ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Когда еврей ехал в Америку, он надеялся если не стать новым Ротшильдом, то, по крайней мере, жениться на дочке старого Ротшильда.

Самуил Кур

ПАРОХОД СТАРОГО АВРООМА

Авроом Райхман не был миллионером. Ну, скажите, чем мог бы заниматься какой-нибудь Ротшильд в таком заштатном уездном городке, как Рогачев? Ведь это далеко не Париж и, будем откровенны — даже не Лондон.

И все же иногда Авроом чувствовал себя почти как миллионер. А все потому, что у него был собственный дом. И не просто дом, а большой дом. И не просто большой, а приносящий доход, потому что в нем жили квартиранты.

История о том, как бедный сапожник Авроом Райхман стал домовладельцем — это отдельная история. Одни рассказывали о ней легенды, кто-то распускал сплетни. Оно и понятно: и те и другие — завидовали. Но мы не будем никого опровергать и не будем заглядывать в переулки Авроомова прошлого, потому что бричка нашего рассказа должна повернуть совсем в другую сторону.

Правда, нельзя не сказать о том, что когда-то Абраша Райхман решился на очень смелый шаг и, со слезами простившись с женой и двумя сыновьями, отправился за счастьем в Америку.

Когда еврей ехал в Америку, он надеялся если не стать новым Ротшильдом, то, по крайней мере, жениться на дочке старого Ротшильда. Что касается первой части такого плана, она не выходила из Абрашиной головы до того самого последнего дня, когда он сел на пароход, возвращавшийся в Европу. Вторая часть программы его не волновала, поскольку дома его ждала Бася. Он полагал и, возможно, справедливо, что дочка Ротшильда ей в подметки не годится.

И все-таки за годы, проведенные в Америке, он кое-что накопил и вернулся в Рогачев уже не Абрашей, а Авроомом, уважаемым человеком.

И тогда он купил дом.

Что это был за дом, это опять-таки отдельная история. Но вот о ней мы как раз и будем говорить, потому что нам она очень даже по пути.

Хотя, подождите. К чему гнать лошадей? Они ведь тоже хотят отдохнуть и пожевать свой овес. Так что пусть они пока этим займутся, а мы тихонько подойдем к той половине дома, где живет Авроом. Вы спросите, зачем? Но ведь мы уже стоим у самого окошка. Остается только заглянуть в него. Конечно, это не очень интеллигентно, но было бы просто глупо отказаться от такой возможности.

И что же мы видим? Мы видим Басю, которая почему-то лежит на широкой кровати и дремлет. Очень даже может быть, что именно дремлет, хотя на дворе белый день, и солнце еще не собирается спускаться вниз для вечерней молитвы.
А еще мы видим Авроома, который берет из шкафчика коробочку и пузырек с приклеенной к горлышку длинной синей бумажкой. Наверное, лекарства. Он подходит к кровати, достает из коробочки пакетик с порошком, высыпает его в ложку, наливает в нее немного воды из стакана и размешивает все это бумажкой от порошка.

И тогда Бася слегка приподнимается. Она очень бледна, кажется, ничего не осталось от той, прежней, красавицы Баси. И только волосы, эти неповторимые черные волосы разметались по подушке.

Она с отвращением глотает сначала порошок, потом какую-то желтую жидкость из пузырька, снова опускается на подушку, и слабая улыбка пробегает по ее лицу.

— Все…Наконец-то… Я считала. Сегодня был последний раз… Всё, как сказал доктор. Больше не надо принимать эту гадость…

Авроом поднимает пузырек, смотрит его на свет и ставит на стул. Потом высыпает на руку из коробочки оставшиеся порошки.

— Пять, — говорит он задумчиво.

И один за другим вытряхивает их в рот.

— Что ты делаешь?! — тихо удивляется Бася.

— Деньги уплачены, не пропадать же добру, — отзывается Авроом, запивая порошки.

Затем открывает пузырек и, поднеся ко рту, опустошает его залпом.

— А тебе не станет плохо? — так же тихо спрашивает Бася.

— Женщина! — укоризненно смотрит Авроом на жену. — Что ты такое говоришь? Если лекарство помогает больному, то уж тем более оно должно быть полезно здоровому.

