Не гнев и возмущение, не боль и муки, не душевные переживания двигали им, когда он обращал своим современникам слова сурового упрёка, им двигала железная логика, и именно она придавала ему неколебимую уверенность в верности каждого его слова. Логика не может ошибаться и заблуждаться! Его слова исходили не от сердца, но от разума.
ПРОРОК ЙЕХЭЗКЭЙЛ
«На реках вавилонских», в тяжкое время изгнания, жил и творил пророк, уникальный и по своему характеру, и по складу личности, и по форме своих пророчеств, и по их стилю, и, самое главное, по своему религиозно-нравственному мировоззрению — Йехэзкэйл бен Бузи а-коэн.
«Нет ни малейшего основания сомневаться в реальности пророка Йехэзкэйла, сына Буззи, имя и патроним которого встречаются в древнееврейской антропонимике в Танахе и в эпиграфике, как и в достоверности сообщения о том, что он был среди тех, кто вместе с царем Йехуды Йехойахином в 597 г. до н.э. был депортирован из Иерусалима в Вавилон. Вместе с другими ссыльными Йехэзкэйл был поселен в окрестностях Ниппура, на реке Кевар, в поселении Тель-Авив (3:15), где «в пятом году пленения царя Йойахина» (1:2), т.е. в 593 г. до н.э., он был призван в пророки»[i]
«Пророк [Йехэзкэйл] был одним из жителей Иудеи, депортированных в Вавилонию в 597 г. до н.э., Там \…\ он и продолжал жить в Тель-Авиве, у канала Кевар. Пять лет спустя он начал пророчествовать, и продолжал с перерывом до 570 г. до н.э.»[ii]
Согласно свидетельству Иосифа Флавия, в его время Йехэзкэйлю приписывали две книги. Первая из этих книг включала собрание пророчеств, которые были окончательно собраны и отредактированы в пост-галутное время. Эта книга заканчивалась собиранием рассеянных (Йехэзкэйл 39:28). По своему содержанию и по возвышенному пафосу 39-ая глава представляется достойным завершением пророческой книги. Вторая книга охватывала как «Учение коэнов», т.е. главы книги Йехэзкэйля 40-46, так и апокалиптические видения (гл. 47-48). Эту книгу (гл. 40-48) также приписывали Йехэзкэйлю но во времена И. Флавия такая атрибуция уже вызывала вопросы.
«1952 г. Г. Форер пришел к выводу, что только 210 стихов, главным образом 40-48, не принадлежат пророку Йехэзкэйлу, сыну Буззи, и являются более поздним дополнением. \…\ В собрании речений пророка Йехезкэйла можно выделить три различных по своему содержанию комплекса: речения предупреждения и наказания (гл. 3-24), речения о чужих странах, народностях и государствах (гл. 25-32) и речения спасения «нас» и также «их» (гл. 33-39)»[iii]
Настоящая статья посвящена только тем частям книги Йехэзкэйля, которые входили в неё в первой, оригинальной редакции времён И. Флавия (гл. 1-39). Учение коэнов заслуживает отдельной статьи.
Йехэзкэйл два раза сам себя называет пророком (Йехэзкэйл 2:5, 33:33), а свои слова — пророчеством (там 37:7). Однако слова эти очень сильно отличаются от слов остальных пророков, и предшествующих, и последующих. Разумеется, каждый из пророков Израиля обладал своим уникальным стилем и своим особым характером. Каждое пророчество по-своему оригинально, несёт неизгладимый отпечаток личности, и, в этом смысле, оно очень субъективно, зачастую — оно «человеческое, слишком человеческое». Но, при всём при том, внимательный взгляд улавливает нечто общее в стиле и образном строе всех пророческих книг: во-первых, это именно их личный, оригинальный, новаторский взгляд на мир, а во-вторых, это их мощный нравственный посыл, страстная проповедь добра, которая рождается не из объективного анализа, не из умственных изысканиях, не из скрупулёзного изучения древних канонических текстов, не из почтения к вековым традициям, а из внутреннего пламенного вдохновения, из неодолимой душевной тяги к правде и добру, и, что самое важное, эта пламенная проповедь основана на абсолютной и неколебимой вере пророка в свою уникальную, дарованную Свыше, миссию.
