ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Она-то знала, что весь этот цирк с Бертой Кугельмахер был придуман тупыми головотяпами из «органов» для того, чтобы показать всему миру сотрудничество евреев с нацистами. Берта очень подходила для этого.

Джейкоб Левин

ЙИДН, ШРАЙБТ УН ФАРШРАЙБТ!

«Евреи, пишите и записывайте!»

Эти слова принадлежат печальной памяти еврейскому историку Семёну Дубнову. Седьмого декабря 1941 года его, гостившего в Рижском Межапарке у дочери, увезли латвийские полицейские. Историк был заперт в товарном вагоне, где и замёрз холодной декабрьской ночью.

В это время жестянщик Самуил Магид с дочерью Ревеккой прятались в чужом дровяном сарае в городе Гомеле. Их обнаружил полицейский Адам — детина двухметрового роста, с повязкой на рукаве, вооружённый карабином, на его шее казавшемся игрушечным. Жестянщик Магид со страху закричал на него:

— Ты что, хочешь иметь дело со мной? Или ты уже забыл, как я тебе уши надрал Первого Мая? — и сам пришёл в ужас от своих слов. Имбецильный полицейский ничего не понял, но испугался и поспешил убраться восвояси.

Еврейка Роза Бедеккер, спешившая отступить вместе с Красной армией, опоздала к переправе через реку Березину, потому что сапёры уже взорвали переправу. Роза стояла на краю взорванного моста, засыпанного обломками камней, с тоской смотрела вдаль и понимала, что оказалась в ловушке. Внизу быстро бежала речная вода. Два дня просидела она в кустах на берегу, идти было некуда, а вечером с голоду пошла на опустевший базар, в надежде подобрать гнилых овощей. По дороге её опознала соседка и закричала:

— Держите жидовку!

— Сама ты жидовка, а ещё крестик надела! — спокойно ответила Роза, хотя сердце её билось, как пойманная птица. Полицейские, курившие в сторонке, дружно захохотали…

Эти необъяснимые происшествия со счастливым для евреев исходом в подробностях запоминал Виктор Мажейка, военный писарь из Гомельской оккупационной комендатуры. От рождения очень уж умным он не был, поэтому понять и объяснить природу этих редких явлений с точки зрения своей психологии не мог и рассматривал их как промах оккупационных властей. Всех, кто нетвёрдо выговаривал букву «р», он считал евреями. Просто, он был почти профессиональным выжлятником и стукачом и искренне не понимал, как это евреям все входило с рук и как можно теперь не позлорадствовать и не поглумиться над судьбой несчастных, попавших в беду.

Учительница немецкого языка, комсомолка, рыжеволосая Берта Кугельмахер пешком отправилась из Бобруйска в Гомель, где её никто не знал. Это было неблизко. Вернуться из Гомеля домой в Бобруйск можно будет потом, когда всё уляжется. Ведь не может же без конца продолжаться этот кошмар!

Немецкие войска передвигались по дорогам во всех направлениях и охотно подвозили её. Им нравилось слушать её чёткий и раздельный, почти детский, немецкий язык.

Её родители были Бобруйскими евреями, там все знали и уважали их семью. Хотя по паспорту она значилась немкой, — так ей посоветовали написать в паспортном отделе, поскольку так же было написано и в её метриках, выданных в Мюнхене, где она родилась. Теперь это пригодилось.

Короткая история детства Берты Кугельмахер была довольно пёстрой. Её будущего отца в Баварию ещё в 1919 году направил сам Троцкий. Когда он узнал, что Бавария объявлена Советской республикой с Евгением Левинэ во главе, он, бредивший Мировой Революцией, пришёл в неописуемый восторг и мгновенно отправил туда посильную для молодой Советской Республики помощь. В качестве помощи туда прибыл и молодой коммунист, будущий отец ещё не родившейся Берты, Залман Гедальевич Кугельмахер, прекрасно говоривший на «идиш». Но те, кто управлял Россией тогда, отличить «идиш» от немецкого языка не могли.

Так Берте Кугельмахер, вместо того, чтобы появиться на свет в Бобруйской городской больнице, пришлось родиться в Красной Баварии, в Мюнхенском родильном доме. Потом Левинэ расстреляли, а Берта с матерью и отцом стали немцами и остались жить в Германии. Берта закончила начальную школу. Но вскоре семье пришлось вернуться в Россию…

Теперь немка Берта Кугельмахер разыскивала Гомельскую военную комендатуру…

Но раньше, перед тем, как пуститься в своё путешествие, она каллиграфическим почерком тушью успела приписать на последней странице своего паспорта следующее:

«Отец — Карл Освальдович Кугельмахер, немец, лютеранин, переводчик немецкого языка, расстрелян в 1937 году за передачу военных сведений германскому резиденту по имени «Вепнер».

