ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Изустные истории, передаваемые из поколения в поколение, рассказывали, как Авраам первым среди людей в послепотопном мире услышал голос тонкой тишины. Голос велел ему покинуть дом отца, а также все, что связывало его с вещами и привычками цивилизации. Ему надлежало уйти в себя, в свою внутреннюю пустыню… чтобы в конце концов воздвигнуть в душе храм, обитель Всевышнего Бога.

[Дебют] Константин Консон

КОРАХ

(отрывок из романа)

Прошлое — колодец глубины необыкновенной
Т. Манн
Очевидцы больших событий, собеседники королей
М. Щербаков

От автора

Проделав путь через века и эпохи, библейские рассказы не перестают удивлять своей актуальностью. Черпаешь из этого колодца мудрости, а дна все не видно, да скорее всего и нет никакого дна. Главное, чтобы жажда не утолялась.

Тора не говорит о вещах очевидных, понятных из общечеловеческого опыта. Красота божественного откровения в том, что оно доносит до нас нетривиальное, к чему непросто прийти самим, но без чего нельзя обойтись. Пытаясь разобраться в переплетающихся историях, мы то и дело сталкиваемся со странностью действий героев, неясной мотивацией поступков, когда истинные причины упрятаны за занавесом буквального понимания. Выявление внутренних связей и раскрытие тайных смыслов — одна из самых занимательных наук, подаренных нам духовной традицией.

Не в нашей воле изменять сюжеты — все записано в древних книгах. Имена героев также известны, и вряд ли стоит выдумывать новые. Способы толкования сохранены и переданы через века. Что же можем привнести мы?

Тора скупа на эмоции. Она словно бы оставляет психологический аспект на наше усмотрение. И именно это позволяет нам, основываясь на собственном опыте, увидеть мир глазами ее героев, понять динамику их развития, их мысли, чувства, переживания, надежды. Все то, что не отпускает, заставляет вновь обращаться к этим историям, наполняя их жизнью в любые времена и на любой земле.

В пестром калейдоскопе повествования наш взгляд фокусируется на исходе евреев из Мицраима (Египта). Корах и Моше (Моисей) — главные герои романа. Друзья и единомышленники, становящиеся антиподами в процессе своей духовной эволюции. Стремясь привести народ к общей цели, намеченной Творцом мира, каждый из них избирает свой путь.

В предлагаемом отрывке делается попытка приоткрыть внутреннее содержание одного из самых известных библейских рассказов — рассечении Тростникового моря.

Перед морем

На шестой день пути вдали блеснуло море. Жидкой ртутью плавилась его рябящая поверхность в лучах послеполуденного солнца. Оглядевшись, Корах увидел изнуренных тяжелым переходом людей. Больше всего хотелось закрыть глаза и прилечь где-нибудь у подножья выщербленных бесцветных склонов. Потребовалось время, пока обозы спустились к воде. С наступлением сумерек весь Израиль рассеялся вдоль берега в надежде отдохнуть и вкусить первую за сегодня скудную трапезу.

Колесницы Мицраима появились внезапно. Сначала евреи не верили тому, что видят, ибо быть этого никак не могло. Они вышли из страны своего рабства по разрешению, даже по приказу — уходить. За плечами у них — шесть суток перехода по безводной пустыне, перед ними — Тростниковое море. По ощущению, они должны были уйти достаточно далеко, чтобы стать недосягаемыми для фараона. Прикрываясь козырьками ладоней от бьющего в глаза закатного солнца и утирая невольно выступающие слезы, они вглядывались в утробу скалистого ущелья. Через минуту стало ясно, что их опасения оправдались: красно-золотой поток, едва различимый на горном склоне, рос и приближался. Исходящая от него угроза казалась неотвратимой, парализуя волю смотрящих.

На берегу началась паника. Люди хаотично заметались между морем и склоном, не зная, что предпринять и откуда ждать спасения. Численное превосходство беглецов над воинством фараона ничего не меняло. Евреи уподобились обреченным на заклание овцам, мечущимся в загоне. На Моше посыпались обвинения.

— Зачем ты привел нас сюда?