Каждый настоящий пророк — это революционер в сфере морали и религиозной веры. Он не торопится прославлять и святить всё то, что прославляет и святит народ, даже если это почтение и эта святость коренятся в глубинах народной веры и восходят к древнейшим традициям. Пророк готов отринуть отцовскую традицию, если она противоречит его моральным принципам, он ниспровергает идолов и не стесняется спорить с народом, если уверен в своей правоте. На взлёте своего духовного творения он создаёт новые нравственные идеалы, и борется за их торжество, со всем мужеством и самопожертвованием носителя Священной миссии. Ему не нужно никаких доказательств своей правоты, кроме единственного и неопровержимого: это — слова Всевышнего! Пророк слышал Его голос, понял Его слова, постиг Его истину самым полным, ясным совершенным и окончательным постижением. Свою пророческую миссию он воспринимает не как своё желание, не как свободный выбор, а как высший и абсолютный Б-жественный закон. Пророчество — это нравственная миссия, от которой человек не властен освободиться, это его сущность, его истинное Я, которое человек не в состоянии менять по своему выбору. Это своего рода могучая сила, всесильный порыв, с которым человек не в состоянии совладать, даже если очень захочет.
Ни одну из этих характерных черт мы не встречаем в пророчестве Йехэзкэйля. Для него пророчество — это профессия, которой он себя посвятил и которой, с большим знанием дела, занимается. Не во вдохновенном порыве изрекает он Слово Всевышнего, отнюдь! Он изучил это Слово, как изучают любую профессию, внимательно читая Тору (в том формате, как она существовала в его дни) и книги пророков, которые жили до него. Возможно, что он был учеником пророков в юности, когда ещё жил в Стране Израиля. И он пророчествовал в изгнании, потому что сам захотел пророчествовать! Для всех пророков пророчество было своего рода одержимостью. Ещё до того, как речение пророков начинало влиять на их аудиторию, сами пророки испытывали сильнейшее влияние своих слов. Не так у пророка Йехезкэйля. Нам трудно судить насколько его слова повлияли на современников, на его товарищей по несчастью в изгнании, вероятно — повлияли. Но у самого Йехэзкэйля мы не встречаем ни малейшим признаков волнения и переживания от произносимых им слов упрёка, подобно тому, как мы видим это у всех других пророков. Амос гневался и переживал из-за грабежа бедных и поругания правосудия, из-за надменности и бездушия сильных мира сего, у которых было каменное сердце. Мы чувствуем в словах Амоса сильнейшую боль и переживание. Ошеа сильно скорбел о нравственной испорченности своих современников, и эта глубокая скорбь чувствуется в каждом слове пророка. Его душа металась в противоречивых чувствах. Иногда преобладал гнев: когда он видел бездушие и моральную глухоту своих современников, он готов был оправдать суровую судьбу Израиля. Но иногда «обращалось сердце его» и он молил о милосердии к своему несчастному народу. Миха был взволнован, одержим, балансировал на грани безумия, изрекая своё горькое пророчество:
Об этом сетовать буду и вопить, ходить буду, (как) безумный, и нагой, подниму вопль, как шакал, и плач, как страус (Миха 1:8)
Известно, как относился к своей пророческой миссии Йирмейау. Всем сердцем и душою был он предан этой миссии. Она была его судьбой и его назначением от юных лет и до самой смерти. Он ясно чувствовал, что со дня порождения своего, ещё в материнской утробе, Всевышний посвятил его Себе и назначил пророком. И эта пророческая миссия увела его из лона семьи, из круга друзей, отвлекла от всех привычных дел и занятий. На протяжении всей жизни он переходил от глубокого отчаяния при виде несчастий и бед своих современников, к светлой, чистой и возвышенной надежде в моменты прозрения великого будущего, уготованного народу Израиля.
