ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Всю жизнь Сагаловский подчёркивал свою принадлежность к «народу Моисея» и спорил с А. Городницким, утверждавшим, что «родство по крови образует стаю, родство по слову создаёт народ»: «Я мысленно историю листаю / и думаю, что всё наоборот» — за евреями всё время «мчится волчья стая, которая в родстве по слову «жид». И потому он убеждён, что «родства по слову мне не нужно даром, / родство по крови — то, чем я живу».

[Дебют]Лилия Бельская

«БОЧКА ЮМОРА С ЛОЖКОЙ ЛИРИКИ»

Так назвал одну из своих книг поэт Наум Сагаловский, эмигрировавший из СССР в Америку. О трёх эмиграциях он поведал в краткой автобиографии:
1.Эвакуация в 1941 году из Киева в Уфу;
2. Вынужденный отъезд в провинцию за высшим образованием;
3. Бегство из Советского Союза в США в 1979 году.

Ещё одна биографическая справка — шутливая, стихотворная: «Своих родных / я помню слабо;/ запомнить — голову сломать:/ Мороз мне — дед,/ Яга мне — баба,/ Дюма — отец,/ Отчизна — мать».

А третья «Попытка автобиографии», самая подробная и обстоятельная, написана в ироническом ключе, начинается с рождения автора и завершается его пребыванием в Америке. Младенца нашли не в капусте и не в клюве аиста, а в «мусорнике» (англ. гарбидж), откуда забрал его еврей Иосиф, и ему сделали обрезание, чтоб «меньше места занимал». И вся жизнь его прошла в «мусорнике», где он подбирал с утра до ночи всё подряд — и «красный галстук пионерский», и школьный аттестат, и инженерный диплом, и друзей, и жену, и детей. «У нас была одна забота — /бежать, ловить, хватать из рук!» Оказавшись за границей, он опять столкнулся с «гарбиджем», но другим: «Располагайся и живи, не надо мучиться и драться»; «Здесь легче дышится стократ. / Жую банан и жду зарплаты. / Люблю всем сердцем эти Штаты! / Скажите, их не сократят?..»

А теперь наша очередь рассказать биографию Наума Сагаловского. Родился он в 1935 году в г. Киеве в еврейской семье. И «пятый пункт» сыграл роковую роль в его жизни, помешав ему поступить в университет и получить гуманитарное образование. Пришлось выбрать политех, уехать в Новочеркасск и стать инженером. Так Наум вынужден был вести двойную жизнь: днём вкалывал на заводе, зарабатывая гроши, а ночью сочинял стихи «в стол», не имея возможности их опубликовать. В конце концов Сагаловский с женой и двумя сыновьями решился на эмиграцию, но не в Израиль, а в США, куда уговорил его уехать школьный товарищ и нашёл ему работу в Чикаго, где он и живёт с 1979 года. Именно в Америке Наум реализовал себя как стихотворец, обрёл литературную среду, печатался в газете «Новый американец», подружился с её редакцией и особенно с Сергеем Довлатовым, и впоследствии опубликовал переписку с ним под названием «Еврей армянского разлива и Витязь в еврейской шкуре». Он по-прежнему пишет для русскоязычного читателя, но издаёт свои книги в США, а в России его почти не знают.

Когда-то молодой Наум по примеру многих советских поэтов пробовал пробиться в печать своими переводами и «замахнулся на отца нашего Шекспира», переводя его сонеты. Однако после Маршака неизвестного переводчика не печатали. Позднее он переводил с разных языков, но чаще всего идишские песни, в том числе такие популярные, как «Тум-балалайка» и «Чири-бим, чири-бом». Интересна история песни из фильма «Юность Максима» (1934) «Крутится, вертится шар голубой». Это не перевод, а русский вариант еврейской песенки «Где эта улочка» (муз. Ш. Секунды, слова И. Розенберга, 1926). А Наум сделал перевод с оригинала, и последний куплет звучит так: «В дом захожу я, / и горестно мне, / всё, что здесь было, / осталось во сне, / нету той улочки, / рушится дом, / нету девчонки, / что в сердце моём».

