Ну вот, приехал однажды отец в свой подшефный детский сад, узнать, как идут дела и нет ли каких просьб. Заведующая, в припадке преданности начальству, объявляет малышам: Дети, посмотрите, кто к нам пришел?! Дети посмотрели, сразу уловили главную черту внешности посетителя — большую лысину. И хором сказали: Дедушка Ленин. Александр Сергеевич очень был смущен. А уж что творилось с директрисой садика!
О МОЕМ ОТЦЕ А.С. ЭЙГЕНСОНЕ
Из серии «Корни»
Продолжение серии
Начало: «Черта оседлости» в альманахе «Еврейская Старина» №11/2003
Далее: «Мой дед и Мировая война» в журнал-газете «Мастерская»,
«Уральский корень» в журнале «Семь искусств» — начало в №1/2021 и сл.
и «О моем отце А.С. Эйгенсоне» в «Заметках» — начало в №1/2021 и сл.
Развлечения — это совсем малый процент времени, а большая часть уходила на работу. Почти каждый день, кроме командировок, отпусков, партконференций и прочих уважительных обстоятельств, в половине восьмого он уезжал или иногда уходил пешком в институт. И так до августа 1976 года. С утра, до начала рабочего дня разбирался с почтой, потом шел обходом по лабораториям, задерживаясь там, где горячая работа, на ходу решал быстрые вопросы, потом — совещания и поездки к заказчикам, в обком и т.п. Практически, и это не мои личные умозаключения, а мнение его сотрудников, не было в институте работы, в которую он не внес бы личный творческий вклад, вне зависимости от того — числился ли он руководителем. Как написал один из тех, кого считали его учениками, Генрих Берг, в сборнике материалов научно-практической конференции, посвященной 90-летию со дня его рождения: ‘С ним не легко было работать, но было очень интересно’.
Это не значит, конечно, что он был идеальным боссом. После него директором института стал человек, не отметившийся особенно по научной линии, хотя и доктор наук. Но вот по повышению заработков для сотрудников он сделал много больше, хоть в остальном себя особенно не проявил. Ну, а Александр Сергеевич этому, как и вообще денежной компоненте, уделял пониженное внимание. Идеалист! Но не все же из его сотрудников могли себе позволить такой идеализм.
Начальство его уважало, часто ему прощали и злой язык, а он не очень жалел и коллег, и самих же начальников. Министр нефтепереработки всегда внимательно выслушивал его мнение на коллегии или техсовете министерства. Хотя не особенно любил, возможно, что по старым довоенным воспоминаниям. Дело было так, что году в 39-м к отцу приехал из Грозного его старый приятель, очень известный нефтепереработчик Б.К. А. и передал ему предложение: перейти замом в ГрозНИИ НП, директором которого и был его армавирский земляк и ровесник Виктор Степанович Федоров. Отец отказался ‘потому, что карьера Федорова построена на костях его сотрудников и его замов’. Тот запомнил.
Надо сказать, что Виктор Степанович был достаточно незаурядной личностью. Упомянем, что он был, по всеобщему мнению, одним из лучших инженеров своей специальности. Это не совсем характерно для советских наркомов и министров, да, сказать по правде, не совсем и обязательно для руководителя отрасли. Конечно, самоучки, произносящие наскоро выученные термины и лихо командующие специалистами, все эти михаилы кагановичи, владимиры путины и игори сечины выглядят достаточно пародийно, но все же руководитель — это в первую голову организатор. Скажем, однако, что этот министр пользовался повышенным уважением среди подначальных ему инженеров. Ну и то, что моего отца он хоть и не любил, но уважал, обязательно выслушивал его мнение в конце заседания коллегии. Тот же держал себя подчеркнуто независимо, но не ‘цеплялся’, знаете, как бывает, что люди фрондируют без повода, только б насолить начальству. У А.С. этого не было, он если возражал-то, значит, были серьезные причины.
Хотя однажды он сорвал министру далеко идущий замысел. Дело в том, что у Виктора Степановича был сын, тоже Виктор, известный в отрасли человек. Не то, что были многие из детей Начальства, эксплуататоры отцовских успехов, ‘золотая как-бы молодежь’. Нет, Виктор Викторович после Нефтяного (разумеется) института работал в пусконаладке, мотался по заводам страны. Среди моих знакомых двое-трое начинали в его бригаде. Очень высокие отзывы. И умен, и удачлив, и далеко не лентяй. Организатор хороший. Ну, любил принять на грудь — так ведь пусконаладчик! Непьющих не бывает. Защитил он диссертацию и из пусконаладки перешел в гендиректора московского проектного института ВНИПИНефть. Через некоторое время все проектные институты отрасли стали у московского филиалами. Народ заговорил, что ‘Виктор Степанович хочет отрасль по наследству Вите передать’. Ну об этом судить не будем за невозможностью проникнуть в мысли покойного министра. Факт, что невдолге коллегии была предложена идея об объединении всех проектных и научных институтов по нефтепереработке и нефтехимии в один главк. И, в общем, все как-то заранее предположили — кто им будет руководить.
