С началом кампании по борьбе с космополитизмом евреев начали вытеснять из милиции, госбезопасности, учреждений судебной системы. Для еврейской молодежи были установлены негласные жесткие квоты при приеме в Минский юридический институт и школы. Значительное количество специалистов-евреев в эти годы вынуждено было перейти из прокуратуры в адвокатуру, стать юрисконсультами, нотариусами и арбитрами.

Леонид Смиловицкий

ЕВРЕИ БЕЛАРУСИ: ДО И ПОСЛЕ ХОЛОКОСТА

Главы из книги ^[*]

(продолжение. Начало в №8-10/2020 и сл.) 

ЕВРЕИ В ЮРИДИЧЕСКОЙ СИСТЕМЕ БЕЛАРУСИ

Национальный состав сотрудников юридической системы и правоохранительных органов Беларуси никогда не становился предметом академического исследования. Все, что касалось кадров государственных учреждений и особенно структур, призванных контролировать исполнение законов, охранять права собственности и владения имуществом, разрешать конфликтные ситуации между обществом и личностью, другими субъектами права, долгие годы считалось секретным. Советская государственная политика была основана на русификации и требовала соблюдения союзных интересов за счет отдельных национальных республик. Назначение и ротация сотрудников юридической сферы проводились по принципу идеологической преданности, а затем уже профессиональной выучки. Обнародование сведений о национальной принадлежности работников суда и прокуратуры, министерства внутренних дел и министерства государственной безопасности показывает непропорциональное соотношение русских, евреев, представителей других национальностей и белорусов в юридической системе БССР.

После войны формирование кадров исполнителей правоохранительной системы имело свою специфику. Начиная с июля 1944 г. на освобожденной территории необходимо было срочно создать органы государственной власти, провести призыв молодежи в Красную армию, мобилизовать ресурсы для завершения войны, подготовить переход республики к мирному строительству, начать восстановление экономики и культурной жизни и одновременно противостоять части населения, сотрудничавшей с нацистами в годы оккупации. Это требовало проверенных и надежных специалистов с юридическим образованием. Евреи, бывшие партийные и советские работники, юристы с довоенным стажем, участники партизанского движения, демобилизованные воины, считались лучшими кандидатами на эту роль.

После освобождения народное хозяйство Беларуси находилось в состоянии разрухи. Транспорт, средства связи, инфраструктура, жилищный фонд почти полностью отсутствовали, наблюдался острый дефицит товаров первой необходимости, медикаментов и продовольствия, низкий жизненный уровень. Трудные социальные условия привели к высокому росту преступности. На обстановку в республике влияла массовая иммиграция населения: одни возвращались в родные места из эвакуации, другие демобилизовались из армии, третьи прибывали как репатрианты из Германии и других стран Европы. В 1946 г. в Беларусь приехало свыше 200 тыс. чел., среди которых скрывались бывшие уголовные элементы, пособники нацистов, люди, за годы войны отвыкшие от созидательного труда и не желавшие устраиваться на работу. Обстановку усугублял голод как результат засухи и неурожая 1946 г., поразивших многие районы страны.

В западных областях республики действовали подпольные отряды Армии Крайовой с целью восстановить польские границы 1939 г., на юго-западе Беларуси, в основном в Брестской и Пинской областях, — группы Украинской повстанческой армии[2]. Криминальную обстановку усугубляли воровские и грабительские банды, пытавшиеся создать сеть организованной преступности. Армия недовольных пополнилась после проведения советскими органами неоправданных экономических мероприятий в Западной Беларуси: ликвидация индивидуального сектора, запрет частной инициативы и предпринимательской деятельности, преследование национальной, культурной и религиозной жизни, навязывание идеологического единомыслия. И без того крайне низкий, уровень жизни подрывали навязанные населению принудительные займы и облигации для восстановления народного хозяйства.

В октябре 1949 г. органы милиции переподчинили, передав из Министерства внутренних дел СССР в Министерство государственной безопасности СССР, что значительно усилило репрессивный аппарат государства. Не оправдала себя и всесоюзная амнистия 1953 г., которая только резко обострила внутренний кризис. По указу Верховного Совета ССР «Об амнистии» от 27 марта 1953 г. из мест лишения свободы вышло немало лиц, не отказавшихся от преступной деятельности. В ряде исправительно-трудовых учреждений Указ был применен ошибочно, и на свободе оказались многие особо опасные рецидивисты. Резко возросли бандитизм, разбои, изнасилования, кражи, злостное хулиганство. В итоге преступность в БССР выросла почти на 60%[3].

В 1944‒1953 гг. отношение государства к национальной политике в области правоохранительных структур, суда и прокуратуры трансформировалось. Евреев и представителей других национальных меньшинств неуклонно заменяли белорусы и русские. С началом кампании по борьбе с космополитизмом (1949 г.) евреев начали вытеснять из милиции, госбезопасности, учреждений судебной системы. Для еврейской молодежи были установлены негласные жесткие квоты при приеме в Минский юридический институт и школы, выпускников-евреев лишали распределения, не принимали на работу и увольняли под разными предлогами. Значительное количество специалистов-евреев в эти годы вынуждено было перейти из прокуратуры в адвокатуру, стать юрисконсультами, нотариусами и арбитрами. Оставшейся части, в основном ветеранам, коммунистам с большим с довоенным стажем, бывшим партизанам и работникам МВД, МГБ, предстояло постоянно подтверждать лояльность Системе, беспрекословно выполнять ее требования. Парадоксально, но эти люди, сами подвергаясь национальной и профессиональной дискриминации, должны были выступать в роли защитников политики КПСС и советского государства.

Выбор профессии

Сима Львович, 1924 г.р., из Старых Дорог, будучи в эвакуации в Казахстане, в 1942 г. поступила в Ленинградский юридический институт, находившийся в эвакуации в Джамбуле. После окончания вуза в 1946 г. девушку по ее просьбе направили в Мозырь помощником прокурора по гражданским делам Полесской области, куда реэвакуировались ее родители.

