ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Дачный период 1921 года и вправду был относительно беззаботным, свидетельством чему стало создание клуба литераторов «Под яблочным деревом», членами которого помимо Бабеля, Паустовского и Лившица были Евгений Иванов и одесские журналисты Крути и Зоров.

Елена Погорельская, Стив Левин

БАБЕЛЬ

(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)

Глава четвертая

ПОСЛЕ КОНАРМИИ

(1921–1923)

Бабель означал удачу, с него начался перелом в литературе…
Н. Степанов. Новелла Бабеля

Скорее всего, в ноябре 1920 года (точной даты мы не знаем), после перенесенного тифа, Бабель вернулся в Одессу. Детали этого возвращения, хотя далеко не проясняющие всей картины, известны из бесед С.Н. Поварцова в 1970-е годы с сестрой Бабеля Марией Эммануиловной и его другом Исааком Лившицем. Мери рассказала, что брат скрыл от родных свое намерение ехать в Первую конную, а

«поздней осенью двадцатого года отец был вызван в редакцию, где ему сообщили, что сын его погиб… Отец имел мужество сохранить это известие в себе. Жена брата уехала в сторону фронта на розыски, но вскоре брат вернулся, об этом сообщили жене. Он был в ужасном состоянии, весь изъеден насекомыми, в прыщах и часто страдал от приступов астмы, от которых он не избавился до конца своей жизни»[1].

А вот версия Лившица: «В Конармии Бабелю пришлось не сладко. Едва не убили. Потом болезнь, госпиталь. Отец и жена бросились на поиски, нашли благодаря В.И. Нарбуту»[2].

Как бы то ни было, придя в себя и подлечившись, Бабель снова устраивается на работу в ЮгРОСТА. Его имя всплывает в январе 1921 года — в ведомости авансов[3]. Тогда же, в январе, он за заведующего личным составом отделения ЮгРОСТА подписывает удостоверение, выданное художнику подотдела изобразительной агитации Борису Косареву, а 15 февраля того же года подписывает ему продление удостоверения[4].

Об этом периоде жизни Бабеля рассказал общавшийся с ним в Одессе в начале 1920-х годов и уехавший в 1922-м в Палестину Эзра Зусман, писавший под псевдонимом Эзра Александров:

«В те дни, вскоре после Гражданской войны, в самом начале нэпа, он был одним из редакторов РОСТА (Российского телеграфного агентства). Но это агентство не столько публиковало новости, сколько вело массовую пропаганду против любой контрреволюции. Бумаги для газет не хватало, и поэтому в РОСТА печатали настенные плакаты. <…>

Несколько писателей, и среди них Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Валентин Катаев (он тогда писал стихи), и несколько молодых художников нашли в РОСТА легкий заработок. Управлял этой организацией поэт-большевик и член партии Нарбут, высокий однорукий мужчина. На первом этаже здания юные поэты и художники сражались с „гидрой“ контрреволюции, пригвождая к позорному столбу кулаков, священников (раввинов тогда пока не трогали!) и всяких спекулянтов. Исаак Бабель сидел на втором этаже и редактировал газету и литературные выпуски по случаю революционных дат»[5].

Эзра Зусман запомнил, как однажды ночью он, Бабель и Андрей Соболь шли по одесским улицам, и Бабель цитировал «стихи из Экклесиаста по-русски и на иврите»[6].

Время больших ожиданий

«Время больших ожиданий» — так назвал свою повесть, посвященную Одессе, Константин Паустовский. И для Бабеля наступила пора осуществления творческих планов. Первым рассказом, ознаменовавшим одесский период, стал «Король», опубликованный 23 июня 1921 года в юбилейном, сотом, номере газеты «Моряк».

Издаваемый одесским районным комитетом Всероссийского союза транспортных рабочих «Моряк» 1921 года, по словам А.Ю. Розенбойма (Р. Александрова), остался «уникальным явлением в истории одесской периодической печати»:

«Это была, по сути, настоянная на неподвластной политическим бурям морской романтике литературная энциклопедия Одессы тех лет, потому что не найти тогда местного или заезжего писателя и поэта, который хотя бы единожды не печатался в „Моряке“»[7].

Именно в редакции «Моряка» Бабель и познакомился с Паустовским, по свидетельству которого литературная Одесса восприняла напечатанный в газете рассказ как подлинное открытие.

«В рассказе „Король“ все было непривычно для нас, — писал Паустовский. — Не только люди и мотивы их поступков, но и неожиданные положения, неведомый быт, энергичный и живописный диалог. В этом рассказе существовала жизнь, ничем не отличавшаяся от гротеска. В каждой мелочи был заметен пронзительный глаз писателя. И вдруг, как неожиданный удар солнца в окно, в текст вторгался какой-нибудь изысканный отрывок или напев фразы, похожей на перевод с французского, — напев размеренный и пышный.

Это было ново, необыкновенно. В этой прозе звучал голос человека, пропыленного в походах Конной армии и вместе с тем владевшего всеми богатствами прошлой культуры — от Боккаччо до Леконта де Лиля и от Вермеера Дельфтского до Александра Блока»[8].

В «Моряке» появилась первая редакция «Короля», значительно отличавшаяся от последующих четырех: после публикации 1921 года Бабель внес в рассказ более «двухсот поправок»[9].

В первом рассказе из одесского цикла центральный персонаж Беня Крик назван Королем: «И зять у вас будет Король, — уговаривал он будущего тестя, — не сопляк, а Король, Эйхбаум». Но только во втором рассказе — «Как это делалось в Одессе», увидевшем свет в литературном приложении к одесским «Известиям» 5 мая 1923 года, — объяснено, почему Беню стали звать Королем:

«— Почему он? Почему не они[10], хотите вы знать? Так вот — забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень. Перестаньте скандалить за вашим письменным столом и заикаться на людях. Представьте себе на мгновенье, что вы скандалите на площадях и заикаетесь на бумаге. Вы тигр, вы лев, вы кошка. Вы можете переночевать с русской женщиной, и русская женщина останется вами довольна. Вам двадцать пять лет. Если бы к небу и к земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и притянули бы небо к земле. А папаша у вас биндюжник Мендель Крик. Об чем думает такой папаша? Он думает об выпить хорошую стопку водки, об дать кому-нибудь по морде, об своих конях — и ничего больше. Вы хотите жить, а он заставляет вас умирать двадцать раз на день. Что сделали бы вы на месте Бени Крика? Вы ничего бы не сделали. А он сделал. Поэтому он Король, а вы держите фигу в кармане».