Ничего подобного этому личному, прочувствованному отношению к своему пророчеству мы не видим у Йехэзкэйля. Пророчество было для него главным делом, но не его сущностью. Он творил и вершил пророчество, но не проживал его. Мы читаем в его словах ясное понимание, но никак не переживание и не волнение. То, что что изрекал и то, что он записывал, было словами мудрости и разума, словам учёности. Он изучал, анализировал, исследовал, и то, что по его разумению было истиной, он изрекал, с полным сознанием правоты, своим современникам. Его разум был поглощён этим учением, но никак не его сердце и не его душа. Своих современников он сурово осуждал, но при этом, как бы, не включал себя в их число. Он никак не сопереживает тем, кому выносит свой суровый приговор. Он — суровый судья, которому чуждо всякое сострадание и милосердие. Такое стоическое спокойствие коренится в важнейшем из его мировоззренческих постулатов — в глубоком убеждении, что мирозданием управляет вечный закон Преступления и Наказания. Не гнев и возмущение, не боль и муки, не душевные переживания двигали им, когда он обращал своим современникам слова сурового упрёка, им двигала железная логика, и именно она придавала ему неколебимую уверенность в верности каждого его слова. Логика не может ошибаться и заблуждаться! Его слова исходили не от сердца, но от разума. Своё время и свои силы посвятил он своему народу, но не сердце и душу. Он ясно видел все «свинцовые мерзости» окружающей жизни, но нисколько не горевал по этому поводу. Он столь же ясно провидел возрождение и величие своего народа, и возвещал его, но нисколько не ликовал и не веселился. Но какие же именно пороки, какие «свинцовые мерзости» сурово осуждал и порицал Йехэзкэйл?
«Обвинения, которые Йехэзкэйл бросает в лицо своей аудитории, в общем, достаточно стандартны. Это, прежде всего, отказ от почитания Г-спода, переход к почитанию «языческих» богов. Он уподобляет Израиль блуднице, предающейся разврату с каждым, кто проходит мимо неё (Йехэзкэйл 16:25)»[iv]
Казалось бы, тут можно найти много общего между Йехэзкэйлем и Йешайау. И Йешайау тоже не поддавался спонтанным переживаниям в час пророчества, и для него тоже главными идеалами были правосудие и справедливость. Однако между этими пророками есть огромная разница. Йешайау был пророком нравственной святости, и именно эта святость лежала в основе отвращения и омерзения, которое он испытывал при виде грехов своих современников. Не сознание своей пророческой исключительности и не гневная горячность заставляли его произносить столь суровые слова. Его душа возмущалась и отвращалась мерзостью и грязью греховного бытия, органически не выносила их. И это душевное отторжение греха, сто крат усиленное и облагороженное осознанием пророческой миссии, облеклось в суровые слова упрёка. Он не ненавидел зло — он испытывал к нему глубокое отвращение. Пророчество Йешайау, в отличие от Йехезкеля, не было плодом учёности и размышлений. Свой нравственный идеал он обрёл не в священных книгах, а в пронзительном озарении, дарованном Всевышним.
Эти важнейшие особенности мировоззрения Йехэзкэйля ярко проявились в его проповедях по многим конкретным вопросам, в первую очередь — в его отношении к Храму и к храмовым жертвоприношениям. В эпоху Первого Храма пророки призывали отменить служение у жертвенника и протестовали против идеи служения Всевышнему посредством ритуала и церемоний. Они проповедовали новое учение, учение о служении в сердце. Лаконично, доступно, понятно сформулировал сущность этого одухотворённого чистого служения в сердце пророк Ошеа.
Возьмите с собою слова и возвратитесь к Г-споду, скажите Ему: «Прости все прегрешения и прими то, что благо; и (вместо) быков принесем (слова) уст наших. (Ошеа 14:3)
В эпоху Второго Храма пророки уже готовы были согласиться на служение у жертвенника. Однако они настаивали на том, что такое культовое служение должно совершать в святости и в чистоте, они верили, что любые ритуальные действия должны быть возвышены и облагорожены правильным духовным устремлением, которое предшествует и является обязательным условием ритуала. При этом и в эпоху Второго Храма пророки сохранили свой особый, нонконформистский статус, оставались своего рода оппозицией коэнскому истеблишменту. И в этом плане Йехэзкэйл также стал исключением. Он сам был коэном и одним из «хранителей Учения». Правда, Йирмейау тоже был «из коэнов» — но сам он никогда не отправлял коэнского служения. Он происходил из «коэнов Анатота», которые никогда не служили в Иерусалимском Храме. Более того, он отказался от коэнского