Он подходит к двери, снимает с вешалки пальто и бормочет себе под нос:

— Ах, Басенька, ах, мейделэ, девочка моя! Если бы это помогало тебе, я бы каждый день съедал все твои лекарства.

Он выходит из дома и идет по грязной немощеной улице, по нищему и веселому кварталу еврейской бедноты — высокий, сухой, с суровым лицом, и дети пугливо прячутся от него, а встречные неторопливо здороваются.

И вот теперь, когда Авроом ушел куда-то по своим делам, самое время рассказать о доме, тем более, что он перед нашими глазами, и мы можем даже пощупать его слегка покосившиеся стены.

Кроме хозяйской половины, здесь еще две больших комнаты. В одной верховодит Циля. Ее муж, Гиршл, уходит рано утром и возвращается поздно вечером. А в родном гнезде его ждут птенцы, и все сидят с раскрытыми ртами. Их шестеро — ни много, ни мало. Так, средне. Но в каждый рот надо что-то положить, чтобы он закрылся. Для Цили все ее дети — фейгелэх, птички, хотя старшему уже одиннадцать.

Другую комнату снимает семья помоложе. У Нухима и Малки пока трое детей, но все еще впереди, ведь они только начинают.

А стоит дом на самой окраине Рогачева, недалеко от того места, где спокойная речка Друть впадает в Днепр. И за поломанным забором уже ничего нет, только поросшая кустарником низина.

Каждую весну, в половодье, дом заливает. Не так, чтобы сильно, но вода в комнатах поднимается до колен. И поэтому пол сделан с большими щелями между досками. Очень удобно. Когда разлив кончается, вода быстро уходит в щели. И тогда жильцы дружно приступают к уборке.

Полы в доме моются два раза в год — после половодья и перед наступлением зимы. Сначала грязь усиленно соскребают лопатой, потом смывают водой, которую таскают ведрами из того же Днепра.

Летом — сплошное удовольствие. Дом продувается насквозь, снизу и сверху, — прохладно и приятно. На зиму щели закрывают мешками. И опять хорошо. Тем более, что в эту пору никто на улицу не выходит. Не потому что не любят снег, а потому что — не в чем. Дети из обеих семей собираются вместе, играют, поют, теснятся на печке. Так и проводят все зимние месяцы единым веселым кагалом.
Правда, у Гиршла есть одежда на одного человека — стоптанные туфли и старенький жакет. Но она — неприкосновенна. В ней все по очереди бегают в уборную — дощатую будку в конце двора.

Однажды хохем из близлежащего местечка, увидев издали полузалитый водой дом, из трубы которого валил черный дым, воскликнул: «А вот и пароход приехал!» Эта картинка на фоне переливающейся глади Днепра пришлась по вкусу обитателям еврейского квартала, и с тех пор этот дом иначе и не называли, как «пароход старого Авроома».

Надо ли говорить, что такие роскошные апартаменты могли себе позволить только самые бедные. Мыши не водились в этом доме — им там нечего было делать. Если случайно у кого-то появлялось немножко муки, из нее тут же пекли хлеб или лепешки, и ни одна крошка не падала на пол. А мясо… Сказал же один умный человек: если еврей ест курицу, то или еврей больной, или курица больная.
Так что те гроши, которые получал Авроом в конце месяца от своих квартирантов, очень походили на субботнюю халу: ждешь ее, не дождешься, а когда тебе выделяют твой кусок, он оказывается до обидного маленьким. И уходили эти деньги так быстро, что Бася всегда удивлялась — вот только что они были, а их уже нет.

Когда Авроом вернулся из-за океана, им казалось, что они такие богачи, ну такие богачи…

Но Бася заболела еще до возвращения мужа. И деньги таяли вместе с ее здоровьем. Да и у Авроома что-то случилось с глазами после благословенной Америки. И хотя ему приходилось время от времени опять браться за старое ремесло, делать это становилось каждый раз все труднее.

Как-то вечером, когда он, отдыхая, сидел на крыльце и смотрел на заходящее солнце, подошел Гиршл. Авроом вопросительно взглянул на него:

— С работы?

— Работа не имеет конца. Но я отпросился. Ради важного дела.