Позднее, в 1924 году, уже в Москве, в пятом номере «Красной нови» будут напечатаны еще две новеллы — «Отец» и «Любка Казак». Исследователями подмечено, что в зависимости от сиюминутной художественной задачи Бабель легко нарушает логику повествования в описании событий, биографии персонажей и даже их внешности[11]. Так и в цикле «Одесские рассказы». В первом рассказе «Король» Беня женат на дочери Эйхбаума Циле, а в третьем — «Отец» — он холост, и Фроим Грач, при посредничестве Любки Казак, сватает за него свою дочь Баську.

О том, что круг персонажей и сюжетов «Одесских рассказов» сложился у Бабеля уже к 1921 году, кроме «Короля», свидетельствует опубликованный 15 августа 1921 года в однодневной газете «На помощь!» рассказ «Справедливость в скобках» (парный к «Любке Казак»: эти две новеллы объединены общим персонажем — маклером Цудечкисом), не вошедший в цикл. «Справедливость в скобках» — тот самый рассказ, который впоследствии во «Времени больших ожиданий» Паустовский поведал как подлинную историю, где Бабель оказался героем собственного произведения. У Паустовского повествование велось о «безответном старом еврее» наводчике и маклере Циресе. «Бабеля привлекали своеобразные и безусловно талантливые натуры таких бандитов, как ставший уже легендарным Мишка Япончик (Беня Крик), — писал Паустовский. — Бабель хотел получше изучить Молдаванку, и, конечно, удобным местом для этого была скучная квартира Циреса»[12]:

«Как-то днем, после того как Бабель ушел в город, Цирес был убит у себя на квартире ударом финки.

Когда Бабель вернулся на Молдаванку, он застал в квартире милицию, а у себя в комнате начальника угрозыска. Он сидел за столом и писал протокол. Это был вежливый молодой человек в синих галифе из диагонали. Он мечтал тоже стать писателем и потому почтительно обошелся с Бабелем.

— Прошу вас, — сказал он Бабелю, — взять ваши вещи и немедленно покинуть этот дом. Иначе я не могу гарантировать вам личную безопасность даже на ближайшие сутки. Сами понимаете: Молдаванка!

И Бабель бежал, содрогаясь от хриплых воплей тети Хавы. Она призывала проклятия на голову Сеньки и всех, кто, по ее соображениям, был замешан в убийстве Циреса»[13].

В новелле «Справедливость в скобках» Цудечкис остался жив. Действие у Бабеля относится к дореволюционным временам, у Паустовского — к 1921 году.

К 1921–1922 годам относится и начало работы над рассказами конармейского цикла. Об этом свидетельствуют, в частности, подготовительные записи, получившие название «Планы и наброски к „Конармии“». Дело в том, что Бабель, видимо для своей работы в ЮгРОСТА, делал выписки из газет, а потом использовал обороты листов для других целей. Так, на оборотах четырех из сохранившихся однотипных по структуре пятидесяти восьми набросков («<29> Теребин», «<30> Будятичи», «<31> Владимир-Вол<ынский>», «<43> Три военкома») содержатся обрывки этих выписок, помеченных октябрем 1921 года.

«Иисусов грех»

29 августа того же 1921 года в однодневной газете Южного товарищества писателей в пользу голодающих «На хлеб» опубликован рассказ «Иисусов грех». Если «Справедливость в скобках», тоже появившаяся в однодневной газете, при жизни автора больше никогда не публиковалась, то «Иисусов грех», повторно перепечатанный в 1924 году в альманахе «Круг» (№ 3), неоднократно включался Бабелем в сборники рассказов, что свидетельствует о программном значении этого произведения — в нем говорилось о превосходстве «бабищи-жизни» над пустопорожними мечтаниями[14]… Напомним его содержание.

Жила баба Арина «при номерах на парадной лестнице». В тех же номерах служил «младшим дворником» Серега. «Был промежду них стыд. Родила Арина Сереге на Прощеное воскресенье двойню». Когда «произошла Арина в другой раз в интересное положение», Сереге надо было идти в солдаты.

Было тут бито-колочено, текли тут мужичьи слезы, текла тут бабья кровь, однако ни свету, ни выходу. Пришла тогда баба к Иисусу Христу и говорит:

— Так и так, Господи Иисусе. Я — баба Арина с номерей „Мадрид и Лувр“, что на Тверской. В номерах служить — подол заворотить. Кто прошел — тот господин, хучь еврей, хучь всякий. Ходит тут по земле раб Твой, младший дворник Серега. Родила я ему в прошлом годе на Прощеное воскресенье двойню…

И все она Господу расписала.

— А ежели Сереге в солдаты вовсе не пойтить? — возомнил тут Спаситель.

— Околоточный, небось, потащит…

— Околоточный, — поник головою Господь, — я об ём не подумал… Слышишь, а ежели тебе в чистоте пожить?..

— Четыре-то года? — ответила баба. — Тебя послушать — всем людям разживотиться надо, у тебя это давняя повадка, а приплод где возьмешь? Ты меня толком облегчи…

Навернулся тут на Господни щеки румянец, задела его баба за живое, однако смолчал. В ухо себя не поцелуешь, это и Богу ведомо.