Хана Будовля, 1924 г.р., из Слуцка эвакуировалась в Казахстан. В 1942 г. начала работать секретарем народного суда Приишимского района, после окончания трехмесячных юридических курсов в Алма-Ате в 1943 г. служила нотариусом, а потом ревизором Управления НКВД Северо-Казахстанской области. Хана получала литерную карточку обеспечения промышленными и продуктовыми товарами областного комитета партии и помогала семье. Однако после освобождения Белоруссии решила вернуться домой. Ее отговаривали, убеждали, что она «бросает хлеб и уезжает за крошками», но девушка послала заявление в приемную комиссию Минского юридического института, в котором писала, что хочет «посвятить свою жизнь борьбе за справедливость». В 1945 г. Будовлю приняли на I курс института[4].

Рая Каплан из Минска, 1930 г.р., мечтала поступить на исторический факультет, но перспектива работать учителем в деревне ее не прельщала. Брат-фронтовик учился в Минском юридическом институте и сказал, что «истории там хватает», это и определило профессиональный выбор девушки.

Дарья Плоткина из Бобруйска после окончания школы в 1948 г. поступила в Ленинградский государственный университет, будучи увлеченной ораторским искусством и эрудицией известного советского юриста академика А.В. Венедиктова, преподавателя этого университета. В 1949 г. по семейным обстоятельствам Плоткина перевелась в Минский юридический институт.

Раиса Эпштейн решила стать юристом по примеру своей подруги Ирины Шмеклер, выпускницы Минского юридического института, с которой она в 1944 г. работала в Штабе партизанского движения Белоруссии. Раиса хотела стать следователем. Эта профессия казалась ей романтичной, важной, позволявшей быть на переднем края борьбы за социальную справедливость[5].

Алиса Минц была родом с Украины, ее отец, кадровый военный, служил в Белоруссии. В представлении Алисы профессия юриста означала быть «честным, эрудированным и порядочным человеком».

Выбор вуза Татьяной Файнберг оказался случайным. Она хотела поступать на химический факультет Белгосуниверситета, но по состоянию здоровья остановила свой выбор на Минском юридическом институте, где учился ее брат Петр (Пейсах) Метер.

Александр Эйдлин из Мстиславского района Могилевской области поступил в Ленинградский юридический институт им. Калинина еще до войны. В декабре 1945 г. он демобилизовался из армии и продолжил учебу. После окончания вуза Александр женился и переехал в Мозырь по месту жительства супруги. Эйдлин работал инспектором по нотариату и адвокатуре в Управлении юстиции Полесской области. Но эта должность не приносила молодому специалисту удовлетворения, и он стал адвокатом, а вскоре был избран заведующим Мозырской коллегией адвокатов и заместителем Полесской областной коллегии адвокатов[6].

Майя Идова (Драпкина) выбрала профессию юриста по примеру своего отца[7]. Лев Смиловицкий из Речицы последние два года своей срочной службы в Красной армии (1945‒1947 гг.) провел в качестве водителя в военной контрразведке «Смерш»[8]. Борьба со шпионажем и разоблачение вредительства казались ему необходимым условием для возврата к мирной жизни. В 1948 г. он поступил на юридический факультет в МГУ, однако из-за стесненных жилищных условий предпочел Минский юридический институт, где студентам-фронтовикам предоставляли общежитие[9].

Зелик Фейгин из Ветки Гомельской области хотел учиться в Московском государственном институте международных отношений (МГИМО) и в 1948 г. сделал запрос, принимают ли туда евреев, но ответа не получил. Профессию юриста он считал престижной, юристов с высшим образованием почти не было. На Зелика повлиял и пример старшей сестры Фиры, закончившей Ленинградский юридический институт[10].

Рая Рабинович из Гомеля сделала свой выбор почти случайно. Ее отец Иосиф погиб на фронте, девушка хотела учиться, но на помощь семьи рассчитывать не могла. Ее мечтой была профессия врача, но в медицинском вузе нужно было провести шесть лет, в юридическом институте — четыре года, что и стало решающим фактором. Рая поступила в Минский юридический институт в числе первых в ноябре 1944 г.[11]

Яков Гринберг из Барановичей увлекался философией. После демобилизации из армии в 1948 г. он хотел поступить на философский факультет Белгосуниверситета. Однако его родители высказались против, считая, что профессия философа в советском обществе мало применима к жизни и в качестве альтернативы предложили ему про-фессию юриста. В процессе учебы у Якова появился интерес к праву, юрист, в его понимании, стоял на страже правопорядка и был причастен к общественной и политической жизни страны[12].

Национальная самоидентификация

После окончания войны русификация государственного управления приобрела невиданный размах. В Беларуси русский язык открыто доминировал над белорусским, формально был равноправным. Практика довоенных лет, когда в республике статус государственного языка, наряду с русским и белорусским, имели польский и еврейский (идиш), ушла в прошлое[13]. Забвению был предан опыт работы национальных судебных округов, в которых делопроизводство осуществлялось на языках национальных меньшинств. В начале 1930-х гг. в БССР действовали шесть еврейских судебных округов: Минский, Могилевский, Гомельский, Бобруйский, Витебский и Мозырский[14]. При судебных округах существовали национальные участки (камеры) народных судов, которые рассматривали не только гражданские, но и уголовные дела[15]. В Гомельском округе в еврейских народных судах работали адвокаты Розинский, Штейнер, Фейгельсон, Плисецкий, Слободов и др., прокурором Гомеля был Моисей Бернштейн.

После войны белорусский язык еще допускался в ряде мест для работы с населением, но делопроизводство велось преимущественно по-русски. При этом использование только в государственных учреждениях исключительно белорусского языка истолковывалось как белорусский национализм[16]. Идиш, которым перед войной владело более 70% евреев Белоруссии, утратил свои прежние позиции. Закрытие еврейских школ в 1938 г., ликвидация еврейских творческих союзов до предела сузили среду идиша, а нацистский геноцид в годы войны физически сократил количество его носителей.