— Не потому ли, что нет могил в Египте, ты взял нас умирать в пустыне?

— Оставь нас, и мы будем служить фараону, это лучше, чем погибнуть нам здесь.

Внезапно стан Израиля накрыла гигантская тень. Подняв головы, евреи увидели ангела Мицраима, подобно крылатой туче, заслонившего солнце. Демон в образе народа-поработителя вселил в них ужас и отнял последнюю надежду. Длившееся несколько минут оцепенение сменилось отчаянием. Люди бросились на песок в неистовой молитве, безысходно воздевая руки к небу. Иные пали на колени перед приближающимся колесницами, моля о пощаде. Нашлись и те, кто быстро собрался под знамя Йешуа, сына Нуна, в готовности оказывать сопротивление, сражаться и погибнуть, но не сдаться в плен. Лагерь напоминал разобщенную, неуправляемую толпу, где никто не был ни в чем уверен.

Смятение росло и среди вождей. Главы колен не знали, как поступить, отдавать ли распоряжения, и если да, то какие. Видя происходящее, Моше, возможно впервые, ощутил близость гибели. Подобного не испытывал он ни в битве с хеттами при Кадеше, когда они с Рамзесом отчаянно пробивались из окружения многократно превосходящих численностью врагов, ни когда, подобно преступнику, убив надсмотрщика, бежал он из Египта, понимая, что там для него все кончено. Но именно сейчас, на берегу моря, почувствовал он дыхание смерти. Оно слышалось где-то рядом, у самого затылка, и кровь в его жилах медленно холодела. Тогда он воздел руки и закричал.

— Что шумишь? — оборвал его крик низкий и строгий голос. — Не время молиться. Делайте, что должны. Скажи сынам Израилевым: нет перед ними моря, пускай идут. Ты же простри свой посох над водами.

Словно очнувшись, Моше взбежал на возвышающийся над берегом утес и направил посох в сторону моря. В ту же минуту подул сильный восточной ветер, нагоняя крутую волну. Одновременно с этим, облачный столп, о котором в панике все забыли, вновь появился перед станом Израиля. Он возник на ведущем к морю спуске между горными склонами, скрыв египетское войско из виду. Как ни велика была растерянность среди евреев, но вчерашние рабы быстро поняли, что теперь они тоже невидимы для своих преследователей. Это добавило им уверенности, заставив перейти от молитв и проклятий к несложным, упорядоченным действиям.

Когда последний луч солнца погас за западными горами, в лагере на берегу установился, наконец, относительный порядок. Люди смотрели на облачный столп с надеждой и трепетом, все еще опасаясь, что он вот-вот исчезнет. Однако он не только не исчезал, но постепенно обрел внутреннее свечение, вначале голубоватое, а затем переходящее в оранжевое. И вдруг превратился в гигантский огненный факел, вспыхнувший, казалось, до неба. Теперь в густых сумерках беглецам удалось рассмотреть богато украшенные колесницы фараоновой гвардии. Их было много, и они вселяли страх. Не оставалось никакого сомнения: стоит защитному огню ослабнуть или отодвинуться в сторону — армада тут же прорвется к берегу, и тогда кровавого побоища не миновать.

Но светящийся столп быстро и точно перекрывал дорогу каждой колеснице, каждой фаланге, пытающейся пробиться к морю. Если фараон приказывал атаковать одновременно по разным направлениям, огненный факел возникал сразу во всех местах возможного прорыва, намертво пресекая намерения нападавших.

Стоявший на скалистом утесе Моше казался выше своего роста. Не отрываясь, следил он за перемещением огненного столпа, одновременно направляя посох к морю. Ни Корах, ни Аарон, ни Хур, ни Йешуа не решались отвлечь его от сакрального действа. Невидимая сила соединяла Божьего Человека с вращающимся факелом. Каждое движение одного из них немедленно отражалось на поведении другого, словно они являлись единым целым. В порыве этого слияния Моше воззвал со своего утеса, и голос его неожиданно зычно разнесся над всем станом:

— Смотрите же и запоминайте — Ваш Бог воюет за вас!