Гиршл научился читать по-русски, и это очень удивляло Авроома. Еврейские буквы — такие простые и понятные, а русские — странные, кривые какие-то. И кто их только выдумал?

— А что за дело? — из вежливости спросил Авроом.

Глаза у Гиршла заблестели.

— Костюм для мальчика. Почти даром. Не успеем оглянуться, у моего старшего — бармицва. А тут — костюм. Почти даром. Циля говорит: если мы его сейчас не купим, потом всю жизнь волосы на голове рвать будем. Оба.

Предчувствие неотвратимости последующих событий противным червячком зашевелилось в душе старого Авроома.

— А что тебе мешает его купить? — спросил он, отводя взгляд в направлении солнца; оно уже наполовину скрылось за горизонтом, как монета, которую кто-то опускал в копилку.

— Не хватает денег. Совсем немного — ровно столько, сколько стоит костюм. Я ведь говорю — никогда не видел такой смешной цены. Разве это не мазл, не великая удача, что его предложили именно мне? Конечно, он не очень новый. Но почти даром! Вы не волнуйтесь, реб Авроом, я все верну. До копеечки, — Гиршл обошел вокруг крыльца, пытаясь заглянуть в глаза хозяину.

— О чем это ты толкуешь? — повернулся к нему Авроом.

— А разве я не просил у вас одолжить мне эту крошечную сумму, этих несколько бумажек, которые ничего не значат? — в свою очередь, удивился Гиршл.

Ответа не последовало.

И тогда Гиршл неожиданно для самого себя выпалил вычитанную где-то и очень понравившуюся ему красивую русскую фразу:

— В счет будущих платежей.

Авроом сдвинул очки на лоб:

— Как ты сказал?

— Я сказал: одолжите мне денег в счет будущих платежей.

— А что это значит?

— Это значит, что я буду их вам отдавать, но понемножку. Когда буду платить за квартиру.

Авроом вернул очки на прежнее место:

— Интересно. Простая вещь, но я понятия не имел, что это называется именно так.

И уважительно добавил:

— А ты хорошо знаешь русский.

Гиршл расплылся от похвалы.

Конечно, денег у Авроома не было. Но скажите, у какого безденежного еврея нет хотя бы пары рублей про запас, — так, на совсем уж черный день, припрятанных где-нибудь в шкафу под застиранным до прозрачности бельем, или под матрацем, или в каком-то другом укромном и, по мнению хозяев, совершенно недоступном для недогадливых воров месте?

Авроом деньги дал.

А беда, постоянно бродившая по еврейскому кварталу в поисках клиентов, заглянула к другим его квартирантам. Нухим потерял работу. Теперь с утра он убегал в поисках случайного заработка, и вся семья с надеждой ждала его возвращения. Циля не выдерживала голодного взгляда соседских детей и приглашала их за стол вместе со своими.

Когда пришел день очередной платы за квартиру, Авроом зашел в комнату молодых жильцов. Лицо его было строгим. Малка смотрела на него с отчаянием и мольбой в глазах, но Авроом не глядел в ее сторону.

— Плата — дело священное, — глухо, деревянным голосом проговорил он. — Мы все люди и за счет чего-то живем. А Б-г распределяет, кто должен платить, а кто — получать плату. Ему виднее. Я не знаю точно, что он думает сейчас, но мне кажется, он решил, что Малка и ее муж Нухим не должны платить за этот месяц. Да будет так.

Он повернулся и вышел. У Малки по щекам текли слезы.

А наша бричка давно уже в пути и катится все дальше и дальше. И не успели мы оглянуться, как вплотную приблизились к тем десяти дням, которые потрясли мир старого Авроома.

Сначала приехали его сыновья. И всю неделю, пока они гостили, на хозяйской половине не затихали споры. Был израсходован почти весь запас свечей, потому что керосина для лампы уже давно не было ни в одной лавке городка.
А через три дня после их отъезда обычно молчаливый Авроом первым начал разговор с Гиршлом, который наблюдал, как не спеша, но аккуратно орудует его хозяин сапожными инструментами.