Многие юристы-евреи предпочли изменить имена, фамилии, а по возможности и запись о национальности в документах. Меир Барин-баум во время службы в армии переменил имя на «Дмитрий». В 1947 г. он поступил в Минскую юридическую школу, выдержав высокий конкурс (600 заявлений на 90 мест). Как отличнику ему разрешили сдавать только один экзамен — по русскому языку[17]. Исаак Добкин, работая в военной прокуратуре, стал Игорем. Сменили свои имена в эвакуации родители Марии Гальпериной, студентки Минского юридического института. Отец Марии, Пейсах Сролевич Гальперин, стал Павлом Сергеевичем, а ее мать Шпринца Викдоровна — Маней Павловной[18]. Хана Рохленко из Гомеля, будучи в эвакуации в Свердловской области, при получении паспорта назвалась Анной. Замести-тель начальника управления юстиции по Гомельской области Гиршел Флейшер стал Григорием, заведующий юридической консультацией Беньямин Мордухович Розинский — Борисом Марковичем. Заведующий Мозырской коллегией адвокатов Александр Эйдлин до поступления в Минский юридический институт был Ароном, а заведующая социально-правовым кабинетом женской консультации 3-й городской клинической больницы Минска Раиса Семеновна Каплан — Рашелью Самуиловной. Муж нотариуса Розы Крачковской из Гомеля сменил имя Абрам-Лейб на «Александр»[19].

Отношение к идишу и еврейской традиции у студентов и выпускников юридических учебных заведений, молодых специалистов и юристов со стажем разнилось. Одни сохранили любовь к родному языку, пользовались им в быту, чему способствовала атмосфера в семье, позиция родителей, учеба в еврейской школе. Однако это необходимо было скрывать от окружающих. В доме Гени Шмуйловны Левиной (Кригель) в Речице, сын которой Лев был следователем прокуратуры в Гродно, собирался миньян (группа для общественного богослужения). Когда зажигали субботние свечи, ставни окон предварительно всегда закрывали[20]. Свекр заведующей социально-правовым кабинетом Рашели Каплан, Хаим Нисонович, посещал синагогу и отмечал еврейские праздники, несмотря на то что его невестка работала юристом, а сын Моисей был коммунистом. Соблю-дали субботу и выпекали мацу в семье юрисконсульта Белорусской железной дороги Вениамина Чернова из Бобруйска. Со своими роди-телями Вениамин всегда говорил на идише. Свободно владели идишем адвокат из Мозыря Сима Львович, которая до войны успела окончить три класса еврейской школы в Старых Дорогах Минской области, и Роза Крачковская, проучившаяся в еврейской школе Гомеля четыре года. Любил идиш и свободно владел разговорной речью юрисконсульт отдела социального обеспечения в Бресте Александр Эйдлин, однако позволить себе говорить на нем он мог, только приезжая к родным в Мстиславский район.

Другие, наоборот, стеснялись своего еврейства, боялись говорить на идише, опасаясь негативных последствий. Родители адвоката Якова Гринберга пользовались идишем только в случаях, когда хотели что-то скрыть от своих детей. Сам Яков считал его языком без будущего, который рано или поздно уступит место русскому, как сближающему разные народы. Не говорила на идише Майя Идова, работавшая юрисконсультом фанерно-спичечного комбината в Гомеле. Ее родители не пытались сохранить национальный язык и отдали дочь в белорусскую школу[21]. Глубоко коснулась ассимиляция адвоката из Гомеля Раи Рабинович. По ее словам, во время учебы в Минском юридическом институте она не чувствовала своего еврейства. Даже не придала значения известию об образовании государства Израиль в 1948 г., но убийство Соломона Михоэлса ее потрясло. Приступив к самостоятельной работе в коллегии адвокатов, на многое она взглянула другими глазами, постоянно сталкиваясь с типичными наветами «евреи во всем виноваты», «не хотят честно трудиться», «евреи не воевали» и т.д.[22] Юрисконсульт Мария Гальперина из Гродно после начала кампании по борьбе с космополитами и арестов еврейских писателей стала бояться идиша. Услышав на улице идиш, старалась держаться подальше. Даже во время проведения первой Всесоюзной переписи населения в 1959 г., будучи в поезде, Мария назвала себя белорусской из опасения негативной реакции соседей по вагону[23].

Большинство студентов тянулись к еврейской культуре. Они охотно посещали спектакли «Тевье-молочник», «200 тысяч» и др., которые давала на идише труппа Белорусского государственного еврейского театра (БелГОСЕТ). Нотариус из Речицы Софья Ладина свидетельствует, что во время учебы она вместе с сокурсниками, евреями и неевреями, посещала все спектакли БелГОСЕТа. Смерть Михоэлса в январе 1948 г., приехавшего в Минск на сдачу спектакля «Константин Заслонов», вызвала у многих предчувствие надвигавшейся беды. Народный артист СССР Михоэлс был одновременно художественным руководителем Московского ГОСЕТа и председателем Еврейского антифашистского комитета. Официальной версии о том, что трагедия произошла из-за автомобильной аварии в районе стадиона «Динамо», не верили. Расследовать происшествие приезжал из Москвы начальник следственного отдела Генеральной прокуратуры СССР Л.Р. Шейнин[24].

В последующие годы на фоне господства русского и белорусского языков отношение властей к идишу не изменилось. Проводимая политика ассимиляции делала невозможным его существование, так же, как и еврейской традиции и национальной культуры. Сопротивление грозило обвинением в буржуазном национализме, отрыве от семьи советских народов и антисоветчине, что могло повлечь за собой арест и лишение свободы. При этом запрет на пользование национальными языками явно не декларировался и по-прежнему провозглашался советский интернационализм[25]. Большинство евреев-юристов приняли условия национального нигилизма, навязанные им режимом, как безальтернативные.

