©"Заметки по еврейской истории"
  апрель 2021 года

Loading

Я несколько лет назад был на площади Тэвисток-сквер, видел Тэвисток-отель, в котором он жил. Тоже была для него очень познавательная поездка, многое понял о мире, что, впрочем, его большевистскую твердокаменность не разрушило. По возвращении он несколько раз в большой аудитории рассказывал о своих впечатлениях, в том числе и у нас в школе. Имел успех. Он, вообще, был великолепным рассказчиком и очень обаятельным человеком. Я уж старался не водить своих девушек домой, чтобы они не сменили ненароком прицел.

Сергей Эйгенсон

О МОЕМ ОТЦЕ А.С. ЭЙГЕНСОНЕ

Из серии «Корни»

Продолжение серии
Начало: «Черта оседлости» в альманахе «Еврейская Старина» №11/2003

Далее: «Мой дед и Мировая война» в журнал-газете «Мастерская»,
«Уральский корень» в журнале «Семь искусств» — начало в №1/2021 и сл.
и «О моем отце А.С. Эйгенсоне» в «Заметках» — начало в №1/2021 и сл.

После истории с товарищем Приземным(овым), к изобретателям и рационализаторам отец относился с некоторым сомнением. Хотя новая техника и бюро по рационализаторству и изобретательству (БРИЗ) относились к его епархии. Он не был против патентного права, но полагал, что создание новой техники — дело очень серьезное, а среди новаторов с улицы много шпаны. В связи с этим он иногда приводил историю с самым коротким рацпредложением, которое подал в то время один трудящийся 417-го завода, ни много ни мало — ‘повысить октановое число бензина, выпускаемого на установке ‘Луммус’ на два пункта’. В записке описывалось, как было бы хорошо, если бы это удалось сделать и какие бы вышли показатели у завода. Вызвал отец трудящегося и спрашивает: ‘Ну, хорошо, а как поднять на два пункта? Тут не описано’. — ‘Вы — инженеры, вот и решайте, что и как должно быть устроено’, — ответил рационализатор.

Совсем же неприличным отец считал рацпредложения тех, кто по службе обязан заниматься техническим прогрессом. Например — рацпредложения от главных инженеров и директоров. За ним такого никогда не водилось, и он с возмущением говорил об одном из черниковских главинжей, у которого это дело было поставлено на поток.

Времени на меня и моего младшего брата за всеми этими производственными делами оставалось немного. Но когда было, отец старался как-то развивать нас. Я помню, как он был доволен, когда я разумно объяснил, почему окрашенный след от таблетки хвойного экстракта в ванне идет не от того места, где в ванну падает горячая вода из крана, а в противоположную сторону, к крану. Горячая-то вода идет поверху в дальний конец ванны, а оттуда возвращается чуть остывшая понизу назад к крану. Зато, когда он мне велел чуть приоткрыть форточку, а я открыл только внутреннюю, он меня чуть не отлупил за глупость.

Надо сказать, что определенный вклад в мое развитие вносил и дядя Шура, Александр Генрихович. Он тоже перебрался в Башкирию, работал в Октябрьске главным инженером бурового треста. Наезжал иногда к нам. Как-то он меня очень серьезно экзаменовал по части технических и научных знаний. Не сумел я тогда ответить на вопрос: ‘В чем разница между бензином и керосином?’ — и почувствовал себя опозоренным. Хотя, по правде сказать, вопрос для меня был очень далеким. Я в то время, помнится, очень серьезно пытался для себя понять: все ли жидкости в основе имеют воду, как чай, компот и молоко, или возможны жидкости, совсем не содержащие воды. С взрослыми я этими раздумьями не делился. Правду говоря, у меня потом по совпадению часть взрослой работы была связана с многофазными потоками.

Почти все отцовы друзья были, что естественно, из его коллег. Но один был совсем со стороны. Я даже не знаю как следует — где и как они познакомились. То был милицейский полковник Анас Галимов. Дружили крепко и отец потом очень горевал после нелепой смерти Анаса. Младшая сестра Анаса Ляля жила у нас, когда училась в Нефтяном институте, потому, что ездить из их дома на другом краю Уфы заняло бы по три-четыре часа в день. А мы с младшим братом Митей подолгу жили у Галимовых в сильно отличающейся от нашей бытовой обстановке татарской, хоть и городской, семьи. Их маму Мавжуду-опу я и сейчас хорошо помню в вечном ее платочке — я тогда еще не знал, что он по-правильному называется хиджабом. Анас в конце войны был в частях генерала Серова и выселял калмыков. Но, в отличие от своих товарищей по оружию, не грабил их дома, чем очень гордился. Вообще, с ним было интересно беседовать, тем более, что он с подчеркнутым уважением относился к несовершеннолетнему собеседнику, так что я очень любил поездки к ним. Еще и за вкусную и не совсем знакомую еду Мавжуды-опы, которая сделала меня в дальнейшем пропагандистом татарской и башкирской кухни среди моих уфимских друзей.