статуса и всю жизнь он вёл горячие споры с коэнами и «хранителями Учения», так что, в конце концов, даже его отец и его братья с ним поссорились. Йехэзкэйл, вероятно, отправлял коэнское служение всё время, пока жил в Иерусалиме. Из его слов мы понимаем, что он был своим человеком в Храме, и знал там все входы и выходы. Он был изгнан из Иерусалима во время изгнания Йеойахина. Из слов пророка мы понимаем, что он был всегда верен той Книге Завета, которую приняли и обязались соблюдать во времена царя Йошийау. У нас не может быть никаких сомнений, что Йехэзкэйл никогда не отступал ни на волосок от законов Книги Завета, именно он был одним из «хранителей Учения». Для правильного понимания отношения Йехэзкэйля к Пророкам Израиля следует помнить, что, когда был заключён в Иерусалиме Завет, в присутствии царя, коэнов и всего народа, Йирмейау категорически оспаривал такой Завет и такое служение. Он спорил с теми, кто утверждал, что «это — Учение Всевышнего». В этом «Учении» было ясно сказано, что Всевышний заповедал служить ему жертвоприношениями и священными дарами. Однако Йирмейау провозгласил, что не говорил так Всевышний нашим Праотцам, и что не заповедал им, в час Исхода из Египта, о жертвоприношениях и священных дарах. Напротив, Йехэзкэйл настаивал именно на таком понимании Учения Всевышнего. В этом плане он был не пророком, а, скорее, одним из предшественников Прушим. При этом он очень высоко ценил своё коэнское происхождение, постоянно напоминал о строгом соблюдении коэнских норм чистоты:
И я сказал: о, Господи Боже! Душа моя не осквернена, и падали, и растерзанного (зверем) не ел я от юности моей и доныне, и не проникало в рот мой негодное мясо (Йехэзкэйл 4:14)
Понадобились страшные события разрушения Храма и Вавилонского Галута, чтобы пророки несколько смягчили свою позицию, и признали легитимность жертвенного служения и всех регламентировавших его сложных ритуалов. Такие перемены вполне понятны и даже закономерны. До тех пор, пока служение отправлялось у жертвенника изо дня в день, пророки больше всего были озабочены тем, как бы ритуал, внешняя, до предела материализованная, формальная обрядность не стали бы для народа единственным мыслимым способом исполнять волю Всевышнего. Согласно учению пророков, служение Всевышнему заключалось в возвышенном и освящённом духовном стремлении к Нему, в исполнении того морального Учения, который он заповедал Израилю. Когда же пророки увидели, что сыны Израиля служат Всевышнему точно так же, как народы мира служат своим идолам, они горячо протестовали против этого, во имя того самого морального Учения. Однако в Галуте, когда Израиль был изгнан из своей страны и рассеян среди множества народов, со всем присущим им многообразием культов и обрядов, не только чистое и возвышенное служение Всевышнему, которое так горячо проповедовали пророки, но и само по себе существование народа Израиля оказалось под прямой угрозой. Исчезновение народа виделось как грозная и реальная угроза, и потому те пророки, которые проповедали в Галуте, обратили свои помыслы к сохранению Вечного Завета между Всевышним и народом Израиля, к сохранению особой, священной религии Израиля. Для этого были жизненно необходимы внешние, формальные атрибуты — те самые обряды и церемонии.
В Вавилонском Галуте, «когда не было у нас ни жертвоприношений, ни жертвенников, ни эфода», таким обрядом стала молитва, служение в сердце, которое заменило жертвоприношения в Храме. Всюду, где поселились вавилонские изгнанники, постепенно установился обычай собираться по праздничным дням для торжественной коллективной молитвы. Строгое и правильное соблюдение этого обычая привело, со временем, к появлению особой категории учителей, «просвещавших», «наставлявших» народ. Они учили простой народ познанию путей Г-сподних. у них имелись многочисленные книги, хранившие всё богатейшее духовное наследие, накопленное народом Израиля в эпоху Первого Храма. Эти «учёные мужи Торы» не были пророками, но и они тоже играли важнейшую роль в жизни народа, помогали ему сохранить коллективную память.
Йехэзкэйл занимал промежуточное положение между пророками и «учёными мужами Торы». По некоторым внешним признаками он походил на пророка. Главным содержанием его деятельности было обучение. Старейшины Израиля, как и многие простые изгнанники, частенько приходили к нему домой, рассаживались вокруг него, и слушали, как он «толкует Г-спода». (Йехэзкэйл 8:1, 14). Йехэзкэйл наставлял их в вопросах религии и нравственности, обучал их великим моральным законам, составляющим самую суть Святого Учения.