И глядя на спасительный факел, народ постепенно успокоился. Здесь и там вдоль берега стали появляться костры. Людей, измученных шестидневным переходом по пустыне, а здесь, перед морем, еще и заглянувшим в глаза смерти, свалил сон. Только караульные, выставленные Йешуа, сменяя друг друга, дежурили у разожженных огней.

Однако, опасность все еще подстерегала вблизи. Она никуда не исчезла, ища малейшую возможность покончить с жертвой. Фараон не развернул свое войско, сказав себе: «Ладно, возвращаемся. Дорогу преградил их бог, которого нам не одолеть». После утреннего разговора с Бильамом им владели два чувства, поочередно затмевавшие друг друга. Вчерашний Рамзес жаждал реванша, и Бог не препятствовал ему в этом стремлении. Пускаясь в погоню, он вновь сделал выбор в пользу казни, одиннадцатой по счету. Навязчивая идея мучила его, изводила, терзала, не принося избавления. Даже не столько нужны были ему эти рабы, ибо рабов в Египте хватало, сколько невозможно было признать себя побежденным. Казалось невыносимым осознание того, что выйти из игры придется, не одержав под конец хотя бы небольшой, но яркой победы. Мысль остаться проигравшим, без единого шанса на ответный удар, точила его изнутри, не давая покоя. И ради этого он готов был жертвовать всем: величием, репутацией, разрушенной страной и даже собственным первенцем.

Сегодняшний же Рамзес объявил войну еще и Сету. Презренному посмешищу, изгнанному из Египта во времена богов и коварно укрывшемуся в пустыне, поклявшись отомстить за свой позор. С утра неслась фараонова конница опасными горными тропами, то и дело рискуя сорваться в пропасть. По совету великого пророка повелитель царств должен был уничтожить бежавших иврим, чтобы раз и навсегда покончить с проклятым богом пустыни. Ненависть к Сету бушевала в нем; причиненных Египту бед нельзя было стерпеть. Поэтому Рамзес упрямо высматривал малейший просвет среди тьмы и огня, чтобы прорваться туда и поставить гордую, кровавую точку во всей этой истории.

* * *

Корах и Моше сидели у костра под утесом среди спящего лагеря.

— Что дальше? — Корах пошевелил тлеющие угли. — Нужно что-то предпринять. Сами они не уйдут.

— Думаю, уже не в них дело, — тихо ответил Моше. — Что именно должно случиться, мне неизвестно. Мы получили приказ идти, будто бы моря нет. Но я не знаю следующего шага.

Корах хотел еще о чем-то спросить, но понял, что даже не может сформулировать вопрос. Происходящее с ними требовало разъяснения, однако, ни он, ни Моше не представляли себе ответов. Строить же предположения не было ни желания, ни сил.

С востока дул ровный без порывов ветер, почему-то не задувая едва теплящиеся костры. Огненный столп умерил свечение и теперь лишь обозначал свое присутствие между двумя лагерями. В молчании на друзей постепенно спустилась дремота, и, хотя они не ложились, напряжение минувшего дня быстро дало себя знать.

Корах вскинулся от ощущения движения вокруг. Уже рассвело, и люди спешно собирались в дорогу. Моше не было рядом. Оглядевшись, Корах заметил, что тот перемещается от одной группы к другой, что-то настойчиво объясняя и, очевидно, побуждая людей к каким-то действиям. За ночь море изменилось, ветер стих, и перед ними образовалась ровная, слегка прогнутая полоса гладкой воды. Потомки Израиля выстроились длинной цепью вдоль берега, однако никто не знал, что именно следует делать.

Моше вышел вперед к самой кромке воды и прислушался. Все притихли, так что в воздухе повисло звенящее безмолвие. О египетском воинстве будто бы напрочь забыли. Так стояли несколько минут, и как это уже не раз с ним случалось, Моше услышал голос тонкой тишины: «Действуй». Тогда он размахнулся и с силой всадил посох в песчаное дно.