Дал тогда Господь Арине на четыре года «в мужья» ангела своего Альфреда: «Он тебе и молитва, он тебе и защита, он тебе и хахаль. А родить от него не токмо что ребенка, а и утенка немыслимо, потому забавы в нем много, а серьезности нет…»

Но не суждено было Арине пожить с Альфредом, потому что она «ангела Божия задавила спьяну да с угару, на радостях, задавила, как младенца недельного, под себя подмяла, и пришел ему смертный конец, и с крыльев, в простыню завороченных, бледные слезы закапали». И вот снова стоит баба перед престолом Господним, широка в плечах, могуча, на красных руках ее юный труп лежит.

— Воззри, Господи…

Тут Иисусово кроткое сердце не выдержало, проклял он в сердцах женщину.

— Как повелось на земле, так и с тобой поведется, Арина…

— Что ж, Господи, — отвечает ему женщина неслышным голосом, — я ли свое тяжелое тело сделала, я ли водку курила, я ли бабью душу одинокую, глупую, выдумала…

— Не желаю я с тобой вожжаться, — восклицает Господь Иисус, — задавила ты мне ангела, ах ты, паскуда…

И кинуло Арину гнойным ветром на землю, на Тверскую улицу, в присужденные ей номера «Мадрид и Лувр». <…>

Перед тем как родить, потому что время три месяца отчеканило, вышла Арина на черный двор за дворницкую, подняла свой ужасно громадный живот к шелковым небесам и промолвила бессмысленно:

— Вишь, Господи, вот пузо. Барабанят по ём, ровно горох. И что это такое — не пойму. И опять этого, Господи, не желаю…

Слезами омыл Иисус Арину в ответ, на колени стал Спаситель.

— Прости меня, Аринушка, Бога грешного, и что я это с тобою исделал…

— Нету тебе моего прощения, Иисус Христос, — отвечает ему Арина, — нету.

В этой сказовой и, казалось бы, фантастической новелле неожиданным образом обнаруживается современный политический подтекст. Возвращение Арины с ангелом с неба на землю обозначено словами: «Достигли Петровки», вслед за ними совсем вроде бы не мотивировано — «вон ведь куда баба метнула». Более острым и понятным отрывок становится с учетом первой публикации, где он начинался словами «Достигли Лубянки», то есть спустившись на землю, Арина и Альфред оказываются прямо перед зданием ВЧК.

Очень резко о рассказе отозвался Иван Бунин, осудив Бабеля за богохульство[15]. Иного мнения был Евгений Замятин, отметивший его среди произведений, написанных в сказовой манере. В статье «О сегодняшнем и о современном» он писал:

«Лучше всего эта форма удалась Бабелю: вся его небольшая новелла целиком — включая авторские ремарки — сложена из элементов народного диалогического языка, нужные синонимы выбраны очень умело, использованы типичные для народной речи деформации синтаксиса. Работа над орнаментом не заставила автора забыть о композиционной задаче — как это часто бывает. <…> Коротенькая новелла приподнята над бытом и освещена серьезной мыслью»[16].

На Среднем Фонтане

Постепенно налаживалась домашняя жизнь Бабеля и Евгении Борисовны. Они сблизились и подружились с Паустовским и его женой Екатериной Степановной. Л.Н. Лившиц вспоминала о том времени:

«На лето молодые Бабели с Мери сняли дачу в женском монастыре на Девятой станции Среднего Фонтана.

К этому времени я стала женой И. Лившица, школьного товарища Бабеля. Он работал в газете „Моряк“. Там мы познакомились с Е.С. и К.Г. Паустовскими. И так как Константин Георгиевич очень ослабел после перенесенной им дизентерии, а у меня что-то с легкими было не в порядке, — мы тоже решили пожить за городом, у моря. И Бабели нам отыскали насупротив Монастырской дачи у Александра Христианыча Вирхена симпатичнейший pied-à-terre[17]. Однокомнатный домик с терраской.

Я помещалась в единственной комнатке, а Константин Георгиевич на террасе»[18].

Совместный дачный сезон попал и в книгу Паустовского «Время больших ожиданий»:

«Вплотную я столкнулся с Бабелем в конце лета (1921 года. — Авторы). Он жил тогда на 9-й станции Фонтана. Я был тогда в отпуску и снял вместе с Изей Лившицем полуразрушенную дачу невдалеке от дачи Бабеля. <…>

С Бабелем мы виделись часто. Иногда мы вместе просиживали на берегу почти весь день, таская с Изей на самоловы зеленух и бычков и слушая неторопливые рассказы Бабеля.

Рассказчик он был гениальный. Устные его рассказы были сильнее и совершеннее, чем написанные.

Как описать то веселое и вместе с тем печальное лето 1921 года на Фонтане, когда мы жили вместе. Веселым его делала наша молодость, а печальным оно казалось от постоянной легкой тревоги на сердце. А может быть, отчасти и от непроницаемых южных ночей. Они опускали свой полог совсем рядом с нами, за первой же каменной ступенькой нашей террасы. <…>

Горести пока еще властвовали над миром. Но для нас, молодых, они уже соседствовали со счастьем, потому что время было полно надежд на разумный удел, на избавление от назойливых бед, на непременное цветение после бесконечной зимы»[19].

Надо сказать, что не только Бабель поражал в то лето слушателей своими устными рассказами, но и Паустовский.

«По вечерам, прекрасным длинным вечерам, — вспоминает Л.Н. Лившиц, — мы собирались у Бабелей или у нас все вместе. И так мы с Мери и Женей были первыми слушателями Паустовского. Должна признаться, что рассказчик он упоительный. И многое из того, что я позже прочитала в его книгах, мы слушали, раскрыв рты»[20].

Дачный период 1921 года и вправду был относительно беззаботным, свидетельством чему стало создание клуба литераторов «Под яблочным деревом», членами которого помимо Бабеля, Паустовского и Лившица были Евгений Иванов и одесские журналисты Крути и Зоров. Вадим Паустовский нашел в бумагах отца шуточный устав клуба:

Наши силы, наше знание, наши дарования и опыт были брошены в течение последних лет на всевозможные фронты. Один лишь фронт остался у литераторов совершенно забытым и заброшенным. Этот фронт — фронт литературы.