Наряду с переводами, Сагаловский, опираясь на чужие тексты, сочинял пародии и придумал новый жанр «Переклички», что-то вроде стихотворных шаржей и карикатур. Например, откликаясь на стихотворение А. Кушнера «Музыка — ты уроженка Милана», построенное на перечислении итальянских городов, пейзажей, музыкальных терминов, в «перекличке» «Идиш — ты уроженец Херсона» перечисляется всё, связанное с еврейской жизнью: имена и фамилии, географические названия, идишские словечки (tukhes, shlemazl), т.е. сохраняется перечислительная интонация, а тональность резко меняется, и вместо восторженной («Музыка — ты итальянское диво») становится разнообразной — от юмора («goim повсюду — и слева, и справа») до трагизма («пух из подушек, убийства, погромы»). Некоторые «переклички» осмеивают чужой текст, или дополняют его, или указывают на неточности и ошибки. В стихотворении Л. Колганова «Рождество» безымянный малыш заблудился и оказался «иудейским отбросом, самым чувственно-русским», «обрусевшим в мороз». Ответ «О Христе» осмеивает прозвище «иудейский отброс», называет имена знаменитых русских евреев (от Шагала до Ландау) и заканчивается выводом: «Россия — ты мусорный бак / для всех иудейских отбросов».

Необычное смешение своего и чужого текстов мы наблюдаем в «Блюзе для Сергея», в котором авторские строки перебиваются цитатами из новеллы С. Довлатова «Блюз для Натэллы»: «Ты — известный писатель, но я тебе честно скажу: / ЛИЧНО Я ИМПОНИРУЮ БОЛЬШЕ ТОЛСТОМУ», «не грусти, дорогой, что чего-то ещё не достиг, / БУДЕТ ВСЁ — ПАТЕФОН, ХОЛОДИЛЬНИК, КОРОВА».

Конечно, все эти «перепевы» лишь малая часть поэзии Наума Сагаловского. Главное в ней — оригинальное творчество: юмор, сатира, лирика, поэмы. Правда, по мнению Е. Евтушенко, лирики у Наума нет, «он умеет смеяться, а этот дар встречается много реже, чем лирический» («Строфы века»). Вероятно, известный поэт изменил бы своё мнение, если бы прочитал наумовский сборник «Я уже не умру молодым». Лирические стихи и поэмы» (Чикаго, 2009), в котором немало произведений драматических и трагических («Уплывают мои корабли», «Вот и кончается наша любовь», «Уходим», «Приснитесь мне…», «Когда я уйду…», «Реквием»): «Не всем дано стоять на площади Сенатской — / кому-то суждены осенние леса» («Ближайшие друзья — за тридевять земель»); «Ещё не прочитана жизнь, / а уже — эпилог» («Земля»).

Основными мотивами в поздней лирике Сагаловского становятся воспоминания о прошедшей жизни («Вечная память ушедшим годам», «Вот летопись моих ушедших дней»); подведение жизненных итогов («Я жил, распахивая настежь / ворота в душу», «А до конечной станции / уже рукой подать», «Смерть приходит, не давая поблажки»; «К 70-летию»); обращение к собратьям по перу и прощание с умершими («Обращение к братьям-писателям», «Затравленных поэтов имена…», «Любите поэтов, пока они живы», «Памяти Булата Окуджавы», «30 января 1996», «Памяти Сергея Довлатова»); раздумья о поэтическом творчестве и о собственном «загубленном таланте» («И Муза ушла, на прощанье / ни строчки не выдав», «Метафор нет; / сравнений — кот наплакал, / эпитетов — и тех не наберёшь»).

