ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Было неприятно сидеть с вооруженными террористами и слушать их угрозы. Но самым неприятным в этом визите было упоминание детей и внука. По-видимому, наши посетители действительно были арабы-палестинцы, быть может даже из “Черного сентября”. Но, несомненно, все их действия проходили под строжайшим контролем и, вероятно, по инициативе КГБ.

Борис Альтшулер

САХАРОВ И ВЛАСТЬ: «ПО ТУ СТОРОНУ ОКНА»
УРОКИ НА НАСТОЯЩЕЕ И БУДУЩЕЕ

Из книги Бориса Альтшулера «Сахаров и власть: «По ту сторону окна». Уроки на настоящее и будущее». Изд. «Омега-Л», Москва, май 2021.

Глава 18. 1973 год (октябрь — декабрь)

Поправка Джексона-Вэника; война «Судного дня», визит «Черного сентября» и глубинные причины внимания Сахарова к Ближнему Востоку. «Третья мировая война на Новый Год» и ГлавПУР СА и ВМФ

Сахаров:

«В сентябре или в конце августа (не помню точной даты) я написал письмо Конгрессу США в поддержку поправки Джексона. Это одно из моих немногих обращений к законодательным и правительственным органам иностранных государств. Я уже писал о том принципиальном значении, которое, по моему мнению, имеет свобода выбора страны проживания. Сенатор Джексон, предлагая свою поправку в поддержку права на эмиграцию, назвал это право “первым среди равных” — так как наличие или отсутствие его сильнейшим образом влияет на реализацию всех других гражданских и экономических прав граждан. Эта мысль кажется мне верной (повторяю, что необходимо говорить о праве на свободный выбор страны проживания, закрепленном в законодательстве и подтверждаемом практикой). Письмо о поправке Джексона было одним из самых известных и наиболее действенных моих выступлений. Не случайно Киссинджер в своей книге “Четыре года в Белом доме” упоминает мое имя только в связи с этим письмом — по тону довольно неодобрительно; он, видимо, считает, что поправка Джексона повредила разрядке; на самом деле, она сделала основы разрядки более здоровыми, хотя и в недостаточной степени!

Советская пропаганда без конца упрекает меня за это письмо, как за призыв к иностранному правительству о вмешательстве во внутренние дела нашей страны. По этому поводу необходимо сказать следующее. Во-первых, свобода выбора страны проживания признана СССР во многих его международных обязательствах, в частности в Пактах о правах ООН, ратифицированных СССР и приобретших силу закона, и в Хельсинкском акте. Таким образом, поправка Джексона касается вопроса выполнения СССР его международных обязательств в вопросе, имеющем первостепенное международное (а не только внутреннее) значение — для открытости общества, для международного доверия. Если СССР выполняет свои международные обязательства — вопрос отпадает сам собой. Какое же это вмешательство во внутренние дела СССР? И, во-вторых, речь идет об американском законе о торговле. Мне кажется, что это их внутреннее дело, с кем торговать, на каких условиях, кому давать кредиты. Так что, во всяком случае, опять же это не вмешательство во внутренние дела СССР. А что я, не будучи гражданином США, писал Конгрессу — это мое право, а право Конгресса — прислушаться или не прислушаться к моим словам.»

БА:

В 1972 году конгрессмены Генри Джексон и Чарльз Вэник предложили принять поправку к Закону о торговле США, запрещающую предоставлять режим наибольшего благоприятствования в торговле, предоставлять государственные кредиты и др. тем странам, которые «отказывают своим гражданам в праве на свободную эмиграцию». Непосредственной причиной этой законодательной инициативы стали введенные в СССР ограничений для эмигрантов в Израиль, но содержание поправки было шире и касалась она не только СССР, но и многих других стран «с нерыночной экономикой».

Судьба этой поправки — это длившийся два года настоящий политический триллер, в котором принципы соблюдения прав человека столкнулись с тем, что Сергей Ковалев брезгливо припечатывает формулой Бисмарка «реальная политика» (“real politics” — политика, исходящая из сугубо прагматических, а не моральных соображений). Активными противниками поправки Джексона-Вэника были как руководство СССР, для которого она была очевидно дискриминационной, так и Администрация США в лице президентов Ричарда Никсона, сменившего его после импичмента (в августе 1974 г.) Джеральда Форда и их общего Советника по национальной безопасности США Генри Киссинджера. За поправку — обе палаты Конгресса США.

Сахаров активно выступал в поддержку этой поправки. В конце концов гуманизм победил циничных прагматиков, и в январе 1975 г. поправка была принята, что стало одним из тех мощных «способов убеждения», с которыми не могла не считаться гигантская и не желающая никаких перемен советская бюрократическая машина.

Лев Альтшулер («Рядом с Сахаровым» в книге [5][1]):

«В декабре 1973 г., когда Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна были в академической больнице, я их там навестил. Разговор, в частности, зашел о поправке Джексона. Я напомнил, что после подавления революции 1905 г. Максим Горький ездил по разным странам и призывал не давать кредиты царскому правительству. Андрей Дмитриевич улыбнулся. «Люся, — сказал он, — оказывается, Максим Горький был за поправку Джексона».» 