Ныне, демобилизуясь вместе со всей страной, мы невольно стали лицом к лицу с забытым нами плацдармом. Сбросив с плеч щиты и латы, мы возвращаемся к единственно родной для нас стихии борьбы и жизни — радости и творчеству. «Литераторы, назад к литературе!» — вот девиз наш сейчас.

Клуб «Под яблочным деревом» стремится стать олицетворением литераторов в Одессе.

• 1. Членами Клуба могут быть только несомненно чистокровные, густопсовые литераторы (расклейщики газет, выпускающие, любители порнографических программ и одесские репортеры исключаются).
• 2. Членом Клуба может быть только литератор талантливый или «подающий надежды» (женщинам-литераторам — 20% скидки, поэтессам — 30%).
• З. Для вступления в Клуб необходима личная рекомендация двух действительных членов и одного общепризнанного гения (гением обычно бывает сам рекомендуемый).
• 4. На собраниях Клуба литераторов запрещается вести беседы:

— о политике,
— о пайках,
— о предстоящей зиме,
— о дороговизне лука и о Шенгели.

• 5. Каждому члену Клуба вменяется в обязанность носить в боковом (левом) кармане пиджака:

№ 1) членский билет,
2) книжку стихов Веры Инбер,
3) порцию сахара для чая на собраниях (сахар можно заворачивать в стихи Инбер)
4) и пропуск для хождения по улицам после 3-х часов ночи.

• 6. Литературные беседы ведутся по заранее разработанному плану. Каждому члену Клуба вменяется в обязанность разработать «свой» план. Прения о планах воспрещаются…[21]

«Время надежд» первых послереволюционных лет еще позволяло человеку этого поколения глядеть вперед «без боязни». В таком настроении, вероятно, находился и Бабель, когда, по свидетельству Л.Н. Лившиц, летом 1921 года «часто уезжал в Одессу. Он был занят организацией Кавказского рейда»[22].

Работа на репортаже

Бабель был приглашен сотрудничать в тифлисской газете «Заря Востока». Приглашение исходило, как установил подробно исследовавший этот период У.М. Спектор, от секретаря редакции газеты опытного журналиста В.М. Ахобадзе-Ткачева:

Вернувшись из Первой Конной армии, И. Бабель имел достаточный опыт журналистской работы в петроградских газетах и конармейской печати. Как сообщил <…> старый одесский газетчик Я.Г. Кравцов, многие одесские репортеры старшего поколения хорошо знали И. Бабеля. И естественно, что среди приглашенных В.М. Ахобадзе-Ткачевым опытных одесских репортеров был и И. Бабель. <…> приглашение было для И. Бабеля кстати. Одесса жила голодно. Вместе с Бабелем из голодного города выехала жена — молодая художница Евгения Борисовна и сестра Мери, работавшая в одесском РОСТА машинисткой.

Многие подробности жизни и работы И.Э. Бабеля в «Заре Востока» удалось выяснить в беседах со старейшим сотрудником газеты Николаем Павловичем Стором (1903–1984). Обычно Бабель приезжал в Тифлис на пять-десять дней. В трехкомнатной редакции газеты у него и Н.П. Стора был один общий стол. Сдав редакции заказанные материалы и получив очередное задание, И. Бабель исчезал снова. Во время наездов в Тифлис Бабель жил на улице Грибоедова. Комнату подыскал ему заведующий отделом «Рабочая жизнь» Каспар Каспаров, который сам жил на улице Грибоедова, напротив консерватории, в доме №13 во втором этаже. Этажом ниже он нашел комнату Бабелю. <…>

Однажды И. Бабель привел в редакцию «Зари Востока» Александра Степановича Грина. Он запомнился Н.П. Стору худым, высоким, носатым, с бородкой и в шляпе. <…> Грин жил у Бабеля, и они вместе каждый вечер ужинали в клубе-ресторане «Химериони» <…>.

Постоянным местом проживания семьи [Бабеля] был выбран Зеленый Мыс. Здесь, в утопающем в тропической зелени дачном пригороде Батуми художнице Е.Б. Бабель хорошо работалось. Из Батуми к ним в гости часто приезжал К. Паустовский.

На Зеленом Мысе шла напряженная, никому не ведомая работа над набросками и вариантами к «Конармии» и «Одесским рассказам». <…>

20 июня 1922 г. вышел первый номер «Зари Востока». Через четыре дня в газете был напечатан и первый очерк И. Бабеля — «В доме отдыха». Этот и последующие очерки он подписывал своим югростовским псевдонимом — К. Лютов. Из бесед автора комментария (т.е. Спектора. — Авторы) с Н. Стором выяснилось, что нередко бабелевские абзацы с описанием природы редакция сокращала или вовсе исключала. В таких случаях, чтобы не травмировать И. Бабеля, редактор снимал подпись автора[23].

Действительно, его кавказские очерки производят немного странное впечатление. Написаны они по конкретным редакционным заданиям, отработанным с безупречной репортерской дотошностью. Бабель (К. Лютов) пишет о том, как устраиваются дома отдыха в Мцхете для рабочих («В доме отдыха»), как возвращаются под новыми именами угнанные за границу пароходы («„Камо“ и „Шаумян“»), как восстанавливается городское хозяйство, разоренное войной («Столица Абхазии», «Ремонт и чистка», «Гагры»), как внедряются в человеческие души аджарских крестьян новые культурные навыки («Медресе и школа»), рассказывает о секретах производства чая («В Чакве»), настаивает на необходимости разработки «золотых руд табачных приисков» («Табак»). Эти приметы налаживающейся новой жизни он принимает с воодушевлением и надеждой.