Покойная Женя Пфейль всю жизнь поминала, как я ее в десятом классе водил в столовую-ашхану, полупринудительно кормил кулломой, биш-бармаком и прочими неведомыми ей местными кушаньями и пытался уговорить выпить кумыса.

Все-таки, с завода отца опять тянуло в лаборатории. Наконец, весной-летом 1956 г., его мечта исполнилась. Миннефтепром издал приказ о создании Башкирского научно-исследовательского института по переработке и о назначении директором этого института Эйгенсона А.С. Он проработал в этом институте с перерывами семнадцать лет и это, конечно — главная работа его жизни. Правда, тут он чуть не попал совсем в другом направлении. И виноват был, в общем-то, сам. Еще когда он работал в УфНИИ НП пришла им разнарядка на посылку сотрудников в Давлекановский район на уборку картошки. Ну, сами знаете, как это бывало — полулагерные условия жизни, копание в грязи без особого аграрного результата, все, кто может, добывают медицинские освобождения. А Александр Сергеевич предложил совсем сделать по-другому и его предложение приняли и горком, и давлекановские районщики. Они выехали всем отделом переработки, человек пятьдесят, на местном поезде. Отдельно поехал грузовик с продуктами, кухней и палатками. За два дня все сделали и с триумфом вернулись. Меня, семилетнего, тоже взяли с собой. Мне запомнились две вещи. Во-первых, очень вкусные щи с бараниной из котла. А во-вторых, я же был мальчик развитый, начитанный. Из учебника ‘Родная речь’ и кинофильма ‘Кубанские казаки’ я хорошо знал, что давным-давно, при царизме, бедные крестьяне жили под соломенными крышами, а теперь, при колхозах, все живут очень хорошо и крыши кроют железом. А тут я увидел не просто соломенные крыши, а еще и хорошо повыдерганные на корм скоту, что по осени уж совсем необъяснимо.

Когда партия-правительство приняли решение ‘О мерах по дальнейшему укреплению колхозов руководящими кадрами’ и горожан стали под угрозой потери партбилета загонять в ‘тридцатитысячники’, в обкоме вспомнили сельскохозяйственные подвиги Эйгенсона и потащили его на алтарь. Как бы ни был отец предан Генеральной линии, но переходить в сельские секретари райкома ему совсем не хотелось. А что тут сделаешь?

Если большая и развитая страна считает, что ей выгодно отправлять квалифицированного нефтепереработчика в малознакомое ему земледелие-скотоводство, как раз перед созданием института, где ему руководить — тут доктор-психиатр нужен. Все-таки он отбился. В сельхозотделе Башкирского обкома он сказал, что ‘в принципе не против, но требует выдать ему револьвер’. — Странное требование. Коллективизация-то давно закончилась. — ‘Зачем?’ — ‘Перестрелять ваших председателей колхозов. Пока этого не будет, ничего не улучшить. Пропьют!’. Это не вязалось с тогдашним духом ранней Оттепели и тему о его посылке на село закрыли.

Вскоре он стал директором. К нему пришли из отдела переработки УфНИИ и из других мест бывшие бакинцы М. Черек и Дора Осиповна Гольдберг, бывший ленинградец Миткалев, грозненец Красюков, москвич из ЦИАТИМа Вольф, местный кадр Евгения Ивченко, недавний выпускник Уфимского Нефтяного Масагутов и вчерашние выпускники — Берг, Иоакимис и другие. Объем работы сразу был большой — и исследование нефтей, и коксование, и каталитические процессы, и решение текущих задач башкирских заводов и многое другое. Отец, это было видно даже ребенку, ‘горел’ на работе, учил молодых, подавал идеи, руководил самыми важными работами. Многие работы, которыми позже был славен БашНИИ НП, начались именно в этот пионерный период и делались по началу ‘на коленке’. Об этом коллеги написали в сборнике, выпущенном к 45-летию института, да и устно вспоминали.

Начальственная мысль, однако, рассудила через два года в целях укрепления поставить директором В.С. Акимова, главного инженера Новоуфимского НПЗ. А Эйгенсона перевели замом по научной части. Почему и как — не мое дело, не стану обсуждать. Тем более, что с Сережкой Акимовым мы были приятелями. Возможно, что именно поэтому отец без возражений перешел в сентябре 1959 г. в Башкирский совнархоз начальником производственно-технического отдела.

К этому времени у него произошло и одно, довольно редкое по тем временам, приключение. Он съездил в Брюссель на выставку. Нынче что за дело — смотаться за рубеж? А тогда тех, кто ездил за границу, а тем более, тех, кого после этого не посадили, было очень мало. Было, правда, исключение в несколько миллионов человек — наши воины, побывавшие и в Болгарии, и в Венгрии, и в Германии, и в Манчжурии. Но это уж очень специфический зарубежный опыт.