Сахаров:

«6 октября на Ближнем Востоке началась так называемая война “Судного дня” — в день еврейского праздника войска Египта и Сирии внезапно напали на Израиль, пытаясь взять реванш за поражение в 1967 году. Первоначально им удалось потеснить израильскую армию, но израильтянам, ценой существенных потерь, удалось овладеть инициативой, переправиться через Суэцкий канал; в конце октября израильские танковые части неудержимо двигались к Каиру и Дамаску, а Киссинджер начал свою “челночную” дипломатию.

Еще в первые дни войны я выступил с заявлением, в котором призывал к мирному решению ближневосточного конфликта. Через несколько дней ко мне пришел некто, назвавшийся корреспондентом бейрутской газеты. Он задал мне несколько вопросов по проблемам Ближнего Востока. Я попросил его зайти через несколько часов. Вечером того же дня я ответил (хотя он не вызвал моего расположения) перед микрофоном на его вопросы, включая несколько новых, неожиданных для меня, добавленных по ходу интервью. (Эти вопросы были в какой-то степени провокационными, во всяком случае более острыми, чем заданные раньше.)

Еще через несколько дней, в воскресенье утром 21 октября, в квартиру неожиданно позвонили два человека, по виду арабы. Хотя их поведение показалось мне чем-то необычным, я впустил их в квартиру (задвижки или цепочки у нас не было) и провел их в нашу комнату. Туда же прошла из кухни Люся. Кроме нас в квартире был Алеша. Руфь Григорьевна находилась у Тани — она поехала проведать своего первого правнука, которому в то время еще не было даже месяца (он родился 24 сентября, роды были с задержкой и очень тяжелыми, сопровождались большими волнениями). Один из пришедших был без пальто, он сел на кровать рядом с Люсей, я сидел напротив на стуле; второй, низкий и коренастый, в пальто, не снимая его, расположился между нами в кресле, слегка сбоку, напротив телефона. В дальнейшем говорил только высокий (правильно по-русски, но с заметным акцентом), низкий не произнес ни слова. Люся в начале разговора спросила высокого, где он так научился говорить по-русски; он ответил:

— Я учился в Университете имени Лумумбы.

Вероятно, он сказал правду. Высокий сказал:

— Вы опубликовали заявление, наносящее ущерб делу арабов. Мы из организации “Черный сентябрь”, известно ли Вам это название?

— Да, известно.

— Вы должны сейчас же написать заявление, в котором Вы признаете свою некомпетентность в делах Ближнего Востока, дезавуировать свое заявление от 11 октября.

Я минуту помедлил с ответом. В это время Люся потянулась за зажигалкой, лежавшей рядом с телефоном, чтобы закурить. Но она не успела ее взять, как низкий посетитель каким-то мгновенным кошачьим прыжком бросился ей наперерез и преградил путь к телефону. Я сказал:

— Я не буду ничего писать и подписывать в условиях давления.

— Вы раскаетесь в этом.

В какой-то момент, вероятно вначале, до “ультиматума”, я сказал:

— Я стремлюсь защищать справедливые, компромиссные решения (подразумевалось — также и в ближневосточном конфликте). Вам должно быть известно, что я защищаю права на возвращение на родину крымских татар, применяющих в своей борьбе легальные, мирные методы.

Высокий возразил:

 — Нас не интересуют внутренние дела вашей страны. Поругана наша Родина-мать! Вы понимаете меня? Честь матери! (Он сказал это с надрывом в голосе.) Мы боремся за ее честь, и никто не должен становиться у нас поперек дороги!

Люся спросила:

— Что вы можете с нами сделать — убить? Так убить нас и без вас уже многие угрожают.

— Да, убить. Но мы можем не только убить, но и сделать что-то похуже. У вас есть дети, внук.

(Как я уже сказал, внуку было тогда меньше месяца; никакой прессе мы о его рождении не сообщали.) Во время разговора в комнату вошел Алеша и сел рядом с Люсей, с противоположной стороны от высокого. Люся все время удерживала его колено, боясь, чтобы он не полез в драку, защищать нас, по своей горячности и смелости. Позже Алеша сказал, что под пальто низкорослый что-то прятал, как ему показалось — пистолет. Действительно, он все время закрывал правую руку полой пальто.

В это время кто-то подошел к двери и позвонил (вскоре стало известно, что это были Подъяпольские — Гриша и его жена Маша — и Таня Ходорович). Посетители заволновались, велели нам молчать и на всякий случай перейти в другую, более далекую от двери комнату. Там высокий продолжал свои угрозы:

— “Черный сентябрь” действует без предупреждения. Для вас мы сделали исключение. Но второго предупреждения не будет.

Скомандовав нам:

— Не выходить за нами из комнаты!

Они вдруг мгновенно исчезли из комнаты, бесшумно выскользнув через входную дверь. Мы бросились к телефону, но позвонить оказалось невозможно — уходя, посетители каким-то орудием (кинжалом или ножом) перерезали провод.

Минут через десять квартира наполнилась людьми — вернулись Таня Ходорович и Подъяпольские; оказывается, они слышали голоса через дверь и, когда никто не открыл на их звонок, решили, что у нас обыск, и пошли позвонить из автомата Руфи Григорьевне, Тане и Реме и тем из наших друзей, кому смогли дозвониться. Руфь Григорьевна вместе с Ремой и Таней примчались через 20 минут; Таня при этом держала на руках маленького Мотеньку (Матвея). Вскоре приехали и другие (Твердохлебов, услышав, что у нас был “Черный сентябрь”, воскликнул:
— А я думал, “Красный октябрь”!).

