Мать часто повторяла: «В молодости отец писал стихи. Издал книжку». Никто ту книжку не видел, и постепенно слова матери начали встречать полуироническими, полупонимающими улыбками — блажь, старческие причуды.
[Дебют]Лев Фиалков
«НАПЕВЫ»
Волна набегает на берег. И за ней волна. И еще, и еще. Из века в век… От века.
Поколения приходят, поколения уходят. Из века в век… От века…
Случается, скатываясь в море, волна оставляет что-то значимое, важное.
Поколения, уходя в небытие, оставляют ПАМЯТЬ. Иногда память живет тысячелетия, иногда века, иногда годы, иногда просачивается как вода через песок. Высох песок — испарилась память.
«Старая пташка на ветке сидела,
Грустно и мрачно за чем-то следя,
И почему-то сегодня не пела.
Пташка! Скажи ты мне все, не тая!
………………………………………
Чрик!.. Я грущу и тоскую о прошлом.
Где моя радость? Где мой полет?
………………………………………
… чрик!.. Все уплыло!
Чрик… Я остыла!
Чрик… Я устала!
Чрик.… И не стало!»
«НАПЕВЫ»
Маленькая картонная трубочка. Калейдоскоп. Кино бедных детишек из прошлого века. Цветные стекляшки, отраженные системой зеркал, собираются в фантастические узоры. Миг — картина рассыпается, уступая место новой… Маленькая картонная трубочка научила грезить, соединять казалось несоединимое.
В науке это называется ассоциативным мышлением… Ассоциативное мышление — по крайней мере, пока — доступно только человеку. Машина — по крайней мере, пока — «мыслит» по прямой, по подобию, по аналогии. Случается, правда, то ли Бог знает по какой причине, то ли чёрт шутит — машина выдает совсем не то, что просили…
Так вот, «гуляя» однажды «по паутине», Изольда Семеновна Манлельблат увидела на экране обложку книги «НАПЕВЫ». Автор — С.Л. Мандельблат. Фамилия подчеркнута. Под чертой (мелко в скобках) «Анатолий Мотыльков».
ОТЕЦ!
ПОЧТИ ЧЕРЕЗ СТОЛЕТИЕ!
Мать часто повторяла: «В молодости отец писал стихи. Издал книжку». Никто ту книжку не видел, и постепенно слова матери начали встречать полуироническими, полупонимающими улыбками — блажь, старческие причуды.
Отец ушел, когда прошлый век только перевалил за половину; мать полностью изжила ХХ век и благополучно перебралась в ХХI. Сохранила бодрость, ясность ума, память и… красоту. Да, и красоту. Ушла совсем недавно… до ста лет не хватило года.
Долго сидела перед мерцающим экраном Изольда Семеновна… Подняла трубку:
— Людочка! Я нашла папину книгу!
— !!! … ИЗА!!
Скоро сказка сказывается… Книга в Санкт-Петербурге. В Государственной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина. Как достать? Кто достанет? Как скопировать? Кто скопирует? Кто займется, кто привезет книгу в Израиль? Вообще, кому все это нужно?
Сестры разные во всем: одна кандидат технических наук, американка; другая кандидат медицинских наук, врач высшей категории (мумхэ), педиатр, израильтянка. Обе красавицы. И в красоте разные: красота Изольды строгая, почти классическая… сразу устанавливающая дистанцию; Людмила лучится почти неправдоподобным добродушием. О таких старые еврейские женщины говорят: «Люби меня!» А я — каюсь — иногда воспринимал это лицо как маску…
Пока не столкнулся… Пока не пришлось….
Общее у сестер — целеустремленность и упорство. У одной в доспехах, у другой в крепдешине…
Сестры взялись за дело. Оказалось, есть добрые души, есть заинтересованные, увлеченные люди которым небезразлична судьба и книга давно ушедшего человека, которые способны почувствовать и разделить чувства других людей.
Петербургский ученый, историк Виктор Ефимовия Кельнер, серьезно занимающийся еврейской проблематикой, книгу достал, скопировал и передал своему другу Вениамину Лукину, заведующему отделом «Архива еврейского народа» (Иерусалим). Ну, а от Иерусалима до Нетании… рукой подать.
Нужно ли говорить, что и Виктор Кельнер, и Вениамин Лукин — всегда желанные гости и в Нью-Йорке, и в Нетании.
Вместе с сестрами книгу с нетерпением ждали близкие — племянница, которая старше тетушек (моя жена), я, другие.
Более пятидесяти лет мы вместе, поверенные всех дел, друг другом меченные, друг другом леченные, друг другу верные…
Захлестнули ассоциации…
Вспомнился Киев конца пятидесятых…, жалкий домишка почти на окраине, где в двух комнатках без удобств ютится семья, не умевшего «делать деньги», одного из самых известных киевских адвокатов.
