ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Кирсанов неточен. Приехал поэт в Одессу не в 1923 году, а 20 февраля 1924-го. В тот же вечер состоялось его выступление в Северном театре, а на следующий день «Вечерние известия» поместили беседу с ним под заголовком «Вл. Маяковский об искусстве вообще и Лефе в частности». Среди новостей левого фронта Маяковский назвал подготовку «5-й книжки Лефа, посвященной Ленину, в которой будет напечатан рассказ И. Бабеля»

Елена Погорельская, Стив Левин

БАБЕЛЬ

(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)

Глава пятая

САМЫЙ ЗНАМЕНИТЫЙ ПИСАТЕЛЬ В МОСКВЕ

(1924–1926)

Помню, что написал Бабелю в Одессу письмо, в котором была такая фраза: «Слава валяется на земле. Приезжайте в Москву и подымите ее». Что Бабель и сделал.

В. Катаев. Из воспоминаний (ноябрь 1928 года)

Действительно, с появлением произведений Бабеля в московской печати его имя сразу стало популярным. «В Москве шумит последнее время Бабель, — писал Константин Федин М. Горькому 16 июля 1924 года. — Этот человек пробыл долгое время в коннице, а вернувшись, высыпал целый сундук рукописей и затопил ими московские редакции. От него все в восторге»^[1]. Сам писатель в «Автобиографии» вел отсчет своей литературной работы от появления в журнале «Леф» рассказов «Соль», «Письмо», «Смерть Долгушова», «Король» и др. Четвертый номер «Лефа» за август — декабрь 1923 года, где были напечатаны эти рассказы, вышел в свет в первых числах января 1924-го. Заявление Бабеля неточно: как мы помним, конармейские и одесские рассказы уже публиковались зимой и весной 1923 года в одесских «Известиях» и приложениях к ним, а ранняя редакция рассказа «Король» увидела свет в газете «Моряк» еще в 1921 году. Да и «Леф» не был первым столичным журналом, напечатавшим Бабеля: 27 мая 1923 года в девятом номере «Огонька» появился рассказ «Смерть Долгушова», 16 декабря в «Прожекторе» (№ 21) — «Путь в Броды», «Учение о тачанке» и «Кладбище в Козине». В декабре 1923-го начала печатать Бабеля и «Красная новь» — в седьмом номере вышли «Линия и цвет» и «Пан Аполек», о чем говорилось в предыдущей главе.

И все же тому, что Бабель считал началом литературной работы именно лефовскую публикацию, нетрудно найти объяснение. Во-первых, до этого, как принято в периодике, в газетном или журнальном номере печаталось по одному, по два, максимум три (как, например, в «Прожекторе») рассказа, а Бабель стремился к созданию новеллистических циклов и книг. В «Лефе» появилось сразу восемь новелл. Помимо перечисленных в «Автобиографии», в четвертом номере журнала были напечатаны рассказы «Прищепа», «Начальник конзапаса» (под названием «Дьяков»), «Комбриг 2» (под названием «Колесников») и «Как это делалось в Одессе». Кроме того, здесь были помещены шесть рассказов из книги «Конармия». В истории бабелевских публикаций был подобный случай, но он произошел чуть позже: в № 3 «Красной нови», за апрель-май 1924 года, вышло девять конармейских рассказов.

В своих воспоминаниях Лев Славин подытожил так: «Для всей страны Бабеля открыл Маяковский»^[2].

Владимир Маяковский и «Леф»

Однажды находившийся в Москве Бабель пришел на квартиру Маяковского в Водопьяном переулке, где тот жил вместе с Бриками — Лилей Юрьевной и Осипом Максимовичем, и где происходили собрания редколлегии журнала^[3]. Ответственный секретарь «Лефа» Петр Незнамов вспоминал, как в тот же день Маяковский и О. Брик предложили ему напечатать в «Лефе» его рассказы «большим куском»^[4]. «У Маяковского на Водопьяном переулке Бабеля встретили восторженно»^[5], — вспоминал Виктор Шкловский.

Встреча произошла в 1923 году. Наиболее вероятно, что визит в Водопьяный относится ко второй половине октября. В начале месяца Бабель был еще в Одессе, а пребывание в Москве можно датировать по сохранившейся записке Валентина Катаева от 28 октября 1923 года, с пометой «Чистые пруды»:

«Милый Бабель,

мне необходимо с Вами поговорить по весьма важному делу, касающемуся Лефа. Я очень занят и не имею времени Вас разыскивать. Приходите ко мне (Мыльников 4 кв 2) завтра или послезавтра до 11 утра или в районе 5 часов вечера. Куда Вы пропали?