А тогда в Бельгии проводилась первая послевоенная всемирная выставка. Все блеснули, чем могли. У нас, конечно, главный хит — Спутник. Но и автомобили, самолеты, вертолеты принесли кучу медалей. Вообще, эти вот годы, ‘вокруг ХХ съезда’, как мне кажется, венец Советского периода, самое его золотое время, вершина реализации потенциала страны. А кроме экспонатов Советское правительство и лично Никита Сергеевич вдруг удумали послать на выставку еще и посетителей. Набрали по всей стране руководителей, специалистов, ученых достаточно высокого служебного уровня — и послали два теплохода в Антверпен. Там в каютах они и жили — экономия на гостиницах, а в Брюссель их возили на арендованных автобусах, заодно показывая Бельгию — Гент, Брюгге, уленшпигелевский Дамме.

Рейсы эти повторяли, пока не закончилась экспозиция, так что с выставкой познакомились многие тысячи руководящих советских кадров. На отца эта Заграница произвела большое впечатление. Он наснимал с десяток пленок, потом мы всей семьей рассматривали фото с Атомиумом, крепостными стенами и монашками на велосипедах. Помимо прочего, он вдруг обнаружил, что может понимать и объясняться по-французски. Сказались занятия с бонной в детстве, хотя многие годы он полагал, что этот язык забыл напрочь.

Как раз в конце 50-х прислали отцу его оставленную в Баку библиотеку. Ну, конечно, и до этого наш дом был не без книг, но в каком-то среднеинтеллигентском количестве. А тут приехали книги, собиравшиеся молодым завлабом и замдиректора, прекрасные довоенные учебники, книги по нашумевшим в ту пору вопросам физики и химии. Ипатьев, Саханов, труды Американского нефтяного института, Планк, Семенов. Добавилось сразу томов, наверное, около тысячи и были заказаны полки на всю стену. Мне в памяти особо отпечаталась книга ‘История техники для жен инженеров’, переводная с немецкого.

Я помню, как был удивлен, узнав, что современная военно-инженерная отрасль науки и техники начинается в отрядах гуситов, использовавших против своих врагов-рыцарей и понтоны, и нечто вроде конных бронетранспортеров, и временные полевые укрепления. Добавлю, что попозже готовился я к приемным экзаменам по химии в ВУЗ по учебнику Меншуткина с тех же полок, а на 4-м курсе сделал курсовую работу по процессу алкилирования бензола, пользуясь только отцовской библиотекой и не обращаясь к институтской.

Отец завещал свои книги Институту БашНИИ НП, который он создал и которому отдал лучшие годы жизни. Не знаю уж, пользуются ли нынче тамошние ученые этими старыми томами, но нет сомнения, что для демонстрации модных в последнее время неслучайности, ‘укорененности в истории’ нынешнего Института Нефтехимпереработки Республики Башкортстан они смотрятся неплохо.

Ну, вернулся Эйгенсон ‘из-за бугра’, работает в совнархозе. Это время можно, кажется, отнести к его лучшим периодам жизни. Предсовнархоза был Степан Иванович Кувыкин, бакинский буровик, потом многие годы начальник ‘Башнефти’. Отец его всю жизнь глубоко уважал, после его смерти и до смерти отца фото Кувыкина с надписью стояло на отцовском столе. Сколько понимаю, уважение было взаимным. Отца сделали членом Совета Народного Хозяйства, и его мнение было очень авторитетным.

Надо сказать, что и первый секретарь обкома Зия Нуриевич Нуриев тоже очень считался с Александром Сергеевичем, советовался с ним. Эйгенсон стал членом обкома партии. Отец полагал, что это в большой мере началось после его выступления на некоем республиканском совещании, где шел разговор о подготовке местных национальных научных кадров. Высказывались мысли о том, что поскольку башкиры — угнетенная в царское время национальность, не имевшая к 17-году вообще никаких научных кадров, то и нужны для выходцев из коренного населения скидки — упрощенная система сдачи кандидатского минимума, пониженные требования к работам и вообще ‘царский путь’ к вожделенным кандидатским и докторским дипломам.

Оно по факту ведь так и было в национальных республиках, посмотрим правде в глаза. Откуда и идет милая шутка про ‘кандидата киргизских наук’. Но тут люди хотят это уже ввести в виде закона. Некоторые выступающие это дело поддержали. Дошло дело до Эйгенсона. Он сразу сказал, что все это — чепуха, которая только повредит формированию национальной интеллигенции, что тут получатся ‘кандидаты наук второго сорта’, что это будет очень унизительно для республики, что он может привести примеры очень качественных ученых татар и башкир из числа своих учеников. И привел. Его поддержал новый, недавно сменивший того самого Игнатьева, руководитель республики — Зия Нуриев. Ну, а народ и партия — едины! Теперь уж поддержали все. Тем более, про Александра Сергеевича знали, что он — чуть ли не единственный из приезжих, который старается понимать, когда при нем говорят по-башкирски или по-татарски. Тут, конечно, помогал его азербайджанский.