В то же время в деловой тон его репортажей неожиданно врываются пассажи яркой эмоциональности и художественной выразительности. Создается впечатление некоторой избыточности красок, когда, казалось бы, предмет по своему масштабу не соответствует пафосу описания (то, что потом проявится в «Конармии», например, в описании тачанки — «Учение о тачанке»):

«Придите на чайную фабрику в тот благословенный день, когда Чаква выглядит, как резные окрестности Мельбурна, и пусть Джен Лау поднесет вам пробу в чашечке из белого фарфора. В этом коралловом благовонном напитке, чья густота похожа на густоту и маслянистость испанского вина, вам почудится смертоносный и сладостный настой священных и нездешних трав.

Облитый щедрым золотом незабываемого заката, перехожу я к мандариновым рощам. Низкорослые деревья отягчены плодами, в чьих глубоких изумрудных тонах трудно угадать будущую горячую и красную медь созревания» («В Чакве»).

Стиль этих описаний резко отличается от сдержанного и лаконичного повествования в новожизненских очерках 1918 года. Здесь Бабель дает волю своему воображению и фантазии. Это ритмизованная проза с обилием метафор, экспрессивных эпитетов и сравнений. В рассказчике явно проглядывают черты Лютова из «Конармии». (В дальнейшем, после «Конармии», Бабель будет избавляться, как он писал М. Горькому 25 июня 1925 года, от «вычуров и цветистости», но сохранит концентрацию содержания.)

Создавая кавказские очерки, Бабель оттачивал свое перо в работе с конкретными фактами и в то же время искал и находил свой стиль, свою манеру письма. Он не перепечатывал тифлисские очерки, кроме «В Чакве», который повторно был воспроизведен в одесских «Известиях» 25 марта 1923 года с подзаголовком «Из кавказского дневника». Причем, как установил Спектор, Бабель «внес свыше пятидесяти стилистических и редакционных правок и сокращений»[24].

Позднее Бабель так вспоминал об этом периоде своей жизни:

«Работа на репортаже дала мне необычайно много в смысле материала и столкнула с огромным количеством драгоценных для творчества фактов.

Отталкиваясь от этого материала, я стал писать тогда очерки и поднял ряд тем, которые стали впоследствии ходовыми в газетном и журнальном очеркизме»[25].

А 16 июня 1937 года в приветствии в связи с 15-летием газеты он писал:

«С первыми номерами „Зари Востока“ связана счастливая пора моей жизни в Тифлисе и начало литературной работы. Сотрудничая в газете, я ближе узнал природу и народ прекрасной, щедрой, поэтической Грузии. Образ ее живет в моей душе. Отражая волю и чаяния трудового народа, „Заря Востока“, развиваясь вместе со своей страной, узнает, я верю, невиданный расцвет сил и возможностей».

Но осенью 1922-го настроение Бабеля и его оценка положения дел в газете были отнюдь не оптимистичными. Он задыхался в атмосфере провинциальной тифлисской жизни и рвался в Москву. У Вадима Паустовского сохранилось письмо от Бабеля его отцу от 14 ноября 1922 года, в котором тот отговаривал Паустовского от намерения перебраться в Тифлис:

Дорогой Константин Георгиевич!

По совету бывшего студента, пострадавшего за убеждения и знавшего лучшие дни, — не езжайте в Тифлис. Прошибить грузинскую стену труднее, чем проделать то же самое с китайской. А насколько мне известно, и с китайской немногим это удавалось. Да и стоит ли игра свеч? Не стоит. Это, во-первых.

Второе — будет ли во что играть? Гадательно. Сами Вы видите, что «Заря Востока» — ничего не стоит. Провинциальная старушка со вставными зубами и со столичными претензиями. Исправить ее — наивная затея. Я уверен, что газета так загромождена мелкими и бездарными самолюбцами, заедена злым интриганством, изгажена неумением спецов и безразличием руководителей, что не нам с вами зачистить эти весьма не благодатные конюшни. Для того чтобы успеть хотя бы в малой степени, нужны месяцы и полугодия…

Не забудьте, что все пути, будь это пути туркестанские или афганистанские, ведут к Москве и из нее вытекают. «Заря» в этом отношении бесполезна совершенно. Кроме Закавказья она ничего не собирается обслуживать, да и не умеет. Трезвая оценка положения подсказывает один план действий: Батум — Москва безо всяких остановок на промежуточных станциях. И только в Москве можно начинать «предполагать». А то в Тифлисе грузинский бог так Вас расположит, что и костей не соберете. <…>

Теперь о себе. Благоденствую, не заглядывая в будущее, ибо будущее темно до непонятности. Евг<ения> Борисовна очутилась неисповедимыми путями в Москве, оттуда я и жду инструкций для руководства и исполнения. До получения от нее сведений — буду сидеть здесь[26].

В случае если Паустовский все же решится поехать в Тифлис, Бабель предлагает дать ему рекомендательные письма к известным издательским и редакторским работникам города. Подписывает он письмо: «Ваш И. Бабель (по сух<умски> — К. Лютов)».

Планы и предположения

Еще в начале августа 1922 года в Батум из Одессы приехала сестра Бабеля Мария Эммануиловна. Своей подруге Л.Н. Лившиц она писала 11 августа:

«В Батуме Ися меня встретил — выглядит он хорошо и чувствует себя неплохо. Женя то же самое. <…>

Живем мы тихо, очень спокойно и для меня даже слишком. Была пару раз в Батуме, городок очень красивый, живой — пока ничего подробнее сказать не могу, потому что я здесь 10 дней, из них 8 дней идут ужасные дожди, специально — батумские, выйти с дачи невозможно»[27].

О встрече с Бабелем и его женой на батумской набережной вспоминает Паустовский в повести «Бросок на юг»: «Она [Евгения Борисовна] говорила, что очень устала и никуда не хочет уезжать. Бабель в то время как раз собирался переезжать из Батума в Тифлис»[28].