Ваш Валентинкатаев»^[6].

В журнале, не так давно созданном, существовал раздел «Практика», редактирование которого было закреплено за Маяковским. Сам поэт, драматург, художник, он заботился о том, чтобы «Леф» подтверждал свои теории действенным искусством, хотя лицо и направление журнала определяли не столько произведения, сколько «программные и литературоведчески-лингвистические, а также критические статьи»^[7].

Маяковский стремился привлечь в журнал самых разных авторов, в том числе молодых.

«Стоит вспомнить, — писал впоследствии Николай Асеев, — кроме Бабеля, хотя бы Артема Веселого, Валентина Катаева, печатавшего в „Лефе“ свои стихи, которые он потом превратил в прозу. Хлебников, Кирсанов, Третьяков, Каменский, Жемчужный, художники Лавинский, Родченко, Степанова, критики Брик, Шкловский, Арватов, Перцов, кинорежиссеры Эйзенштейн, Пудовкин, Эсфирь Шуб, наконец Мейерхольд…»^[8]

Из приведенного списка имен явствует, что ставка делалась на искусство экспериментальное, новаторское. Однако «Леф» публиковал на своих страницах авторов, творчество которых далеко не всегда соответствовало направлению и установкам журнала. В строгие рамки «литературы факта», то есть литературы, созданной без участия вымысла (и домысла), творчество Бабеля не укладывалось. Это хорошо осознавали участники группы. «Линии своей „Леф“ не выдерживал, — вспоминал Незнамов, — он печатал много талантливых людей, далеко не родственных направлению журнала, например, Бабеля»^[9]. Это подтверждал и Асеев: «Маяковский очень стремился объединить вокруг „Лефа“ наиболее ярких писателей из тех, кто не боялся продешевить себя, сотрудничая в бедном средствами журнале. В „Лефе“, например, напечатался И. Бабель»^[10].

Надо, однако, сделать оговорку, что Незнамов и Асеев писали это позднее, когда давно перестали существовать и «Леф», и «Новый Леф», и уже не было в живых Маяковского. А Бабель, как мы уже не раз подчеркивали, все время балансировал на тонкой грани между фактом и вымыслом, творя свою художественную историю на основе подлинных событий и фактов. Взять хотя бы две конармейские новеллы, напечатанные в «Лефе» впервые: «Дьяков» (впоследствии — «Начальник конзапаса») и «Колесников» (впоследствии — «Комбриг 2»). Обе фамилии подлинные. Описание героев и содержание рассказов практически целиком перешли в книгу из походного дневника Бабеля (за исключением того, что Колесников был назначен командиром не 2-й, а 3-й бригады 6-й кавалерийской дивизии). Изображение боя в новелле «Колесников», как было показано в третьей главе, совпадает в ряде деталей с мемуарами С.М. Буденного.

«„Леф“ — на горе, на юру, его отовсюду видно»^[11], — уговаривали Бабеля напечататься в журнале Маяковский и Брик.

Так в четвертом номере появились произведения Бабеля. По соседству с ними Маяковский поместил свою поэму «Рабочим Курска, добывшим первую руду».

В кратком редакционном послесловии к рассказам Бабеля говорилось о том, что писатель начал свою литературную деятельность еще до революции в журнале «Летопись», а революционные годы «провел на юге России, частью в Одессе, частью в конной армии Буденного и на Кавказе». И далее подчеркивалось: «За это время им написаны две книги — „Конармия“ и „Одесские рассказы“»^[12]. А ведь до отдельных изданий книг было еще далеко!

Рукописи всех опубликованных в «Лефе» рассказов Бабеля сохранились. Машинописи с авторской правкой восьми новелл, напечатанных в четвертом номере, остались в архиве О. Брика^[13], автограф рассказа «Мой первый гусь» сохранил сам Маяковский^[14].

Надолго прижились в быту лефовцев выражения из бабелевских рассказов. Во время карточной игры Маяковский «с полной рукой козырей любил говорить партнеру:

— А теперь, папаша, мы будем вас кончать.

И получал в ответ:

— Холоднокровнее, Маня, вы не на работе» (Использованы цитаты из рассказов «Письмо» и «Король» — Авторы)^[15].

