ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Я искренне не понимала, мальчик шутит или настолько беспредельна его вера в любой вздор, который выдаёт ему семья, или он попросту глуп? Да нет, я не впервые с ним беседую по душам, уж в этом бы я разобралась.

Лидия Друскина

ДЕД ИЗ КАРАГАНДЫ

Дополнение к «Нашей улице»

Сегодня улица находится в крайнем возбуждении. С некоторых пор у меня поселился один молодой человек. Всем от этого события нет покоя. Совершенно наподобие наших деревенских бабок, старые европейские дамы ведут наблюдение за квартирой, фиксируют исчезновение и появление моей машины, которой пользуется Максим, даже опять устроили праздник улицы, чтобы выведать у меня, кто такой, почему и как. На праздник никто кроме них не пришёл, а мы так и вообще уехали в замок Гогенцоллерн, но утром дамы позвонили, выразили сожаление по поводу моего отсутствия и пригласили на кофепитие в другой день. Я не пообещала. Через день пригласили ещё раз и опять я отказалась, для убедительности сильно покашляв в трубку.

— О! — сказал старческий голос, — да вы больны, фрау Друскин. А молодой человек вам помогает? У вас есть необходимые лекарства?

Ну наконец-то предмет их неуёмного любопытства обозначен словами!

Мой массажист Андрей однажды сказал, что старые дамы, тоже его пациентки, живущие на противоположной стороне, всё знают про меня, потому что пользуются биноклями, а у фрау Херинг так и вообще есть подзорная труба, оставшаяся от мужа.

Я и не подозревала, что вызываю к своей персоне такой жгучий интерес. Правда, помню один в высшей степени приятный случай. У меня гостили два артиста из Ленинграда, Саша Хочинский и Игорь Окрепилов. Одеты они были весьма бедно, время тогда было в России тяжёлое. И вот раздаётся стук в кухонную дверь, и я вижу симпатичную древнюю даму с симпатичным молодым мужчиной, который приволок огромную коробку и даже не пыхтит. «Фрау Друскин», — сказала дама, — познакомьтесь, это мой сын. Он профессор, хирург, кардиолог, у него обширный гардероб и я попросила его привезти кое-что для ваших гостей.

Я позвала ребят.
Мужчины пожали друг другу руки и доктор, вероятно одного взгляда на Сашу ему было достаточно, любезно произнёс:

— Если понадобится, обращайтесь, у меня клиника в Шварцвальде. И они ушли, поблагодарив нас. Мы от изумления, кажется, этого сделать не успели.

Когда коробку втащили в квартиру, у гостей разом отвисли челюсти. Игорь на правах старого знакомого стал выхватывать плотно сложенные вещи одну за другой. Саша стоял в стороне и наблюдал.

— Эй-эй, — остановила я Репу, — тут ведь на двоих.

— На десятерых, — поправил меня Саша. Позже мы с ним поговорили на эту тему. Тогда тоже весь двор любопытствовал, а вылилось всё в помощь. Так может и теперь мне принесли бы лекарства от моей выдуманной простуды? Ну, а любопытство — оно же не порок!

Благодаря знакомству с Максимом я стала совсем иначе относиться к русским немцам. Мне по-настоящему стыдно, что я не задумывалась над их трагическими судьбами.

Словно слепота и глухота застилали разум. И надо же было так случиться, что совсем молодой человек, на полвека моложе! открыл мне слух и зрение.

Однажды мы говорили об отношении аборигенов к нам, и он бросил невзначай:

— Я чувствую себя человеком второго сорта.

— Да ты что!? — Не поверила я. — Ты? Себя? Почему?

Он, видный симпатичный парень, всегда аккуратно одет, серьёзные глаза, добродушная улыбка, беглый немецкий, остроумен, хорошие манеры, сдержан, внешне спокоен, как все большие и сильные мужчины, и вдруг такое признание! Я очень огорчилась. Расспрашивать вроде бы и не к лицу, но, с другой стороны, уж если он сам это произнёс, то вроде бы и нужно. И я начала издалека.

— А откуда твоя семья попала в Казахстан?

— Не знаю.

— Как не знаешь?

— Ну я же родился там, мы всегда там жили. И дедушка, и бабушка, и мама.

— Этого не может быть.

— Почему?

— Потому что Казахстан — место ссылки. И немцев туда ссылали. Вы не добровольно там оказались.

— Дома про это со мной не говорили.

— Господи Боже, да ты же взрослый, почему сам не поинтересовался?

Долго молчит. Смотрит изучающе. Потом решает, что мне можно доверять.

— Мы происходим от фон Витте, я вам сейчас родословную покажу. И заходит в интернет.

А там выложена Ростовским Дворянским Собранием действительно какая-то безумная родословная.

— Вот это моя прабабушка, она была расстреляна в 41 году, вот это мой дед, он был начальником сети шахт в Караганде, вот это его братья и сёстры, их было десять, кто они и где — я не знаю. Я вообще мало знаю, мне никто ничего не рассказывал, я сам случайно нашёл, потому что искал дедушкину дочь от первого брака, к которой он перебрался, когда бабушка, мама и её родные братья решили уехать в Германию.