Семья наша жила на главной уфимской улице Ленина, в ‘доме над ашханой’ — столовой по-башкирски. Нам с братом в школу было ходить недалеко — пересечь двор. Учились мы с ним, как помнится, не так плохо, но с отметкой ‘поведение’ бывали проблемы, во всяком случае, у меня. Родителей это, конечно, раздражало, мама в беседах упирала на то, что я ‘подвожу отца, бросаю тень на его имя’. Беседы же с ним самим как-то совсем не складывались. Класса до седьмого ремень оставался в числе аргументов, точнее угроза его применения. Однажды, классе уж в восьмом, произошел скандал с учительницей литературы по поводу ее слов на уроке о ‘тошнотворных стихах Ахматовой’. Я покушения на обожаемую Анну Андреевну не перенес и дело заканчивалось в кабинете директора школы. По итогам происшествия отец имел со мной длительную беседу, которую я заранее собрался вытерпеть молча. Но настал момент, когда раздраженный отец спросил: ‘Ты что, не понял меня?!’ На что получил ответ: ‘ Да нет. Понял. Но не согласен’. Ну, можете себе представить дальнейшее. Но, по-моему, отец осознал после этого, что я слегка подрос.

Отец много ездил по республике. Иногда эти поездки на легковой машине были просто опасны. Ну, например, в Белорецк через зимние уральские перевалы на тамошний металлургический комбинат. Это, надо сказать, было уникальное предприятие. Выпускал он не ‘чушки’ и прокат, как все, а экзотику — часовые пружины, легированную проволоку, металлокорд для шин. Вот с часовыми пружинами вышел у отца ‘облом’. Он насмотрелся, как девушки в этом цеху скручивают пальцами пружины перед отправкой на часовые заводы — и пожалел их. Нашел по справочникам и журналам простой автомат для навивки и привез чертежи в Белорецк, показывать тамошним директору и главинжу. Думал открыть им свет в конце тоннеля. А они взмолились: ‘Не надо!’

Почему? Боялись социального взрыва, который при социализме, конечно, невозможен, но от этого не менее опасен. Эти самые девушки, как они объяснили — самые завидные невесты Белорецка. За навивание пружин платят, и платят очень хорошо. Вот девушки и стараются. Зарабатывают приданое. Останутся без работы — как бы не взбунтовались и бузу не устроили. А экономика, себестоимость?! При общественной собственности на средства производства это все оказывалось не так важно.

Но во многих других местах отцовы советы производственникам и проработки при строительстве новых объектов шли очень хорошо. Он ведь, хоть и специалист по переработке нефти, а знаний в вузе получил много и по другим инженерным дисциплинам. Что, собственно, для главного технаря совнархоза и требуется. Например, он долго придумывал, как высушить огромную кучу бурого угля в Кумертау, пока не додумался до использования поверхностно-активного вещества. Хотя надо сказать, что именно нефтедобывающие и нефтеперерабатывающие предприятия республики были основой совнархозовской индустрии. Оборонка-то им не подчинялась. Хрущевское ‘осовнархозивание’ коснулось, на самом деле, не более половины советской промышленности. Все ‘ящики’ остались в подчинении своих неприкасаемых министерств.

Именно в те годы в СССР появились как заметное явление переработка нефтяного газа и нефтехимия. Ну, почему нефтехимия — понятно. Именно в эти годы объем производства полимеров стал характеризовать экономическую мощь страны не в меньшей мере, чем излюбленные отечественной пропагандой выплавка чугуна и выпуск проката. А наилучшим, самым выгодным сырьем для этого были углеводороды от этана до гексана, которые отделяются при доведение нефтяного газа до кондиций природного. Собственно, у нас это уже было, даже еще до войны. Нефтяной газ собирали и очищали в Баку еще тогда, когда природным не начали заниматься. Была даже специально разработанная для этого схема Бароняна-Везирова. Но, конечно, собирали и пускали в дело только то, на что не нужно больших капвложений, очень уж дорогая вещь — полное использование попутного газа. А оказалось, что здесь и есть очень ценный ресурс технического прогресса и Химизации, без которых Коммунизм к 1980 году не построить.

Начали сооружение газоперерабатывающих заводов в башкирских Туймазах, татарском Миннибаево, куйбышевском Отрадном. И, одновременно, строительство потребителей, нефтехимических предприятий в Уфе, Казани, Салавате, Нижнекамске… Все-таки, газопереработка попроще. Ее и построили первую.