Распределение выпускников

Трудоустройство после окончания вуза имело исключительную важность. Как правило, это были второстепенные должности в отдаленных районах Беларуси или за ее пределами. Далеко не всегда на получение престижной вакансии влияли успехи в учебе. Многим студентам-евреям выдали свободные дипломы, что означало самостоятельный поиск места работы. Для некоторых это оказалось чрезмерным испытанием и привело к перемене профессии. На выбор специализации при трудоустройстве часто влияли субъективные факторы. Софья Липкина стала нотариусом, потому что хотела работать поблизости от места жительства. Мать Липкиной, Хана Пугач из Речицы, тяжело болела и нуждалась в уходе. Это было единственная вакансия не только городе, но и в районе. В нотариусы, юрисконсульты, адвокаты шли многие девушки, пришедшие в институт со школьной скамьи и не обладавшие необходимым жизненным опытом. Те, кто оказался больше уверен в себе, выбирали профессию следователя, работника прокуратуры. Рахель Каплан поехала работать по распределению в Барановичи в 1952 г. юрисконсультом отдела пищевых и промышленных товаров при городском Совете депутатов. Она отработала два года, вернулась в Минск и устроилась в социально-правовой кабинет женской консультации. В течение многих лет Каплан была народным заседателем в суде Ленинского района Минска.

Многие студенты к началу 1950-х гг. получили свободные дипломы, особенно девушки, что в тех условиях означало безработицу. Без распределения оставили Майю Идову, которая с большим трудом нашла место юрисконсульта фанерно-спичечного комбината в Гомеле. Без распределения оказался инвалид войны Вениамин Чернов, устроившийся после долгих поисков юрисконсультом на железной дороге[26]. Марии Гольдиной (Гальпериной) в 1952 г. вместо Любанского района Минской области предложили поехать следователем в Сибирь, а когда она отказалась, предоставили трудоустраиваться самостоятельно[27].

В 1951 г. почти все студенты-евреи, за исключением группы фронтовиков, получили свободные дипломы. Алиса Минц, у которой родители жили в Минске, смогла найти работу только в Могилеве с помощью друзей отца, кадрового военного. Она начала работать в скромной должности юрисконсульта протокольно-правовой группы областного исполнительного комитета (облисполкома), а с 1952 г. — государственным арбитром[28].

В 1952 г. в Минском юридическом институте существовали негласные правила распределения выпускников старших курсов. Сначала деление шло на евреев и неевреев. Внутри еврейской группы — соответственно на мужчин и женщин, где мужчины имели преимущество. Почти всем из них были сделаны предложения по специальности, но не связанные с работой в правоохранительных органах (адвокаты, юрисконсульты, реже прокуратура и местные органы юстиции при исполкомах городских Советов и т.д.). Выпускниц-евреек под предлогом нехватки мест распределяли по алфавиту, независимо от того, насколько успешно они учились. Девушки, фамилии которых начинались на «л», «м», «н» и последующие за ними, получили свободные дипломы. Даша Евнина (с фамилией на «е») попала в приоритетную группу и была направлена в Брянскую областную прокуратуру, а ее подруга Рива Паперно — отличница, не получившая красный диплом из-за одной четверки, осталась вне распределения. Для Ривы это стало серьезным испытанием, так как из-за тяжелого материального положения она едва смогла окончить институт. Через некоторое время Паперно посчастливилось, и она нашла место преподавателя основ Конституции СССР и немецкого языка в сельской школе поселка Талька Пуховичского района. Понимая бесперспективность своего трудоустройства по специальности, она поступила на заочное отделение в Минский институт иностранных языков, получила второе высшее образование и затем преподавала английский в школе[29]. Фаина Окунь из Червеня после трех лет бесплодных попыток найти работу по специальности сменила профессию и стала бухгалтером[30].

Выпуск 1953 г. в Минском юридическом институте составил 241 чел., среди них больше всего было русских — 113 чел. и белорусов — 72 чел. Евреи занимали третье место — 34 чел., за ними шли украинцы — 18 чел., татары — 2 чел., поляки и греки — по 1 чел. Комиссия по распределению направляла лучших выпускников в органы юстиции, прокуратуры БССР, Российской Федерации и Литовской ССР, прокуратуру железнодорожного транспорта, милицию и в распоряжение Совета министров БССР для исполкомов республики[31]. Однако многие евреи оказались без мест работы. Свободные дипломы получили сестра и брат Татьяна Метер (Файнберг) и Пейсах Метер. Татьяна нашла работу учителя истории в школе г. Хойники Мозырского района, а Пейсах уехал в Мончегорск Мурманской области РСФСР, где устроился юрисконсультом на комбинат «Североникель», а затем стал заместителем секретаря парткома. Татьяну через два года приняли корректором в газету «Боевые крылья» штаба Военно-воздушных сил Белорусского военного округа[32].

К началу 1950-х гг. устроиться по специальности евреям-юристам не помогала даже протекция. Раиса Эпштейн в 1949 г. отказалась от распределения в г. Молотов (Пермь) по семейным обстоятельствам и два года не работала. В 1951 г. устроиться на работу юристом стало уже невозможно. В учреждениях, куда она обращалась, отказывали под надуманными предлогами. Муж Раисы, Анатолий Гитлин, в это время был преподавателем Минского института иностранных языков. Его студенткой оказалась дочь министра юстиции БССР Ивана Подуты. Несмотря на то, что жена Подуты была еврейкой, министр отказался содействовать. Отец Раисы, Меир Эпштейн, директор Минского протезного завода, связался с заместителем прокурора БССР Прудковичем, которому помогал в изготовлении протеза, когда тот потерял ногу. Прудкович не предложил ничего выше технической должности в отделе кадров прокуратуры. Не сыграло свою роль и то, что Раиса пережила гетто, бежала в партизанский отряд, работала в Штабе партизанского движения. После долгих мытарств Эпштейн удалось устроиться в фабрично-заводское училище завода им. Ворошилова воспитателем, лектором, затем она возглавила заводскую комсомольскую организацию[33].

Синекурой после окончания вуза считались аспирантура, военная прокуратура и военный трибунал. Они заранее отбирали для себя кандидатов. В 1949‒1953 гг. ни одного из евреев — выпускников Минского юридического института туда не взяли. Это являлось откровенной дискриминацией, потому что среди еврейских студентов были одаренные молодые люди, обладатели дипломов с отличием, общественные активисты, секретари комсомольских организаций, председатели профкомов, коммунисты, участники Второй мировой войны. Несколько евреев получили назначения зональными прокурорами, прокурорами-криминалистами, заместителями прокурора района или города, еще несколько человек — служащими в областном аппарате прокуратуры. Но ни один еврей впоследствии не был выдвинут на самостоятельную должность даже районного прокурора.