19 сентября 1922 года Мария Эммануиловна сообщает Лившиц о дальнейших планах:

«В конце этой недели Женя уезжает в Одессу и Киев для окончательного решения всех наших судеб. Ися и я переезжаем в Сухум, куда через месяц или полтора вернется и Женя. Тогда будет окончательно решено, двинемся ли мы на запад или останемся здесь. Что касается меня, то возникло очень сильное желание поехать учиться в Москву. Жизнь на Кавказе для меня бесцельна и скучна»[29].

26 декабря 1922 года она пишет тому же адресату:

«Люсинька дорогая, пишу тебе снова из Одессы. Я приехала 2 дня тому назад из Сухума. <…> Жени еще в Сухуме не было, но через два дня она приехала, и мы решили, что ехать прямо в Москву из Сухума нельзя, а нужно проехать через Одессу, так как родители умоляли приехать хоть на несколько дней повидаться с ними и немножко обмундироваться. Против поездки моей в Москву они ничего не имеют, и папа даже хочет. <…> Тяжело мне будет снова оставить стариков, тоскуют они ужасно и живут не лучше, чем в прошлом году. <…>

Женю и Исю я оставила в Сухуме, пробудут они там недели 2 и поедут, вероятно, за границу[30] до весны, весною в Одессу и только осенью в Москву или Петроград. Исе стоит больших усилий удержаться на Кавказе, его уже тоже тянет в большой город, но в связи с работой раньше осени ему смысла нет ехать на север»[31].

Путь в столицу оказался для Бабеля отнюдь не прямым и не скорым[32]. В первой половине февраля 1923 года Мери сообщает Людмиле Николаевне: «…решила числа 5–10 марта уехать из Одессы, теперь мне это удастся, потому что дома Ися и Женя»[33]. 17 июля того же года: «Ися сегодня уезжает на 1½ — 2 недели в деревню отдохнуть. Когда он вернется, мы вместе поедем, он в Киев, а я в Москву. Это уже последнее и бесповоротное решение»[34].

Одесса. Пора надежд и свершений

17 апреля 1923 года Бабель пишет из Одессы Исааку Лившицу:

«В конце зимы я вернулся в Одессу. Поездка в Турцию не выгорела из-за „семейных обстоятельств“. Старики скрипели, как несмазанные колеса. Надо было эти колеса подмазать.

Живу на Ришельевской. Работаю в меру сил, а сил мало. Здоровье мое плевое. Напечатал для денег в местных Известиях несколько пакостных отрывков, пакостных уже просто потому, что они отрывки».

Речь шла о «Конармии». Судя по письму, основной корпус книги уже существовал, и Бабель собирался издать ее в Москве. «Пакостные отрывки» — это печатавшиеся в газете «Известия Одесского Губисполкома, Губкома КП(б)У и Губпрофсвета» рассказы конармейского цикла. Первым появился рассказ «Письмо». Он был напечатан 11 февраля с примечанием редакции: «Настоящий отрывок — глава из заканчиваемой писателем Бабелем книги „Конармия“, рисующей польскую кампанию 1920 г., которую автор проделал вместе с буденновцами. В дальнейшем в „Известиях“ будут напечатаны и другие главы из этой книги». 18 февраля была помещена новелла «Костел в Новограде», 23 февраля — «Грищук», «Учение о тачанке» и «Кладбище в Козине», 13 апреля под названием «Тимошенко и Мельников» — «История одной лошади» и «Продолжение истории одной лошади». Позднее, в 1923 и 1924 годах в одесских «Известиях» и приложениях к ним появились и другие рассказы конармейского цикла, а также «Как это делалось в Одессе» и повторная версия «Короля» (в вечерних выпусках 14–16 мая 1923 года). Печатался Бабель также в одесских журналах «Шквал» и «Силуэты».

В том же 1923 году в харьковской газете «Новая мысль» (№ 1, 30 апреля) был напечатан рассказ «Ходя», а в № 2 (7 мая) — «Сказка про бабу».

Однако Бабелю нужны были серьезные публикации, которые бы представляли оба цикла — конармейский и одесский. И возможно это было только в Москве — центре общественной и литературной жизни новой страны. В процитированном выше письме Лившицу от 17 апреля он писал: «Читаю московскую вашу литературу. Мне не ндравится В Одессе совсем ничего нет. Я здесь рак на безрыбье». Зимой 1924-го добавляет: «Одесса мертвее, чем мертвый Ленин. Здесь ужасно».

Из очерка 1916 года мы помним, что «одесситы хорошо устраиваются в Петербурге». Но в начале 1920-х, после перенесения в 1918 году столицы из Петрограда, начался настоящий исход одесских писателей в Москву. В 1922 году, правда, уже не из самой Одессы, а из Харькова, приезжают в Москву Валентин Катаев и Юрий Олеша. В том же году переселились в столицу Владимир Нарбут и Георгий Шенгели. С 1923-го в Москве живет Илья Ильф. Уехавший вначале из Одессы на Кавказ, в 1923 году возвращается в Москву Паустовский. Тогда же здесь решили обосноваться два молодых одесских литератора — Семен Гехт и Сергей Бондарин. О них Бабель сообщает Лившицу в письме от 17 апреля. В тот же день он рекомендует их Нарбуту:

«Друг мой Владимир Иванович.

Вот два бесшабашных парня. Я их люблю, поэтому и пишу им рекомендацию. Они нищи до крайности. Думаю, что могут сгодиться на что-нибудь. Рассмотри их орлиным своим оком».

Самого Бабеля в Москве будет ждать литературное признание, даже триумф — с появлением его рассказов в журналах «Леф» и «Красная новь».