Было неприятно сидеть с вооруженными террористами и слушать их угрозы. Но самым неприятным в этом визите было упоминание детей и внука. По-видимому, наши посетители действительно были арабы-палестинцы, быть может даже из “Черного сентября”. Но, несомненно, все их действия проходили под строжайшим контролем и, вероятно, по инициативе КГБ — хотя, возможно, они об этом не знали (они все время чего-то боялись). Я немедленно сообщил об этом визите иностранным корреспондентам и через несколько часов сделал заявление в милицию, не возлагая на него, впрочем, никаких надежд…

Угрозы убийства детей и внуков, которые мы впервые услышали от палестинцев (подлинных или нет) в октябре 1973 года, в последующие годы неоднократно повторялись.»

 

БА:

Через 2 дня, во вторник, после семинара в ФИАНе теоретики обступили Сахарова и стали расспрашивать про случившееся в воскресенье (о самом факте уже все слышали по «голосам»). Андрей Дмитриевич рассказал подробно — примерно то, что написал потом в «Воспоминаниях» (см. выше). Помню, что один из физиков спросил: «Андрей Дмитриевич, как Вы думаете, если этих «арабских террористов» хорошо помыть, не побелеют ли они?». «Думаю, что побелеют», — ответил Сахаров.

Спрашивается, почему Сахаров посчитал необходимым выступить с призывом к мирному разрешению ближневосточного конфликта? Какое это имеет отношение к правам человека или к стратегической ядерной безопасности? Оказывается имеет. Этот локальный конфликт имел прямое отношение к главному вопросу, волновавшему Сахарова, да и всех нас тоже он должен волновать, — вопросу о выживании человечества. Достаточно напомнить, что 24 октября, когда танки Израиля шли на Каир и Дамаск, была объявлена повышенная готовность семи дивизий советских воздушно-десантных войск, а в ответ Президент США Ричард Никсон объявил готовность № 1 всех стратегических ядерных сил США — по всему миру. После того, как израильские войска прекратили наступление, эти чрезвычайные меры были отменены.

Но и после окончания военных действий на Ближнем Востоке военно-политическая ситуация осени 1973 года оставалась угрожающей. В то время основными поставщиками нефти для США и Европы были арабские страны. А 17 октября, в разгар войны Судного дня, эти страны объявили нефтяное эмбарго — прекратили поставки нефти в США и Европу. Что для руководства СССР стало блестящим подтверждением правильности долгосрочной советской ближневосточной политики, направленной на создание “нефтяной зависимости стран Запада”.

Сахаров о заседании в Кремле за 18 лет до описываемых событий:

«Перед одним из заседаний Президиума (другое название для Политбюро ЦК КПСС в 1952-1966 гг.), на которых я присутствовал в 1955 году, я стал свидетелем примечательного высказывания. Нас, работников объекта и министерства, приглашенных на заседание Президиума, долго не впускали в зал заседаний. Вышел Горкин (кажется, это был он; тут я немного боюсь за свою память):

“У вас просят извинения за задержку. Заканчивается обсуждение сообщения Шепилова, который только что вернулся из поездки в Египет. Вопрос чрезвычайно важный. Обсуждается решительное изменение принципов нашей политики на Ближнем Востоке. Отныне мы будем поддерживать арабских националистов. Цель дальнего прицела — разрушение сложившихся отношений арабов с Европой и США, создание “нефтяного кризиса” — все это создаст в Европе трудности и поставит ее в зависимость от нас.”

Пересказывая эти слова через четверть века (в начале 1980-х, когда писались «Воспоминания»), я могу неточно передать отдельные выражения. Но я ручаюсь за общий смысл того, что мне, тогда еще вполне “своему”, довелось услышать. Мне кажется, что это заявление — очень важное свидетельство о глубинных “нефтяных” корнях трагических событий на Ближнем Востоке с тех пор и до наших дней.» 

БА:

Тогда, осенью 1973 года все наши газеты были заполнены сообщениями о бензиновой панике в США и Западной Европе (так и было, помню сообщение об озверевшем в многочасовой очереди на заправку американском водителе, который, разогнав свою машину, врезался в эту очередь, повредив много других автомобилей), о нехватке горючего даже для частей НАТО в Европе (во что не очень верилось, но так писали — значит был на это высокий начальственный заказ). В начале ноября покупаю армейскую газету “Красная Звезда”, в номере — на первой странице крупно фотография учений, подпись: ”Группа Советских войск в Германии. Танки форсируют водную преграду”. Представил, что это Эльба[2], что объявляют всеобщую мобилизацию, бррр… Пошел в библиотеку, убедился, что регулярные газетные публикации подобных “наступательных” европейских фотографий начались где-то во второй половине октября. А 17 ноября армейская газета сообщает о посещении Группы Советских войск в Германии министром обороны СССР А.А. Гречко в сопровождении начальника Главного политуправления Советской армии и Военно-морского флота (ГлавПУР СА и ВМФ) А.А. Епишева. (Через 7 лет, летом 1980-го Епишев напишет в “Правде”, что ни пяди афганской земли мы врагу не отдадим, будем защищать её, как свою собственную).

Об Алексее Алексеевиче Епишеве (1908–1985) следует сказать особо. Возможно, это как-то проясняет, почему столь опасна была «ложная разрядка» и почему была реальна угроза ресталинизации.