Профессиональная деятельность

Большинство евреев-юристов проявили себя знающими и ответственными специалистами, получив самостоятельный участок работы. Зиновий Фейгин стал следователем прокуратуры Пружанского района Брестской области в августе 1952 г. Весь штат состоял из прокурора (чуваша Петра Михайлова), его заместителя (русского Валентина Таскина), следователя, секретаря-машинистки (еврейки Эсфири Хазан[34]), уборщицы и конюха. До прибытия Фейгина его должность в течение полугода оставалась вакантной. Помощник прокурора был наполовину глухим, но, несмотря на это, совмещал свою работу с обязанностями следователя, поэтому Фейгин получил сразу 12 уголовных дел, находившихся в разработке. Он проводил допросы, обыски, очные ставки, предъявлял обвинения, заключал под стражу. В основном дела были имущественными, хищения главным образом касались кооперативной собственности. Транспортным средством служил один конь, приходилось много ходить пешком, и областная прокуратура выделила Фейгину деньги на велосипед[35].

Лазарь Шпарберг из Толочина начал карьеру адвоката в Могилевской области в 1949 г. Он выступал защитником обвиняемых по уголовным делам, представителем истца или ответчика по гражданским делам, писал кассационные и надзорные жалобы, помогал составлять заявления в суд и следственные органы[36]. Раиса Рабинович приехала по распределению в Гомель, где затем трудилась без перерыва 35 лет. Большинство дел, которыми ей приходилось заниматься, были уголовными — бандитизм, хулиганство, дела немецких пособников, баптистов. Рабинович вела много гражданских дел: разводы, раздел имущества, домовладения, передача родительских прав и т.д.[37]

Социально-правовая служба

В Минске кабинеты социально-правовой службы существовали с довоенного времени в трех крупных клинических объединениях. Они оказывали юридическую помощь беременным женщинам и молодым матерям. Во второй половине 1940-х — начале 1950-х гг. в народных судах было только по одному судебному исполнителю. Каждый из них оформлял заявления в суд о расторжении брака, признании отцовства, помогал разыскивать отцов, уклонявшихся от уплаты алиментов, выступал в народных судах по вопросам защиты прав матери и ребенка. В последующий период эти функции отошли к судебной системе. Социальная служба с необходимой юридической поддержкой существовала в родильных домах. Помощь оказывалась матерям-одиночкам в получении прописки и места или комнаты в общежитии, установлении связи с профсоюзными, местными и партийными комитетами на работе или в учебном заведении, оформлении документации на получение государственного пособия, подаче просьбы на единовременное или постоянное пособие и т.д.

Важная часть работы — юридическое оформление отказа некоторых матерей от новорожденных: проведение разъяснительных бесед, получение отказных расписок, регистрация детей в ЗАГС (отделах записей актов гражданского состояния при местных Советах), устройство младенцев в Дом ребенка. Если бездетные семьи усыновляли детей, это также оформлялось через райисполком при помощи сотрудников социально-правовой службы. В дополнение к этому на них возлагали функции юрисконсульта в медицинских учреждениях, больницах или поликлиниках.

В разные периоды только в Минске было от 15 до 18 работников социально-правовых кабинетов. Большой известностью пользовалась заведующая кабинетом женской консультации 6-й поликлиники Третьей городской клинической больницы Раиса Каплан. Городской отдел здравоохранения регулярно направлял к ней молодых юристов-стажеров. На одном месте Каплан проработала 37 лет[38]. Социально-правовым кабинетом при детской консультации в Минске заведовала Фаина Лифшиц, которая перешла в детскую поликлинику, а потом в течение многих лет была юристом при Минском городском родильном доме на ул. Володарского. Руководство кабинетами Минска осуществляла Александра Дулевич, в Пинске работала Хобод. Аналогичные юридические службы при медицинских учреждениях действовали во всех областных городах и крупных промышленных центрах Беларуси.

Нотариусы

Определенная часть евреев, получивших высшее и среднее юридическое образование, служили в нотариальных конторах. Главная функция их состояла в проверке обстоятельств, связанных с действиями, которые клиенты намеревались совершить, и разъяснении им последствий этих действий. В отличие от адвоката нотариусы имели дело с двумя сторонами, если это не касалось составления завещания. Они призваны были выявить и зафиксировать согласованную волю клиентов, а не защищать их интересы.

В первые послевоенные годы приходилось вести много наследственных дел, так как осталось имущество, владельцы которого погибли на оккупированной территории или в эвакуации, и вставал вопрос, кому его наследовать. Нотариусами становились в основном девушки, окончившие специальные курсы, юридическую школу или институт. Софья Ладина, 1927 г.р. из Гомеля, после окончания Минского юридического института стала первым нотариусом в Речице. В начале своей профессиональной деятельности она обслуживала одновременно Речицкий и Лоевский районы, проводила учебные семинары и консультировала работников сельских советов и городской поселок Василевичи, имевших право совершать нотариальные действия. Софья оформляла сделки купли-продажи, завещания, свидетельства на право наследования имущества, в том числе лица, находившегося за границей, поддерживала связь с иностранной юридической коллегией в Москве. В ее обязанности входила выдача свидетельства о смерти, установление степени родства, идентичности фамилий, имен и отчеств из-за ошибок при регистрации или из-за того, что люди зачастую меняли их в годы войны, чтобы выжить в условиях оккупации, на основании копий актовых записей о рождении, браке, смерти. Например, в архивном фонде уполномоченного Управления по эвакуации населения в списках граждан, эвакуированных в Бузулукский район Чкаловской области РСФСР, от 25 мая 1942 г. значилась семья Чечиков из Речицы: отец Израиль Аронович Чечик, 1892 г.р., мать Эстер Файвелевна Чечик, 1897 г.р., и дети Дора, Миша и Галя. Однако у детей вместо отчества Израилевичи, было указано — Ивановичи[39].