Пока же, осенью 1923 года, он готовит свой переезд. 24 сентября пишет из Одессы Лившицу:

«Изя. Я привожу сейчас в порядок часть моих бумаг. Занятие это я надеюсь через неделю привести к благополучному окончанию. Числа второго октября выеду в Киев, там задержусь на один день для погрузки Евгении Борисовны и притащусь в Москву, вероятно, 5–6/X. А там мы развернем дела, и я погружу вас в пучину треволнений…». Ему же 3 октября 1923 года сообщает: «Выезжаю я завтра. В Киеве остановлюсь дня на два, на три, а потом с Евгенией Борисовной в Москву. Так что разлуке нашей приходит конец…»

Но побывав в Москве в октябре (возможно, захватив и часть ноября), он вернулся в Одессу, и в начале 1924 года он все еще там. Лившицу он пишет: «Я здесь занят добыванием деньги, которая нужна мне в невиданных размерах, благодаря марке моей в Одессе это мне кое-как удается».

О переезде Бабеля в Москву весной 1924-го, после смерти отца, мы еще будем говорить. Но пока, забегая вперед, нельзя не сказать о неугасающей любви писателя к родному городу, в который он будет возвращаться на протяжении жизни.

23 октября 1935 года он признается родным: «В Одессе хлеб моей души, и сюда надо мне вернуться. По-прежнему особенный город».

Рассказы-декларации

Вернемся в начало 1920-х. Год 1923-й завершается для Бабеля публикацией в № 7 «Красной нови» двух новелл, которые предваряли «залп» рассказов в «Лефе» начала 1924 года и которым, судя по их содержанию, автор придавал принципиальное значение. Это — «Линия и цвет» и «Пан Аполек», рассказы-декларации, где авторское художественное кредо выражено с предельной ясностью. Они были напечатаны в журнале под общей рубрикой «Миниатюры».

Сюжет первого рассказа основан, по словам автора, на «истинном происшествии» — встрече молодого Бабеля с Александром Федоровичем Керенским в санатории под Гельсингфорсом (Хельсинки). Подробно исследовавший фактическую сторону рассказа Михаил Эдельштейн находит ее — несмотря на имеющиеся там несовпадения с исторической хронологией и сдвиги фактов — до некоторой степени достоверной[35].

В центре сюжета — спор о двух способах видения действительности, преимуществах «линии» или «цвета».

Керенский, как выясняется, близорук, но носить очки напрочь отказывается. Рассказчик пытается убедить его в том, что он лишает себя главного в жизни.

«— Подумайте, вы не только слепы, вы почти мертвы. Линия, божественная черта, властительница мира, ускользнула от вас навсегда. Мы ходим с вами по саду очарований, в неописуемом финском лесу. До последнего нашего часа мы не узнаем ничего лучшего. <…> Купите очки, Александр Федорович, заклинаю вас…

— Дитя, — ответил он, — не тратьте пороху. Полтинник за очки — это единственный полтинник, который я сберегу. Мне не нужна ваша линия, низменная, как действительность. Вы живете не лучше учителя тригонометрии, а я объят чудесами даже в Клязьме. <…> Зачем мне линии — когда у меня есть цвета? Весь мир для меня — гигантский театр, в котором я единственный зритель без бинокля».

Спор двух концепций мира разрешает революция. На митинге в Петрограде прекраснодушные слова Керенского «о России — матери и жене» тонут в «овчинах страстей», а сам он выглядит беспомощным мечтателем. «Что увидел в ощетинившихся овчинах он — единственный зритель без бинокля?»

Окончательный приговор произносит от имени революции Троцкий:

«Но вслед за ним [Керенским] на трибуну взошел Троцкий, скривил губы и сказал голосом, не оставляющим надежды:

— Товарищи и братья…»

Переведя в рассказе в политическую сферу эстетический спор о «линии и цвете» и о пользе взгляда на действительность «через очки», Бабель воплотит этот взгляд в конармейских новеллах, сделав одновременно носителя этих взглядов Лютова объектом своей иронии. А «линия, божественная черта, властительница мира», станет едва ли ни главным его художественным приемом.

Новелла «Пан Аполек» являет миру своего рода провокативное евангелие. Ее главная мысль — примат живой жизни над ее сакрализацией. Аполек — основатель новой ереси, возводящей реальную жизнь в степень высокого искусства. Святые на его картинах обмирщены, а расписанный им «новый храм был полон блеяния стад, пыльного золота закатов и палевых коровьих сосцов. Буйволы с истертой кожей влеклись в упряжке, собаки с розовыми мордами бежали впереди отары, и в колыбелях, подвешенных к прямым стволам пальм, качались тучные младенцы». Аполек беззастенчиво возводит в сан святых обыкновенных грешных людей, чем вызывает на себя гнев иерархов католической церкви:

«В одно из воскресений он открыл расписанные стены. Именитые граждане, приглашенные ксендзом, узнали в апостоле Павле Янека, хромого выкреста, и в Марии Магдалине — еврейскую девушку Эльку, дочь неведомых родителей и мать многих подзаборных детей. Именитые граждане приказали закрыть кощунственные изображения. Ксендз обрушил угрозы на богохульника. Но Аполек не закрыл расписанных стен.

Так началась неслыханная война между могущественным телом католической церкви, с одной стороны, и беспечным богомазом — с другой. Она длилась три десятилетия — война безжалостная, как страсть иезуита. Случай едва не возвел кроткого гуляку в основатели новой ереси. И тогда это был бы самый замысловатый и смехотворный боец из всех, каких знала уклончивая и мятежная история Римской церкви. Боец, в блаженном хмелю обходивший землю с двумя белыми мышами за пазухой и с набором тончайших кисточек в кармане».

Рассказчик видит в этой жизни деревенского богомаза пример для себя:

«Прелестная и мудрая жизнь пана Аполека ударила мне в голову, как старое вино. В Новоград-Волынске, в наспех смятом городе, среди скрюченных развалин, судьба бросила мне под ноги укрытое от мира евангелие. Окруженный простодушным сиянием нимбов, я дал тогда обет следовать примеру пана Аполека. И сладость мечтательной злобы, горькое презрение к псам и свиньям человечества, огонь молчаливого и упоительного мщения — я принес их в жертву новому обету».