«Аудитория Йехэзкэйла, наоборот, отличалась значительным единообразием, ибо все, кто в нее входил, независимо от их положения в Йехуде и Иерусалиме, в Вавилоне стали депортированными, как и сам пророк. К тому же число непосредственных слушателей Йехезкэйла было, как правило, невелико, так что почти идиллические описания встреч и контактов пророка с ними — «и я (Йехэзкэйл) сижу в доме своем, и старейшины Йисраела сидят предо мной» (8:1 и др.) — можно считать вполне вероятными»[v]
«Сберечь иудейскую общину, поддержать в людях надежду, — этот каждодневный труд берёт на себя Йехэзкэйл. Он живёт в посёлке Тель-Авив, в окрестностях Ниппура, и в его доме ежевечерне собираются люди, чтобы вместе помолиться и послушать удивительные пророка и рассказы о явленных ему чудесных явлениях. Эти молитвенные собрания заполняли тот пробел, который возник из-за невозможности совершать в диаспоре храмовое богослужение. Несомненно, Йехезкель стал духовным отцом и создателем того, что впоследствии назовут греческим словом «синагога», и что на иврите трактуется трояко: бейт ха-кнессет (дом собрания), бейт ха-тфила (дом молитвы) и бейт ха-мидраш (дом учения). Таким домом, объединяющим жизнь общины верующих, стал дом Йехэзкэйл»[vi]
Однако формы этого обучения были иногда достаточно странными. Последовательное, дидактически связанное изложение было Йехэзкэйлю непривычно, и не гармонировало с его характером. Он предпочитал буквальному смыслу смысл переносный, заучиванию первоисточников — сложные притчи, цветистые метафоры, неожиданные ассоциации. Не даром говаривали про него современники, что он «повествует притчами». Йехэзкэйл выработал своеобразные риторические приёмы: нарочитое многословие, частые повторы, углубление в мельчайшие детали. И хотя его риторика богата притчам и метафорами, далеко не все эти метафоры и сравнения отвечают строгим эстетическим критериям. Иногда сравнения Йехэзкэйля резки, вульгарны и грубоваты, зачастую именно в описании чудесного, сверхъестественного он слишком затягивает, углубляется в ненужные детали.
«Одним из самых характерных признаков стиля Йехэзкэйля является выражение «сын человеческий»: около ста раз на протяжении своей книги пророк обращается с такими словами, в то время как за пределами этой книги выражение встречается в ТАНАХе лишь однажды (Даниэль 5:13). Йехэзкэйл пользуется многими сравнениями, некоторые из них тяжеловесны и грубы, иногда он обрушивает на народ Израиля такие уподобления, которые сильно режут ухо»[vii]
В отличие от риторики Йирмейау, которая горячей волной исходит прямо из сердца пророка, и облекается, как бы сама собой, меткими и ясными сравнениями, риторика Йехэзкэйля — искусственная, «выделанная», подчас это плод стилистического изыска. Йехэзкэйл знал очень много, но его риторические и литературные способности были ограничены. Чтобы приукрасить свои проповеди Йехэзкэйл часто совершал, по ходу дела, странные, необычные поступки, тем самым подталкивая свою аудиторию к вопросам «А что это вы сейчас сделали, учитель?».
«Визуальная образность Йехэзкэйля была поистине потрясающая, он передаёт свои послания символической пантомимой. Ибо «от» (знак, жест, мимика) есть не только обозначение и символ, он действительно помогает вызвать к жизни то, что символизирует. \…\ Йехэзкэйл придаёт этой практике неограниченный размах, целые разделы книги регистрируют, один за другим, своеобразные «от». В другом случае Г-сподь повелевает Йехэзкэйлю съесть свиток с рукописью»[viii]
«Йехэзкэйл часто применяет символические действия. Верно, что Йешайа и Йирмейау тоже использовали разные яркие жесты и зрительные уподобления, акцентируя содержания своих пророчеств, однако у Йехэзкэйля это явление особенно часто встречается, причём некоторые из его действий далеко выходят за рамки нормативного поведения. Например, Йехэзкэйл съедает свиток ( 3:1), триста девяносто дней лежит на левой стороне (4:4-5), обрил мечом голову (5:1)»[ix]
Есть все основания полагать, что Йехэзкэйл был человеком сложного, переменчивого характера. Как-то раз он просидел среди своих собратьев по Галуту «семь дней в оцепенении» (там 3:15), иногда он подолгу замолкал, но когда пришёл у нему беженец из Иерусалима и рассказал, что разрушен город, Йехэзкэйл открыл рот «и более не был нем» (там 33:22). Такое довольно часто происходит с людьми, утратившими дар речи в результате душевного расстройства: сильный шок, трагическое известие могут вернуть им способность к нормальной речи. Такой болезненный, неуравновешенный характер омрачает и делает неясными некоторые рассуждения и притчи Йехэзкэйля. Возможно, что эта неуравновешенность стала результатом резкой перемены в его жизни, когда он был в молодости оторван от родного города и от жертвенного служения в Храме, которое составляло главное духовное содержание и главный смысл его жизни в годы юности.