В течение 23 лет (1962–1985 гг.) Начальником ГлавПУР СА и ВМФ, имевшего статус «Военного отдела» ЦК КПСС и осуществлявшего партийный контроль над армией, был генерал Армии А.А. Епишев, о котором в БСЭ (третье издание) написано: «Епишев А.А. …с 1951 по 1953 г. заместитель Министра государственной безопасности…». Вот такая «связь времен». Человек сталинско-бериевской команды — два года при Хрущеве и потом при Генеральных секретарях Брежневе — Андропове — Черненко возглавлял ГлавПУР и определял идеологию в армии.

Из Википедии: «А.А. Епишев сыграл исключительную роль в полном подчинении Вооружённых Сил интересам руководства КПСС. Имел полную власть в армии, поскольку не подчинялся даже Министру обороны СССР (ГлавПУР являлся одновременно и отделом ЦК КПСС, все назначения в ГлавПУРе производились исключительно по линии ЦК КПСС). Сторонник самых догматических и ортодоксальных взглядов, категорический противник упоминания о репрессиях, о культе личности, о неудачных операциях периода Великой Отечественной войны. Он говорил: «Кому нужна ваша правда, если она мешает нам жить?» Жёстко и активно выступал против «неправильных» произведений в литературе и искусстве. Даже если авторам удавалось добиться разрешения на выпуск не нравившегося Епишеву фильма или книги, он запрещал их пропаганду и демонстрацию в армии.»

Мы практически ничего не знаем о реальной расстановке сил и влияний в те годы в Кремле «под ковром» (не знаем мы этого про Кремль и сегодня). Но есть немало авторитетных указаний, заставляющих предположить, что блок «Военный отдел» ЦК КПСС (ГлавПУР СА и ВМФ), «Отдел оборонной промышленности» ЦК КПСС, особо секретная «Военно-промышленная комиссия Совета Министров СССР» (см. Главу 8, п. «Советский военно-промышленный комплекс») в значительной мере был автономным «государством в государстве», не подотчетным даже лидеру СССР — Генсеку ЦК КПСС. И можно предположить, что для этого блока Сахаров — в его диссидентский период после 1968 года — был внутренним врагом номер один. Во всяком случае уже в перестройку, через три года после того, как Горбачев вернул Сахарова из ссылки, в ноябре и декабре 1989 года в органе Министерства обороны СССР «Военно-исторический журнал» были опубликованы статьи, повторяющие всю ту грязь и клевету про Сахарова, какой были полны массовые советские СМИ в предыдущие 5-10 лет. И в начале 1990 года, уже после смерти Сахарова, статьи эти были удостоены Премии Министерства обороны СССР.

Но вернемся к событиям конца 1973 года. Итак, 6 октября 1973 года внезапная атака арабских соседей Израиля показала, как начинаются войны, продемонстрировала некомпетентность американских и израильских стратегов. А если даже евреи так бездарно просчитались в праздник Йом-Кипур, то можно ли рассчитывать на бдительность “гнилого Запада”, особенно в дни веселого Рождества?

Все это сложилось с сообщениями о «нехватке горючего даже для частей НАТО в Европе». В результате я написал статью «Третья мировая война на Новый год» — о возможном “броске до Ла-Манша” накануне нового 1974 года, об угрозе «финляндизации Европы» и расширении социалистического лагеря до Атлантического океана.

***

Первый вариант друзья жестоко раскритиковали. Переделал с учетом замечаний и предложений. Учел публиковавшиеся в СССР данные о диспаритете обычных вооруженных сил ОВД (Организация Варшавского Договора) и НАТО: в Центральной Европе у нас в два раза больше танков, самолетов, артиллерии. Отметил преимущества неожиданной атаки, когда обороняющаяся сторона будет вынуждена, если решится на это, применять тактическое ядерное оружие уже на своей территории, с колоссальным ущербом для своего населения. Да и хватит ли у них времени для развертывания этих тактических ядерных сил, если с применением обычных вооружений дело может быть сделано за несколько дней? При этом эскалация «локального» конфликта в Европе до применения стратегических ядерных арсеналов исключена по причине того самого «равновесия страха», «гарантированного взаимного уничтожения».

Ещё более подчеркнул уникальность исторического момента — нефтяной кризис Запада с нехваткой горючего даже для армий НАТО (дал ссылки на эти публикации в советских СМИ). Получилось логично. Подписал “В.Голованов. Москва”. Затем опять машинка — «оружие пролетариата» — и в декабре статья была заброшена в Самиздат. Принес я ее Андрею Дмитриевичу с Еленой Георгиевной. Они в это время были в больнице Академии Наук. Туда я и пришел. Прочитав, Сахаров сказал, что не верит в возможность такого самоубийственного безумия, но если есть хотя бы один шанс из ста, что такое может случиться, то это очень страшно. Он добавил: “Брежнев очень серый, чтобы предпринять столь решительное действие”. На это я возразил (письменно, конечно; А.Д. и Е.Г. говорили вслух, отбирая максимально нейтральные слова), что именно по причине “серости” Брежнев, возможно, не контролирует ситуацию и его могут поставить перед фактом. Не исключено, что так и сделали в 1968 году, когда армия вторглась в Чехословакию.

Статью они себе оставили, сказали, что есть кому передать. О дальнейшей ее судьбе я почти ничего не знаю. Однако, по некоторым публикациям в советской прессе конца декабря 1973 года можно было заключить, что статья за рубежом замечена. Например, газеты, конечно, в насмешливом тоне, сообщили, что командующий силами НАТО в Европе заявил, что горючего у них более чем достаточно, и даже продемонстрировал это, совершив на вертолете дальний, по соседствующим европейским странам, инспекционный облет воинских частей НАТО. А «наступательные» публикации в «Красной Звезде» к концу декабря постепенно сошли на нет.