Присутствующие на коллегии высказываются, но, конечно, более положительно. Слишком уж явный личный окрас у этого нововведения, тут соображения общего характера можно и в сторону. Дошло до отца. Он встает и начинает говорить, что большинство таких заведений расположены по городам парами. Стало быть, речь идет об объединении провинциальных НИПИ и НИИ под одной крышей. ‘А дальше, — говорит он, — все зависит от того, кто из директоров пересилит. Вот у нас в Уфе, если пересилит проектный директор Кефели, так проект процветет, а наука закончится. А если пересилю я, то науке будет неплохо, а проект заглохнет’.
После него уже и другие запели в том же тоне. Померло дело, министр снял тему из повестки. А чуть спустя уже без игры в демократическую дискуссию объединили в один главк проектировщиков и пусконаладку. И во главе — Виктор Викторович. Но, скажем честно, ему это на пользу не пошло. Спустя пару лет он с рабочим визитом был в одном из своих филиалов. Ребята ж нестарые еще: засиделись за ужином с местным руководством и молодыми проектными дамами. А какая-то сволочь, как позже оказалось, приклеила снизу к столешнице импортный портативный магнитофон. Может, если бы московский босс не был сыном министра, ничего особенного и не было бы, да и магнитофон никто б не клеил. А тут… через два дня кассета с пленкой была на столе у Председателя Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, члена Политбюро тов. Пельше А. Я..
Времена были уже ‘сравнительно вегетарианские’. Никого не убили, даже Виктор Степанович остался министром, хотя и с выговором ‘за утрату бдительности’. А Виктор Викторович получил запрет руководить людьми в количестве более, чем пять душ. Так что, думается, зря В.С. так старался продвигать сына, по тем временам это еще не было принято. И старый латышский стрелок продемонстрировал это вполне наглядно.
Дома в Уфе отношения у А.С. тоже были не такие плохие. Про благоволение к нему первого секретаря обкома мы уже говорили. Хотя были обкомовские люди, которые его терпеть не могли. Скажем, некая дама из отдела промышленности, которая при разборе одного конфликта сказала, что она ‘чует, что тут что-то не так’. На что и получила мгновенный ответ: ‘Чутье должно быть у служебной собаки, а партработнику нужнее знание обстоятельств и большевистская принципиальность’.
Разумеется, за всё надо платить. В том числе, и за собственное остроумие. Невдолге произошло у отца 50-летие. По советскому обычаю полагается орден. Так обиженная партдама провела, сколько знаю, титаническую деятельность, чтобы этот орден был самого низкого тогдашнего уровня — ‘Знак Почета’. Не помню, однако, чтобы отец по этому поводу горевал. Считалось, что не в этом дело, главное — Работа. Хотя… я сам присутствовал на первомайской демонстрации, когда эта дама, незадолго до того переведенная заведовать областным партархивом, увидев моего отца, сказала довольно воинственным тоном: ‘Ну вот, Александр Сергеевич, наверное, рад, что меня перевели?!’ И немедленно получила в ответ: ‘Да что Вы, N.N.! Только ли я? Вся республика была счастлива, когда Вас в архив списали’.
Где-то примерно в эту пору отец сделал для меня достаточно важное дело — уговорил не делать глупости и не поступать после 8-го класса в техникум. Не запретить, а именно отговорить, сделав так, что правильный вывод стал для меня собственным, лично моим. Дело было так, что я с начала своего чтения, то есть, лет с четырех, увлекся книгами про путешествия. Годам к десяти-двенадцати Георгий Ушаков, Арсеньев, Нансен, зоолог Спангенберг, Ганзелка и Зигмунт — вот было основное мое чтение.