Это было почти правдой, за исключением того, что её отец был не Карл Освальдович Кугельмахер, лютеранином не являлся и никого не предавал. Далее приписка сообщала:

«Мать — Гильда Кугельмахер, немка. Лютеранка, застрелена при попытке к бегству из лагеря п/я 04147 в 1939 году».

Это тоже было почти правдой. Главное в этом было то, что процесс оформления паспорта не требовал подобных записей и подробностей.

Но таким образом всё вышеперечисленное делало Берту злейшим врагом Советской Власти, хотя от этой примитивной подделки за версту разило допросом в «Гестапо» и расстрелом.

У Берты Кугельмахер полностью отсутствовал опыт изготовления фальшивых документов. Просто — очень хочется жить, когда тебе едва исполнилось двадцать два года…

Но военный писарь Мажейка из Гомельской комендатуры в первые дни войны знал о порядке заполнения Советских паспортов ещё меньше. Похоже, его больше интересовали немецкие консервированные сосиски с капустой, шоколад, керосин, табак, спички и шнапс. Несколько дней назад он был зачислен в штат, и на его коротких кривоватых ногах уже были новенькие скрипящие сапоги, выданные немецким каптенармусом.

Он взял в руки её паспорт, внимательно перелистал его и услужливо перевёл своему начальнику фельдфебелю Иоахиму Розенкранцу смысл этой «благородной» приписки в паспорте Берты. Тот по-отечески взглянул на Берту, слегка прослезился, удовлетворённо кивнул, важно взял печать и аккуратно приложил к чернильной подушечке. Потом он дохнул на неё и поставил в новеньком временном удостоверении со свастикой, чёткий штамп: «Фольксдойч». Старый паспорт Берты фельдфебель Розенкранц положил в ящик письменного стола.

Всё это время Берта стояла молча, низко опустив голову и сосредоточенно слушала разговор, от которого зависело её будущее.

У писаря Гомельской комендатуры, изворотливого Виктора Мажейка, были планы сделать её своей любовницей и осведомительницей.

«Такая «немка» будет меня слушать и помалкивать, а в случае опасности, если понадобится, её всегда можно будет как еврейку расстрелять», — размышлял он. Но — ошибся.

После получения нового временного удостоверения при содействии сентиментального Иоахима Розенкранца рыжеволосая красавица Берта из еврейки, подлежавшей физическому уничтожению, превратилась в дочь отважных немецких разведчиков и патриотов Рейха.

А через два дня Берта благополучно вступила в должность переводчицы в лагере русских военнопленных. Ещё через несколько дней ей выдали нижнее бельё, женскую офицерскую юбку, хромовые сапоги и мундир, к которому она тут же пришила изнутри треугольные ватные плечики, стройнящие фигуру.

«Красота — великая сила!» — вспоминала она пословицу матери.

Так, ещё не успев, как следует испугаться она из мечтательной еврейской девочки превратилась в стройную красавицу-немку. Мундир ей подогнал по фигуре русский военнопленный, портной по кличке «Закройщик из Торжка». Целый день она слонялась по лагерю со стеком в руке, шлёпая им по хромовым голенищам начищенных до блеска сапог, и этим подражая досужим немецким офицерам. Каждое утро один и тот же военнопленный заботился о блеске её сапог при помощи «бархотки» и сажи, разведённой денатуратом для зажигалки.

Обитателей лагеря военнопленных она никогда не избегала, тянулась к ним и при любом удобном случае беседовала с ними. Каждого стриженного наголо белобрысого Красноармейца она жалела и даже любила. Но весь лагерь военнопленных вместе взятых, с его запахом пота, мочи, дерьма, несвежих портянок и обмоток — она люто ненавидела.

Она ни на секунду не забывала, что осторожность — прежде всего! Никто из военнопленных ни в коем случае не должен был догадаться, кто такая Берта Кугельмахер. Таковы были правила её игры.