Для Маяковского Бабель всегда оставался одним из любимых современных писателей. 29 ноября 1924 года, в Париже, в беседе с сотрудником «Ле журналь литерер» Маяковский говорил: «…мы имеем прекрасную литературу, это не литература академиков-эмигрантов. Это новое поколение поэтов (Пастернак, Асеев) и прозаиков (Бабель)»^[16]. Через несколько лет, 22 апреля 1927 года, в интервью другой зарубежной газете — «Прагер пресс» — Маяковский вновь высказал свое мнение о современной прозе:

«Мне лично больше нравятся Бабель и Артем Веселый. Затем имеет значение проза Тынянова и Шкловского. Конечно, нельзя обойти Пильняка, Всеволода Иванова, Сейфуллину, однако они — не те, которые формируют литературные вкусы и идут во главе литературы сегодняшнего дня. Наиболее значительны в этом отношении именно Бабель и Артем Веселый»^[17].

Отстаивая позиции Левого фронта искусств, Маяковский использовал факт публикаций Бабеля в «Лефе» как аргумент в споре с литературными противниками, а именно с Вячеславом Полонским, но в то же время он защищал от нападок и самого Бабеля. Выступая 23 марта 1927 года на диспуте «Леф или блеф», поэт говорил:

«…Бабель три года тому назад приходил к нам в Москве с маленькой кипочкой своих рассказов. Мы знаем, как Бабеля встретили в штыки товарищи, которым он показывал свои литературные работы. Первые говорили: „Да если вы видели такие беспорядки в Конной, почему не сообщили, зачем вы это в рассказе пишете?“ Другие говорили: „Про что он пишет? Про небо, а на небе трипперов и без вас достаточно. Это что? Литература «как хороши, как свежи были розы»? Нет, это не то“. Поэтому первое отношение было к Бабелю в штыки. После этого „Леф“, — потому что „Леф“ не идет по линии трафаретной критики, — напечатал самые лучшие рассказы Бабеля — „Соль“, „Смерть Долгушова“»^[18].

Маяковский пропагандировал Бабеля и за границей. По воспоминаниям сына Леонида Андреева Вадима (с которым позднее Бабель будет общаться в Париже), на одном из выступлений Маяковского в Берлине в начале сентября 1923 года произошло следующее:

«На сцене Маяковский был один и весь вечер — не помню даже, был ли перерыв, — заполнил чтением своих стихов и разговорами с аудиторией, стараясь сломать неприязнь, что ему не всегда удавалось. Он начал свое выступление словами: „Прежде чем нападать на Советский Союз, надо вам послушать, как у нас пишут. Так вот — слушайте“, — и он превосходно прочел замечательный рассказ Бабеля „Соль“. Впечатление от этого рассказа было огромное»^[19].

Конечно, не всем мемуарам можно доверять. Возьмем, к примеру, свидетельство другого русского литератора-эмигранта Владимира Брониславовича Сосинского. Ему запомнилось, как в Париже вместе с Бабелем он якобы дважды ходил на выступления Маяковского и как оба раза Бабель просидел у Маяковского за кулисами^[20]. Такого быть не могло, потому что доподлинно известно, что во время первого пребывания Бабеля в Париже, с 20 июля 1927 года по 3 октября 1928-го, Маяковский во Франции не был^[21], а ездил с выступлениями по городам Советского Союза.

Что же касается мемуаров Вадима Андреева, то яркий эпизод вряд ли мог быть придуман двадцатилетним тогда поэтом^[22]. Однако вполне вероятно, что в его памяти смешались два выступления Маяковского — в сентябре 1923 года и весной 1924-го, во время его следующего приезда в Берлин. О вечере Маяковского 29 апреля, организованном Германским отделением Всероссийского союза работников печати, сохранился газетный отчет. Выступление было разделено на две части. В первой части Маяковский познакомил аудиторию с новым литературным течением и новым журналом «Леф», во второй читал свои стихи. 4 мая газета «Накануне» поместила заметку об этом вечере, в которой, среди прочего, говорилось:

«В первом отделении Маяковский прочел великолепный рассказ одного из „лефистов“ И. Бабеля. Яркий, сочный народный язык, стилизация настолько хороша, что минутами вещь кажется действительно письмом в редакцию красноармейца, сменившего временно плуг на штык, чтобы отстоять добытое народной кровью»^[23].

Текст достаточно наивный, но главное, — понятно, о каком рассказе Бабеля идет речь.