А с нефтехимией еще приходится ждать года три-четыре, пока закончат. Тем более, многое мы вообще сами делать не можем, приходится закупать у буржуев, благо мирное сосуществование. Но вот пока потребителя нет образуются года на три большие избытки сжиженного газа, по большей части пропана. Сегодня, конечно, вопроса не было бы — продать немедленно на экспорт через ‘Ганвор’, да, пожалуй и вовсе этой нефтехимии не строить, чтобы не портить ценное сырье, не прерывать золотого потока. А тогда? И вот из Татарского Совнархоза, куда тем временем перешел из Уфы зампредом старый отцовский приятель Аренбристер, поступает в ЦК прогрессивная идея: отправить покамест этот сжиженный газ в текстильные городки Ивановской и Калининской областей.

Мы же все равно собираемся эти городки со временем газифицировать, подвести к ним газопроводы из новоткрытых месторождений в Коми и на Волге. Ну, а пока построить там городскую газовую сеть и подавать в нее испаренный пропан с узлов регазификации. Возить по железной дороге. Собственно, это была уже не первая идея, исходящая из этого источника. Уже предлагалось и широко обсуждалось предложение использовать холод, который получается так или иначе на установке регазификации, чтобы хранить мясо и прочие замороженные продукты. Представляете? Не надо строить электрохолодильники, тратиться на электроэнергию для их работы. Использование дарового холода!

Я помню, как отец звонил в Казань, когда к ним в Башсовнархоз поступила, уже из Москвы через ЦК, эта богатая идея. Уверяю вас, что слова ‘Всеволод, не валяй дурака!’ были не самыми эмоциональными в этой беседе. В самом деле, даровой холод — это прекрасно, а что делать с продуктами, когда по аварии либо по плановому ремонту на наш холодильник перестанет поступать сжиженный газ? Можно, конечно, сделать еще и резервный контур, на электричестве. Но придется, значит, строить две системы и потратить в два раза больше денег и ресурсов. И вот какое горе, не удастся даже как следует съэкономить на электроэнергии. Платеж-то за электричество, как оказывается, состоит из двух примерно равных частей: за то, что израсходовали реально, и за ‘установленную мощность’.

В общем, идея, довольно типичная для исторического момента. Я, как и положено порядочному либералу, горячо сочувствую Никите Сергеевичу за частичный выпуск людей из лагерей и некоторое ослабление идиотической цензуры, давшее культурный всплеск 60-х. Но надо честно сказать, что словечко ‘волюнтаризьм’, которое на русский можно перевести как, ‘Что пожелаем — То и сделаем’, не так плохо отражает ситуацию.

Ну, так от той идеи удалось, в конце концов, отбиться. А вот казанская инициатива с досрочной газификацией текстильных городков совершенно очаровала цековских мыслителей и пошла в дело. Построили и тем очень обрадовали трудящихся ткачих в Вышнем Волочке, Иваново, Кинешме и Шуе. Ну, сравните — газовая плита или дровяная печка? И это за тридцать копеек в месяц! В общем, подтверждение заботы Советской Власти о народе.

Тем временем, монтажники возводят колонны газофракционирующих установок, печи пиролиза, реакторы. И, наконец, установки, которые должны дать Советской стране полимеры и прочие сокровища химии, начинают работать. Потреблять, соответственно, тот самый сжиженный газ. Который перестает поступать в газифицированные города

А никакие газопроводы с берегов Волги и Печоры еще долго туда не дойдут.

И вот у тех матерей-одиночек, которые работают на Ордена Трудового Красного Знамени Вышневолоцком Хлопчатобумажном комбинате или на Ивановском ордена Ленина Камвольном комбинате им. В.И. Ленина, утром нет в плите газа, чтобы сварить ребенку манную кашку. Кошмар! Утром цеха пустые, работницы не пришли. Никаких забастовок при Социализме не положено — но дитя-то накормить надо?! Старые дровяные печки сломаны, а и где взять дрова! Кинулись в магазины за электроплитками, а кто их завез сверх общесоюзной нормы? Мужики, может быть, сочинили бы какие ни то ‘козлы’ из нихромовой проволоки, ну, а женщины?

Скандал получился всесоюзного масштаба. И технический прогресс в виде нефтехимии отменять нельзя, и текстильную отрасль не закроешь. В итоге привоз сжиженного газа в хлопковые города восстановили, но сильно уменьшили, а на пиролиз для химиков подали вдобавок к пропан-бутану еще и самый обычный бензин из нефти, оторвав его у автобензинщиков. Впрочем, вскоре открытие громадных сибирских нефтяных и газовых месторождений позволило обо всем этом забыть.