Идея, что СССР мог сознательно начать “большую войну”, относилась, по всей видимости, к разряду “безумных”. Но ведь и локальный конфликт мог “перерасти“. Крайнее перенапряжение сил, “перегрев реактора”, отсутствие должной “защиты от дурака” (вспомним Чернобыль) привели к сильной нестабильности всей системы. Бешеная гонка вооружений, ставший самоцелью процесс подготовки к большой войне угрожали всеобщей ядерной катастрофой. (Как раз в эти годы началось развертывание мобильных ракетных комплексов «Пионер» средней дальности с разделяющимися термоядерными боеголовками, SS-20 — «гроза Европы», что многократно увеличило риск возникновения термоядерной войны — см. об этом в главе о письме Сахарова Сиднею Дреллу 1983 года). Сахаров хорошо понимал это положение вещей. Понимал он и ту совершенно нетривиальную вещь, что путь к реальному смягчению международной напряженности — это защита индивидуальных прав человека, спасение конкретных людей — узников совести. Черед два года он с предельной наглядностью выразит эту мысль в его Нобелевской лекции.

«Дневник» Кузнецова, вызовы Елены Боннэр в КГБ и следователь Сыщиков, больница АН СССР и «Сахаров о себе» 

Сахаров:

«В сентябре Люся сделала письменное заявление (переданное западным корреспондентам), в котором она принимала на себя ответственность за передачу на Запад “Дневника” Эдуарда Кузнецова. Она действительно передала эту рукопись. Кратко расскажу связанную с этим историю, в той мере, в которой это сейчас допустимо.

В конце декабря 1972 года, когда я был один в доме, неожиданно раздался звонок в дверь. Я открыл — на пороге стояла неизвестная мне женщина. Я впустил ее в квартиру. Она молча прошла в нашу с Люсей комнату и положила на столик небольшой сверток, величиной с палец, тщательно зашитый в материю. Не произнеся ни слова, женщина тут же ушла. В свертке находилась рукопись знаменитого впоследствии “Дневника” Кузнецова и сопроводительное письмо автора, в котором он вверял Люсе судьбу своего произведения. Кузнецов писал “Дневник” в лагере, тщательно скрывая его от надзирателей и вообще посторонних глаз, пряча от многочисленных обысков. Написан был “Дневник”, как и многие другие выходящие из лагерей материалы, мельчайшим почерком, на тонких листках папиросной бумаги, скрученных в трубочку. Писать и хранить рукопись в лагере было необыкновенно трудно и опасно — это был настоящий подвиг, но и не легче было вынести ее из зоны на волю. Тут участвовало много людей, называть их всех я не могу. Один из них, как стало впоследствии известно КГБ, был заключенный — украинец Петр Рубан. КГБ жестоко отомстил ему — я рассказываю об этом в одной из следующих глав[3]. Мелкие буквы рукописи можно было разобрать лишь в очень сильную лупу, да и то человеку с более здоровыми, чем у нас, глазами. Люся попросила одного из знакомых расшифровать рукопись и вернуть ей, естественно рассчитывая, что круг людей, которым станет об этом известно, будет минимальным; к сожалению, это условие оказалось нарушенным, что повлекло за собой тяжелые последствия.

Получив расшифрованную рукопись, Люся сама передала ее на Запад. Летом 1973 года “Дневник” был опубликован, вначале на итальянском, а потом на русском и многих иностранных языках, и привлек к себе большое внимание содержащейся в нем потрясающей фактической информацией и талантом автора. В качестве приложения к “Дневнику”, как я уже писал, приведена запись процесса над ленинградскими “самолетчиками”, составленная Люсей в декабре 1970 года. Люся сделала свое заявление, чтобы ослабить таким образом удар по другим людям, в том числе — по арестованным в 1973 году Виктору Хаустову (ранее осужденному вместе с Буковским за демонстрацию в защиту Гинзбурга – Галанскова, до второго ареста — рабочему телевизионного завода) и литературоведу Габриэлю Суперфину, а также по Евгению Барабанову. Барабанов пришел к нам с заявлением, в котором сообщал о том, что он передал рукопись “Дневника” на Запад и принимал на себя ответственность за это действие (по-видимому, он передал другой экземпляр расшифрованной рукописи — мы об этом не знали). До своего заявления Барабанов неоднократно вызывался в КГБ; от него, в частности, требовали показаний на Суперфина. Положение Барабанова было угрожающим. Заявления Люси и Барабанова были одновременно переданы нами в нашей квартире иностранным корреспондентам и вскоре опубликованы. Люсино заявление (но, возможно, и не только оно) повлекло за собой вызовы ее на допросы в следственный отдел КГБ (в ноябре 1973 года)…

В первых числах ноября на имя Люси пришла повестка на допрос в качестве свидетеля в Лефортово (где расположен следственный отдел КГБ; там же следственная тюрьма — следственный “изолятор” на официальном языке), согласно повестке — к следователю Губинскому. До допроса с ней вел беседу некто Соколов (как мы теперь думаем — один из начальников в том отделе КГБ, который занимается нами; мы имели потом с ним несколько встреч в Горьком). Допрашивал Люсю не Губинский, а другой следователь — подполковник Сыщиков (надо же иметь при таком деле такую фамилию…), по слухам знаменитый своим умением “раскалывать” самых упорных. Когда Люся спросила:

— А где же Губинский? Я его не вижу,

Сыщиков ответил:

— Как не видите! Это — тот молодой человек, который провожал вас в туалет.

