Кофта вновь понадобилась после рождения моего сына. Как многие советские роженицы, я не избежала тяжелого послеродового мастита — и это несмотря на то, что нашим районным родильным домом был знаменитый дом № 7 имени Г.Л. Грауэрмана на Большой Молчановке — известный в Москве просто как «Грауэрман». В конце 50-х — начале 60-х он совсем не считался каким-то привилегированным заведением.
КОФТА-АМЕРИКАНКА
Вызванная неотложка приехала быстро и забрала меня из дому прямо в домашнем платье, я только успела попросить мужа дать мне с собой мою мохеровую кофту, хотя октябрь 2009 года стоял еще очень теплый (а вернее, именно потому — я знала, что в госпитале наверняка всюду включены кондиционеры, и теплая кофта понадобится).
Так и оказалось: в приемном покое было просто холодно, меня знобило, и медсестра сразу укрыла меня сложенным вдвое и согретым байковым одеялом, а сверху я попросила положить еще и свою вязаную кофту. Какая красивая кофта, сказала медсестра, — я ничего похожего не видела! Меня не впервые спрашивали об этой кофте — благодаря толстой буклированной пряже с мохером она выглядела как меховая, но была необычной мраморной зеленовато-коричнево-бежевой расцветки. И тут мне вдруг очень захотелось рассказать этой немолодой женщине о том, какая длинная цепочка воспоминаний тянется от этой вещи в мое прошлое.
— Хотите, я расскажу вам историю этой кофты? Вам интересно послушать?
— С удовольствием послушаю, пока буду ставить вам внутривенное вливание.
…Вскоре после начала Войны наркомат строительства, где работала моя мама, был эвакуирован из Москвы в Челябинск. Руководил размещением эвакуированных учреждений и налаживанием производства на Урале тогда Вениамин Эммануилович Дымшиц — фигура выдающаяся, хотя ему тогда еще не было и сорока (впоследствии он стал наркомом — еврей на таком высоком и ответственном посту!). Он знал мою маму еще в начале 30-х по работе на строительстве Магнитки и даже, как уклончиво говорила мама, был к ней тогда неравнодушен, во всяком случае, встретившись как-то с ней уже в Челябинске, приветливо поздоровался, хотя она работала на очень незначительной должности — что-то вроде учетчика по труду. Ей было тогда лет 35 и была она очень красива (сужу по старым фотографиям), лишения военных лет еще не успели сильно отразиться на ее внешности, хотя именно тогда, не по возрасту рано она стала седеть, но волосы никогда не красила. Мы прожили в Челябинске больше двух лет.
Те, кто помнят военное время, помнят, наверное, и «американскую помощь по ленд-лизу», которая была лучом света в нашей тусклой и трудной жизни: в памяти живы круглые высокие коробки с бэконом, длинные ломти которого, переложенные вощеной бумагой, были упакованы вертикальным рулоном и их легко было вытянуть по отдельности, если поддеть вилкой; пористый темный шоколад не в виде привычных тонких плиток, а в виде толстых брусков; яркие пакеты с яичным порошком, омлетом из него нас кормили в пионерском лагере еще и в послевоенные годы. По ленд-лизу поставлялись в Советский Союз также различные машины, военная техника, знаменитые грузовики «Студебеккеры» и высокопроходимые джипы «Виллисы» и много такого, что рядовой житель не видел и не знал. Слово «ленд-лиз», которое без конца повторялись в газетах и по радио, никто не переводил и не разъяснял, а мы тогда и не задумывались над его значением. А означало оно «в долг, в аренду». Америка представляла свою помощь в долг, в расчете, что долг впоследствии будет каким-то образом выплачен. Однако кроме правительственного ленд-лиза, шел еще безвозмездный поток товаров, которые собирали и посылали для жителей нашей страны частные американские благотворительные организации (о существовании и размахе подобной частной благотворительности мы не имели представления, пока не оказались в США). Правда, многие из этих товаров не попадали к «рядовым труженикам», все «пенки» снимали высокие начальники и их семьи. На эту тему ходило впоследствии много злых и забавных историй; например, о том, что американцы к своим грузовикам марки «Студебеккер» всегда прилагали для будущего шофера теплое кожаное пальто на меховой подкладке; пальто шоферу, конечно, не доставалось, что никого не удивляло; зато был несказанно удивлен некий высокий гость из США, прилетевший в СССР какое-то время спустя: все встречавшие его на аэродроме тоже высокие советские чины были одеты в одинаковые кожаные пальто — конечно, те самые, «шоферские»; писатель Ю.М. Нагибин в своем романе «Золотая моя теща» упоминает, как жены больших начальников первыми приглашались прямо на склады, куда поступали вещи из Америки, и там с энтузиазмом рылись даже в поношенной одежде, отбирая себе самое лучшее.