В 1962-м отца послали в длительную командировку в Британию. Внешторг покупал у ‘Импириал Кемикл Индастриз’ несколько заводов по производству полимерных волокон. Отец поехал как эксперт, провел в Лондоне месяца три. Я несколько лет назад был на площади Тэвисток-сквер, видел Тэвисток-отель, в котором он жил. Тоже была для него очень познавательная поездка, многое понял о мире, что, впрочем, его большевистскую твердокаменность не разрушило. По возвращении он несколько раз в большой аудитории рассказывал о своих впечатлениях, в том числе и у нас в школе. Имел успех. Он, вообще, был великолепным рассказчиком и очень обаятельным человеком. Я уж старался не водить своих девушек домой, чтобы они не сменили ненароком прицел.

Но и дома, конечно, рассказам конца не было. Лондон все же! Среди прочего до сего дня запомнилась история, как их пригласил к себе в недавно приобретенный замок вице-президент Ай Си Ай, коренастый веселый и, как положено, рыжий ирландец. Вечер, они у камина, хозяин предлагает выпить и спрашивает — кому что? Папа мой сходу отвечает: ‘Джин-энд-тоник’. Привык уже. Дворецкий, который и собирает пожелания, несколько замялся и сказал, что ‘попробует найти’. Отец никак не предполагал дефицитности джина либо тоника и, когда батлер ушел за напитками, спросил у хозяина причину заминки. Тот сразу ответил: ‘Джентльмены после обеда джин не пьют’. И продолжил: ‘Впрочем, и так было ясно, что вы не джентльмены’.

Ну, сами понимаете суровую долю советского человека за границей. Отец внутренне сгруппировался, пришел в состояние готовности к отпору антисоветским провокациям и выпадам, а капиталистическая акула, улыбаясь, разъясняет: ‘Вы же не можете быть джентльменами, если вы гости у меня-неджентльмена. Замок-то я купил недавно у лорда Имярек, и дворецкий мне достался по наследству от него. Я постоянно замечаю, что он просто кипит от моей неаристократичности и от демократического круга моих гостей и партнеров’. Ну, отлегло!

Однако, всему хорошему приходит конец. Пришел конец и работе в совнархозе. Весной 1963-го совнархозы еще не закрывались (это произошло еще через полтора года сразу после неожиданного перехода Н.С.Хрущева от мировых дел к огородничеству). Но они реорганизовывались. Скажем, сливались Татарский, Башкирский и Куйбышевский совнархозы в один большой Средневолжский. Председателем назначали известного нефтяника-буровика, старого знакомого отца, который и пригласил его в Куйбышев на должность начальника производственно-технического отдела.

На некоторое время отец задумался. Он уже врос в свою совнархозовскую работу, его начали интересовать вопросы логистики и размещения мощностей. Все-таки, от переезда в Куйбышев отец отказался. Он уже к тому времени прирос к Башкирии, к Уфе. Да и хотелось вернуться в созданный им НИИ. Акимова перевели директором на Черниковский НПЗ, а оттуда он вскоре уехал в Москву в министерство, а Александр Сергеевич вернулся в институт. Было это в марте 1963-го, и мы почти сразу переехали из старой части Уфы, где жили, когда отец работал в совнархозе, назад в Черниковск, который тем временем стал частью города Уфы. В этой квартире отец уже жил до своей смерти.

У нас дома все более или менее вышло на стационарный режим. Конечно, у отца на домашние дела не очень хватало времени, особенно из-за командировок. Вела дом мама, и она же занималась большей частью воспитанием детей. Когда же отец проводил вечер в кругу семьи, то иногда, чем позже, тем реже, мы все сидели на диване — мама, папа, я и младший брат Митя, рассуждали о чем-нибудь, а то и пели песни. Ну, в основном, из сборников и радиопередачи ‘Запомните песню’: ‘Шумел сурово брянский лес’, ‘Шли по степи полки со славой громкой’, ‘Щорса’ и тому подобное. А когда отец печатал и проявлял фотографии в специально переоборудованной ‘темнушке’, то его репертуар был совсем другой, из его юности. Например — ‘Есть в Батавии маленький дом’ или »Марьянна’, французское судно уходит в далекий Сайгон’. А то еще был очень жалостный и с революцьонным пафосом романс ‘Кто знает песнь о верном сыне? В одной из дальних, дальних стран Солдат-китаец жил в Пекине, Простой китаец Ли У Ан…’. Дальше там солдатик решил пройтись по посольскому кварталу и сильно пострадал от британского капитана, начальника патруля. Ну, и, как положено, привет из Москвы, от Коминтерна.

Любил отец стихи. И, надо сказать, его уровень был тут не ‘Брянский лес’. Маяковский, Пастернак, Ахматова, Мандельштам. Библиотека была у нас довольно большая, но ничего раритетного — собрания сочинений Толстых, Пушкина, Лермонтова и так далее. Поэзия, россыпью книжки о путешествиях. Многотомные курсы мировой истории, истории искусств. А непечатавшиеся в ту пору стихи он помнил на память из своих 20-х годов.

