Те несколько минут, что музыканты, изображая вдохновение, играли «Марш», гости дисциплинированно стояли за спинками своих стульев. Все натянуто улыбались, особенно дамы. Затем все чинно сели. И над столом повисло молчание, пока хозяйка не подала знак, что можно начинать.

Лиля Друскина

ПРИГЛАШЕНИЕ

Приглашение на 75-летие Рольфа я получила приблизительно за месяц до события. Скучное, очень серьезное, с цитатой из Киркергора, словом, официальное. Оно такое не первое в нашей дружбе, немцы склонны к церемонному поведению, это у них называется европейским воспитанием, но нынче я отреагировала не просто иронично, а с раздражением.

Разве я могла бы написать «Мы радуемся твоему\вашему приходу»? Да нипочем!

Все-таки же день рождения, а не заседание общества по биоэтике.

Идти на праздник не хотелось.

Роземари словно чувствовала и в нашем ежевечернем телефонном разговоре не уставала напоминать о ресторане. Она даже рассказала, какой будет суп: бульон с омлетом, что на мой вкус гадость. Про второе и десерт она промолчала, а мне и неинтересно. Во-первых, сытые — пресытые; а во-вторых, в этом мещанском дорогом заведении «Розенау» я была несколько раз и это пресно. Или может быть Лоренцы всегда заказывают диетическое?

Накануне Яков Рывкин встретил Рольфа в лесу и тот сказал, что сочетает приятное с полезным, а именно, обдумывает на природе, что он завтра будет говорить о каждом из гостей. Ну-ну, — подумала я иронически, вот повеселимся.

И не ошиблась.

В качестве тапёров были приглашены мои друзья Лерики, сто лет играющие одно и то же в четыре руки строго по нотам.

Но оказалось, что пианино, на котором было задумано торжественно исполнить «Марш ко дню рождения» Шумана и под звуки которого общество продефилировало бы попарно с террасы в банкетный зал, занято другой компанией.

Мы ждали, когда оно освободится.

Было несколько неловко. И потому, хорошенькая, элегантная, слегка жеманная Роземари громко смеялась, но не возмущалась, не качала права, как это точно сделала бы я — ведь банкетный зал снимали с инструментом, а любезно общалась с гостями.

Одна дама, профессор, проректор какого-то хитрого факультета, громкое имя в ученом мире, единственная наследница двух богатых семейств, довольно интересная, но, похоже, никому не нужная, расположилась рядом со мною. К ней подошел с приветствием высокий немолодой мужчина, тоже профессор, тоже именитый, что в университетском Тюбингене вовсе не фонтан. Он склонился в поклоне.

 — И не подумаю протянуть вам руку, — к моему ужасу громко сказала фрау Сандер, — если вы желаете со мной поздороваться, извольте подойти ближе. Профессор поспешно шагнул вперед. Потом он сел далеко от нее, что с моей точки зрения было совершенно разумно.

Я спросила на другой день Роземари, а не рехнулась ли часом фрау проректор — с профессором так разговаривать, ведь не студент же все-таки.

— Вот она такая, — смущенно ответила моя подруга. — Мы приглашаем ее, она принимает большое участие в работе Рольфа.

И впрямь, до того, как Рольф создал в Тюбингене комиссию по биоэтике, я фрау Сандер у Лоренцев не встречала. Но года два назад, тоже в день рождении Рольфа, я с удивлением заметила на столике с подарками высокую баночку, на которой был нарисован ландыш.

Совсем сдурели, — подумала я тогда, — солидному мужику этакие девичьи подношения делают, да еще в открытом виде.

А потом добрая Роземари передарила мне хорошенькую баночку. Это оказался тальк с цветочным запахом, предмет интимной гигиены.

— Кто это такой изысканный? — Развеселилась я.

— Фрау профессор Сандер…

— Она в маразме?

Роземари жалко улыбнулась. Ей всегда стыдно, когда я пру напролом.

Да, так, про ресторан.

Дефиле получилось слабеньким.

Те несколько минут, что музыканты, изображая вдохновение, играли «Марш», гости дисциплинированно стояли за спинками своих стульев. Все натянуто улыбались, особенно дамы. Затем все чинно сели. И над столом повисло молчание, пока хозяйка не подала знак, что можно начинать.