Вода перед ними побежала слева направо, открывая желоб и производя в нем углубление, подобное траншее. Обозначившееся разделение воды все-таки нельзя было назвать проходом, и люди продолжали стоять в нерешительности. Очевидно, не хватало еще чего-то, возможно, воли к действию. Возможно, доверие должно было пробудиться в них, то самое, без которого немыслимы отношения людей ни между собой, ни с силами Небес. Многие уже научились понимать знаки Всевышнего: он готов помогать только если человек делает шаг навстречу.

Того, кто этот шаг сделал, звали Нахшон, сын Аминодава. В походе он возглавлял колено Иуды. Он первым ступил в воду и стал медленно продвигаться в направлении раскрывающегося желоба. Остальные все еще стояли на месте, не решаясь двинуться за ним. Уже вода доходила ему до пояса, до груди, до шеи. В следующий момент мир вокруг замер, и одновременно с роковым движением, последним из последних, Нахшон почувствовал, что не властен над собой, не понимает, жив он или нет, а только внезапно открывшееся сознание чего-то большего, чем он сам, понесло его в прошлое, мимо поколений его рода, куда-то в плотную водяную неизвестность. Наверное, он должен был что-то увидеть там в конце. Нечто такое, без чего невозможно было завершение решающего шага.

Повесть о Нахшоне бен Аминодаве

С детства его учили вере и доверию. Вера была связана с постижением Бога разумом и душой, и закреплением этого опыта в своем сердце. Знание исходило от праотцов, создававших духовную традицию примером всей своей жизни. С ними разговаривал Бог, и выше них было только небо. Во всяком случае, так считал Нахшон, ибо так объяснили ему наставники. В традиции Израиля существовали способы передачи Торы от учителя к ученику, от отца к сыну. Передача была основана на обсуждениях, спорах, а также на обращении к открытиям великих предшественников. В ходе дискуссий носителям традиции открывались истины, из которых посредством логических умозаключений пытались они постичь, чего хочет от них Небесный Отец, чтобы наилучшим образом соответствовать его ожиданиям. Ежедневные тренировки в течение многих лет шлифовали память и оттачивали ум, не позволяя полученному духовному опыту потускнеть и покрыться песком забвенья. С каждым поколением сокровенное знание развивалось, словно в награду раскрывая своим носителям все новые потайные лабиринты.

Для подтверждения истинности веры было принято в конце обращения к Всевышнему добавлять слово Аминь, что означало абсолютное отождествление себя с произносимыми словами. Сложнее обстояло дело с доверием, ибо здесь речь шла не об учебе на словах, а о вручении своей жизни невидимому Богу. Вися над пропастью, отпустить ветку — все-таки не тоже самое, что сказать “аминь”. К тому же трудно было придумать сообразную проверку на степень доверия Небесам, поэтому каждый обходился с этим по своему усмотрению.

Случай испытать себя представился сам собой. Вернее, случаем это назвать едва ли приемлемо. Ведь на Тростниковом море разыгрывалась великая драма между Богом и людьми, где от действий сынов Израиля зависела их жизнь, и никто не знал, чем все закончится.

Когда Моше с высившегося над волнами утеса призывал народ двигаться вперед, а евреи в нерешительности переминались на берегу, Нахшон еще не знал, наступило ли его главное испытание, или это только прелюдия. Ведь перед тем, как вручить свою жизнь Богу, следовало бы убедиться, что настал именно такой момент. Иначе может случиться досадный промах, цена которого будет слишком высока, и неизвестно, предоставится ли второй шанс. В одном он был уверен: испытание близко, и его нельзя упустить. Сейчас он видел, как ситуация зашла в тупик. Моше уже сделал все от него зависящее, но люди еще не были готовы. Нахшон чувствовал, как море затягивает его, словно бы следуя призыву Божьего Человека. Однако разум продолжал сопротивляться, не позволяя ступить ни шагу.

«Давай же, решайся, бери на себя ответственность. Ты же глава рода, они пойдут за тобой,» — стучало в его воспаленном мозгу.