(Может, он и врал: Губинский — известный “диссидентский” следователь.) Допрос шел по делу Хаустова и Суперфина, обвиняемых в связи с “Дневником” Кузнецова (у них были и другие обвинения). Следователь пытался добиться от Люси показаний, как она сразу поняла (знала по опыту других процессов) — любых; что бы она ни сказала, все могло бы быть использовано на суде, поскольку такой суд — просто некий бюрократический, лишенный логики спектакль. Поэтому Люся заранее решила не давать им никаких показаний. Допросы преследовали, конечно, также цель психологического давления на нее и на меня, запугивания угрозой ее ареста (мы не могли знать — реальна она была или нет).

Сыщиков действительно был примечательной фигурой, притом довольно жутковатой. Он все время “актерствовал”, непрерывно говорил, как бы обволакивая звуком своего низкого, проникающего в душу голоса:

— Доверьтесь мне, и я поведу вас, как отец родной. Будьте откровенны со мной, ведь на вас лежит ответственность за судьбу этих молодых людей, только вы можете им помочь.

(Он говорил о Хаустове и Суперфине.)»

БА:

В этом месте невозможно не вспомнить допрос «лазоревым полковником» советника Попова, доставленного в Третье отделенье за то, что «Поздравить он министра в именины / В приёмный зал вошёл без панталон» (А.К. Толстой, «Сон Попова», 1873 г.):

«Но, юный друг, для набожных сердец
К отверженным не может быть презренья,
И я хочу вам быть второй отец,
Хочу вам дать для жизни наставленье.

Заблудших так приводим мы овец
Со дна трущоб на чистый путь спасенья.
Откройтесь мне, равно как на духу:
Что привело вас к этому греху?

Конечно, вы пришли к нему не сами,
Характер ваш невинен, чист и прям!
Я помню, как дитёй за мотыльками
Порхали вы средь кашки по лугам!

Нет, юный друг, вы ложными друзьями
Завлечены! Откройте же их нам!
Кто вольнодумцы? Всех их назовите
И собственную участь облегчите!»

Далее в ответ на «наивное» заявление Попова, что «панталон-то не надел я сам! И чем бы там меня вы ни пугали — Другие мне, клянусь, не помогали!», последовало:

«Не мудрствуйте, надменный санкюлот!
Свою вину не умножайте ложью!
Сообщников и гнусный ваш комплот
Повергните к отечества подножью!

Когда б вы знали, что теперь вас ждет,
Вас проняло бы ужасом и дрожью!
Но дружбу вы чтоб ведали мою,
Одуматься я время вам даю!

Здесь, на столе, смотрите, вам готово
Достаточно бумаги и чернил:
Пишите же — не то, даю вам слово:
Чрез полчаса вас изо всех мы сил…»

Тут ужас вдруг такой объял Попова,
Что страшную он подлость совершил:
Пошел строчить (как люди в страхе гадки!)
Имен невинных многие десятки!

Сахаров:

«Но Сыщиков широко использовал также крик, угрозы и был при этом подлинно страшен. Люся решила отвечать только на анкетные вопросы, но на пятом или шестом своем ответе она вдруг почувствовала, что уже вступила в допрос по существу, и после этого на все вопросы, независимо от их содержания, отвечала:

— На заданный вами вопрос я отвечать отказываюсь.

Так что когда Сыщиков в конце первого допроса спросил:

— Правда ли, что ваши друзья называют вас Люся?

Она по уже принятой ею тактике ответила своей стандартной фразой. Это вызвало приступ ярости Сыщикова.

— Я немедленно вызову конвой. Вы издеваетесь надо мной.

В дальнейшем такие приступы ярости повторялись все чаще (один из них, когда Люся спросила: Сыщиков — это ваша фамилия или псевдоним?).

На протяжении двух недель Сыщиков вызывал Люсю почти каждый день. Я сопровождал ее в Лефортово и ждал внизу, в бюро пропусков — внутрь меня не пускали. С каждым разом положение становилось все напряженнее. Начиная с третьего или четвертого допроса Сыщиков стал сажать ее на место (скамью) подследственного, думая, вероятно, оказать этим на нее дополнительное психологическое давление. Люся, с ее плохим зрением, не видела при этом на большом расстоянии лица следователя, странно и жутко растягивающегося при крике — так что ей стало даже несколько легче. Наконец, после шестого или седьмого допроса Люся отказалась взять повестку на следующий допрос, выдержав при этом очередной сеанс крика и угроз — это был своеобразный психологический поединок. После этого повестки стали приносить на дом, но Люся отказывалась их принимать. Наконец, встретив посыльного с разносной книгой на лестнице, я взял у него повестку, сказав, что не передам жене — она больна; беру на себя, что она больше не пойдет, и хотел записать это в книгу. Но посыльный тут же убежал. Люся сердилась на меня за то, что я взял повестку. Но поток повесток на этом прекратился. Угроза, нависшая над Люсей, однако, все еще могла быть серьезной. (В эти дни нам, в частности, стало известно, что в распоряжении КГБ имеются показания о роли Люси в передаче за рубеж “Дневника” Кузнецова.)»