Еще отец любил рисовать, у него была пара альбомов, и он иногда туда делал рисунок, часто по какому-то семейному поводу. Помню, как торжественно покупались большие коробки цветных карандашей, краски — акварель и гуашь, как на наших с братом глазах появлялось на листе изображение. У меня все это отсканировано, хочу со временем вывесить в Сеть. А вот деревянные фигурки, которые он вырезал перочинным ножом с множеством лезвий, что-то помню, на египетски-пирамидные темы, а еще до того были деревянные крошечные крейсера и миноносцы для моих игр — почти все пропало за годы и переезды. Кажется, у брата что-то сохранилось. Мне своих художественных талантов он не передал, а вот брат, когда работал журналистом, часто печатал свои статьи с собственными иллюстрациями, по-моему, очень приличными.

Кухня была царством мамы. Очень уж экономной хозяйкой она не была, но готовила замечательно. Пироги, уха, освоенные ей в Башкирии блюда степной кухни. Например, перемечи, которые русские почему-то именуют беляшами, хотя балиш, на самом деле, не жарят, а как раз пекут. Вообще, с акклиматизацией мамы в Башкирии связаны два анекдота на тему ‘о баранине’.

Сначало про то, как, приехав в начале 1947-го в Уфу, мама в первый раз пошла на базар. Увидела баранину, спрашивает: ‘Почем?’ — ‘Тулаем?’ — Она, конечно и не знает, что значит — ‘тулаем’. На всякий случай подтвердила. Ей говорят: ‘Двести рублей’. Она и загрустила. Хвалили ей здешний рынок, хвалили — а цена-то получается выше московской! Отдает деньги, а ей подают целого барашка килограммов на семь.

Вторая история связана с приездом в столицу Башкортстана известного советского певца, солиста Большого театра Павла Лисициана. На банкете, устроенном местными начальниками-ценителями в честь московского гостя, мама оказалась за столом как раз рядом с прославленным баритоном. Между тостами он повернулся к ней и заинтересованно спосил: ‘Скажите, а почем у вас тут баранина?’ Мама моя несколько смутилась, не ожидала, видимо, что звезда может интересоваться подобными прозаическими мелочами и несколько натянуто сказала: ‘Смотря какая…’. Артист, видимо, понял, что от нее толку не добьешься, и более вопросов не задавал.

К слову, ни мать, ни отец никогда не воспринимали себя, как ‘часть городской элиты’, полагая, что такое самосознание — удел завмагов. Пытались такое отношение к теме внушать и нам с братом, хотя общий ветер времени явно дул в другую сторону. Наступало как раз время завмагов, цеховиков и их силового, уголовно-милицейско-кагэбэшного сопровождения.

Надо сказать, что снабжение в Уфе было лучше, чем у ее соседей по карте: Казани, Куйбышева, Челябинска и прочих. Ну, действительно же — плодородный и солнечный край, ‘подрайская землица’, как именовал будущую Башкирию еще Ивашка Пересветов перед покорением Казанского ханства. Так продолжалось до лета 1964 года, когда город посетил Наш Никита Сергеевич. Посмотрел заводы своей любимой химии, похвалил город за красивое местоположение и буйную зелень, послушал, что говорят местные работники. И, видимо, умозаключил, что стоны по поводу продовольственных вопросов тут послабее, чем у других. Ну, и ободрал с республики все, что можно, как Игорь Старый с древлян. С почти тем же, что у князя, конечным результатом. Когда в октябре того же года члены ЦК осмелели и сняли его с занимаемых постов, то, говорили, будто уфимский первый секретарь Нуриев сыграл в этом немалую роль. Изобилие продуктов, правда, от этого не вернулось.

А.С., не отклоняясь, разумеется, ни на долю градуса от Генеральной Линии, смотрел на мир достаточно здраво. Когда я его спросил однажды — почему уже построенная от Уфы на юг железнодорожная линия замерла на границе областей и, по тому времени, совнархозов и до сих пор прямой линии Уфа-Оренбург всё нету, он сказал: ‘И слава богу!’. И пояснил: ‘А то из Оренбурга приедут по рельсам в Уфу на рынок покупатели за башкирской картошкой. И цены взлетят до неба’.

Маму тема ‘чем кормить семью’ касалась, конечно, побольше, чем отца. Помню, как он пришел однажды с работы, а мама чернее тучи. ‘Что такое?’ — а она чуть не плачет: ‘В городе совсем никаких жиров нет!’ Ну, это ему трудно было понять — из-за чего тут так горевать. То есть, он понимал эти все дела — но все-таки более парил в облаках своей работы и своих идей.