В послевоенные годы в Белоруссии нотариусами работали: Роза Каплун — в Чечерске, Ида Зунина — в Слуцке, Мария Шерман — в Калинковичах, Мария Крымская — в Логищине, Мария Плоткина — в Гомеле, Софья Юдина — в Орше, Хана Лейкина — в Могилеве, Полина Рябенькая — в Витебской области, Елизавета Давыдова и Цирульникова — в Гомеле, Нина Левина — в Борисове[40], Сара Гильман — в Новогрудке и др.[41]. Оплата труда нотариусов оставалась невысокой, но работать приходилось много и требования предъявлялись серьезные. Законы бюрократии проявляли себя при любом государственном устройстве, и житейская мудрость «без бумажки (справки, документа) ты букашка, а с бумажкой — человек» не теряла своей актуальности.

Арбитраж

Немало юристов-евреев в послевоенные годы работали в системе арбитража, который играл роль третейского суда. Система арбитража существовала в Белоруссии с 1931 г. и решала спорные вопросы и возникающие конфликты между двумя сторонами. При социализме, когда средства производства были национализированы, а общественная и кооперативная собственность имели во многом условный характер, деятельность арбитража была зависимой. Несмотря на строгую регламентацию всего процесса восстановления народного хозяйства и поддержку любой экономической инициативы только после предварительного одобрения централизованных инстанций, конфликтные ситуации все же возникали (в частности, при распределении первоочередных кредитов, их использовании, выборе приоритетного направления развития и т.д.). Арбитражному суду предстояло найти способ примирения между субъектами хозяйственного права. Стороны редко избирали арбитров, больше полагаясь на их назначение в порядке, предусмотренном законом.

В Беларуси государственный арбитраж существовал при Совете министров республики и при исполнительном комитете каждой области. Работа в арбитраже требовала высокого профессионализма и глубоких знаний, так как требуемые решения касались крупных хозяйственных объектов с большим финансовым оборотом. Юристы-евреи, обладавшие опытом в этой сфере, пользовались заслуженным авторитетом. Как правило, арбитрами становились те, кому не удалось сделать карьеру в прокуратуре, кто разочаровался в следовательской работе, а иногда и просто не мог трудоустроиться. Здесь можно было остаться в стороне от общественной жизни и чувствовать себя относительно комфортно в период идеологических кампаний. Почти треть всех арбитров республики составляли евреи. Так, главным арбитром Гомельского областного арбитража был Арон Абрамов, а главным арбитром Государственного арбитража при Совете министров БССР — Лесник и др.

Алиса Минц в 1951 г. после окончания вуза год была юрисконсультом протокольно-правовой группы при Могилевском облисполкоме. Эту работу она нашла с большим трудом, а в 1952 г. ее взяли в областной арбитраж. Однако на этом карьера Алисы закончилась. Несмотря на свои деловые качества и профессиональные успехи (отмены решений арбитража с ее участием почти не было), она проработала там до пенсии, хотя за это время в Могилевском облисполкоме сменились три главных арбитра[42].

Материальное вознаграждение за труд юристов согласно уравнительному характеру принципов социализма было минимальным. Это объяснялось, с одной стороны, отсутствием средств в условиях затратной экономики, а с другой — тем, что препятствовало социальному расслоению. Секретарь суда получал 335 руб. в месяц (в ценах 1946 г.), районный народный судья — 690 руб., член областного суда — 950 руб. Для сравнения: зарплата начинающего школьного учителя составляла 450 руб., а квалифицированного рабочего — 800 руб. После денежной реформы 1947 г. и отмены карточной системы в СССР уровень зарплат несколько вырос. Должностной оклад следователя районной прокуратуры стал насчитывать 800‒850 руб., оклад районных прокуроров и судей — 1300‒1500 руб., зарплата технических сотрудников суда и прокуратуры — всего 500‒600 руб. Для сравнения: доценты высших учебных заведений получали 3000‒3500 руб.

Исключение составляли адвокаты, труд которых оплачивали клиенты. Для них границы месячного заработка были установлены намного выше, чем для прокуроров и судей. Но свои заработки адвокаты сдавали в общую кассу президиума коллегии адвокатов (как правило, 30% суммы). Из оставшихся 70% удерживали подоходный налог и другие отчисления, включая облигации государственных займов. Получить гонорар с клиента нередко было нелегко. Много судебных дел проводилось без оплаты в соответствии с требованием статьи 51 Уголовно-процессуального кодекса БССР. Иногда суд выносил решение взыскать гонорар с осужденного, получить который было проблематично. Особенно страдали от этого адвокаты в районных центрах и сельской местности, поэтому многие из них оставили адвокатуру. Работники суда и прокуратуры считались государственными служащими, и частная практика для них была закрыта. Случаи подношений, подарков, угощений, не говоря о взятках, сурово наказывались вплоть до отстранения от работы, исключения из партии и отдачи под суд. Работа в милиции оплачивалась намного лучше. Младший лейтенант системы МВД получал больше заместителя прокурора района. Сотрудникам милиции платили за звание и выслугу лет. С другой стороны, на командную, офицерскую должность евреев не брали, а на рядовую (патрульно-постовая служба, участковые инспекторы, вневедомственная охрана и пр.) евреи отказывались идти сами, даже если такие предложения поступали.

Отсутствие материальной заинтересованности у людей, обязанных стоять на страже закона, не приносило им удовлетворения, искусственно занижало роль квалифицированного труда, обесценивало интеллектуалов, приводило к текучести кадров, непрофессионализму работников, создавало условия для коррупции и в целом негативно сказывалось на работе советской судебной системы и правоохранительных органов.

Партийная принадлежность

Членство в КПСС имело принципиальное значение для профессионального успеха и карьеры на государственной службе. Оно было непременным условием для членов областного суда, народных судей и их заместителей, прокуроров всех рангов, следователей и ответственных работников министерства юстиции. Беспартийными могли быть адвокаты, юрисконсульты и нотариусы. Они не имели перспективы роста по карьерной лестнице, и предполагалось, что необязательностью их членства в партии можно соблюсти «плюрализм» и «независимость» при выборе объективных решений в ходе судебного разбирательства, конфликтной ситуации и пр. В то же время многие из них, сохраняя веру в идеалы строительства социализма и коммунизма, находились под влиянием официальной пропаганды, разделяли марксистскую идеологию и стремились вступить в КПСС совершенно искренне.