Эти много раз цитировавшиеся слова послужили поводом к обвинению Бабеля в эстетическом преодолении действительности и в отрыве от нее. На самом деле рассказчик (Лютов) приходит в полулегендарный мир образов Аполека из жестокой конармейской действительности с ее лозунгом «рубить, кровь», а в финале рассказа уходит домой к своим «обворованным евреям», тая в себе «неисполнимые мечты и нестройные песни».

Интересно также, что Аполек называет лирического героя новеллы «пан писарь», что по-польски означает писатель (pisarz)[36].

Публикуя эти две новеллы в канун выхода основной массы конармейских рассказов, Бабель обозначил свою эстетическую и нравственную позицию, состоявшую в приятии живой, развивающейся жизни, со всеми ее трудностями и противоречиями, — «в надежде славы и добра».

© Е.И. Погорельская
© С.Х. Левин
© ООО «Вита Нова»

(продолжение)

Примечания

[1] Поварцов С. Н. Быть Бабелем. Краснодар, 2012. С. 18.

[2] Там же. С. 19.

[3] См.: Зинько Ф. З. «Мудрый ребе». Очерки. Одесса, 2008. С. 36.

[4] См.: Павлова Т. В, Чечик В. В. Борис Косарев: 1920^тi роки. Вiд малярства до теа–кiно–фото. Киев, 2009. С. 280.

[5] Зусман Э. Беседы с Ицхаком Бабелем (К 20-летию со дня смерти русско-еврейского писателя) // Давар. 1961. 6 апреля. Цит. по: Розенсон Д. Бабель: Человек и парадокс. М., 2015. С. 197–198.

[6] Там же. С. 200.

[7] Александров Р. Волшебник из Одессы: По следам Исаака Бабеля. Одесса, 2011. С. 41–42.

[8] Паустовский К. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1982. Т. 5. С. 115.

[9] Александров Р. Волшебник из Одессы. С. 92.

[10] Имеются в виду персонажи рассказа Фроим Грач, Колька Паковский и Хаим Дронг.

[11] См., например: Вайскопф М. Я. Между огненных стен: Книга об Исааке Бабеле. М., 2017. С. 262; Погорельская Е. И. Исаак Бабель: Проблемы текстологии и комментирования // Вопросы литературы. 2017. № 1. С. 172–212.

[12] Паустовский К. Г. Собр. соч. Т. 5. С. 120.

[13] Там же. С. 123.

[14] В этом рассказе, по мнению Вайскопфа, «за фарсом приоткрывается глубокий теологический слой. Противоречия сюжета здесь соответствуют внутренней контроверсальности и недоговоренности самого христианства и прежде всего православия, в том, что касается полового сожительства и чадородия: совокупление как таковое — это благо, грех или тягостная необходимость?» (Вайскопф М. Я. Между огненных стен. С. 295).

[15] Любопытно, тем не менее, что в позднем рассказе Бунина «Мадрид» (1944) из книги «Темные аллеи» место действия то же, что и в «Иисусовом грехе»: юная проститутка Поля из бунинского рассказа спрашивает героя, далеко ли он живет, и тот ей отвечает: «Два шага. Тут на Тверской, номера „Мадрид“».

[16] Замятин Е. И. Лица // Замятин Е. И. Собр. соч.: В 5 т. М., 2004. Т. 3. С. 149.

[17] Временное пристанище, жилище (фр.).

[18] Бабель И. Э. Письма другу: Из архива И. Л. Лившица. М., 2007. С. 110–112.

[19] Паустовский К. Г. Собр. соч. Т. 5. С. 117–118.

[20] Бабель И. Э. Письма другу. С. 112.

[21] Паустовский В. К. Под знаком Бабеля // Паустовский К. Г. Время больших ожиданий: Повести, дневники, письма: В 2 т. Нижний Новгород, 2002. Т. 1. С. 31.

[22] Бабель И. Э. Письма другу. С. 112.

[23] Спектор У. М. Комментарии // Бабель И. Э. Пробуждение: очерки, рассказы, киноповесть, пьеса. Тбилиси, 1989. С. 405–406.

[24] Бабель И. Э. Пробуждение. С. 408.

[25] Литературная газета. 1932. 5 сент.

[26] Паустовский К. Г. Время больших ожиданий. Т. 1. С. 491.

[27] ОРФ ГЛМ. Ф. 479. Оп. 1. Ед. хр. 72. Л. 3.

[28] Паустовский К. Г. Собр. соч. Т. 5. С. 290.

[29] ОРФ ГЛМ. Ф. 470. Оп. 1. Ед. хр. 73. Л. 2.

[30] Предполагавшаяся поездка за границу (речь шла о Турции) не состоялась. См. далее.

[31] ОРФ ГЛМ. Ф. 479. Оп. 1. Ед. хр. 73. Л. 5–6.

[32] Эзра Зусман в своих воспоминаниях утверждает, что Бабель «хотел как можно дольше отложить срок своей поездки в столицу», и объясняет это тем, что «Юг отставал от развития событий в центре, и для Бабеля это было временем передышки» (цит. по: Розенсон Д. Бабель. Человек и парадокс. С. 200).

[33] ОРФ ГЛМ. Ф. 479 Оп. 1. Ед. хр. 74. Л. 1.

[34] Там же. Л. 7

[35] См.: Эдельштейн М. Ю. Рассказ Исаака Бабеля «Линия и цвет»: Опыт интерпретации и комментария // Исаак Бабель в историческом и литературном контексте: XXI век: Сборник материалов Международной научной конференции в Государственном литературном музее 23–26 июня 2014 г. М., 2016. С. 323–337.

[36] Подсказано Г. Фрейдиным. См. также: Batuman Elif. Pan Pisar’: Clerkship in Babel’s First-Person Narration // The Enigma of Isaac Babel: Biography, History, Context / Ed. by Gregory Freidin. Stanford: Stanford University Press, 2009. P. 157.