Что-то похожее происходило с «американскими посылками» и в Наркомстрое, но все же иногда Дымшиц лично распоряжался направить их в отделы к рядовым сотрудникам. И вот как-то в числе посылок оказался набор для вязания: пушистая пестрая зелено-серо-коричневых тонов буклированная пряжа в изящных клубках овальной формы и к ним необычные вязальные спицы — две короткие спицы, соединенные длинным нейлоновым шнуром. Все это было в диковину советским женщинам: для вязания они знали лишь грубую деревенскую пряжу в длинных пастмах, ее надо было самим перемотать в клубки. Это была утомительная работа — пастму надевали на спинку стула и стоя разматывали (много лет спустя появились остроумные приспособления, чтобы эту работу можно было делать сидя; народные умельцы из московских научно-исследовательских институтов создавали их из подручного лабораторного материала — техническая мысль работала особенно плодотворно в «свободное от работы рабочее время»). «Круглые» спицы тоже были вещью невиданной, вязали всегда либо на двух спицах (на их концы обычно насаживали бутылочные пробки, чтобы не соскальзывали петли вязания), а носки или варежки вязали вкруговую на пяти коротких спицах. Но моя рукодельница-мама с ее быстрым природным инженерным умом сразу поняла преимущество круглых спиц: петли с них не могли соскользнуть, а вязание могло лежать на коленях, а не висеть грузом на концах спиц, оттягивая руки. Но пряжа и спицы были лишь материалом и инструментом, а не готовой одеждой, и на них желающих, к счастью, не оказалось: мама, вероятно, одна из всех женщин в их отделе умела вязать. Радостная мама принесла спицы и пряжу домой, но в Челябинске ей было не до вязания, и набор приехал с нами из эвакуации в Москву.
Вскоре я научилась кататься на коньках и со школьными подружками мы часто ездили на каток в Парк культуры имени Горького. Жили мы недалеко от станции метро «Дворец Советов», и до Парка была всего одна остановка на метро.
Это был самый старый радиус московского метрополитена «Сокольники — Парк Культуры», и его появление увековечил Л. Утесов в своей «Песне старого извозчика»: «…от «Сокольников» до «Парка» на метро…». Станцию поторопились назвать в честь Дворца, которого еще не было, его предполагалось построить на месте взорванного храма Христа-Спасителя, но война помешала строительству. Уже после смерти Сталина станцию переименовали в «Кропоткинскую» (по советскому названию ближайшей улицы), чтобы не напоминать об этой трагической и преступной акции советских властей. Теперь и улице вернули ее дореволюционное имя — Пречистенка, станция же метро так и осталась — Кропоткинская, наверно, потому, что это имя уже ни у кого не вызывает каких-то ассоциаций, а смена названия обходится городу недешево. Но судьбе было угодно напомнить мне об этом проекте, позже сведя меня с самим его автором .
От станции метро «Парк Культуры» до самого Парка надо было перейти Крымский мост — либо пешком, либо проехать еще одну остановку на трамвае, и мы всегда норовили проехать на нем зайцами.