Зелик Фейгин подал заявление о приеме в партию через два года после окончания института (1952 г.) и считал это для себя честью. Он полагал, что все хорошее в стране — заслуга партии. Александру Эйдлину предложили вступить в партию после его назначения заместителем заведующего отделом социального обеспечения Брестской области[43]. Председатель Гомельского областного суда Борис Драбкин, коммунист с довоенным стажем, сохранил веру в правоту КПСС вплоть до ее роспуска в 1991 г.[44] Юрисконсульт мясокомбината в Гомеле Анна Рохленко вступила в партию под нажимом непосредственного начальника, который дал ей рекомендацию и сказал, что юрист на предприятии обязан быть в КПСС. Ее поколение воспитывалось в духе преданности советскому государству, партии и лично Сталину, хотя многие и догадывались о природе репрессий[45].

Партийные инстанции неизменно контролировали работу судебной системы и правоохранительных органов. В состав городских и областных комитетов Компартии Беларуси входили специальные отделы, курировавшие прокуратуру, суды, МВД, ГБ и исправительные учреждения и оказывавшие негласное влияние. Не только судьи, прокуроры, но даже следователи зависели от них при назначении на должность или утверждении на сессии, проходя через «сито» партийно-государственного аппарата, в принятии служебных решений. Были случаи, когда указания по телефону давались даже в совещательной комнате суда перед вынесением приговора.

Адвоката Абрама Берштейна в 1949 г. отчислили из Гомельской коллегии адвокатов за то, что на процессе он осмелился просить суд об оправдательном приговоре для подсудимого. Дмитрий Шулькин в 1952 г. имел большие неприятности за резкое выступление в суде против милиции, которая избивала его подзащитного. Шулькина очень волновала еврейская тема. Он читал на идише, мог рассказать еврейский анекдот, спеть песню, привести еврейскую поговорку. Раису Рабинович вызвали в Гомельское областное управление юстиции (облюст) и посоветовали отказаться от критики органов внутренних дел, иначе ее ждет освобождение от занимаемой должности[46]. Когда в 1951 г. Могилевский областной суд по кассационной жалобе адвоката Лазаря Шпарберга прекратил уголовное дело по малозначительности, это вызвало резкое недовольство районного судьи Гавриленко. Шпарберг и впоследствии утверждал, что был прав по сути и форме. Конфликт произошел в самом начале его карьеры, случись это несколькими годами позже, по его словам, он бы «хорошенько» подумал, прежде чем вызвать недовольство судьи[47].

Отношение к обвиняемым-евреям

В большинстве случаев отношения между юристами-евреями и обвиняемыми-евреями определяло то, что они находились по разные стороны судебной системы. Однако так было не всегда. Некоторые судьи, пользуясь полнотой власти, не стеснялись выражать свои антипатии. Когда обвиняемым был еврей, ему давали максимум наказания, предусмотренного статьей Уголовного кодекса. Не упускали возможность показать свою «объективность» и некоторые прокуроры-евреи, выступавшие по делам, где проходили их соплеменники. Лазарь Шпарберг в 1953 г. был занят групповым делом, одной из участниц которого была еврейка. Давая заключение в Верховном суде БССР по 2-й инстанции, прокурор-еврей указал, что обвиняемая меняла свои показания, и потребовал вынести более суровое наказание[48].

Статистика правонарушений показывает, что евреи, как правило, являлись законопослушными гражданами. Они дорожили своей работой, трудились честно и добросовестно. Это не исключало того, что и среди евреев, говоря языком того времени, встречались «жулики, рвачи, хапуги и воры». Однако, по сравнению с другими национальными группами, евреи давали минимальный процент уголовных преступлений. Крайне редко они участвовали в убийствах при отягчающих обстоятельствах, преступлениях, связанных с насилием в семье или усугубленных алкоголем и пр. 

(продолжение следует)

Примечания

* Л. Смиловицкий. Евреи Белоруссии: до и после Холокоста: Сборник избранных статей. Иерусалим, 5781/2020. 491 с.

[1] Я. Сямашка. Армія Крайёва на Беларусі. Мінск, 1994 г.; В. Ермалович, С. Жумарь. Огнем и мечом: Хроника польского националистического подполья в Белоруссии, 1939‒1953 гг. Минск, 1994 г.

[2] Ю. Вiцбiч. Антыбальшавiцкiя паустаньi i партызанская барацьба на Беларусi. Нью-Ёрк, 1996 г.; Антысавецкія рухі ў Беларусі, 1944‒1956 гг.: Даведнік. Мінск, 1999 г.

[3] История милиции Беларуси, 1917‒1994 гг. / А.Ф. Вишневский и др. Минск, 1995 г., с. 107-111.

[4] Письмо Ханы Будовля из Хайфы от 12 марта 1999 г. // Архив автора.

[5] Запись беседы с Раисой Гитлиной (Эпштейн) в Иерусалиме 14 декабря 1997 г. // Там же.

[6] После ликвидации Пинской области в январе 1954 г. А. Эйдлин работал юрисконсультом в областном отделе социального обеспечения, был удостоен звания «Заслуженный юрист БССР», в 1989 г. выехал с семьей в Израиль.
См. Письмо Александра Эйдлина из Нацрат-Илита от 26 мая 2000 г. // Архив автора; Майя Идова (Драпкина) выбрала профессию юриста по примеру своего отца Б.Л. Драпкина.

[7] Борис Львович Драпкин работал наборщиком в типографии «Полеспечать» в Гомеле, выпускник Минского юридического института, до 1941 г. работал судьей; во время войны был председателем военного трибунала армейского корпуса, после   1945 г. – член суда Гомельской области, с 1955 г. – в адвокатуре, умер в 1991 г. Cм. Письмо Майи Идовой из Нацрат-Илита от 15 марта 1999 г. // Архив автора.

[8] «Смерш» («Смерть шпионам!») – Главное управление советской военной контрразведки было учреждено в апреле 1943 г.; в мае 1946 г. преобразовано в особые отделы, подчиненные МГБ СССР.