Ну, к концу 8-го класса список моих увлечений стал вылезать за край тетрадной страницы. Химия — я был старостой школьного кружка и к химическому вечеру в городском Дворце Пионеров вполне успешно исполнял ‘чудо схождения благодатного огня’, которое нынче приводит в такой детский восторг слабообразованных российских начальников. История — я осиливал тома университетских учебников по Древнему Риму и Средним векам. Вряд ли что-то понимал — но, по правде, и их авторы тоже более делали вид, что понимали. Математика — каждый год проходили модные в ту пору олимпиады и я даже занимал на них, помнится, иногда и первые места. Театр — были поставлены в школьном кружке сцены из ‘Русских Женщин’ и я, в сюртуке с якобы генеральскими эполетами, внушал своей красивой однокласснице Эле, игравшей княгиню Волконскую, не продолжать путь к забайкальским каторжным рудникам, ‘Где мрак и холод круглый год, А в краткие жары Непросыхающих болот Зловредные пары’. Еще был радиокружок Дворца Пионеров, там я пыхтел два месяца, сооружая одноламповый приемник-супергетеродин.
Вот, собственно, оттуда и родилась идея поступить после экзаменов за 8-ой класс в местный Радиотехнический техникум. Я полагал после его окончания работать радистом полярной станции. Вой ветра в антенных вантах, веревка, натянутая чтобы не убрести в пургу вдаль от дома, семизарядный карабин, верный мохнатый пес, унты, компас и так далее.
Собственно, я уже забрал в школе свои документы и готов был отнести их в приемную комиссию. Когда отец узнал, он не стал запрещать. Просто объяснил мне, что выпускник этого техникума, почти наверняка, будет распределен на Уфимский телефонный завод или какой-то из ‘ящиков’. И будет работать не покорителем Арктики, собственно, никакой азбуки Морзе тут и в программе нет, а начальником смены в цеху, где собираются схемы телефонов, радиоблоки, электронные панели для приборов. Что его делом будет следить, чтоб было поменьше брака, а одной из главных и частых головных болей станет приход пролетария на завод с глубокого похмелья. Это было подкреплено еще и моей экскурсией на завод. Тема закрылась, за что я впоследствии был папе очень благодарен. Двумя годами позже откладывать решение было уже некуда, закончилась десятилетка. Продолжал разбрасываться я больше прежнего. Добавились археология — проработал землекопом месяц после восьмого класса в экспедиции местного университета. И худлитература — я очень ‘энегрично фукцировал’ на диспутах в городском клубе ‘Физики и Лирики’ до его безвременной смерти после хрущевских ‘идеологических совещаний’ и еще сочинял в специальной общей тетради комедию в стихах из пиратской жизни. Последнее, конечно, после просмотра пленившей меня и моих приятелей ‘Гусарской баллады’.
В общем, в июне 63-го вариантов была тьма — от филфака в Пярну до мехмата или химфака МГУ. Все-таки, родители сумели мне внушить, что если выбор такой широкий — так стоит пока поучиться в местном Нефтяном институте, благо до него идти четыре квартала. В армию мне идти было не нужно — сердце после детского ревмокардита.
Ну, я поступил. Вступительные экзамены сдал без четверок, а вот далее учеба моя шла с переменным успехом. Очень уж увлекся художественной самодеятельностью. Организовали модный по тому времени СТЭМ — студенческий театр эстрадных миниатюр, я им одно время руководил и уж все время писал сценки. От наук оно несколько отвлекало. Отца это раздражало. Однажды он совсем уж осатаневший пришел с районного партхозактива. Оказалось, что сидели они рядом с нашим ректором. Тот и скажи ему: ‘Я знаю Вашего сына, А. С.. Он у нас в институте СТЭМом руководит’.
‘Я думал — мне скажут, что мой сын замечательно учится, получил Ленинскую стипендию. Что он в студенческом научном обществе работы делает. А он, оказывается, на сцене кривляется, тем и знаменит!’
На самом деле, учеба шла не так уж плохо, троек у меня в дипломе почти не оказалось. Но, что правда-то правда: сдавал я экзамены не торопясь, пару раз даже не к следующей сессии, а и после нее. Стипендия-то мне, как сыну обеспеченных родителей, полагалась только если повышенная — так стоит ли спешить? Вот последние две сессии у меня были только с ‘отлично’ в зачетке — тут я и получал повышенную. Дипломная работа была у меня совсем неплохая и мне предложили остаться при кафедре, как и сделали многие мои однокурсники. У меня, однако ж, были другие планы.
Под влиянием отца я собрался в Ангарск, на тамошний знаменитый химкомбинат. Теперь я полагаю, что из этого ничего совсем плохого не получилось бы, но и особо хорошего — тоже. А растить ребенка в Ангарской яме с ее экологией и вовсе было бы неправильно. Но тогда А.С. рисовал себе и мне романтическую картину, как молодой специалист на сибирском фронтире в борьбе с производственными трудностями вырастает в хорошего специалиста. Я даже съездил в Москву, в управление кадров Миннефтехимпрома, чтобы оформить разрешение на распределение в Восточную Сибирь, куда наш институт вообще-то своих выпускников не посылал.