— Ты знаешь моих сыновей, но ты их не знаешь, — проговорил Авроом, надевая сапог на железную «лапу». Он наметил подметку и стал прилаживать ее к подошве. — Когда они уехали в Гомель, тебя еще тут не было. Не могу сказать ничего плохого, в Гомле они выучились на портных, хорошая профессия, дай Б-г каждому. Но что я от них услышал? Что они говорили родному отцу? Они говорили, что всех богатых надо убрать, добро, которое они нажили, разделить, чтобы все стали равными. Но если не будет богатых, то все будут бедные? А чего тогда добиваться в жизни? Я их спрашиваю, а кому вы будете шить костюмы? А где вы возьмете материал, если не будет фабрикантов? Они отвечают — фабрики будут, но общие, народные.

Авроом подвинул поближе скамеечку с инструментами и продолжил:

— Наверно, я старый и чего-то не понимаю…

Гиршл неопределенно хмыкнул.

— …Они говорят — нам нечего терять, а приобретем мы все. Но разве человек может иметь все? Куда он это денет? — Авроом недоуменным взглядом обвел свою комнату.

Теперь он говорил сквозь зубы, потому что держал во рту дюжину деревянных гвоздиков.

— Ты хочешь, — с ударением на этом слове спросил Авроом, проделав шилом в подметке дырку и забивая туда первый гвоздь, — ты хочешь, чтобы все люди жили хорошо?

— Хочу, — честно сознался Гиршл.

— Я тоже хочу, — согласился Авроом. — А вот скажи, когда ты представил, что всем будет хорошо, ты думал про всех или про себя?

— Про себя, — опять честно кивнул головой Гиршл.

— А теперь скажи еще, не подумал ли ты так: если всем будет хорошо, а я не глупее других, почему бы мне не придумать что-нибудь такое, чтобы я жил чуточку лучше, чем все, ну чуть-чуть, совсем а биселэ? — Авроом забил очередной гвоздь и пристально посмотрел на своего квартиранта.

На сей раз Гиршлу очень не хотелось признаваться, что почти неслышно, как легкое дуновение ветерка, такая мысль таки промелькнула в его мозгу, уже готовом строить разные планы. Но все же уважение к собеседнику взяло в нем верх.

— Чего уж скрывать, — со вздохом произнес он.

— Вот видишь! Это же нормально. Если ты работаешь больше или лучше, почему ты должен жить как тот, кто ленится лишний раз руку поднять? Но именно поэтому все люди не могут жить одинаково! — торжествующе заключил Авроом, забивая в подметку последний гвоздь.

И в тот самый момент, когда его молоток, как на аукционе, совершил свой финальный удар, в далеком городе Петрограде произошла революция. Конечно, если бы Авроом знал об этом заранее, он никогда не стал бы забивать этот проклятый гвоздь. Но дело было сделано.

А дальше все покатилось, как положено по неумолимым законам исторического материализма.

Поскольку у Авроома жили квартиранты, новая власть немедленно объявила его домовладельцем, то есть буржуазным элементом, наживающимся за счет простого народа. Его лишили всех прав, ему не полагалось никакой помощи и пособий. Дом отобрали. Все остались в своих комнатах, но перестали платить бывшему хозяину.

Авроом уже не мог работать, жить было не на что. Ему все время угрожали выселением, но не находилось желающих занять его место на «пароходе».

Бася не выдержала нежданных несчастий, она угасла, протянув всего несколько месяцев.

Как-то пришла весточка от сыновей. Они писали, что уезжают в Туркестан воевать с басмачами. Авроом не знал, кто такие басмачи. А если бы и знал, разве это что-то изменило бы? Больше писем от сыновей он не получал.

Днепр по-прежнему весной разливался и затоплял низкие берега. Революция на него почему-то не подействовала.

А что же наши лошади? Нет, они не мчатся во весь опор, они ведь запряжены не в тачанку, а в видавшую виды бричку. Они устало плетутся по размытой жизненными бурями дороге, и уже нет у них сил отгонять надоедливых мух и слепней. А переднее колесо у брички шатается и вот-вот отвалится…

Старый Авроом умер тихо и незаметно. И не ищите на кладбище надгробного камня, потому что и денег на это не было, и камни перестали ставить.
Да и кладбища того давно уже нет.