[9] Запись беседы с Л.М. Смиловицким в Минске 22 дек. 1988 г. // Архив автора.

[10] Запись беседы с Зеликом Фейгиным 25 окт. 1998 г. в Иерусалиме // Архив автора.

[11] Запись беседы с Раисой Рабинович (Левицкой) в Бней-Браке 22 дек. 1997 г. // Там же.

[12] Письмо Якова Гринберга из Хайфы от 30 февр. 1998 г. // Там же.

[13] A. Greenbaum. “The Fate of the Belarussian and Yiddish in the Soviet and Post-Soviet Periods” // East European Affairs. Vol. 30, No 2, 2000, pp. 71-76.

[14] А.Т. Лейзеров. «Национальные меньшинства в БССР, 1920‒1930е гг.» // Актуальные вопросы государства и права. Вып. 1. Минск, 1992 г., с. 140.

[15] И.И. Мартинович. «Национальные камеры в истории судопроизводства БССР» // Вести Белорусского государственного университета им. Ленина. Сер. № 2. Минск, 1990 г., № 2, с. 68.

[16] А.Ю. Бодак. Национальная политика в БССР, 1943‒1955 гг.: Автореф. на соискание ученой степени канд. ист. наук. Минск, 1997 г., с. 4-5.

[17] Запись беседы с Меиром Баринбаумом в Иерусалиме 8 нояб. 1997 г. // Архив автора.

[18] Письмо Марии Гальпериной из Кирьят-Гата от 29 мая 1999 г. // Архив автора.

[19] Письмо Розы Крачковской из Нацрат-Илита от 25 февр. 2000 г. // Там же.

[20] Письмо Леонида Левина из Бруклина от 25 февр. 2001 г. // Там же.

[21] Вместе с тем пассивное знание идиша у нее сохранилось. Репатриировавшись в Израиль в начале 1990-х гг., она восстановила идиш и говорит на нем. См. Письмо Майи Идовой из Иерусалима от 29 апр. 2000 г. // Архив автора.

[22] Письмо Раи Рабинович из Бней-Брака от 11 янв. 2001 г. // Там же.

[23] Письмо Марии Гальпериной из Кирьят-Яма от 25 июня 2000 г. // Там же.

[24] Лев Романович Шейнин (1906‒1967) – советский юрист, писатель и драматург, киносценарист. В 1939 г. возглавлял следственный отдел Прокуратуры СССР, в 1945‒1946 гг. участвовал в работе Нюрнбергского трибунала, в 1949 г. снят с должности без объяснения причин, в 1951 г. арестован по делу В.С. Абакумова, затем обвинялся в организации антисоветской группы еврейских националистов, в 1953 г. освобожден, занимался писательской деятельностью.

[25] А.В. Люцко. Деятельность КПБ по подбору, воспитанию и расстановке кадров, 1946‒1950. Минск, 1975 г.; Г.В. Корзенко. Научная интеллигенция Беларуси в 1944‒1990 гг. Минск, 1995 г.

[26] Письмо Вениамина Чернова из Тверии от 26 июня 1999 г. // Архив автора.

[27] Письмо Марии Гольдиной (Гальпериной) из Кирьят-Яма от 18 марта 1999 г. // Там же.

[28] Письмо Алисы Минц из Ашкелона от 9 февр. 1999 г. // Там же.

[29] Письмо Дарьи Евно (Плоткиной) из Рамат-Гана от 5 марта 1999 г. // Архив автора.

[30] Письмо Цодика Рытова из Нетании от 4 марта 2001 г. // Там же.

[31] НАРБ, ф. 4, оп. 53, д. 38, л. 166.

[32] Татьяна Файнберг в течение 10 лет работала в газете «Боевые крылья», а затем – младшим редактором в издательстве «Полымя». См. Письмо Татьяны Файнберг из Кирьят-Шмона от 26 июня 1998 г. // Архив автора.

[33] Запись беседы с Раисой Гитлиной (Эпштейн) в Иерусалиме 14 дек. 1997 г. // Там же.

[34] Эсфирь Хазан приняли на работу в прокуратуру как супругу секретаря районной газеты «Ленинский путь». Чета Хазан в годы войны воевала в партизанах. Сам Хазан участвовал в деятельности Компартии Западной Белоруссии (КПЗБ), был членом исполкома Международной организации помощи рабочим (МОПР), работал до войны в Бельгии, странах Латинской Америки.

[35] Запись беседы с Зеликом Фейгиным 12 нояб. 1997 г. в Иерусалиме // Архив автора.

[36] Письмо Лазаря Шпарберга из Ашкелона от 1 февр. 1998 г. // Архив автора.

[37] Запись беседы с Раисой Рабинович (Левицкой) в Бней-Браке 22 дек. 1997 г. // Там же.

[38] Рашель (Раиса) Каплан получала письма с благодарностью от своих подопечных, фотографии. Многие усыновители годами поддерживали с ней отношения даже после ее отъезда в Израиль.

[39] Государственный архив Оренбургской области, ф. Р-2144, оп. 1, д. 16, л.193.

[40] Александр Розенблюм. Память на крови. Евреи в истории Борисова, с. 22.

[41] Запись беседы с Софьей Ладиной в Холоне 29 дек. 1997 г. // Архив автора.

[42] Письмо Алисы Минц из Ашкелона от 9 февр. 1998 г. // Архив автора.

[43] Запись беседы с Зеликом Фейгиным 12 нояб. 1997 г. в Иерусалиме // Архив автора.

[44] Борис Драбкин тяжело пережил роспуск КПСС в августе 1991 г. Сдав в райком партии в Гомеле свой партбилет, он разволновался, упал и долго болел, умер в 1992 г. См. Письмо Майи Идовой из Нацрат-Илита от 22 марта 2001 г. // Там же.

[45] Письмо Анна Рохленко из Шломи от 23 марта 2001 г. // Там же.

[46] Запись беседы с Раисой Рабинович (Левицкой) в Бней-Браке 22 дек. 1997 г. // Там же.

[47] Письмо Лазаря Шпарберга из Ашкелона от 1 февр. 1998 г. // Архив автора.

[48] Там же, 12 февр. 1998 г.