Однако, случилось то, что должно было случиться. На усилия Берты обратил внимание лагерный врач, лейтенант медицинской службы Герман Штольц. Ему было всего тридцать лет, и родом он был из Восточной Пруссии. По вечерам в офицерском бараке они крутили ручку патефона, слушали «Полёт валькирий» Вагнера, «Розамунду», «Лили Марлен» и «Унтер ден Линден». Иногда медленно танцевали и ждали пока все обитатели барака разойдутся и улягутся спать.

Очень скоро мечтательное семитское выражение её лица сменилось на суровую и непроницаемую тевтонскую маску. Для этого каждое утро она училась управлять его мускулами, стоя у обломка зеркала.

Офицеры из администрации лагеря военнопленных знали только то, что родители Берты Кугельмахер, перед тем, как погибнуть, оказались легендарными немецкими разведчиками и только для конспирации преподавали немецкий язык курсантам русской танковой школы. А Берут они привезли в Россию в детском возрасте. Это было очень похоже на правду того времени. Но спрашивать об этом у Берты из вежливости никто не хотел: зачем травмировать сознание хорошенькой переводчицы?

Всем известно, что «авантюра — это мероприятие, рассчитанное на случайный успех». То, что придумала Берта, ничем другим назвать было нельзя.

Но какой другой выход был у еврейской девушки, которая хотела выжить в условиях тех реалий? Ведь если не приписка в паспорте, Берту бы ждала неминуемая гибель. Возможно, с точки зрения опытного авантюриста её затея выглядела глуповато, но к её удивлению пока всё работало исправно.

Поскольку истоки происхождения предков её друга, доктора Германа Штольца, брали начало в Швеции, он считал, что был таким же немцем лютеранином, как и Берта Кугельмахер. Он же надеялся, что после скорого окончания войны родители будут рады его венчанию с немкой по их общему религиозному обряду.

Война шла своим чередом и, возможно, закончилась бы победой немецкого оружия, но произошло одно неожиданное событие — разгром под Сталинградом. Это склонило чашу весов в пользу России, и всё дальнейшее уже происходило с русским перевесом. Война шла по своим правилам, и 27 июня 1944 года был ликвидирован «Бобруйский Котёл». В районе деревни Сычково были окружены и сдались в плен сорок тысяч немцев вместе с техникой. Среди попавших в окружение был военный переводчик ефрейтор Берта Кугельмахер и доктор Герман Штольц, оба недавно прибывшие из Гомеля на помощь войскам «Вермахта».

Вскоре о докторе позаботился Шведский Красный Крест и его как врача, согласно международному договору, отправили в нейтральную Швецию. Берта поехать с ним не могла, и теперь ей предстояло опять стать той, кем она была рождена.

Чтобы выбраться из «Бобруйского котла», необходимо было из разгромленного Сычкова попасть в свободную от оккупации деревушку Мирадино, где до войны, много лет назад она с папой, мамой и собакой Шмуликом счастливо жили на даче. Это было недалеко, нужно было только пройти четыре километра. Но идти по дороге в немецкой форме было бы безумием, её в любую минуту мог остановить русский патруль. Время было военное и расстрел следовал незамедлительно.

Берте повезло. За колхозным сараем лежала казнённая за связь с партизанами семья белорусских колхозников. Они были убиты недавно и ещё не начали разлагаться. Она сняла с мёртвого подростка его одежду, пиджак, тельняшку, сапоги и немецким свинцовым карандашом на своей левой руке неразборчиво нацарапала какой-то номер заключённого, потом уничтожила свои документы и почувствовала себя в относительной безопасности. Она хорошо знала о существовании огромного концлагеря Тростенец, приблизительно в ста километрах от Сычково.

С детства она была мечтательным ребёнком и фантазёром, немного склонным к обману, поэтому, когда её остановил усиленный патруль и сержант— казах потребовал документы, она, не задумываясь, сказала:

— Из концлагеря Тростенец бегу.

 — А тельняшка откуда?

 — С мёртвой бабы сняла.

 — А что, лагеря больше нет?

 — Нет больше лагеря. Немцы всех освободили, — опять уверенно соврала она.

Она ещё не знала, что несколькими днями раньше концентрационный лагерь Тростенец на самом деле был брошен сбежавшей немецкой охраной и занят советскими войсками.

Сержант сказал: 

— Покажи лагерный номер.

Она закатала рукав тельняшки. Сержант развёл руками и сказал:

— Иди себе, своей дорогой, баба, — и отпустил её.

После этого Берта свернула с дороги и дальше пошла лесом. Через полчаса она постучала в знакомый дом на опушке. Открыла хозяйка и тут же узнала её.