Безусловно, не обходится без еврейской темы — и не только в автобиографических текстах («Мой тихий шепот — «Я не твой!» / И марш «Прощание еврейки» / оркестр играет духовой»; «Ночь. Выхожу один я на дорогу. / А там еврей с евреем говорит»), но и в произведениях, посвящённых истории Израиля («Баллада о Всемирном Потопе», «Двести лет вместе»; о «не затерянном в мире местечке», «где каждый еврей притворяется Вечным Жидом»).

При всём драматизме наумовских лирических стихов в большинстве своём они ироничны. Это усмешка и над собой, и над событиями, и над понятиями, и над проблемами, вплоть до старости и смерти: «А я ношу потёртые штаны / и ради благ не лезу вон из кожи»; «Подох стреноженный Пегас — / надежда наша и обуза, / и никогда уже от нас / не забеременеет Муза» («Ноктюрн»); «Над Летой тишь и благодать…/ Стою один, и не с кем выпить, / и душу некому отдать» («Лета»); «Слова простые, как репейник, / неумолимые, как танк — / « Я умираю» — шесть копеек / и плюс художественный бланк» (о телеграмме — «Слова»).

Определив свою лирику как ложку в «бочке юмора», поэт иногда выделяет юмористику и сатиру в особые разделы, которые бывают разнообразны, оригинальны и остроумны. Недаром литературный критик И. Толстой озаглавил своё интервью с Наумом «Мудрый пересмешник» (2015). Так, в недавнем его сборнике «Мы встретимся на дальнем полустанке» (2015) в соответствующем разделе пересмеиванию подвергаются библейский сюжет о рождении Измаила и Исаака, от которых пошли евреи и арабы — «заклятые враги» («Нам кощунствовать негоже, / но весь этот тарарам / заварил — прости нас, Боже, / прародитель Авраам»); и доисторическая гибель динозавров: «Отчего исчезли динозавры?» — «кто свяжется с евреями. Тот исчезнет навсегда» (рамзес, амалек, гитлеры, сталины); и молитва у Стены Плача: еврей, не слыша ответного гласа Божьего, вопрошает: «Я, что, со стенкой говорю?» На еврейский лад пересказана пушкинская сказка — «Сказка о рыбаке и фаршированной рыбке». Обыгрываются стихи Ахматовой и Пастернака, имена гайдаровских героев Чука и Гека (чукча и грек) и строки из знаменитого «Памятника» Пушкина.

Нет, весь я не умру. Процентов так на двадцать.
В дробях уже никто не смыслит ни черта.
Зато мои враги пойдут зубами клацать,
конечно же, сперва их вынув изо рта. (…)
Веленью Божию, о муза!.. Толку в этом —
ничуть, одни слова, которым нет конца.
Давайте жить, как нам завещано поэтом —
обеда не страшась, но требуя винца!..

Автор высмеивает Ватикан во главе с Папой Римским, объявивших, что «избранного народа» больше нет («А Папа пусть идёт к такой-то маме, / и все антисемиты вместе с ним»). Перефразируя известный афоризм Е. Евтушенко, обличает российскую власть: «Дерьмо в России — больше, чем дерьмо» (Дума, суды, Крым) и задаёт вопрос: «Когда ж падёт под грузом этой кучи / зловонная имперская тюрьма?»

В лирической части этой книги ощущается меньше ироничности и насмешек, а больше печали и трагизма, которые проявляются в размышлениях о судьбе евреев, Холокосте и антисемитизме, о советском режиме, о современности («Кадиш», «Интернационал», «Сыграйте мне фрэйлэкс», «Пророчество»): «В мире пошлом и рутинном, / как ни бейся, не уйти нам / от намеченной стези», «рушится мир, щепки летят»; «не будет никогда последнего антисемита». Поэт обращается к «Рабиновичам русской земли» и удивляется, как они могут жить в юдофобской стране, служить ей, развлекать её, хотя их по-прежнему зовут жидами: «Жаль, что предков печальную участь / вы надолго в себе погребли. / Ничему вас погромы не учат, / Рабиновичи русской земли». Да и современная Европа терпеть не может евреев («евреи, как мухи в сиропе, — / вылавливай их и дави») и построит им новый Освенцим. Отсюда призыв к ним («евреи, ослы, остолопы») валить в Израиль — «он ваша надежда и щит».