В итоге все это оказалось ‘праздными мечтаниями’. Вместо Ангарского нефтехимкомбината я уехал на два года в войсковую часть 67685 в сорока километрах от Благовещенска-на-Амуре. Когда будущие офицеры собрались в облвоенкомате, республиканский военный комиссар генерал Кусимов встретил меня буквально как родного, отметил, что: ‘вот-де сын Александра Сергеевича’, пожелал больших успехов.
Я, собственно, причин его повышенного радушия и интереса ко мне тогда не очень понял, да, правду сказать, и не поинтересовался. А уж много десятилетий спустя случайно обнаружилось, что и у него сын в ту пору окончил ВУЗ и он был несколько занят пристраиванием его в местный Авиационный институт на кафедру. Проблем с укрытием его от призыва, я полагаю, было не так много. Прошли годы. Этот самый сын кандидатскую степень себе, конечно, добыл, но с докторской почему-то не заладилось. Ну, может, папа-генерал умер или просто ушел в отставку. Однако ж, в годы постперестроечного национального энтузиaзма и он сумел стать на какое-то время ректором в своем ВУЗе и, разумеется, одним из ведущих вождей местной ‘Единой России’. Мог бы и я ‘закосить’? Технически, наверное, это было не так трудно. Но такая идея просто не пришла в голову ни мне, ни отцу. Да, честно, говоря, если бы мне и пришла — так я не сумел бы выговорить её в глаза папе. И толку бы не было, и уважение его я потерял бы, а я это ценил.
Ну, что-то я много написал о своей персоне. Это все же не моя биография, а отцовская. Вернемся к Александру Сергеевичу и его институту. БашНИИ НП вел исследования и разработки по коксу, по очистке сточных вод (ведущие по отрасли), по битумам (тоже ведущие), по обследованию и модернизации установок на заводах Башкирии, очень качественные работы по исследованию нефтей, ректификации (с очень интересными экспериментальными установками).
Дома я все время слышал о двух процессах, о которых позже узнал по своей работе. Первый красиво назывался ‘подамен’. Это значит — полимеризация-деполимеризация амиленов. Тут сюжет в том, что при пиролизе и дегидрировании получаются как изо-, так и нормальные амилены. Изоамилены нужны для дегидрирования в изопрен, который нужен для каучука. Если провести димеризацию амиленовой фракции, а потом расщепить димер, то доля изоамилена сильно возрастает. Этот процесс был доведен от нуля до полупромышленной установки, регламента и проектирования — и заело. Как и многое другое в стране.
Другой процесс, ‘главная любовь’ отца и тогдашнего БашНИИ НП, это ‘добен’. Деасфальтизация остатков бензином. Как будто бы, однажды после работы засиделись Александр Сергеевич и его старый приятель, известный нефтяник, в ту пору начальник Башнефтехимзаводов Михаил Ефимович Черныш. Разговор шел о судьбе тяжелых остатков высокосмолистых башкирских нефтей. Каталитическая их переработка практически невозможна — любой катализатор сразу забьется, ‘отравится’ асфальтенами и смолами. Процесс деасфальтизации известен, можно обработать мазут или гудрон пропаном и они разделятся на асфальт и деасфальтизат. Но горе в том, что асфальта получается две трети и куда его девать, а это — многие миллионы тонн, непонятно.
В то же время есть лабораторный метод выделения только асфальтенов, без смол, осаждением петролейным эфиром, т.е. с более тяжелым растворителем. Так не попробовать ли выделять самую уж тяжелую часть, которой будет намного меньше? Работой этой институт занимался многие годы. Придумали несколько путей использования того твердого асфальтита, который получается в ходе процесса, в том числе — засыпать в виде гидрофобной постели в траншеи трубопроводов. Разработали непростое аппаратурное оформление, научились управлять технологией. И все-таки не пошло! Хотя могло бы, ведь показатели получались вполне приемлемыми. Почему же?
Нынче модно все объяснять ‘распадом Советского Союза’. Например — ‘дирижаблестроение в СССР совсем было возродилось, но в связи с распадом…’. Мне кажется, что все это чепуха. Ну, не к таджикам же собирались летать? И не за счет латышей или украинцев? Нужно признать, что в те времена цены на нефть упали, бабки кончились и пришлось срочно отбрасывать все, что оказалось не по карману. От дирижаблей до вышеупомянутых братских республик.