Памятный с послевоенного детства силуэт моста с его тремя подвесными пролетами из металлических конструкций с тысячами заклепок опять возник в моей жизни через несколько лет. В институте инженеров железнодорожного транспорта (МИИТе), куда я поступила после окончания школы, курс мостов нам читал профессор Г.К. Евграфов, который в свое время участвовал в проекте реконструкции Крымского моста. Поэтому курсовое задание по мостам мы выполняли на примере того же Крымского моста, до одурения вычерчивая циркулем-балеринкой сотни маленьких кружочков-заклепок… А после окончания института я пришла работать в «Моспроект», в мастерскую № 6, которой руководил архитектор Борис Михайлович Иофан, один из авторов так никогда и не осуществленного проекта «Дворца Советов». В моей жизни было немало таких странных сближений… а, впрочем, странные ли они, если я родилась и всю жизнь до эмиграции прожила в одном и том же городе — Москве?
Каток в мои школьные годы был самым демократическим и доступным видом спорта. Мало у кого были собственные коньки с ботинками, но их всегда можно было взять напрокат на катке, и стоило это совсем недорого. Каток стал занимать большое место в нашей жизни: мы могли ездить туда с приятелями-мальчиками, общества которых мы были лишены в школе (раздельное обучение просуществовало все мои школьные годы и было отменено лишь после смерти Сталина). Каток был местом свиданий, там завязывались и цвели романы со своим «коньковым» ритуалом в раздевалке: если мальчик помогал там девочке зашнуровывать ботинки, это было равноценно откровенному признанию в любви, чему немало способствовала и романтическая поза — на коленях на полу перед своей дамой. Поэтому мы старались одеться на каток получше, хотя возможности у всех были скудные. Мальчики щеголяли в байковых лыжных штанах и модных тогда двухцветных курточках (о, эти памятные курточки с отрезной кокеткой спереди и сзади из другого материала, отличного от основного — хитрая уловка моды, чтобы создать что-то новое из ошметков старого), да и одежда девочек мало чем отличалась — те же байковые лыжные штаны и короткое пальтецо, или свитер, или просто мамина вязаная кофта. И вот моя мама связала мне специально для катка теплую кофту-жакет, пожертвовав на нее всю американскую пряжу — вязала плотно, чтобы «не продувало»! Мама была замечательная рукодельница и с большим вкусом, кофта получилась толстая и пушистая, спереди была застежка на длинной молнии, широкие элегантные проймы и узкие манжеты — такой кофты не было ни у кого! Она прослужила мне до самого окончания школы, а потом отправилась в наш сундук для зимних вещей — во время учебы в институте было не до коньков и катка, а одеваться тепло я не любила.
Кофта вновь понадобилась после рождения моего сына. Как многие советские роженицы, я не избежала тяжелого послеродового мастита — и это несмотря на то, что нашим районным родильным домом был знаменитый дом № 7 имени Г. Л. Грауэрмана на Большой Молчановке — известный в Москве просто как «Грауэрман». В конце 50-х — начале 60-х он совсем не считался каким-то привилегированным заведением. Теперь почему-то пишут, что туда попадали лишь жены высокопоставленных лиц — но все это позднейшие выдумки. Такие жены всегда стремились попасть в Институт акушерства и гинекологии или в клиники при Первом и Втором медицинских институтах, там работали самые квалифицированные специалисты и не было той антисанитарии, скученности и порой вопиющего безразличия персонала, как в обычных районных родильных домах, включая и наш знаменитый «Грауэрман». Он, как и многие районные, был заражен стафилококком — причиной маститов. Не буду повторяться, московский родильный дом того времени первой ярко описала в парижской газете «Русская мысль» Карина Унксова, безвременно погибшая в 1984 году в эмиграции в Париже, а Мария Арбатова лишь добавила краски к более поздней, но мало изменившейся советской картине.