«А если это видение, ошибка, — слышал он в то же время вкрадчивый, увещевающий голос, — ты поведешь их туда, как незадачливый пастырь свое послушное стадо, и все вы найдете безвестную могилу в морской пучине. Что за блажь? Сзади Мицраим — он грозен, но не исключено, что с ним можно договориться. Пускай обратно в рабство, но это все-таки жизнь. А ведь сказано: дал Господь человеку добро и жизнь, а также зло и смерть. Выбери жизнь!»

Так продолжалось несколько минут, показавшихся вечностью. Перебивающие друг друга мысли делали разумный выбор невозможным. Ему никак не удавался последний шаг — от осознания и понимания, какими бы глубокими они ни казались, к простому действию, без которого все так и останется словами, затерянными в мирах.

Трудно сказать, что произошло в следующие мгновения. Только со всей очевидностью ему стало ясно: промедли он еще минуту, дальше может ничего не случиться. Весь размах замысла так и завершится бесславной гибелью на пустынном берегу равнодушного моря. И все из-за того, что он, Нахшон, сын Аминодава, глава колена Иуды, не нашел в себе сил осуществить решающее действие.

И тогда он первым бросился в воду, хотя здравый рассудок, как мог, тормозил движение сердца. С каждым шагом вера и доверие в нем усиливались, занимая все его внутреннее пространство. И наконец настал момент, когда вручение себя воле Небес достигло точки невозврата. Дно ушло из-под ног, все покрылось водной пеленой, и тогда кто-то подхватил его твердой, но бережной рукой и понес сквозь время.

Он увидел своего отца, и отца его отца, и так прошли перед ним несколько поколений его предков. Конечно, он знал их по именам: вот Аминодав, за ним Рам, дальше Хецрон, потом Перец и наконец Иуда, сын патриарха Иакова, зачинатель их рода, получивший от старика царственное благословение. Рядом с Иудой он увидел красивую стройную женщину с ребенком на руках. Она была гораздо моложе родоначальника колена. «Тамар», — понял он и, кажется, помахал им, пролетая мимо. Однако, на Иуде и Иакове путешествие во времени не завершилось. Видимо, ему предстояло увидеть и пережить еще что-то.

Вот проплыли мимо занесенные песком колодцы пустыни. Несколько человек, судя по виду, пастухов, старательно откапывали их, прорываясь к воде. Нахшон увидел, как вода, подчиняясь взаимной воле объединения, поднимается им навстречу. «Ицхак, — промелькнуло у него в голове, — бессменный хранитель всего, что у нас есть». Вглядываясь в детали, он не заметил, как полет постепенно замедляется, поскольку преодолевать плотную среду времени или воды — этого он не мог точно определить — становилось все труднее. Последовал еще один рывок, и Нахшон увидел того, с кого все начиналось. Сомнений не было, перед ним стоял праотец Авраам.

Изустные истории, передаваемые из поколения в поколение, рассказывали, как Авраам первым среди людей в послепотопном мире услышал голос тонкой тишины. Голос велел ему покинуть дом отца, а также все, что связывало его с вещами и привычками цивилизации. Ему надлежало уйти в себя, в свою внутреннюю пустыню, странствовать в ней, исследовать ее, понять, укрепиться в вере, положив свой опыт на сердце, чтобы в конце концов воздвигнуть в душе храм, обитель Всевышнего Бога.

Он ушел в себя и стал Лунным Странником, которого некоторые народы Ханаана считали своим прародителем. Для этого у них были свои причины, ибо Господь однажды шепнул Аврааму, что произведет от него великие народы, и что потомков его будет как звезд в ночном небе и песка на морском берегу. В дальнейшем на его долю выпало десять испытаний, начиная с огненной печи в Уре Халдейском, из которой он вышел неопаленным, и заканчивая этим, самым известным, о котором уже во времена юности Нахшона, как впрочем и задолго до, было говорено немало притч и толкований.

Акеда — связывание Ицхака — так обозначалось это событие на священном языке. Название возникло еще в эпоху праотцов, когда и в помине не было никакого народа, а бурно ветвящаяся халдейская семья искала и выстраивала отношения с невидимым Богом. И только потом, спустя столетия, история эта обросла подробностями и всевозможными домыслами. У народов она стала именоваться жертвоприношением Авраама. Хотя какое там жертвоприношение. Невнятное, заимствованное понятие, совершенно не отражающее того, что на самом деле происходило на горе Мория, на древнем жертвеннике, сооруженным здесь еще Первым Человеком возле краеугольного камня мироздания.