Процесс добена разрабатывали лет тридцать до начала ‘перестройки’. И в эти десятилетия не шло, и так было не только с добеном и не только с БашНИИ НП. Я работал во ВНИИ НП, где разрабатывали процесс гидроочистки-гидрокрекинга в трехфазном кипящем слое. Тоже — вполне работоспособно, можно было строить, но не строили. И таких примеров — десятки. Слишком бурно в эти десятилетия росла нефтедобыча, страна заливалась избыточной нефтью, на мазут переводили электростанции даже в Донбассе и Кузбассе. Действительно — выгодней и удобней угля. Это богатство и обрекало нефтепереработку на застой. С одной стороны, приличия требовали от руководства отрасли призывать к глубокой переработке нефти, к увеличению выхода светлых, к ‘догонянию’ в этом отношении Америки и других передовых стран. А с другой стороны, все реальные обстоятельства требовали производить мазут для энергетики и не возиться со вторичными процессами. Угадайте с трех раз — что было сильнее? Конечно, отцу и его коллегам в 50-х в жизни бы не приснилось, что мазут через полвека все еще будет давать более 30% потребления нефтепродуктов на территории Советского Союза.
Надо сказать, что у отца была, как мне кажется, и одна личная ошибка насчет будущего, впрочем, вполне понятная и объяснимая. Он наблюдал тогда мировые, отечественные и, конкретно, башкирские тенденции изменения состава добываемых нефтей и пришел к выводу, что доля тяжелых, высокосернистых, высокосмолистых нефтей все время будет возрастать. В те годы это представлялось очень правдоподобным, но пока этого не происходит. На смену высокосмолистому и высокосернистому Арлану пришли легкие нефти Западной Сибири, да и в мире такая же картина.
Если посмотреть работы института в годы руководства Александра Сергеевича (особенно, связанные с добеном) — они в большой мере ориентированы на утяжеление сырья для переработки, повышение содержания асфальтенов, смол и серы. И если этого пока не случилось, то, по-видимому, еще предстоит. Стоит вспомнить о том, что запасы тяжелых нефтей бассейна Ориноко примерно равны запасам самой нефтеносной страны — Саудовской Аравии. А если еще вспомнить о битуминозных песках и сланцах, которыми обязательно придется заняться, раз такие цены за баррель!
Но произойдет это, очевидно, на несколько десятилетий позже, чем полагал отец.
Вообще, надо сказать, что тяжелые компоненты нефти, сернистые соединения, смолы и асфальтены в особенности — это наименее изученная, наименее понятная ее часть. Они интересовали отца больше всего. И он, пожалуй, знал и понимал их больше, чем большинство его коллег-нефтепереработчиков. Ну, и обращались к нему по этим делам не только с ‘подопечных’ заводов. Вот однажды, когда я залетел в Уфу на пару дней в командировку, он рассказал мне, что к ним в институт обратились с нефтепровода Мангышлак-Саратов. Мангышлакская нефть, как известно, высокопарафинистая, парафины же имеют плохую привычку выпадать при охлаждении в кристаллическом виде, забивая трубы. Поэтому на этой трубе через каждые сто километров стоит подогреватель. Ну — греют, стараются. А все-таки отложения есть, много больше, чем ожидалось. Производственники тыкались по научникам без результата и, наконец, дотыкались до БашНИИ НП.
Эти отобрали пробу из отложений, сделали анализ. Да в этих ‘парафинах’ настоящих парафинов меньше четверти! А остальное — асфальтены да смолы. То есть, перестарались, перегрели нефть по трассе. Выпадение парафинов при этом, действительно, снижается, но зато асфальто-смолистые выпадают. Ну, исправили ситуацию, снизили подогрев до разумного.
Я эту историю воспринял крайне заинтересованно, потому, что чем-то подобным сам встречался в трубах, собирающих попутный газ с промыслов на компрессорные станции или газоперерабатывающие заводы. При охлажденнии такого газа выпадает конденсат — по большей части пропан. А с газом из сепараторов летит довольно много унесенной нефти в виде капелек. По нормам ее должно быть триста миллиграммов на кубометр газа — но кто ж это меряет или считает? Вот при смешении газового конденсата и унесенной нефти в газопроводах и происходит то же, что при смешении нефтяного остатка и пропана — деасфальтизация. Большого технологического эффекта тут нет, но явление имеется налицо, хоть и в печати неизвестно. Собственно, и я об этом статьи писать не стал, только что упомянул в одном из отчетов.
