Татьяна Лившиц-Азаз написала удивительную книжку: с одной стороны, в ней отражен частный опыт эмигранта, нашедшего свою духовную нишу в журналистике, а с другой, — на страницах книги идет откровенный разговор о жизненно важном предмете: о самоидентификации выходца из России, “построившего свой дом” в Израиле.
НА ПЕРЕКРЕСТКЕ КУЛЬТУРНЫХ ТРАДИЦИЙ
If egual affection cannot be,
Let the more loving оne be me.
(Если равная любовь невозможна,
пусть более любящим буду я).
Уистен Хью Оден
(Пер. Г. Кружкова)
Название этой книги звучит так: “Марва — это шалфей: Из иерусалимского дневника”[1]. Русскоязычный читатель, не обязательно сведущий в областях ботаники или фармакологии, взглянув на обложку, может вспомнить о том, что в древности знахари называли шалфей травой здоровья. Его и сегодня используют в народной и официальной медицине, косметологии и кулинарии, из него делают напитки и ароматические масла.
Об этом хорошо знают и носители языка иврит, именующие это лечебное растение ”марвой” или “мориа”. В честь марвы названа иерусалимская гора Мориа, упомянутая в Библии как место, на котором — согласно еврейской традиции — Авраам должен был принести в жертву своего сына Исаака…
Автор — Татьяна Лившиц-Азаз — написала удивительную книжку: с одной стороны, в ней отражен частный опыт эмигранта, нашедшего свою духовную нишу в журналистике, а с другой, — на страницах книги идет откровенный разговор о жизненно важном предмете: о самоидентификации выходца из России, “построившего свой дом” в Израиле.
Татьяна Лившиц, с молоком матери (в данном случае, с “молоком отца” — известного российского литературоведа Льва Яковлевича Лившица) впитавшая в себя богатство русской литературы, сумела приобрести так называемое “двойное зрение”, то есть получила способность видеть и воспринимать всю палитру разноцветной картины Израиля, при этом “не сбрасывая Пушкина с Парохода современности”…
И это не было насилием над судьбой; такой способ был выбран Татьяной вполне сознательно, так как — в ее случае — такой вариант восприятия реальности был единственно спасительным, конкретным способом подняться над “пропастью между жизнью там и здесь” (Т.Л.). Кстати, название книги “Марва — это шалфей” явилось и метафорой, и девизом авторского отношения с новым для нее миром. И в категоричности знака тире, поставленном между двумя наименованиями одной и той же травы, сказалось страстное желание автора определять точки соприкосновения двух культур, находить общий язык, доступный для собеседников, рожденных “на разных планетах”.
Первым повествованием книги, имеющей подзаголовок “Из иерусалимского дневника”, был рассказ о встрече Тани с израильской журналисткой и писательницей Рут Баки. И в своем первом обращении к своей героине, в личном письме к ней, Таня заговорила о своей старой проблеме, проблеме тех, кто еще не может забыть “тяжесть эмигрантских чемоданов”. И хотя автор признавалась в затруднении «…ощутить “душу” израильского общества, найти знаменатель чувств и переживаний…», в этом же письме она заговорила о своем “спасательном круге”, брошенном израильской писательницей, — о книге ”Приюти меня под крылышком”. История героини книги, талантливой художницы Иры Ян (наст. имя — Эсфирь Слепян), возлюбленной “на миг” Хаима Нахмана Бялика, но пронесшей свою любовь к поэту через все годы своей жизни — в описании Рут Баки — у Татьяны вызвала совершенно определенное ощущение того, что “…эти люди и есть мои столетние корни в этом краю.”