Совершающееся на горе действо раскрывалось перед Нахшоном не последовательно во времени, а словно бы сразу, позволяя ощутить всю цепочку событий как единое целое. Он заметил двух отроков, оставшихся под горой вместе с ослом. Он узнал Ишмаэля — первого сына Авраама, рожденного ему служанкой Сарры египтянкой Агарью. Это было испытание долготерпением, ибо после четырнадцатилетнего ожидания в их с Саррой возрасте они уже отчаялись иметь детей. Но кто же тогда знал, что спустя еще четырнадцать лет, всемилостивый Бог с помощью хитроумного фокуса с буквами в именах — изобретение архангела Габриэля — все-таки подарит им долгожданного наследника. Ишмаэль был рожден, и стал родоначальником арабского народа. Вместе с ним ослика остался сторожить верный Авраамов слуга и друг Элиэзер, хозяин над его домом, человек прошедший с ним радости и испытания во все дни его жизни.

Но сейчас Авраам оставил их внизу. Дальше нужно было идти вдвоем, и непонятно, как мог человек осилить эту дорогу. Кругом на три дня пути барханы, насколько хватало глаз. Барханы и трава, скитающаяся среди песка без весел и якоря — куда подует. За спиной Ицхака — хворост для разжигания огня на жертвеннике.

— Отец, где же агнец для Господа?

— Придет время, и Господь усмотрит себе агнца.

Только эти слова в общем безмолвии мира. И снова бесконечная, равнодушная пустыня во все время подъема. Откуда брались силы передвигать увязающие в песке ноги, не упасть, не бросить все, сказав: «Ладно, не добраться нам, пойдем назад». Но все равно шли дальше.

На второй день перед ними вырос Сатан, коварный демон пустыни, словно порожденный знойным воздухом мираж. «Авраам, — услышали они приятный, чуть насмешливый голос, — ты с ума спятил? Куда ты ведешь отрока?» Ответа не последовало. Авраам не вступал в пустые беседы.

Тогда Сатан разлился перед ними рекой, заставив остановиться. И казалось, развернуться теперь — было бы самым верным и взвешенным решением. Все равно, пути дальше не было. И никто не посмел бы предъявить им недостаточно старания. Однако, Создатель не случайно поручился за Авраама перед ангелами, убеждая тех дать человечеству еще один шанс. Посадив сына на плечи, Лунный Странник преодолел вброд и этот последний рубеж. Не замечая преград, одержимый всепоглощающей идеей, Авраам шел к месту, указанному Богом, и не было в мире силы, способной его остановить. Подойдя к древнему как мир жертвеннику, они упали на песок, не в состоянии более держаться на ногах. Внешне Авраам был спокоен, а что творилось у него внутри, о том никому не известно.

Пока он раскладывал ветки на ритуальном камне, не знавшем железного инструмента, Ицхак стоял рядом, настраиваясь на главный акт своей жизни.

— Затяни покрепче веревки, отец, чтобы я случайно не дернулся. Жертва должна быть кошерной.

Когда он прочно привязывал все понимающего мальчика к бревнам, сложенным крест-накрест, когда разжигал огонь под жертвенником, руки его не слушались, сделавшись совершенно чужими. Словно бы не сам Авраам, а его тень выполняла последние приготовления.

«Сколько будет продолжаться это безумие? — подумал Нахшон. — Я уже не понимаю, кто кого испытывает, Бог Авраама или Авраам Бога. Доколе хватит у Всевышнего долготерпения при виде того, что совершается здесь, в центре мира?

Много лет назад еще в юности наставник время от времени раскрывал Нахшону тайное учение, в которое были посвящены лишь немногие. На его носителей накладывалась особая ответственность: полученным знанием нельзя было делиться с кем попало, даже если ученик или собеседник снискал симпатию наставника. Только проявившим особый талант в постижении божественной истины оно передавалось с глазу на глаз, неторопливо, малыми порциями.