В книге «Алмазный мой венец» Валентин Катаев, назвав Бабеля «конармейцем», а Маяковского — «Командором», изложил свою версию:

«Он [конармеец] сразу же и первый среди нас прославился и был признан лучшим прозаиком не только правыми, но и левыми. „Леф“ напечатал его рассказ „Соль“, и сам Командор на своих поэтических вечерах читал этот рассказ наизусть и своим баритональным басом прославлял его автора перед аудиторией Политехнического музея, что воспринималось как высшая литературная почесть…»^[24]

Писатель Филипп Гопп вспоминает:

«Мне довелось слышать восторженные отзывы Маяковского о Бабеле. У Владимира Владимировича ходячим выражением стала одна фраза из рассказа „Соль“: „Кланяюсь вам, взвод, но только удивляет меня слышать от вас такую жеребятину!“ Это стало для Владимира Владимировича самой вежливой формой самого резкого возражения»^[25].

О восхищении Маяковского Бабелем свидетельствуют и другие их современники. Вот что, например, вспоминал в 1930 году, после смерти поэта, Семен Кирсанов:

«1923 год. Одесса. Из вагона выходит крупный человек с папиросой, втянутой до табака.

— Вы — товарищ Маяковский?
— Да, я. <…>
— Привет, Бабель! Люблю вас, Бабель. А вот молодой отпрыск Лефа Кирсанов.

(Сидят, разговаривают. Маяковский открывает книгу на „Облаке“)»^[26].

Кирсанов неточен. Приехал поэт в Одессу не в 1923 году, а 20 февраля 1924-го. В тот же вечер состоялось его выступление в Северном театре, а на следующий день «Вечерние известия» поместили беседу с ним под заголовком «Вл. Маяковский об искусстве вообще и Лефе в частности». Среди новостей левого фронта Маяковский назвал подготовку «5-й книжки Лефа, посвященной Ленину, в которой будет напечатан рассказ И. Бабеля»^[27] (в пятом номере «Лефа» был напечатан рассказ «Мой первый гусь»).

Вряд ли Маяковский во время беседы c Бабелем вообще брал в руки книгу, «Облако в штанах» упомянуто скорее для создания атмосферы, образа: «Это было, было в Одессе».

В этот приезд Маяковский побывал у Бабеля дома на Ришельевской улице, 17, и Бабель познакомил его со своими родными. А перед отъездом из Одессы, 23 февраля, поэт устроил прощальную вечеринку у себя в номере. Племянница Маяковского Татьяна Михайловна Горбачева-Киселева запомнила свечи, ящички с финиками, стопки с плитками шоколада, а среди приглашенных — Бабеля, одетого в синюю толстовку^[28].

По свидетельству киевской писательницы и переводчицы Т.О. Стах, жившей в 1924–1926 годах в Одессе, летом 1926-го писатели вновь встретились в родном городе Бабеля.

«Дважды они встречались у нас дома, — вспоминала Татьяна Осиповна. — Речь шла о Горьком, об Айседоре Дункан. Маяковский при разговоре с Бабелем нежно трогал его плечо, внимательно слушал его тихий голос. Он все больше укреплялся в своей любви к Исааку Эммануиловичу»^[29].

И в этом случае мемуаристку подвела память. Летом 1926 года Бабель и Маяковский в Одессе видеться не могли. Бабель находился там с 26 мая по 15 июня, затем на несколько дней уезжал в Харьков, а 19 июня вернулся в Москву, Маяковский того же 19 июня выехал как раз в обратном направлении — из Москвы в Одессу^[30]. Встреча на квартире Стах могла состояться в том же феврале 1924 года. Возможно, Татьяна Осиповна запомнила какую-то другую их встречу, которая произошла в другое время и не в Одессе. Но важнее всего эмоциональная составляющая этих мемуаров — о том, что Маяковский своих чувств по отношению к Бабелю не прятал.