 — Ты жива? Входи, Берта.

— А что мне сделается?

— Шмат* (*много, белор.) ваших немец знищил* (*убил, белор.). Зильберштейнов, што жили у Крыловских, усю семью отправили до газу.

 — А вы откуда знаете, тётя Валя?

— Так же ж мой брат Николай, газогенераторы у немцев чинил. В Минске… Ну, дровами там снабжал… А какая сейчас власть? А то мы тут в дяровне…

 — Немцев погнали, а что будет дальше — никто не знает, — сказала Берта. Она поняла, что долго оставаться в деревне Мирадино ей нельзя.

— А ты как в живых осталась, — спросила тётя Валя. — Или ты с немцами была?

— Так я же еврейка, они бы меня в два счёта… Хахаль у меня был — он позаботился… Но, если честно, то я в лагере военнопленных переводчицей была.

 — Понятно… Ну ладно, садись. Жмых есть будешь? Если тебе идти некуда — можешь у меня месяц бесплатно пожить.

Но тётя Валя оказалась хитрой, подлой и расчётливой бабой. Всё, что ей нужно было –это заслужить доверие у новой власти и отмежеваться от брата Николая, оператора «душегубки», сбежавшего с немцами.

Через несколько дней, ночью, в хату постучались «смершевцы» и на машине с решётками увезли Берту Кугельмахер в Минск, на улицу Немиги, дом 8.

О том, что она не тайная немка, а обыкновенная еврейка из Бобруйска, следователь и слышать не хотел. Он знал, что немцы делали с евреями и не верил ей. На вопрос, как она смогла так долго быть переводчицей в лагере военнопленных и дослужиться до звания ефрейтора, у неё ответа не было.

То, что в 1937 году её отца уже признали немецким шпионом, доказательством её предательства не являлось. Тогда всех признавали английскими, французскими, американскими или какими-нибудь ещё шпионами.

«Яблоко от яблони недалеко падает» — говорили следователи, не сочувствовавшие Берте. — «Немка-она и есть немка».

Два долгих года её продержали в тюрьме в ожидании дополнительных доказательств по обвинению в шпионаже. Но так и не дождались. Выездная Сессия Верховного Совета СССР приговорила её к восьми годам лишения свободы по статье 58 за измену Родине. Отбывала наказание она на уранитовом руднике в Магаданской области у реки Вакханка, в лагере «Бутугычаг», что на местном языке означает «Долина Смерти».

Но вдруг, спустя четыре года, уже больную олигурией, оглохшую и почти потерявшую зрение, её вновь привезли в Магадан на «пересуд». Появились новые доказательства её измены Родине. Свидетелем у обвинения был некто Виктор Мажейка, писарь немецкой комендатуры, который недавно закончил отбывать наказание в лагере «Бутугычаг». Он был освобождён, но пока ещё находился в Магадане.

Берта не знала, что его освободили на время, специально для её опознания и суда над ней, а потом он должен был вернутся в свой лагерь.

Беззубый кривоногий старик в очках на проволочной оправе, едва увидев Берту, закричал:

 — Я её узнал! Да она это! Только теперь видать больная! Я тебя в 1941 крепко выручил! Лежать бы тебе в земле!

Судья Бабурина, сидящая под гербом СССР, лениво зевая, ладонью прикрывала свой рот.

Она-то знала, что весь этот цирк с Бертой Кугельмахер был придуман тупыми головотяпами из «органов» для того, чтобы показать всему миру сотрудничество евреев с нацистами. Берта очень подходила для этого.

На столе перед судьёй лежал знакомый Берте паспорт, доставленный из архива НКВД.

— А вы, свидетель Мажейка, простите за нескромность, по национальности кто будете? –как бы невзначай, громко обратилась к Виктору Мажейке судья Бабурина, хотя всё о нём она прекрасно знала.

— Еврей, — мгновенно с готовностью ответил он, как будто всю жизнь ждал этого вопроса.

Несколько человек, сидевших в зале, с любопытством повернули головы к свидетелю

Судья взглянула на свои огромные мужские наручные часы марки «Полёт-Авиатор», изделие Московского часового завода, и сказала сама себе:

— Пора начинать.

Она встала и объявила:

— Так, граждане! Начнём! Встать, суд идёт! Кто-нибудь, закройте входные двери.

— Это сквозняк, — сказал прокурор.