Однажды учитель спросил Нахшона, существовало ли, по его мнению, что-либо до сотворения мира. Оказалось, что такие вещицы у Бога имелись, и создавались они как бы вместе с Творением, только вне его. Была среди них одна, вернее один, назначение которого Нахшон представлял себе, в лучшем случае, умозрительно. Жертвенный агнец с элегантно вьющимися рогами, которого он заметил только теперь и сразу понял его предназначение. Диковинное животное двигалось по сложной траектории, как и он сам, постепенно приближаясь к центру мира. Каким-то непостижимым образом, перед Нахшоном предстал весь путь агнца в пространстве и во времени. Тот бежал от самых истоков, из шести дней творения, спешил, поглядывая в сторону жертвенника, словно боялся опоздать сюда, где его так ждут, еще ничего не зная о нем.

В том, что они находятся в центре, не было никаких сомнений. Это обуславливалось не топологическими особенностями данного места, а тем, что именно здесь и сейчас происходили самые важные на свете вещи. Рассказывая Нахшону о тайном знании, учитель упоминал о божественном свете, приходящем извне, преломляющемся в четырех высших мирах, и устремляющемся в наш материальный, пятый. При этом свет фильтруется, отражается, сокращается, словом претерпевает всевозможные изменения, доходя сюда в виде предметов и явлений, которые мы способны постичь. Однако, и нижний мир, царство материи и желаний, служит не только вместилищем света и знания, проникающих сюда из высших сфер, но и является единственным местом, где возможно активное действие, способное повлиять на вышестоящие миры. «Поэтому, — говорил учитель, — наша задача исправлять этот самый нижний мир, совершенствуя себя, и приводя свои желания в соответствие с тем, чего хочет от нас Всевышний».

Нахшон помнил картинку с концентрическими окружностями, нарисованную учителем, которую он всегда носил с собой. Из картинки следовало, что мир действия, при том, что он самый удаленный от божественного света, все-таки находится в центре, и вся царственность Творения сосредоточена в нем.

Теперь, глядя на Авраама, связывающего Ицхака на жертвеннике, Нахшон понимал, что находится в главном месте нижнего мира. Его полет завершался, однако предстояло осуществить еще некое действие, но что именно от него требуется, он пока не прозревал.

Вдруг Нахшон ощутил, что больше не является сторонним наблюдателем сцены акеды, а превращается в ее непосредственного участника. Он словно бы становился на место Авраама, потом возвращался в свое внешнее состояние, чтобы снова преобразиться в Лунного Странника. Так повторилось несколько раз. Не разумом, но всем телом Нахшон почувствовал, что сливается с праотцом в безграничном доверии к Богу. Только что он вручил свою жизнь Небесам, бросившись в море, чтобы пробить путь духовного восхождения своему народу. Авраам же за много поколений до этого выявил точку соединения со Всевышним, отдав Его воле жизнь любимого своего сына, единственного наследника божественного завета. И в этой точке всепоглощающего доверия они соединились.

Нахшон увидел ритуальный нож, занесенный Авраамом над связанным Ицхаком. В этот момент произошло то, что он потом не мог описать словами, а говорил об ощущении полного слияния со светом. Взмах руки Авраама был не то, чтобы прерван, а скорее перенаправлен внезапно возникшим будто из воздуха крылом ангела, отливавшим золотым свечением. Крыло, хотя может быть это была и рука, появилось ниоткуда, словно бы из надреза в пространстве, и едва уловимым касанием решительно изменила ход вещей. Нож, опускавшийся на шею Ицхака, в последнее мгновение был перехвачен могучим крылом, и блеснув на солнце, оказался в правой руке Нахшона. Одновременно он почувствовал, что превращается в Авраама, а его сильно удлинившемуся плечу передается замах руки праотца. В его кисти сверкнул обжигающий металл золотой рукояти, и с гигантским, нечеловеческим усилием он запустил нож в плотную массу застывшей воды.

И тогда море расступилось.

(продолжение)