Естественно, что случаи анекдотические врезаются в память крепче. Да и характеризуют время и место они достаточно надежно, как мне кажется. Вот к примеру. Открыли в бурные для нефтегазовой геологии 60-е Оренбургское газоконденсатное месторождение. Газ, конечно, к Западной Границе, а конденсат на переработку в Салават. Построили конденсатопровод длиной километров двести. Он по трассе взбирается на невысокую возвышенность Общий Сырт. Ну, может быть, подъем метров сто пятьдесят. Пускают. И в самой высокой точке — местный перепад атмосфер в тридцать. То есть, конденсат почти не идет. Как всегда, начальники и эксплуатационники, собравшиеся на пуск, припоминают остатки познаний из ВУЗа плюс дошедшие слухи о аварийных ситуациях на других объектах. Додумались до того, что в этой точке газовая пробка и вот она конденсат и не пускает. Хотя газовая пробка для такого перепада должна быть по высоте метров шестьсот, но кто ж это помнит как считать разгазирование и перепады?
Как всегда, начали среди прочего обзванивать всех, кто в подозрении на обладание какими-то познаниями. В том числе позвонили и отцу, хоть его институт и числится по другому ведомству. Тот взял состав конденсата, посчитал — ну, не может быть тут газовой пробки и такого большого на ней сопротивления. ‘Ребята, у вас местное сопротивление, что-то не так сделали при строительстве. Например, земли в трубу набрали’. Через какое-то время ему по секрету рассказали, что когда засверлили отверстие в трубопроводе, то оттуда посыпались опилки. Вырезали кусок трубы, а там лежит пара кубов пиловочника. Видно, кто-то скрал, засунул в заготовку трубы, чтоб не на виду, а этот кусок пустили в дело, взяли и заварили. Ну, дело житейское.
Разумеется, практически вся деятельность института была связана с текущими и будущими, как они тогда представлялись, потребностями башкирских нефтеперерабатывающих заводов. Но, конечно, жизнь советского руководителя предприятия никак не исчерпывалась производственной деятельностью. Чего стоит только ежегодная повинность по отправке научных работников на уборку картошки и прочую сельхоздеятельность! Ну и, коллектив — это коллектив. Чего только не случается! Однажды отец подписал приказ, запрещающий лаборанткам и научным сотрудницам находиться на рабочем месте голыми.
А дело было так, что стояла по лету страшная жара. Эйр-кондишен и посегодня в большинстве российских научных контор числится как Светлое Будущее. Ну, естественно, девчонки работают в белых халатах, а под халатами — трусики и бюстгальтеры. И то бюстгальтеры-то не у всех. Еще и платья-чулки носить, когда дышать нечем? Ну, лопнула колба с кислотой, брызги на лаборантку. Что делать — хорошо известно и в правилах по технике безопасности записано. Сразу скидывать халат, пока кислота на тело не попала. А у нее под халатиком только трусишки, а в комнате мужчины. Стыдно! Девочка-то тогдашняя, а не нынешняя.
В результате очень сильно обожгло кожу, пришлось потом пересадки делать. Ну, вот так этот приказ и появился. Под ответственность завлабов. Хотя… все равно приходится верить на слово, не лезть же проверять?
В другой неприятной истории тоже были лаборантки, но тут дело было за границей. Две девицы ездили в Финляндию по турпутевке и там были заловлены финской полицией на продаже из под полы ввезенной из Союза водки. В общем, понять-то их тоже можно. Помните сколько денег меняли совтуристам? А кругом же соблазны! Чё-то привезти же хочется.
Финны девок выслали — в Уфе у отца неприятности. Он-то причем? А кто характеристики подписывал? Треугольник — администрация, партком, местком. Вот всем и по башке. На такие развлечения, неизбежные у любого административного руководителя, уходили нервы, время, здоровье. Я честно скажу, что когда во время горбачевско-рыжковской ‘производственной демократии’ мне предложили идти на выборы директора нашей нижневартовской конторы, так я это все вспомнил — и сразу отказался. Ну, а Александр Сергеевич на такое вот себя тратил в значительной мере. Лучше бы занимался научной работой, мне так кажется.
Были, конечно, и более забавные происшествия. Ну, к примеру, у БашНИИ НП, как у любого сколько нибудь большого учреждения советского времени, были свои летний пионерский лагерь и круглогодичный детский сад. Мой младший брат ходил в этот садик, я и сейчас помню, как мы с мамой водили его за два квартала на остановку институтского автобуса, собиравшего утром деток. А брат сохранил более, чем на полвека, какие-то знакомства со своими одногруппниками, ну, он вообще человек компанейский. Ну вот, приехал однажды отец в свой подшефный детский сад, узнать, как идут дела и нет ли каких просьб. Заведующая, в припадке преданности начальству, объявляет малышам: ‘Дети, посмотрите, кто к нам пришел?!’ Дети посмотрели, сразу уловили главную черту внешности посетителя — большую лысину. И хором сказали: ‘Дедушка Ленин’. Александр Сергеевич очень был смущен. А уж что творилось с директрисой садика!