Болела маститом я долго и тяжело, перенесла четыре (!) операции, и так прошел почти весь мой послеродовой отпуск. На работу я вышла исхудавшая и бледная, обложенная ежедневными компрессами из знаменитой «мази Вишневского», и чтобы не застудиться, я постоянно надевала свою кофту-американку. На работе вокруг шутили, что эта толстая, пушистая кофта совсем не увеличивала мой силуэт, а лишь возвращала его к «дородовому». Грела кофта исправно, но вся пропахла этой дегтярной мазью. Когда, наконец, прошли мои хвори, мы с мамой принялись за обновление верно послужившей кофты: распороли ее по швам, распустили вязание — это было нелегко делать с буклированной пряжей, она свалялась от долгой носки, какое-то количество ее ушло «в угар» (нитка иногда рвалась, ее приходилось связывать). Распущенную пряжу намотали на спинку стула, сделав большие пастмы, затем тщательно выстирали их в немецком стиральном порошке (он лишь недавно появился в продаже — до этого стирали темным хозяйственным мылом), высушили и отпарили утюгом через мокрую тряпку. Пряжа стала опять пушистой и выглядела как новенькая. Затем надо было пастмы перемотать обратно на клубки — и эту монотонную и механическую работу безотказно выполнял папа, сидя вечерами перед телевизором. Оставалась самая малость — заново связать кофту, и мама опять постаралась. Конечно, поскольку пряжи стало меньше, кофта получилась попроще и покороче, но все равно выглядела очень красиво — материал говорил сам за себя!
Прошло еще лет 15. Все эти годы кофта была постоянной частью моего гардероба — в дачные летние вечера, в прохладную московскую предосеннюю погоду, во время гриппозного озноба. Чем объяснить ее удивительную долговечность — качеством ли пряжи или нашим бережным отношением к одежде, особенно «заграничной», и как следствие –аккуратностью в носке? Я никогда не отдавала кофту в химчистку, а просто вручную стирала ее в хорошем стиральном порошке, и она от этого становилась лишь пушистее.
В 1975 году умерла мама, а вскоре мы уехали в эмиграцию. Кофта была со мной в Риме и грела мне и душу — как память о маме, и тело — в зимнем, хотя и не морозном Риме у меня не было с собой другой теплой одежды.
И вот, наконец, мы в Бостоне, и «американская» кофта вернулась на свою «историческую родину» — в США, откуда прибыли ее «предки» — пряжа и спицы! И для нее здесь тоже началась еще одна жизнь. Долгое время мне было не до вязанья — я привыкла всегда вязать «под телевизор», совмещая два вида отдыха, но здесь смотреть телевизор было не отдыхом, а работой, одним из способов постижения английского, который требовал внимания и сосредоточенности. Но все же как-то ради развлечения я съездила в магазин вязальных принадлежностей, и у меня дух захватило от местного изобилия! Пряжа была недешева, как все, что относится к разряду хобби, и я, вздохнув, ушла ни с чем. Но — на ловца и зверь бежит! В одну из наших поездок по ярд-сэйлам, любимому развлечению первых лет в США, я увидела — и тут же купила за бесценок — несколько мотков буклированной мохеровой пряжи, очень схожей с той, из которой была моя кофта. И последовало очередное обновление кофты: я опять ее распустила, из новых ниток связала спинку кофты (небольшая разница в оттенке не так бросалась в глаза, или, как говорила моя старая московская подруга и коллега по рукоделию, «спина не важна — ведь я уже прошла!»), благодаря чему из старых, первоначальных ниток я смогла связать более широкие рукава и увеличить длину. Кофта получилась — просто загляденье, eye stopping, как говорят американцы! Только я одна знаю, что она подобна послевоенным советским автомашинам марки «Победа», которые до сих пор встречаются на российских дорогах: от них остался лишь общий силуэт кузова, почти все наружные и внутренние части многократно заменялись, первоначально на детали от машин той же марки, а потом, с течением времени, на любую подходящую — но машина продолжает служить! Точно в соответствии с законами физики — «материя не исчезает и не возникает, а просто переходит из одного состояния в другое»!
В США есть и другое подходящее выражение — американцы не умирают, они лишь переселяются во Флориду. Но к моей кофте это не относится — ни под каким видом мы с ней не поедем доживать старость во Флориде, когда рядом с Бостоном есть наш благословенный Кейп-Код!
…Внимательно слушавшая мой рассказ медсестра согласно покивала головой: Вы правы, я живу и работаю здесь много лет, и нет на свете места лучше!
Бостон, МА. Май 2021 г.