Таня Лившиц-Азаз живет в Иерусалиме более сорока лет. Природное любопытство, тяга к людям творческого склада, к явлениям культурной жизни страны приводили ее в течение последних десятилетий к многочисленным встречам с художниками, актерами, поэтами, прозаиками, влекли в театральные залы и на художественные выставки. Свои впечатления Татьяна как ”пишущий человек” старалась фиксировать на бумаге, ее манера вести дневниковые записи стала привычной для нее нормой, образом жизни. Не будучи профессиональным журналистом, отягощенным редакционными заданиями, Татьяна открыла в себе талант интервьюера, научилась “раскалывать” своего собеседника, при этом прежде всего выявляя его главные достоинства. Но подобно герою Жюль Верна капитану Гаттерасу, стремившемуся к Северному полюсу, она не забывала о своей цели, о своей личной задаче: разгадка фокуса плодотворного существования в разных культурах. Ее особенно интересовало, какими путями ее избранные Собеседники — эти двуликие Янусы — шли к вершинам своего творческого успеха. Конечно, эти фигуры, сумевшие пережить “распавшуюся связь времен”, привлекали Татьяну в первую очередь, но она — человек отзывчивый — не могла пройти и мимо тех, кто или “сломался”, или не принял Землю Обетованную как свою, оказался ЗДЕСЬ не к месту… Истории о неудачниках Татьяна оставила за рамками книги, а в своих размышлениях пришла к такому выводу: “Знаете, чего еще не хватает человеку на новом месте жизни? Глубины отражения. Той бесчисленной мириады семейных, школьных, дружеских и профессиональных связей, которые создают ощущения защитной толщи среды…”
И кроме того, на земле Израиля существует так называемый “иерусалимский синдром”. Счастливы те, кто подвержен этой “болезни”! Татьяна Лившиц с документальной точностью описывает картину этого заболевания, ее целительную динамику: “…есть еще благословенная, вечерняя прохлада после знойного летнего дня, чистый горный воздух, неожиданный, возникающий из-за угла незабываемый разворот иерусалимских холмов…”
* * *
На моей книжной полке стоит книга, обращенная к свету своей обложкой, на которой в рамке полукружья, как в открытых воротах, изображены узнаваемые фрагменты “святого города”. Над “воротами” — надпись: Марина Фельдман-Меагер “Путеводитель по Иерусалиму”.
Эти ворота обозначают вход для всех. И рассказы в книге — для всех! Рассказчик, Марина Фельдман, зовет в увлекательное путешествие по городу и старожилов, и тех, кто впервые вступает на землю Иерусалима.
Услышать истории об этом блистательном экскурсоводе из первых уст — от близкого ей человека, Татьяны Лившиц, — большая удача! И в своей мемуарной главе Татьяна дарит свои воспоминания об этом разносторонне талантливом человеке, к великому сожалению, покинувшим этот мир два десятилетия назад.
Портрет Марины Фельдман, нарисованный Татьяной, по своей пронзительной силе женской откровенности занимает центральное место в ее записках Памяти. Марина на пике своей всеизраильской славы и она — в борьбе с настигшей ее болезнью, — предстает в книге человеком “терпеливыми и тактичным”, “надежной душевной опорой”. Здесь Татьяна признается: “…наши друзья дают нам то, чего нам не хватает. Какой-то особый вкус жизни, который ощущается лишь в их присутствии…” И добавляет свое очень существенное для репатриантов суждение: “… Ее книга помогает преодолеть пропасть между умозрительной решимостью переезда в Израиль и необязательностью, случайностью нашего присутствия здесь в глазах израильтян. Марине удалось помочь русскоязычному читателю, далекому от духовности Святой земли и ее удивительной истории, испытать чувство обретения, причастности…”.
* * *
В раздел своих мемуаров Татьяна включила свои дневниковые заметки, а также фундаментальные статьи о тех личностях, которые в той или иной степени способствовали развитию или сохранению ее личной душевной жизни: страстотерпцы балета Александр Лившиц и Надежда Тимофеева, прозаик Владимир Фромер, поэты Александр Воловик, Михаил Генделев, Константин Кикоин. В создании каждого словесного портрета Татьяна всегда находила особые, индивидуальные краски, каждая избранная ею фигура представлялась в своей характерной человеческой сущности, в деталях ее творческой жизни.
Пересказывать содержание этих “меморий” не представляется разумным, не хочется подменять процесс динамичного, увлекательного чтения цитированием автора, хотя бы и желанным…
Я снова и снова погружаюсь в тексты этой книжной Главы, несущей в своем названии слова Василия Жуковского о “благодарной“ памяти, и в моем воображении проплывают строки Беллы Ахмадулиной:
…И вот тогда — из слез, из темноты,
из бедного невежества былого
друзей моих прекрасные черты
появятся и растворятся снова.
О существовании в “разных культурах”, о тех, кто смог принести “на своих подошвах” землю с места своего рождения, “переболеть ностальгией” и реализовать свой творческий потенциал на Земле Израиля, Татьяна Лившиц рассказывает в рецензии на книгу ваятеля и прозаика Мириам Гамбурд, об этом идет речь в интервью с известным скульптором Юлией Сегал, эта тема звучит в отзыве на выставку художницы Зои Черкасской, отражающей “правду” жизни в карикатуре социальной сатиры…
В своих интервью Татьяна Лившиц встречала как “твердое и стройное мировоззрение”, согласно которому Израиль является “единственной родиной для еврея” (так говорит, например, один из героев очерка “От оливок до оливковой ветви” +галилейский друз Мофрид Ганем), так и определенную позицию тех, кто “…Израиль носит с собой”, но предпочитает жить и работать в диаспоре, вне “Земли Обетованной” (в книге приводится яркий пример: разговор автора с евреем “по крови”, петербургским кинодокументалистом Феликсом Якубсоном, создателем документального фильма “Дневники счастливого человека”).