Наиболее активный период пророчества Йехэзкэйля продолжался от пятого года галута Йеойахина и до разрушения Иерусалима. Мы встречаем у Йехэзкэйля и несколько пророчеств, относящихся к более позднему времени, к двенадцатому году галута (там, 32:1, 17, 33:21).
Все эти годы (с пятого по одиннадцатый год галута Йеояхина) пророчества Йехэзкэйля адресованы и Стране Израиля и Вавилонскому галуту. В Стране Израиля знатные люди стремились всеми силами сбросить иго Вавилона, и при этом опирались на Египет, который обещал им помощь. Именно по инициативе Египта, в начале царствования Цидкийау, цари Эдома, Моава, бней-Амона Цира и Цидона вступили в союз и послали вестников в Иерусалим, чтобы привлечь на свою сторону и самого Цидкийау, и тот поклялся быть верным этому союзу. Замысел царей состоял в том, чтобы восстать против Вавилона и сбросить его иго, которое, надо признать, было совсем не таким уж тяжким. Навухаднецер, который изгнал Йеойахина в Вавилон, посадил вместо него на Царский престол Цидкийау, и тот поклялся ему в верности. Сам иудейский царь склонялся сохранять верность своему вавилонскому владыке, однако он целиком зависел от своего ближайшего окружения, от знатных людей, а те, игнорируя реальный расклад сил в регионе, были склонны прислушиваться к египетской пропаганде. Цидкийау был послушным орудием в их руках, и ничего не мог реально противопоставить их давлению и воле народа, который, в большинстве своём, тоже мечтал освободиться от власти Вавилона. Знатных людей поддерживали официальные пророки (Йирмейау и Йехэзкэйль называли их лжепророки), которые пользовались большой популярностью в народе, поскольку изрекали именно то, что народ хотел от них услышать. Несомненно, что эти настроения проникли и в среду вавилонских изгнанников, и вызвали среди них сильное волнение и брожение. Положение изгнанников было вовсе не таким плохим, но им, как всегда, хотелось большего — немедленного освобождения. Невухаднецер изгнал, вместе с Йеойахином, множество знатных семей из Иудеи и из Иерусалима. И хотя они не очень-то бедствовали, им было трудно смириться с утратой обширных земельных владений и привилегированного положения. Именно эта, лидирующая группа изгнанников, больше всего стремилась к скорейшему возвращению домой. Поэтому им тоже были по душе слова официальных пророков, которые предсказывали освобождение в самое ближайшее время.
Йехэзкэйл протестовал против этого. Он спорил и с изгнанниками, и с теми, кто остался в Иудее и кто призывал нарушить клятву верности Навухаднецеру. В этом важнейшем вопросе, по которому проходил идейный водораздел в последние годы Первого Храма, Йехэзкэйл вполне соглашался с Йирмейау. Однако между мировоззрением двух великих провидцев есть существенная разница: сам Йирмейау рассматривал этот вопрос в аспекте государственно-политическом: его интересовало только сохранение народа Израиля и великое историческое предначертание этого народа. Это предначертание Йирмейау ясно провидел, и при этом трезво отдавал себе отчёт, что обязательным условием его исполнения является сохранение и выживание самого народа. Пророк более всего радел о том, чтобы народ оставался на своей земле и не был изгнан. Именно поэтому он призывал народ склонить голову, и не идти против могучих и непобедимых сил.