О подобных внешних проявлениях со стороны более сдержанного Бабеля свидетельств не сохранилось. Тем не менее глубокая симпатия была взаимной, и отношение Бабеля к Маяковскому в полной мере обнаружило себя после смерти поэта. Вот что рассказывал Семен Гехт:

«Когда Бабель услыхал о самоубийстве Есенина, на лице его сделалось то выражение растерянности, какое бывает у очень близорукого человека, неведомо где позабывшего свои очки. Таким оно было только в первые минуты, и уже не растерянность отражало оно несколько времени спустя, а возмущенное недоумение <…> несправедливостями судьбы и несовершенством законов жизни на земле <…>. Такими же были глаза Бабеля, когда он узнал о самоубийстве Маяковского…»^[31]

Поэта не стало 14 апреля 1930 года. В это время Бабель находился в Москве. Через два дня, 16 апреля, он описал свое состояние в письме Евгении Борисовне в Париж:

«Я душевно так измучен смертью В. М., что не смогу много написать. Две ночи не спал, все стоит перед глазами мертвое лицо — и все, что с этой смертью связано». И тотчас же: «После трехлетнего перерыва пришлось войти в московский литературный мир, в литературную лавочку — и решение никогда с ним не знаться укрепилось во мне навсегда». В конце он сообщает: «Хоронят М. завтра. Душа маленько угомонится — напишу»^[32].

Интересно свидетельство Ильи Слонима, из которого явствует, что в апреле 1930-го Бабель жил у них:

«Помню вечер в день самоубийства Маяковского. Зашел к нему Багрицкий, которого он как поэта очень любил. Оба по очереди рассказывали о Маяковском — без всякого глянца, о душевной его уязвимости. Помню фразу Бабеля: „Колосс на глиняных ногах“»^[33].

Тело Маяковского было выставлено для прощания в Клубе писателей на улице Воровского с позднего вечера 14 апреля (по официальной хронике — с полуночи). Три дня поэта не хоронили — ждали возвращения Бриков из-за границы. В записке сестре, отправленной тоже 16 апреля, Бабель поясняет: «Ты не будешь на меня в претензии, если я напишу коротко. Ужасные дни. Вчера и позавчера дежурил у гроба В.М. Чудовищно».

Потрясение было тяжелым, душа долго не могла «угомониться», и еще в двух письмах подряд матери и сестре в Бельгию Бабель вновь возвращается к трагическому событию. Вот красноречивое признание из письма от 21 апреля, через неделю после самоубийства поэта:

«Мы пережили здесь грустные дни из-за смерти Маяковского. Вся жизнь как-то сломалась и с трудом мы входили в норму; ни работать, ни радоваться весне нельзя было». Однако тут же добавляет: «Но tout passe, tout lasse^[34]; сегодня собираюсь снова разложить свои бумажки, и благо, весна пожаловала и на Север, углубиться в них…»

И тем не менее через несколько дней, 27 апреля, снова пишет родным о Маяковском:

«…все у меня благополучно, работаю, чувствую себя очень хорошо, смерть В.М. внесла только смятение. Основная причина, как говорят, неудачная любовь, но, конечно, тут есть и годами накопленная усталость. Разобрать трудно, п<отому> ч<что> предсмертное письмо его не дает никакого ключа. Мама, верно, помнит, как он, громадный и цветущий, приходил к нам еще в Одессе… Чудовищная смерть».

Юрий Олеша 30 апреля писал Мейерхольду о смерти и похоронах Маяковского:

«Медленно ехал грузовик и сзади катилось несколько автомобилей. Это было ночью. 15, 16 и утром 17 шли люди мимо гроба. Огромные массы. Похороны производили грандиозное впечатление: вся Поварская от Кудринской до Арбата была забита людьми, на оградах, на крышах стояли люди. Шло за гробом тысяч 60, если не больше, стреляли у крематория в воздух, чтобы дать возможность внести в ворота гроб. Была давка, стояли трамваи. Если бы он знал, что так его любят и знают, не застрелился бы. Я еще не знаю, не могу объяснить себе причины, я еще не продумал этой смерти. Он подавил нас, все время мы говорим о нем, до сих пор везде говорят о его смерти, страшно, огромная пустота и грусть, страшные подавляющие глаза смотрят с портретов. Ничего не понимаем. Надо думать, много передумать надо, чтобы понять, чтобы получить облегчение»^[35].

Смятение и растерянность от самоубийства Маяковского охватили многих — и друзей, и тех, кто к этому времени находился в разладе с поэтом. Вот только несколько примеров.

Корней Чуковский 14 апреля сделал запись в дневнике:

«Один в квартире, хожу и плачу и говорю: „Милый Владимир Владимирович“, и мне вспоминается тот „Маяковский“, который был мне так близок — на одну секунду, но был…»^[36]

Всеволод Мейерхольд из Берлина прислал телеграмму:

«Потрясен смертью гениального поэта и любимого друга, с которым мы вместе утверждали левое искусство»^[37].