БА:

Виктор Хаустов был арестован 17 января 1973 г., 6 марта 1974 г. приговорен по статье 70 к четырем годам заключения и двум годам ссылки.

Габриэль Суперфин арестован в июле 1973 г., в мае 1974 г. приговорен по статье 70 к пяти годам заключения и двум годам ссылки.

Евгений Барабанов (автор «Открытого письма» 1973 г. с протестом против тотального контроля власти над судьбой отечественной культуры), по счастью арестован не был.

Но возникает вопрос, почему КГБ СССР было бессильно против Сахарова, почему его сказанных у лифта курьеру нескольких слов «она больна; беру на себя, она больше не пойдет» было достаточно, чтобы Елену Боннэр больше на допросы не вызывали и вообще это её дело (с передачей на Запад «Дневника» Кузнецова) замяли? Детальный ответ на этот вопрос — задача для будущих историков, но уже сейчас на основании большого опыта и рассекреченных документов (далеко не всех) можно с уверенностью сказать, что вопросы судьбы Сахарова, его ближайшего окружения, а также ставших известными на Западе диссидентов и еврейских отказников, решались в центральном аппарате КГБ СССР, подчиненном непосредственно Председателю КГБ СССР, либо ещё выше — в Политбюро ЦК КПСС, то есть на уровне «большой политики», а не в 5-м «идеологическом» управлении КГБ СССР.

Но это всё верно в общем плане. А в конкретных случаях никогда не было известно, что и как там повернется, какие решения принимаются на «нижних этажах», а какие задания спускаются с «Олимпа власти». То есть риски, в том числе и самые страшные, были всегда. Сахаров пишет об этой, мягко говоря, неуютной неопределенности, непредсказуемости. О рисках говорят и «странные» гибели некоторых посетителей Сахарова или некоторых диссидентов, и убийство Константина Богатырева в 1976 г., и угрозы детям и внукам (увы, не только угрозы, — неожиданная болезнь — отравление 2-летнего внука Елены Боннэр, чуть его не убившее, в августе 1975 г. перед её первой поездкой в Италию для лечения глаз), и, конечно, аресты и сроки, сроки — но опять же не всех подряд, а как-то выборочно. Вот такая русская рулетка для каждого, кто решился встать на путь противостояния тоталитарной системе.

Сахаров:

«В декабре мы с Люсей оба легли в больницу. Мне давно советовали обследовать сердце, а Люсе совершенно необходимо было начать лечение тиреотоксикоза. Благодаря моим академическим привилегиям нас поместили вместе в отдельной палате. В общем, это было нечто вроде санатория, очень нам в этот момент нужного. Я работал, Люся правила текст и давала хорошие советы — так родилось хорошее сжатое автобиографическое предисловие “Сахаров о себе” к намеченному в США изданию моих выступлений; мне и сейчас эти несколько страниц кажутся удачными».

Из предисловия «Сахаров о себе» ([21][4], стр. 274-289, 1973):

«Большинство моих выступлений адресованы руководителям нашего государства или имеют конкретный зарубежный адрес. Но внутренне я обращаю их ко всем людям на земле, и в особенности к людям моей страны, потому что продиктованы они заботой и тревогой о своей стране и ее народе.

Я не являюсь чистым отрицателем нашего образа жизни, признавая многое хорошее в наших людях и стране, горячо ее любя; но вынужден фиксировать внимание на негативных явлениях, так как именно о них умалчивает казенная пропаганда и так как именно они представляют собой наибольший вред и опасность. Я не являюсь противником разрядки международной напряженности, торговли, разоружения — напротив, в ряде работ я призываю именно к этому; именно в конвергенции я вижу единственный путь спасения человечества, но я считаю своим долгом указывать на все скрытые опасности ложной разрядки, разрядки-сговора или разрядки-капитуляции, и призывать к использованию всего арсенала средств, всех усилий для достижения реальной конвергенции, сопровождающейся демократизацией, демилитаризацией и социальным прогрессом.»

Сахаров:

«Бывали у нас и гости. Пришел старый Люсин друг, поэт и переводчик Константин Богатырев[5], вместе с ним пришел и другой поэт, очень известный, Александр Межиров — с ним у Люси тоже было старинное знакомство. Костя рассказал, как всегда увлекаясь и жестикулируя, какой-то эпизод из своего лагерного прошлого, чем-то ассоциировавшийся с современными событиями (он был узником сталинских лагерей). Я прочитал, не помню в какой связи, нечто вроде лекции по основам квантовой механики; на склонного к хитроумным умственным построениям Межирова эта лекция произвела, кажется, впечатление. Несколько раз забегал Максимов[6] — в клетчатом костюме с иголочки, дружески улыбающийся, с искрящимися синими глазами. Он каждый раз приносил какую-то передачку — один раз диковинную копченую рыбу — и животрепещущие новости. Именно через него, как я писал, я передал в иностранные агентства исправленный текст моего заявления о моем отношении к поездке за границу[7]. Большой радостью было совместное посещение Галича, Некрасова и Копелева — сохранилась групповая фотография, сделанная в вестибюле больницы. Лев Зиновьевич Копелев, германист, писатель, критик и переводчик, человек трудной и противоречивой судьбы, необыкновенно добрый, отзывчивый и терпимый — это его жизненно-философское кредо, шумный, общительный и огромный, с большими наивными глазами — вскоре стал нашим другом. Посетили меня и фиановцы — Е.Л. Фейнберг и В.Л. Гинзбург, начальник Теоретического отдела.»