Йехэзкэйл был склонен рассматривать этот вопрос, скорее, с формальной точки зрения: Человек не должен давать ложную клятву, а если он дал клятву, то не вправе её нарушить. А если он, всё-таки, совершает такое преступление, и нарушает клятву — наказание такому человеку неизбежно. Индивидуальные, личностные моральные нормы были краеугольным камнем мировоззрения Йехэзкэйля. Человек, который поклялся, должен выполнять клятву, даже если это царь иудейский, который поклялся царю чужеземному. Клятвопреступление — это страшный грех, и никакие объективные обстоятельства, никакие национальные интересы, никакая забота о народном благе не могут такой грех искупить. Такое отношение к греху клятвопреступления, разумеется, не случайно. Это интегральная часть общего этического мировоззрения Йехэзкэйля, стройного и последовательного. Для него мораль, по сути, абсолютна и универсальна. Нет, и не может быть такого человека, который был бы свободен от её законов. Мораль «с оговорками» — это не мораль. Можно понимать и высоко ценить такое мировоззрение, действительно стройное и совершенное. Если есть нечто, что настораживает нас в Йехэзкэйле, так это его олимпийское хладнокровие, полное равнодушие к страстям, чувствам и переживаниям реальных людей. Это мировоззрение можно резюмировать известным изречением, которое относится к позднейшему времени но очень уместно «закон горы с места сдвигает» (Санхедрин 6В) . Но если закон отменяет все чувства милосердия и сострадания в сердце человека, если он заставляет нас забыть, что речь идёт о живом, мыслящем и страдающем человеке, которого мы сурово и бесповоротно осудили, забыть, что этот осуждённый мучается и страдает, телесно и душевно, в час исполнения приговора — то это нас настораживает и возмущает, наполняет наше сердце горечью, тоской и печалью.
И это эпическое спокойствие, эта позиция стороннего наблюдателя, которую избрал Йехэзкэйл в трагические годы гибели Иудеи, делает все его инвективы, все его обличения обобщёнными, безличными. В отличие от Йирмейау, Йехэзкэйл не вдавался в анализ общественных реальностей Иудеи последних лет Первого Храма, тем более — в анализ расстановки политических сил при царском дворце. Для него вина за нарушение клятвы падает не на того или иного облечённого властью сановника, не на царя, не на официальных пророков, а некое безличное сообщество.
«Если Йирмйаху стремился как можно конкретнее определить тех, кто вызывал божественный гнев, называя отдельных лиц — царей Йехуды, представителей йехудистско-иерусалимской знати, пророков, священников и др., то в речениях Йехэзкэйла конкретные «виновники» упоминаются крайне редко, пророк предпочитает ограничиваться такими общими определениями, как «предводители», «вожди», «сыны Израиля», «дом Йехуды» и др. При этом показательно, что пророк сравнительно редко пользуется (только 15 раз, по сравнению со 183 упоминаниями в книге Йирмйаху) более узким и конкретным этнотопонимом Йехуда, предпочитая более общее название «Израиль», и т.д.»[x]
После трагической гибели последнего великого царя Иудеи — царя Йошийау в 609 г. до н.э. положение иудейского царства можно было, с известными оговорками, уподобить положению человека в предсмертной агонии: он ещё продолжает двигать руками и ногами, он ещё всеми силами стремиться удержать жизнь. Заговор против Невухаднецера был делом безнадёжным, и именно поэтому Йирмейау его осудил. Йехэзкэйл не мог этот заговор оправдать, но он мог бы, по крайней мере, попробовать его понять. Но, поскольку речь шла о клятвопреступлении, это означало бы «поступиться принципами». А раз так, то реакция пророка ожидаема: он «загадывал загадки» и «говорил притчи». И после того, как эта притча рассказана с мельчайшими подробностями, после того, как загадка загадана и разгадана, пророк возвращается из мира образов и метафор в мир реальных людей и событий, и выносит безоговорочный приговор:
Скажи: вот, пришел царь Бавэля в Йерушалаим, и взял царя его и князей его, и привел их к себе в Бавэль. И взял из семени царского, и заключил с ним союз, и, привел его к клятве, и знатных этой земли увел, Чтобы было царство унижено и не поднялось, (но) чтобы сохранить союз его, чтобы устоял он. А тот восстал против него, послав посланников своих в Мицрайим чтобы дали ему коней и много людей. Будет ли он удачлив? Уцелеет ли делающий это? Он нарушил союз и уцелеет? Жив Я — слово Г-спода Б-га! — если не в местопребывании царя, поставившего его на царство, клятву которому презрел он и с которым нарушил союз свой, (если не) с ним в Бавэле умрет он. \….\ Посему так сказал Г-сподь Б-г: жив Я! Если не обращу Я клятву Мою, которую презрел он, и завет Мой, который нарушил он, — на голову его (Йехэзкэйл 17:12-16, 19)
Клятва [заклятие, санкция], которую добровольно принял на себя царь иудейский, вполне идентична для Йехезкеля клятве Всевышнему. Союз, который Цидкийау заключил с иноземным царём — вполне идентичен Завету с Г-сподом. Нарушение этого завета влечёт неминуемую кару.