Самоидентификация репатрианта-художника, творца по натуре, как правило. всегда носит сложный, иногда болезненный характер. Здесь представляет интерес интервью Татьяны с художником Александром Гуревичем, одной из самых ярких фигур ленинградского андеграунда 70–80-х годов прошлого века и живущего с 1993 года в Израиле. Татьяна рискнула спросить его, кем он себя считает, “русским евреем, воспитанным на европейской культуре, для которого географическая прописка не так уж существенна? Или кем-то иным?”
Ответ профессионального живописца был прям и откровенен: “Когда Кафку спрашивали об отношении к своим еврейским корням, он всегда отвечал: “Мне бы в самом себе разобраться, а потом уже думать о корнях”. И далее заметил: ”Мне этот взгляд близок. Как художник я вырос и сложился в Ленинграде. На меня этот уникальный город оказал огромное влияние. Его архитектура, улицы, Нева и каналы, Эрмитаж и Русский музей… И природа вокруг, конечно. Я уверен, что если бы я родился здесь, в Израиле, то был бы совсем другим художником”.
* * *
В своей жажде быть в постоянной гармонии, согласии с собой, Татьяна Лившиц живет в темпе безостановочного творческого движения. Она при этом приобретает стойкий иммунитет против “случайных сквозняков” депрессии или сомнения в своем журналистском предназначении. Пребывание “на перекрестке разнообразных культурных традиций — еврейской, русско-еврейской, израильской” — и постоянная работа со Словом закалили писательский характер Татьяны, более того, обеспечили достойное равенство в живых или воображаемых диалогах с художниками, актерами, поэтами, писателями, литературоведами.
В разделе, названном ”Глазами читателя”, меня привлекли две рецензии Татьяны. С ее “подачи” я был соблазнен эффектом “книги в книге”, ее характеристикой воспоминаний Людмилы Штерн о неоднозначной, иногда противоречивой, фигуре поэта Иосифа Бродского. ”Подлинное и объемное зрение”, возникающее при чтении мемуаров Штерн “Ося, Иосиф, Josef”, — в этом Татьяна видит одно из главнейших достоинств книги. В финале своей рецензии Татьяна прибегает к цитате — посвящению Бродского своим друзьям на сборнике стихов “Конец прекрасной эпохи”: “Распалась цепь, но живы звенья”.
Символика этой цитаты касается описания биографий некоторых персонажей книги “Марва — это шалфей”; в известной степени это выражение зеркально отражает некоторые этапы жизни самой Татьяны Лившиц…
Вторая книга, которую рецензирует Татьяна и имеющая название “Заповедная зона”, написана израильтянином Александром Любинским, пишущим и разговаривающим на русском языке. Поэтический слух Татьяны позволил обнажить, кроме аналитического склада ума Александра Любинского и склонности к “едкой иронии”, его поэтическую натуру. Так Татьяна делится со своими читателями одной из своих находок в прозаическом тексте Любинского: “За спиной, как крылья ангела, плескалась тишина…”.
Чем же “берет” книга “Марва — это шалфей”? В чем секрет ее притяжения?
Конечно, многочисленные истории героев книги, рассказанные Татьяной Лившиц, энциклопедически познавательны и интересны, как событийные романы. Но это — внешняя сторона книги. Ее главная ценность, внутренняя суть ее заключается в том, что она служит “сохранению исчезающего”, предназначена не только современникам автора, но и нашим потомкам. Александр Любинский однажды, в одной из своих книг, сказал по этому поводу следующее:
“Прошлое как образ, акцент на целостность, единством мгновенной картины, которую нужно успеть задержать в памяти, закрепить торопливым абрисом рисунка, словом — в тот миг, когда перо скользит по бумаге, и прошлое, рождая кванты смысла, переходит в настоящее, и вот уже у края белого листа — обрывается в будущее…”[2].
Примечания
[1] Лившиц-Азаз Таня. Марва — это шалфей: Из иерусалимского дневника (Избранные очерки, эссе, мемуарные заметки, интервью, рецензии). — Иерусалим: «Филобиблон», 2020. — 376 с.: ил.
[2] Любинский Александр. На перекрестье. СПБ.: Алетейя, 2007. с. 200.