— Подсудимая Берта Кугельмахер, встаньте! Или вы меня не слышите? — как во сне донеслось до Берты.

— Говорите громче, гражданин судья. Она глухая, — услужливо подсказал свидетель Виктор Мажейка.

— Пару слов не для протокола, — сказала судья. — Гражданка Берта Кугельмахер, между прочим, вы знакомы с постановлением Верховного Совета от 12 января 1947 года?

— Да, знакома она, все мы знаем это, — поторопился ответить за Берту Мажейка.

— Значит, вам известно, что суд за измену Родине, если сочтёт нужным, то может приговорить вас к высшей мере наказания?

— Да.

От зэков она знала, что это была обычная противозаконная судебная уловка того времени. Обвиняемый, которому заранее напоминали о возможном печальном исходе суда, становился послушным, легко соглашался на самооговор и говорил только то, что хотел слышать суд.

Суд над Бертой Кугельмахер длился всего двадцать минут. Меньше уж было нельзя.

Берта была обыкновенной заключённой, до краёв наполненной духом ненависти и протеста к Советской Власти.

В лице судьи она ясно видела всю Советскую Власть, повинную в смерти её отца, матери и всех евреев, погибших от погромов.

Свидетель Мажейка попросил слова и не дождавшись разрешения выкрикнул:

— Прошу суд учесть, что она служила Гитлеру не только за страх, но и за совесть! Её на день рождения Херста Веселка в «Фатерлянд» возили, красные цветы на его могилу «возглавлять»!

Берта понимала, что судья — обыкновенная баба, но, когда ей окончательно надоели оскорбительные нападки и ироничные, ехидные вопросы прокурора, она подумала, что терять ей больше нечего, ведь половину срока она уже отмотала, а вторую половину всё равно ей не выжить, и она сказала судье:

— Над вами висит не тот герб, вам больше подошёл бы череп с костями, — но тут же закашлялась и закрыла рот рукавом своего ватника.

— Не ёрничайте обвиняемая! Ёрничать будете потом, на «Серпантинке», — понизив голос тихо, но злобно, прошипела судья.

Наивная бывшая комсомолка Берта ещё немного верила в справедливый исход суда, когда судья Бабурина сказала:

— Суд удаляется для вынесения приговора…

Судья встала и направилась в судейскую комнату…

Но когда смысл сказанного судьёй Бабуриной о Постановлении Верховного Совета, дошёл до голодной Берты, силы вдруг начали её покидать, и она, потеряв сознание, понемногу осела на пол. Дальше суд продолжался без неё. Машинистка подносила ей нашатырь, конвоир расстёгивал верхние пуговицы ватника, но она ничего этого не знала…

Потом шустрый «воронок» с решётками на окнах повёз её по вьющейся дороге в расстрельный лагерь «Серпантинка».

Когда за ней закрылась ветхая дверь изолятора, унылый, прыщавый вертухай снаружи повесил на дверь казённый замок. Но она этого тоже не знала…

Изолятор был сложен из разных кусков доломита, почти без цемента. Вместо решётки на единственном окошке была прибита гвоздями ржавая велосипедная рама, неизвестно как попавшая в этот мир…

Внутри на корявых камнях изолятора против обыкновения не было никаких нацарапанных предсмертных надписей или дат. Это был последний приют обессиленных и сломленных…

Всю ночь в тишине она просидела на холодном каменном полу, в углу изолятора. Мысли скакали, путались, рвались и наезжали на неё, а на рассвете она услышала, как в скважине висячего замка повернулся ключ. Она с трудом поднялась с пола. Младший лейтенант с голубыми глазами и голубыми полосками на погонах, остановился в дверном проёме и глухо сказал:

— Пошли.

Конвой из двух красномордых «чучмеков» медленно повёл её в другой конец лагеря, где раньше был глубокий шурф для добычи уранита. Теперь туда сбрасывали тела расстрелянных. До шурфа оставалось ещё несколько шагов, когда она вдруг почувствовала сильный удар в затылок и услышала хлопок пистолетного выстрела. Она упала на колени, уже не чувствуя боли…

Перед тем, как сбросить её в шурф, младший лейтенант вытащил из кобуры короткий заточенный остро латунный шомпол и, чтобы убедиться в её смерти, в разных местах проткнул этим шомполом её тело. Таков был протокол расстрела в лагере «Серпантинка» зимой 1950 года…

«Йидн, шрайбт ун фаршрайбт», — сказал историк…

Рига. Осень 1975.