— А дед почему с вами не поехал?

— Он не хотел, чтобы я вырос в рабстве.

— Да в каком же году вы приехали?

— В 2002-м.

— И твой дед в 2002 году сказал подобное? Образованный человек, он не мог говорить такую чушь.

Я искренне не понимала, мальчик шутит или настолько беспредельна его вера в любой вздор, который выдаёт ему семья, или он попросту глуп? Да нет, я не впервые с ним беседую по душам, уж в этом бы я разобралась. Наивный, но меня всегда радовало, что в отличие от своих товарищей, он умный, тонкий, вообще несколько другой, не такой, как все. А тут словно в ступор вошёл. И меня в тупик загнал.

— У бабушки есть папка с какими-то документами, я постараюсь их привезти.

К тому времени, когда мы открыли папку и потрясённые читали её до глубокой ночи, Максим уже жил у меня. Похоже, что с такими предками я побоялась оставлять его одного барахтаться в этом мире. Тем более, что родных он только навещает, а с вопросами приезжал ко мне.

Ни возведение в потомственное дворянство в 1786 году человека по имени Эрнст Андреас Витте, ни высокие государственные посты его сына, ни знаки отличия за мужество и личную храбрость его внука, ни ордена Св. Владимира с мечами и бантом и Св. Анны обоих, ни серебряная медаль за оборону Севастополя на Георгиевской ленте, ни даже Всемилостивейше пожалованный бриллиантовый перстень не произвели на меня такого впечатления, как советских времён почтовая карточка, датированная октябрём 1945 года.

«Добрый день, дорогая Вера!

Пишу тебе из Куйбышева. Сообщаю, что жив и здоров и еду в Караганду. Хотел заехать в Орловку, но ничего не получилось, не на кого было бросить людей, а у меня сейчас 90 человек подчинённых. Пока больше писать нечего. Когда приеду на место, тогда будет интересно писать, так как буду иметь адрес. Ведь так хочется получить от вас хоть две строчки. Как же вы поживаете с Бориком? Передай привет Ане, если она ещё в Орловке. Пока всё. Целую тебя и Боричку крепко-крепко. Леонид.»

На обратном адресе пометка: «ему было 21.6 м.»

Сердце моё замирало на каждой фразе. Я не разучилась читать между строк.

Максим тихо произнёс:

— Это дедушка.

— Его везут в ссылку, — говорю я.

— Почему вы так решили?

— Это не я решила, это Сталин. Что-то случилось с дедом, давай читать дальше.

А дальше выясняется, что «дед» девятнадцати лет от роду с сентября 43-го по май 45-го находился в немецком плену, а оттуда прямиком был отправлен, судя по единственному слову «Куйбышев», в тюрьму, а дальше на угольные разработки в северный Казахстан, будь он проклят.

Ещё в мае 43-го он писал: «Дорогой мой папуся… Я пока в бою не был, но скоро пойдём убивать фашистскую гадину, вот тогда время пойдёт веселей». Ему 19. В октябре 41-го расстреляна его мать, дворянка Лебедева, ему тогда всего 17. И там, на фронте, он мучается этим, умный мальчик, и просит папу: «Только пишите побольше и подробней, я ведь ничего не знаю про нашу семью. Целую сто тысяч раз».

Вот эти «сто тысяч» меня просто добили. Я прочитала множество талантливых книг о войне, множество стихов, берущих за душу, пересмотрела огромное количество фильмов, советских, американских, французских, немецких — отличных, нелживых, трагических. Но честное слово, никакое искусство так не разрывало мне сердце, как эти два клочка бумаги, написанные по-детски, с завитушками и карандашом.

Ссылка не была для деда новостью. Он и родился на поселении. Семью то и дело мытарили… Места краткосрочного жительства перечислены им собственноручно в автобиографии: с. Парашино, с. Орловка, Саратов, Орёл, Нижний Новгород, Воронеж, Душанбе, теперь вот ему выпала Караганда. Там он и прожил свою искалеченную властью жизнь. «Все мы, ссыльные, начинали работать на шахтах на чёрной работе. Я начал учиться работать маркшейдером. Вначале меня учили старшие… позднее окончил экстерном без отрыва от производства Карагандинский горный техникум… затем Донецкий индустриальный институт». Он стал горным инженером, главным маркшейдером шахты, затем директором сети шахт, где вот теперь уже действительно у него было в подчинении не 90 человек, товарищей по депортации, как он намекал в открытке, а 2300, из которых 30% немцев, «основа коллектива». «У нас всегда было взаимное уважение и поддержка друг друга.»

На вопрос немецкой анкеты к какой партии он принадлежал, Леонид Николаевич отвечает обезоруживающе просто: «Я был рядовым членом КПСС не потому, что поддерживал бредовые идеи коммунизма, а просто так было принято в обществе, такие были порядки в СССР».

Не знаю, почувствовал ли его внук, сидящий вместе со мной той ночью над бумагами, как достойно выдержал его дед удары судьбы. В памяти Максима он остался суровым и неразговорчивым со взрослыми, хотя с ним, ребёнком, добрым и любящим. Во мне же, посторонней, история отозвалась сердечной болью.