БА:

В этих «Воспоминаниях», написанных в ссылке, АДС не пишет о названных выше визитах в больницу моем и моего отца, очевидно не желая нас как-то подставлять. По той же причине он не упоминает И.С. Шкловского, случайно в то же время оказавшегося в академической больнице.

Иосиф Шкловский (астрофизик, член-корреспондент АН СССР, давний знакомый А.Д. Сахарова и Е.Г. Боннэр, из статьи «Теперь другие времена» в книге «Он между нами жил» [5]):

«Мне было совсем худо. Похоже на то, что я умирал. 5 ноября 1973 г. мой сын Женя привез меня в хорошо знакомую академическую больницу, что на улице Ляпунова, с обширнейшим инфарктом миокарда. Это был второй инфаркт, и он вполне мог оказаться последним.

Лежа в своей отдельной палате, я стал постепенно устанавливать контакты с внешним миром через посредство моего маленького приемника «Сони». Я по нескольку часов в день слушал разного рода вражьи голоса. Эти голоса очень много внимания уделяли тогда личности Андрея Дмитриевича Сахарова и его супруги, давно известной мне под именем «Люся», хотя по паспорту ее имя было Елена. Каждый день академическая чета сообщала иностранным журналистам все перипетии своих сложных отношений с властью, так что я был в курсе дела. Как-то, прослушав очередную порцию подобного рода новостей, я забылся в полудремоте. Когда я очнулся по причине какого-то шума, я понял, что я уже не на этом свете. Судите сами, что же я мог подумать другое: в пустой палате, рядом с моей койкой стояли собственной персоной академик Сахаров и его супруга! Когда до меня наконец дошло, что это не наваждение, я, естественно, обрадовался, увидев давно мне знакомую чету…

Начался новый, очень яркий этап моей больничной жизни. В спешке бегства от тов. Сыщикова супруги, подобно древним иудеям, бежавшим из плена египетского, забыли одну важную вещь. Если упомянутые евреи забыли дрожжи, то академическая чета забыла транзисторный приемник. По этой причине каждый вечер после ужина Андрей Дмитриевич либо один, либо вместе с женой приходил ко мне в палату слушать всякого рода голоса. Трогательно было смотреть на них, когда они, сидя у моей постели и слушая радио, все время держали друг друга за руки. Даже молодожены так не сидят… Забавно, конечно, было слушать с ними вместе по Би-Би-Си, что, мол академика Сахарова насильно доставили в больницу, и московская прогрессивная общественность этим обстоятельством серьезно обеспокоена…

Ежевечерние беседы с одним из самых замечательных людей нашего времени доставляли мне огромное наслаждение. Они дали мне очень много и позволили лучше понять моего удивительного собеседника. Мы много говорили о науке, об этике ученого, о «климате» научных исследований. Запомнил его замечательную сентенцию: «Вы, астрономы, счастливые люди: у вас еще сохранилась поэзия фактов!». Как это верно сказано! И как глубоко надо понимать дух, в сущности, далекой от его собственных интересов области знания, чтобы дать такую оценку ситуации.

Мы разговаривали, конечно, не только о науке. Как-то я спросил у Андрея: «Веришь ли ты, что можешь чего-нибудь добиться своей общественной деятельностью в этой стране?». Не раздумывая, он ответил: «Нет». — «Так почему же ты так ведешь себя?» — «Иначе не могу!» — отрезал он. Вообще, сочетание несгибаемой твердости и какой-то детской непосредственности, доброты и даже наивности — отличительные черты его характера. Как-то я спросил у него: читал ли он когда-нибудь программу российской партии конституционных демократов (к которым давно уже прилипла унизительная кличка «кадеты»). Он ответил, что не читал. «По-моему, эта программа очень похожа на твою, а кое в чем даже ее перекрывает. Однако в условиях русской действительности ничего у этих кадетов не вышло. Вместо многочисленных обещанных ими свобод Ленин пообещал мужику землицы — результаты известны». — «Теперь другие времена», — кратко ответил Андрей.»

Примечания

[1] «Он между нами жил… Вспоминания о Сахарове» / Редколлегия: Б.Л. Альтшулер, Б.М. Болотовский, И.М. Дремин, Л.В. Келдыш (председатель), В.Я. Файнберг // Физический институт им. П.Н. Лебедева РАН, изд. Практика», Москва, 1996.

[2] После войны по участку течения р. Эльбы проходила граница между восточной и западной частями Германии.

[3] В конце 1976 г. Петр Рубан был арестован и по сфабрикованному КГБ делу приговорен к 8 годам заключения и 5 ссылки.

[4] «Андрей Сахаров. Pro et Contra. 1973 год: документы, факты, события» / Сост. Галина Дозмарова // изд. ПИК, Москва, 1991.

[5] Константин Богатырев, филолог, поэт-переводчик, специалист в области немецкой литературы, в 1951 г. на третьем курсе института был арестован, приговорен к смертной казни — с заменой на 25 лет заключения, в 1956 г. реабилитирован, был близко знаком с Генрихом Беллем (о загадочной гибели, возможно, убийстве, Константина Богатырева см. в Главе 21).

[6] Владимир Максимов, писатель, диссидент.

[7] Суть заявления: «временная поездка возможна, но «я не хочу эмигрировать и не считаю это для себя допустимым».