Конечно, можно сказать еще, что отец создал школу, воспитал учеников и ‘духовных наследников’. Когда я несколько лет назад был в этом институте в гостях у тогдашнего директора, своего однокурсника, то не один старый работник подходил ко мне, чтобы сказать о своем уважении к старому директору в пику всем последовавшим. Но практически никто из его соратников ничего не сделал бы и вряд ли бы захотел (в этом меня убедили попытки вместе с ними что-нибудь сделать) реально для памяти отца и продолжения его дела. Да и времена были такие, что все были за самих себя. Иначе и не выживешь.
Тут я хотел бы использовать рассказ моего близкого приятеля, о том, как он увольнялся из БашНИИ НП. Я могу назвать его имя — он дал согласие. Это Малик Нурмухаметович Маннанов, в ту пору он работал слесарем КИП, оказавшись после очередной сессии Уфимского Нефтяного института, не совсем по своей воле, на вечернем отделении. Пошел он работать в Отдел физико-химических исследований и анализов.
Ну, уровень знаний, а вскоре и умений, не слесарский — если только не вспоминать слесаря Гошу из известного фильма. Стал Малик осваивать первую в Башкирии установку ЭПР (электронного парамагнитного резонанса) под руководством, как он пишет, ‘легендарного Феликса Унгера’. Был в институте такой, в общем-то — персонаж из фильма ‘Девять дней одного года’. Молодой рыжебородый физик с трубкой и интегралами, нынче он завкафедрой в Томском университете.
Работает мой приятель, осваивает технику завтрашнего дня, а параллельно стал институтским комсомольским вожаком по идеологии, неосвобожденным, конечно. А тут весна 1968-го, Парижский Май. И выступил он на комсомольском митинге с несколько неожиданным призывом создавать Интернациональные Бригады и ехать в Париж, чтобы Дело Революции не пропало от неумелых действий тамошних студентов-анархистов. Он и поныне с благодарностью поминает А. С., как тот взял микрофон и мягко ‘увел разговор на бунтарский дух студентов, что присуще всегда студенчеству и, естественно, обличил все, что надо было обличить, и отвел от меня беду, что я понял очень скоро’.
В общем-то, они общались не только на митингах и не только по поводу мировых революций. Во время своих утренних обходов лабораторий А.С. заходил и к ним в комнату, обсуждал с его завгруппой (и с участием Малика) ЭПРовские проблемы. Неспаренные электроны, зеемановские переходы, связь свободных радикалов с процессом старения нефтебитума… Чем, конечно, поразил своего юного собеседника. Согласитесь, не каждый начальник из отраслевого института владеет такими материями. Совершенно понятно, что директор вел молодое дарование к тому, чтобы он стал одним из тех уникальных специалистов, которые представляли собой главный капитал института. Но тут Малик защитил, наконец, диплом и им ‘овладело беспокойство, охота к перемене мест’. Он захотел уйти работать в пусконаладку, туда, куда его тянуло еще с тех времен, когда мы с ним в студенческом стройотряде проработали лето на строительстве в казахской пустыне 2-ой очереди газопровода Бухара-Урал. А. С., конечно, был резко против. Мой друг до сих пор вспоминает, как он подавал директору заявления об уходе, а тот рвал их и уговаривал не губить свое будущее. Ну, может, слышали когда, что такое жизнь пусконаладчика… высшая квалификация, но и постоянная пьянка. То, что мой друг все-таки удержался — более или менее чудо.
Через две недели нужная резолюция все же была получена. Сразу скажу, что карьера моего друга была вполне удачной. Он поработал в пусконаладке, вовремя оттуда ушел, работал в министерстве на достаточно ответственной должности, женился на очень хорошей девушке. В новые, перестроечные и последующие времена тоже оказался совсем не у разбитого корыта. И все-таки… Все-таки он говорит, что: ‘До сих пор меня мучает вопрос: А прав ли я был, что в 1970 году не послушался его совета?’. Если вспомнить, что за истекший период происходило с российской наукой — это звучит неслабо.