Я хозяина уже не застал… Семья. Дом — все жило памятью о нем… Часто вспоминали Семена Львовича и в моей семье.
Блестяще образованный, умный юрист, осторожный т смелый. Он лучше других знал с и с т е м у и правила, которые помогали выжить не замаравшись.
В недоброй памяти «Дела врачей» моего тестя, тогда доцента Киевского медицинского института, Ефрема Исааковича Лихтенштейна, то днем, то ночью «тягали» на допросы, добиваясь компромата на учителя и коллег. Измученный он возвращался домой, где его уже ждал дядя — Семен Львович Мандельблат. Начинался новый допрос… Учитывалось все до мельчайших деталей, и… выстраивалась линия поведения, линия обороны.
Вспоминали и приятное: беседы о поэзии, о поэтах, вспоминали поэтические турниры, шутки, розыгрыши…
Иногда Семен Львович пел. Чувствовалось — не самоучка. Нет, ни серьезного музыкального образования, ни настоящей вокальной школы не было. Но и «не от сохи». Не прошла бесследно многолетняя дружба с пареньком из Крыжополя Изей Лифшицем, который превратился в Сидора Беларского, знаменитого в свое время премьера Мариинского оперного театра, а после эмиграции — в солиста Метрополитен опера.
Много-много лет спустя в Америке Иза познакомилась с дочерью певца…
Под влиянием сестер заинтересовался судьбой несправедливо почти забытого артиста. Написал статью. И — награда — великолепный баритональный бас вновь зазвучал в Израиле: оперные арии, народные песни на идиш, молитвы…
В статье мельком упомянул о Семене Львовиче. Как все связано в этом мире…
Понял: очередным моим «героем» станет Семен Львович Мандельблат, его книга, его семья.
Книга… Всего два с половиной десятка страниц малого формата. Старая орфография. На титуле кроме фамилии и псевдонима библиотечные шифры. Справа сбоку (нечетко) дата — 1917. В середине обложки крупно полукурсивом: «НАПЕВЫ». Под заголовком в рамочке стакан с великолепным букетом роз, слева виньетка, под ней: «цена 30 коп.». В самом низу: «Крыжополь. Тип. Горник и Бр. Шарапан.». Печатаю текст и вдруг замечаю, мой благовоспитанный компьютерный редактор ну никак не может смириться с официальным названием старинного украинского города… Ну, краснеет, подчеркивает красным слово «КРЫЖОПОЛЬ»…
Серьезно говорить о стихах в данном случае несерьезно. Воздадим должное автору, он не обманывается и в стихотворении, открывающем сборник, мужественно признается:
«Увы, певец, цветы не долговечны!
………………………………………
Увы! Не вечен твой талант!»…
И в другом стихотворении:
«Я знаю, что стих мой не так ярко светит…»
Но юношу, еще почти мальчика, переполняют чувства. Он чист, восторжен, наивен…
«Отчего я начал верить в сказки?
Отчего я раньше верить в них не мог?..»
Сказки случаются разные… В сказках случается разное…
«При тусклом свете душного вагона
Был бледно озарен твой лик.
В руках несла ты анемоны
Они еще цвели в тот миг.
……………………………………
При тусклом свете душного вагона
……………………………………
Пришла чужой, иной ушла…»…
Умный, благородный мальчик все понимает, но случайную попутчицу благодарно называет: «Богиня».
Жизнь бьет. Иногда больно….
«Зачем же петь? Возьму гитару
И струны все я в миг порву!
(Однако здоровый дух, жизнелюбие, да и силушка бегущая по жилушкам все побеждают)
Но новый дьявол будит грезы,
И хоть в очах обиды слезы
………..Я опять пою».
Семен Львович Мандельблат не стал поэтом, но поэзия осталась в нем на всю жизнь.
В разное время прочел два текста. Один, если не ошибаюсь, опубликован Натаном Эйдельманом. Дневник гимназистки. Школьница описывает состояние общества, мысли и чувства близких и случайных людей… накануне отмены крепостного права.
Другой текст — в каком-то «толстом» журнале — записки офицера русской армии о чеченской войне. Той давней, при Ермолове…
И дневник девочки, и записки офицера для меня более значимы и достоверны, чем потом написанные тома.
С известной осторожностью «НАПЕВЫ» Семена Львовича Мандельблата отнес бы к таким свидетельствам. СВИДЕТЕЛЬСТВАМ ВРЕМЕНИ.
А для семьи, возникшая из небытия книжка — подарок судьбы.
ЖИВА ПАМЯТЬ — ЖИВ ЧЕЛОВЕК.
20.09.07
ХАЙФА