Пять мест в торце были представлены обществу «русской колонией», там сидели мои друзья, почему-то приглашённые друзьями немецкими. Мне показалось, что именно так мы себя и чувствовали. Конечно, с нами разговаривали, к нам обращались, например фрау Нилл спросила у Лерика: «Если вы в России были дирижером, зачем же вы уехали?» И это после всех разговоров с нами, после Левиной книги, я не говорю уж о других авторах, о которых она безусловно слышала. Я сказала ей: «Регина, ты спроси его еще, почему он не возвращается?» Она взглянула на меня без особого интереса и переключилась на кого-то другого.

Ну, тянулась эта бодяга и тянулась. В перерыве между блюдами к пианистам подбегала Роземари и говорила им, что вот сейчас они могут еще что-то сыграть «по программе, так заботливо составленной нашими музыкантами». Те послушно шли к инструменту, замерев, поднимали над клавиатурой руки, потом Лерик важно кивал: «И раз!». Все замирали, вытягивали шеи в сторону инструмента и выглядели необычайно сосредоточенными.

Наконец поднялся Рольф.

— Ой, начинается! — Сказала я фрау Мюллер.

— Будет представлять?

— А ты как думала?

— Но они это делали в прошлый раз!

— И в позапрошлый тоже.

— Вы о чем? — Профессор Мюллер перегнулся за спиной Герлинды ко мне.

— О Несторе, Людольф Людольфович, вот Рольф сейчас объяснит обществу, кто есть кто и обязательно скажет, что вы занимаетесь древнерусскими летописями. — А что он скажет про вас? — А он меня перелистнёт, будет говорить про Лёву. Так и было.

Но! Герр профессор доктор такой-то, фрау профессорин доктор такая-то. И жизнеописание от Адама и Евы с перечислением постов и заслуг.

Все мы, в общем, знаем друг друга, встречаемся у Лорецев уже много лет и церемонию эту я не понимаю. Хоть бы кто новый появился!

Оказалось, имеется одна гостья! Рольф сказал про нее, что она специалист по английскому языку и что у нее есть сын, он даун.

Сидевшие напротив колонисты Ирина и Яков вздрогнули одновременно со мной.

Роземари тонкий человек. Она буквально бросилась на амбразуру. Быстро перебежала с другого конца стола к нам и захлебываясь от радости, объявила, что у нее наследственная болезнь лейкемия. На этот раз мы вздрогнули уже впятером.

Я перестала соображать, что происходит.

Разумеется, мы близкие друзья и говорим о болезнях, свалившихся на нас. Мы в курсе всех наших печальных подробностей, т.е. кому когда к какому врачу, когда на контроль, какие прогнозы и т. д. Но что бы так вот, в качестве застольной болтовни, дабы загладить неловкость мужа, это было слишком.

Признаться, мы не сумели поддержать ее веселый тон, не по-европейски воспитанные люди.

Как и следовало ожидать, утром Роземари приехала с объяснением:

— Рольф был слишком усталым, у него путались мысли.

— Усталым или бодрым, а вот если бы я представляла своим гостям Рольфа и в дополнение к его достоинствам, брякнула, что герр доктор Лоренц страдает раком простаты, очень ему было бы приятно? Вы бы сразу переглянулись, мол, Лиля — русская, что с нее возьмешь.

Короче, я обещала себе больше в «Розенау» не ходить. Не потому, что вечер был томительный, а потому что там вообще неживая атмосфера. Искусственные цветы, по стенам на манер гобеленов розы. Блюда подают в огромных почти пустых тарелках, по которым соусом нарисован затейливый узор. Мне объяснили, что это хороший тон — демонстрировать фарфор, а не пищу, так положено у господ.

Рассказывают, что прежде заведение было уютным, небольшим рестораном, доступным даже студентам. Но население росло, владельцы пристроили много помещений, непомерно взвинтили цены, и теперь ресторан стал как бы символом благополучия солидных горожан, в которых эти веселые студенты превратились.

Я больше туда не принимаю приглашений. Меня теперь Лоренцы возят к итальянцам. Там я чувствую себя свободно. Вкусная еда, приветливый персонал. Да и хозяин, опять-таки, лишь увидит нас, распахивает объятия и кричит: сеньора, посмотрите, какой замечательный туалет для колясочников мы построили!