Отец считал, что поступает правильно, когда отдавал этой административной, в сущности неблагодарной, деятельности свою энергию, таланты и незаурядные знания. Мог бы заниматься чисто научной работой и сделал бы, без сомнения, много больше. Но он решил по-другому. Отдал полжизни БашНИИ НП. Он сразу или почти сразу отказывался, когда поступали альтернативные предложения: ехать советником от ООН в Танганьику, перебираться в Москву начальником Техуправления Миннефтехимпрома или директором головного в отрасли ВНИИ НП, переезжать в Томск под крыло благоволившего к нему Егора Лигачева директором академического Института химии нефти. Он не хотел, не привлекали его ни новые возможности, ни матблага. Да и понимал, что снова начинать уже поздно.
Ну, и его, действительно, уважали все, с кем он работал. Научным же признанием он, в общем, тоже не был обделен. Был он одним из самых влиятельных членов Совета По Сероорганике Госкомитета По Науке и Технике и других научных и технических советов. Яркими пятнами в его жизни были его участие в Московском Нефтяном Конгрессе (он был там вице-председателем семинара по переработке высокосернистых нефтей), поездки на Бухарестский и Токийский конгрессы.
В Бухаресте среди прочего его поразил тамошний Вождь, Кондукатор Николае Чаушеску. Он очень впечатляюще рассказывал, как делегатов водили в музей на выставку икон, при входе на которую висели два портрета маслом: Кондукатора и его жены Елены. Но все это затмевал рассказ об открытии Конгресса. Представьте себе: в зале сидят все участники — та тысяча человек, которых без преувеличения можно назвать ‘мозгом нефтяного мира’. На сцене — большой… ну, трон на двоих, иначе не скажешь. Все ждут. Вдруг из-за кулис выбегают толпой… назовем их ‘цанни’ — рабочими сцены. Быстро уносят гигантский трон и, чуть погодя, вносят два трона поменьше. Ставят рядом. Зал все ждет. Наконец, выходят и садятся, каждый на свое седалище, Глава Государства и его Жена. Еще пять минут молчания и начинается Открытие Конгресса.
Что до Токийского Конгресса, то тут запомнились по рассказам два эпизода. Один, по-моему, смешной, другой — не очень. Первый — когда самолет с советскoй делегацией (пятеро одних министров и полный ИЛ-62 начальства пониже) где-то над Байкалом стал проваливаться в обычные в том районе воздушные ямы. Неприятно, как понимаете. И тут громкий голос А.С. Эйгенсона: ‘А представляете, если мы сейчас хлопнемся… Сколько хороших вакансий откроется!’ Многие, можно понять, были недовольны. Другие, наоборот, как говорится, ‘заржали’. Все же, если шутят, так еще не последняя черта.
Второй же эпизод в памяти отца остался… ну, совсем без радости. Он же, как я упоминал, говорил по-французски. Для нашего за рубежом в те годы явление нечастое. Разговорились и познакомились с женщинами из французской делегации. Папа мой, конечно, блистал, как всегда. Все хорошо, но в перерыве француженки его ухватывают и тащат в бар: выпить за знакомство. Финансовое положение советского командированного за рубежом в 1975 году вы себе представляете? Что делать?! Не пить же за дамский счет? Пришлось ему, чуть не позабыв от стыда язык, втолковывать им, что он бы счастлив, но его прямо сию минуту вызывает его министр, для срочных консультаций. Нехорошо!
Одной из самых интересных его поездок по свету была командировка в конце 60-х в Чили. Предполагалось, что будет советская реконструкция тамошнего НПЗ в Конконе. Добирались они до самой Огненной Земли и отец привез фотографии тамошнего поселка нефтяников, безумно для меня интересные. Среди прочего был у них и завтрак с председателем чилийского сената, которым был в ту пору доктор Сальватор Альенде. Позднее, когда он стал президентом республики и одной из самых ярких фигур того времени, я им очень увлекался. Когда отец к слову упомянул о том завтраке и о том, что он даже говорил с Альенде, я, конечно, загорелся. ‘Ну, и что ты ему сказал?’ — ‘Попросил передать соус’, — ‘А он?’ — ‘А он передал’. — Папа мой, правду сказать, во все эти романтики и Социализмы С Человеческим Лицом не очень верил, считал, что социализм может быть только такой, как у нас — по всем правилам и сo сторожевыми вышками. Потому, как враждебное окружение. Он вообще по части политики был не особенно сентиментален. Как-то я влез с ним в политспор по поводу ‘Солидарнощчи’, говорю: ‘Польша не допустит… ‘. Он мне отвечает: ‘Ты знаешь, при моей жизни два раза Польша была и два раза Польши не было’. Что тут возразишь?
(продолжение следует)