Как раз к концу пятидесятых мама снова вернулась на работу. Не желала быть ‘женой при руководящем муже’. Если помните, в это время Никита Сергеевич сократил свои ‘миллион двести’ из Советской Армии, до этого раздутой донельзя. Это, конечно, было хорошо, но вот каково было офицерам, коих за малостью образования, неумением угодить прямому начальнику либо приверженностью к напиткам погнали из-под знамен задолго до пенсии?

Но и тут получилось не так плохо. Для них были созданы «школы мастеров», по сокращенной программе знакомившие бывших лейтенантов и капитанов с основами, горного дела, химии или строительства и отправлявшие их на заводы и стройки начальством низового звена — мастерами, начальниками смен, бригадирами. Вот в такой школе мама и преподавала математику и физику. Ну, а впоследствие она работала на заводе цеховым экономистом-нормировщиком.

В общем, мама готовила хорошо. Гости у нас бывали нечасто, но когда бывали — все было вкусно и весело. Картами, охотой или рыбалкой отец никогда не интересовался, видимо, все сыграл за него отец, армавирский доктор С.А. Эйгенсон. Хотя на шашлыки к речке, как тогда было принято, мы ездили не хуже людей и папа наш, конечно, блистал как тамада.

Дома отец, правду сказать, делал немного. Даже лампочки вворачивала мама, пока я не подрос. Но и естественно — отец-то в вечных командировках. Руки у него были хорошие, инструментами он владел, но каких-то особых работ, вроде изготовления самодельных полок, дома не делал. А на кухне у него была одна коронка — яичница с помидорами. Тут, конечно, сразу видно южанина-кубанца. Первая из жен моего младшего брата как-то спросила его: ‘А.С., почему у Вас всегда такая вкусная ‘яешня’?’ — ‘Ну, видишь ли, Оля, я всегда беру самые лучшие и спелые помидоры…’. Дальше можно было не рассказывать. Сами знаете, что в советских семьях в это блюдо всегда шли помидоры битые и начавшие портиться. Мне кажется, что этот не особенно основной пункт все же достаточно характерен для личности А.С..

В театр он ходил во время московских командировок довольно часто. Привозил потом в Уфу программки, буклеты, журнальчик ‘Театральная жизнь’. Одну из театральных историй он мне потом рассказывал. Оказались они в гостинице ‘Москва’ вместе с его приятелем, известным нефтяным руководителем. Мы его будем именовать просто Алексеем, чтобы не вызывать кривотолков. Из руководящего органа, по коридорам и кабинетам которого ходили целый день, они выпали уже около восьми. Что делать вечером? Алексей говорит: ‘Пошли в театр’. — ‘Какой театр, какие билеты, давно уж все занавесы поднялись’. — ‘Ничего, пойдем в ‘Ромэн’, там нам никаких билетов не надо’.

Действительно, в разных биографиях его производят то из бедных крестьян, то из казаков, то из родовитого дворянства, а на самом-то деле он был родом из оседлых коломенских цыган. Соответственно, для артистов недавно открывшегося ‘Ромэна’ — родной человек. Пришли, сели в одной из комнат за кулисами, начали открывать шампанское. Звезды и звездочки театра споют на сцене песенку — и бегут к ним, выпить шипучего, расцеловать и спеть ‘К нам приехал наш любимый’. К окончанию спектакля явно было, что выпито достаточно и даже несколько чрезмерно. Отец стал склонять своего приятеля к возвращению из гостиницы ‘Советская’ в ‘Москву’, в свой номер. Но его коллега разгулялся и начал звать к своей тетке: ‘У нее шикарный коньяк!’

А тетю его звали Ляля Черная. Мой отец представил себе на минутку, как они вваливаются в одиннадцатом часу ночи в дом народного артиста Яншина, который, как известно, был мужем знаменитой певицы. В общем, он уехал к себе в номер. А Алексей вернулся под утро, помятый и с раскаянием: ‘Ты был прав, надо было домой ехать. Я у тетки спьяну горку с хрусталем уронил!’

(продолжение следует)

Print Friendly, PDF & Email
Share

Сергей Эйгенсон: О моем отце А.С. Эйгенсоне: 4 комментария

  1. Иосиф Гальперин

    Мне представляется, что ухудшение с продуктами в Уфе совпало по времени с Карибским кризисом, помню очереди за молоком у цистерн в Черниковке, гороховый хлеб. А в 1963-м, после переезда из Черниковска, помню тетради с записями в магазинчике рядом — сколько макарон и сахара получать. Возможно, Нуриев устроил изобилие к приезду Н.С., на какое-то время, так нам рассказывали. Но точно — продукты стали появляться вновь сразу после снятия Хрущева. По этому поводу, естественно, поползли конспирологические слухи.

  2. Инна Ослон

    Вы очень увлекательный рассказчик, что не каждому дано. Зачиталась.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.