В словах Йехэзкэйля мы находим немало религиозных установлений, регламентирующих моральную сферу. Пророки, которые жили до него, творили, создавали, обновляли возвышенную, мудрую, самую человечную, в полном смысле слова, мораль иудаизма, в этом — уникальность их пророческой миссии, и в этом — вечная, неувядающая притягательная сила их учения. Не то — Йехэзкэйл: он учится и учит, непрестанно повторяет пройденное, и наставляет этому пройденному своих учеников. Он анализирует и сопоставляет, выстраивает цепочки умозаключений и делает правильный вывод. Его этическое мировоззрение не отличается особой глубиной, но оно ясно и последовательно. Его мораль имела для своего времени большое положительное значение, она немало способствовала улучшению и исправлению отношений между людьми. Йехэзкэйл, пожалуй, единственный из пророков, которого можно назвать теологом, в полном смысле слова. Важнейшей частью этой теологии было философское осмысление, рефлексия и точное словесное выражении идеи Единства и Единственности Всевышнего, идеи теоцентризма, в разных аспектах.
«Теоцентризм, свойственный картинам мира многих пророков, присутствует также в картине мира Йехэзкэйла, но обладает в ней заметным своеобразием, что сказывается уже на уровне использованных пророком теонимов. Учет последних показывает, что пророк явно предпочитал теоним ‘адонай йхвх, который упоминается им более 200 раз (по сравнению с только 14 упоминаниями в книге Йирмйаху). Сочетание в этом обозначении слова ‘адон («господин, повелитель» в сферах человеческой и божественной; форма вежливости в обращении к человеку) с тетраграммой йхвх выражает восприятие одного и единственного Б-га — главным образом как Б-га «близкого», наделенного к тому же некоторой вещностью, телесностью. \…\ Но намного чаще руах ‘элохим предстает в картине мира Йехэзкэйла как некая материальная сила, которая «захватывает», «переносит» и т. д. пророка, например: «И поднял меня руах и принес к восточным воротам дома Г-спода…» (11:1) и др. Столь выраженная материальность силы, связанной с Б-гом и исходящей от него, неминуемо налагает оттенок вещности и телесности на восприятие и осмысление самого Б-га. Убедительным доказательством тому может служить описание не только окружения Б-га, но и самого Б-га в первом видении»[xi]
Разумеется, такого рода «вещный», «телесный» теоцентризм коренится в древнейших верованиях и представлениях, которые разделяли и простые люди, и сильные мира сего, и которые передавались и в коэнских, и в пророческих кругах на протяжении всего периода Первого Храма. Но нужно помнить, что младший современник Йехэзкэйля, Пророк Избавления, сумел уже полностью и окончательно освободиться от такой «вещности» и поднял свой теоцентризм на уровень ясного понимания «невещной», «нетелесной», трансцендентной сущности Всевышнего. И в этом вопросе, как и во многих других, теология Йехэзкэйля явно не дотягивала до той высокой планки, которую установил Пророк Избавления. Если же мы попытаемся ответить на вопрос, какой же теоцентризм, «теоцентризм вещественный» или «теоцентризм трансцендентный» преобладал среди вавилонских изгнанников, то ответ будет вполне ожидаем и явно не в их пользу
И эта теология Йехэзкэйля, со всеми её сильными и слабыми сторонами, с её духовными взлётами и с её «вещной» ограниченностью, оказало своё влияние и на иудаизм Прушим и на последующих комментаторов и толкователей Торы, и на ту мировую религию, которая из иудаизма выросла…
Примечания
[i] И.П. Вейнберг Введение в ТАНАХ Пророки Гешарим Иерусалим 5765 Мосты культуры М 2005 стр. 86.
[ii] Майкл Грант История Древнего Израиля Москва Терра 1998 стр. 179.
[iii] И.П. Вейнберг там стр. 80.
[iv] И.Ш. Шифман Ветхий Завет и его мир Политиздат М 1987 стр. 57.
[v] И.П. Вейнберг там стр. 87.
[vi] Г.В. Синило Древне литературы Ближнего Востока и мир ТАНАХа Минск 1998 стр. 290-91.
[vii] 2 אמנון בזק יחזקאל הנביא שהיה בן אדם ירושלים 2021 עמ’
[viii] Майкл Грант там стр. 180.
[ix] אמנון בזק יחזקאל הנביא שהיה בן אדםירושלים 2021 עמ’ 2
[x] И.П. Вейнберг там стр. 81.
[xi] И.П. Вейнберг там стр. 83.