Всю жизнь Сагаловский подчёркивал свою принадлежность к «народу Моисея» и спорил с А. Городницким, утверждавшим, что «родство по крови образует стаю, родство по слову создаёт народ»: «Я мысленно историю листаю / и думаю, что всё наоборот» — за евреями всё время «мчится волчья стая, которая в родстве по слову «жид». И потому он убеждён, что «родства по слову мне не нужно даром, / родство по крови — то, чем я живу».

Книга, озаглавленная «Поэт, говорящий на идиш» (помните севеловского «Попугая, говорящего на идиш»?), — пожалуй, самая еврейская и самая юмористическая в творчестве стихотворца, пишущего по-русски (2015). Русские пословицы превращаются в еврейские («Еврей хорошо, а два лучше», «Не плюй в еврея — пригодится», «Не было ни гроша, да вдруг — еврей»); переиначиваются крылатые выражения из крыловских басен («А Иоська слушает да ест», «А вы, друзья, как ни садитесь, / никак в евреи не годитесь»). Подчас стихи пересыпаны идишскими словами (цымес, ховер, мэшигенэр). В еврейском и комическом ключе переделаны русские песни («Шумел камыш», «Три танкиста» — дантиста; «Крейсер «Аврора» — Абрам; «А где мне взять такие деньги») и сказки («Терем-теремок», «Сказка про редьку», «Красная кипочка»). Особенно неожиданна и забавна «Курочка рэбе», которая носила яички для рава, а однажды никто в многочисленной семье (8 детей) не мог разбить яйцо, как и мышка: «Зачем нам носит курочка / небьющихся яиц?» И её сварили. А куда дели яйцо? Лежит оно забытое под крыльцом. «Уже прошли года, / а что оно из золота — никто не дога…». Пародируются сюжеты горьковской «Песни о Буревестнике», и «Витязя в тигровой шкуре» (еврейской), и пушкинские письма Татьяны и Онегина.

Если некоторые поэты изредка сочиняют афоризмы, то Наум изобрёл «Опилки» — короткие, забавные шуточки: «Мазаль — тов! Лермонтов — тов!», «Из толкового словаря: Травиата — вегетарианка», «И вечный борщ! Харчо нам только снится», «Муха-Цокотуха на идиш: Муха-Цокотухес», «Грузинско-еврейский праздник Хачапурим», «Неполное среднее собрание сочинений», «Амфибрахий Ямбович Дактиль, национальность — хорей».

Итак, Сагаловский охарактеризовал своё творчество как бочку юмора с ложкой лирики. А вот С. Довлатов считал своего друга «выдающимся трагикомическим поэтом», у которого лирические стихи менее своеобразны, хотя и талантливы, зато в юморе он «уникум» (имеется в виду вся сфера комического — и ирония, и сатира). Чтобы подтвердить справедливость довлатовского отзыва, приведём в заключение стихотворение «Воспоминание о будущем», в котором удивительным образом перекликаются и совпадают две эпохи в российской истории — начало ХХ и ХХI веков: «Идёт 11 год. / Страною правят мародёры. / Дебаты. Партии. Раздоры. / Молчит обманутый народ. / Попы. Молитвы. Божий лик. / Правитель подлый и лукавый. / Мздоимцы. Воры. Суд неправый. / В чужой земле — российский штык. / Куда ты, Русь? Ответа нет. / Где долгожданная свобода?../ А до 17 года — / всего шесть лет. / Всего. / Шесть. / Лет». Гоголевский вопрос остаётся без ответа, а предсказание ближайшего будущего не сбывается.