. Сикейрос еще долго пребывал после той игры в бешенстве, а когда ему случайно напоминали имя победителя, буквально исходил злобой, шипел и скалился как говорящий кот из путешествующего цирка, который однажды в мае приезжал ко дню Независимости в Иерусалим, и полосатый красно-белый шатер его ночью разбивали на пустыре у Дворца губернатора. Инженер избегал играть с Сикейросом в карты, не объясняя ничего. Лишь однажды выпив, он сказал в компании по поводу Сикейроса, краткую не слишком понятную, но емкую фразу: «Он выглядит нечистоплотным, а я — брезглив с малых лет, да и лень мне его обыгрывать, мальчишку». Инженер этот был очень смышлен и из-за своего сложного, многогранного характера очень силен в отрицательных формулировках. Многие его не понимали. Они побаивались, его близорукого, блеклого взгляда исподлобья, наполненного злобным сарказмом.

Нет, все-таки Сикейрос очень любил деньги. Они были его любовью. Третьей любовью. Первая, и главная, любовь его была к самому себе. Вторая любовь — к женскому телу, к бежево-розовому избыточному варианту его. А третья любовь его была к деньгам. Просто к бумажным и металлическим деньгам, купюрам разных стран, разного достоинства. И к монетам тоже он был привязан. Но главная его любовь была фотография, к которой он не охладел, но поостыл что ли, разобравшись в себе.

Рита замуж так и не вышла, хотя после диплома у нее был период расцвета, когда она считалась и выглядела настоящей красоткой. А уж в белом халате от нее просто все падали, как говорят досужие люди, штабелями. Кажется, она всю жизнь любила этого дурака Сумского, который все думал про то, что чем-то ее обидел или даже оскорбил. А это было не так, но поди теперь расскажи этому болвану Сумскому, где он, а где она?

«И-эх», — провозглашал Слава, выпивая за раз фужер (180) водки и молодецки отводя пустую посуду в вытянутой руке в сторону. «И-я-ах», — летело по комнате. Можно было понять из этого, что также гулко он восклицал и, с удовольствием занимаясь любовью, и что его стон совпадал с ее выкриками и вместе они, эти крики. превращались в большое личное и лихое счастье Сикейроса. Когда при нем вспоминали имя Игоря Сумского, сделавшего бешеную карьеру в США и на западе вообще, он мрачнел и стучал каблуками ботинок по каменному полу в такт бешено бьющемуся сердцу.

Вы спросите, а про что же этот рассказ? Ведь не про ахи и молодецкие охи немолодого уже мужчины со сложным характером и счастливой (?) биографией. Не про изгибы его характера и не перипетии карьеры, которая сопровождалась больше великолепными взлетами, чем неловкими падениями. Не про его судьбу, в общем, обычную и ничем не примечательную.

А рассказ этот про то, как в один прекрасный день, а точнее утро, мама Сикейроса, та самая живая, деятельная женщина, почувствовала себя плохо. Она смогла сама вызвать «скорую», которая приехала немедля. Ей сделали укол, померили давление и отвезли в больницу «Хадасса», находившуюся обособленно за арабским кварталом, и за еврейским кварталом, разбитым после войны на Французской горке.

Через два часа туда примчался с работы Слава Сикейрос, назовем его так, бледный, потрясенный и встревоженный до заикания. Вызвали из дома какого-то самого важного и лучшего столичного нейрохирурга, который бежал по коридору, а за ним поспешал смешным, киношным шагом Чарли Чаплина Сикейрос. Он пытался сунуть врачу в карман не застегнутого халата деньги, а тот отмахивался от них, как от мух, не останавливаясь ни на мгновение, потому что счет шел на секунды, а «этот русский идиот никак этого не хотел понять».

В Иерусалиме никогда не ждут с похоронами, сразу споро зарывают тело на огромном холме при главном въезде в город. Но сначала отпевальня на улице Шамгар, чтобы вы только ее не знали никогда.

А потом уже кладбище на холме, с каменными дорожками, аккуратными плитами и кружащими видеокамерами слежения. Там лежат многие и многие, нет им числа. Под кладбищем внизу напротив, находится город. Если смотреть ночью с вершины холма вправо, то зрелище открывается величественное, сильное и пугающее. Да и днем, конечно, тоже вид космического впечатления, все это неспроста, такая мысль не оставит уже вас никогда после этого обзора.

Мысль о том, что вот все меня уже бросили и оставили одного, часто возникает здесь у многих на вершине этого желто-белого холма…

По дороге к машине Сикейрос вымыл руки и лицо под краном на обочине дороги, стряхнул горькие капли и начал отпирать машину. «Все будет хорошо», сказала ему проходя женщина в платье и платке. «Кто вам это сказал? Никогда уже ничего не будет», отозвался Слава резко. Дама съежилась и исчезла в группе торопящихся к стоянке людей.

Вечером Сикейрос приехал после молитв и обрядов, которые вытащили из него все изнутри без остатка, домой с кладбища, бегом поднялся по ступенькам в квартиру на третьем этаже, зашел в свою комнату, прикрыл дверь, лег на пол черным лицом вниз, уложил голову левой щекой на каменную, гранитную очень дорогую плитку, которой несказанно при покупке гордился и сказал трезво и внятно: «Господин мой на небе, я боюсь тебя. Прости меня». Потом он поднял голову и повторил: «Умоляю тебя, прости меня, если можешь».

Потом он поднялся на ноги и, с трудом сохраняя равновесие, опираясь о стену прошел к окну в углу комнаты, поглядел в него.

Был виден все тот же каменистый пейзаж с редкими тонкими соснами, снующими жирными куропатками и бурой растительностью. По склону бодро шел рукастый, улыбчивый и глазастый сосед Славы Сикейроса, человек средних лет с вредными привычками и пристрастиями. Он энергично направлялся по пастушьей тропе свежего сизого цвета в бакалейный магазин в торговом центре, срезая путь. Так он всегда ходил по утрам за молоком и кефиром, отмахивая рукой как молодой человек, которым уже давно не был. «Надо бы его сфотографировать», опять подумал Слава, но мысль эта была впервые невнятна, нерешительна и к тому же затерта временем, водкой и черным горем.

2020 год