Анатолий Луначарский написал в «Комсомольской правде»:

«В представлении всех, кто знал Маяковского лично или даже хотя бы по его публичным выступлениям и произведениям, Маяковский — это жизнь. <…>

Да, это был родник сил неиссякаемой жизненности, и притом владеющий собой, схваченной крепкой волей. Это была „жизнь“ в одном из ее предельных проявлений»^[38].

Борис Пастернак откликнулся стихотворением «Смерть поэта»:

Не верили, считали — бредни,
Но узнавали от двоих,
Троих, от всех. <…>
Был день, безвредный день, безвредней
Десятка прежних дней твоих.
Толпились, выстроясь в передней,
Как выстрел выстроил бы их. <…>
Ты спал, прижав к подушке щеку,
Спал, — со всех ног, со всех лодыг
Врезаясь вновь и вновь с наскоку
В разряд преданий молодых.
Ты в них врезался тем заметней,
Что их одним прыжком достиг.
Твой выстрел был подобен Этне
В предгорьи трусов и трусих.

Но что могла означать фраза из письма Бабеля жене от 16 апреля: «…все, что с этой смертью связано»? Когда Бабель дежурил в Клубе писателей, он, вероятно, видел рядом с собой представителей того «московского литературного мира», «литературной лавочки», с кем он так не хотел встречаться и кто мог быть в какой-то мере повинен в смерти Маяковского. Ведь и у поэта при жизни, как у него самого, была репутация «попутчика»; вступление в конце жизни Маяковского в РАПП ничего не изменило, пожалуй, только усугубило ситуацию — от него на время отвернулись друзья-лефовцы. Но особенно горьким для Бабеля было осознание потери большого поэта и совсем еще молодого человека, с которым его столько связывало.

Предсмертная записка Маяковского, не дававшая, по мнению Бабеля, ключа к пониманию трагического события, на следующий день после самоубийства, 15 апреля, была опубликована в «Правде»:

Всем

В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.

Мама, сестры и товарищи, простите — это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.

Лиля — люби меня.

Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская^[39].

Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
Как говорят —
«инцидент исперчен»,
любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете
и не к чему перечень
взаимных болей,
бед
и обид.

Счастливо оставаться.

Владимир Маяковский.

12/IV — 30 г.

Товарищи Вапповцы[40], не считайте меня малодушным.

Сериозно — ничего не поделаешь.

Привет.

Ермилову скажите, что жаль — снял лозунг, надо бы доругаться^[41].

В. М.

В столе у меня 2000 руб. — внесите в налог.

Остальное получите с Гиза.

В. М.^[42]

Письмо поэта вскоре сделалось «литературным фактом», которым воспользовался и Бабель. Через три месяца после смерти Маяковского ему пришлось оправдываться перед секретариатом ФОСП (Федерации объединений советских писателей) за состряпанное польской газетой «Литературные ведомости» интервью, якобы данное им во Франции журналисту Александру Дану (об этом речь пойдет в седьмой главе). В оправдательном слове Бабель, среди прочего, говорил:

«Недавно я был с триумфом отправлен от фининспектора, ибо оказался единственным писателем в СССР, не обложенным подоходным налогом. Все мое состояние — полтора чемодана и долг ГИЗу». Михаил Вайскопф усмотрел здесь аллюзию на окончание предсмертного письма Маяковского^[43]. Продолжая аналогию, конечно же, надо назвать и знаменитое стихотворение «Разговор с фининспектором о поэзии» (1926):

Труд мой
любому
труду
родствен.
Взгляните —
сколько я потерял,
какие
издержки
в моем производстве
и сколько тратится
на материал.

В оправдательной речи Бабеля перед ФОСП, по мнению Вайскопфа, есть и отсылка к строкам из поэмы Маяковского «Во весь голос»:

«Мне / и рубля / не накопили строчки, / краснодеревщики / не слали мебель на дом». Бабель же говорил о том, что отказался от относительно спокойного и безбедного существования во имя поиска нового содержания для своего литературного труда: «У меня в то время была квартира (имеется в виду одесская квартира на Ришельевской улице. — Авторы), была тысяча-две рублей гонорар в месяц, был почет, я имел возможность заказывать себе „красную мебель“»^[44].

Еще долгое время образ Маяковского, возможно, именно из-за трагических обстоятельств его смерти, не покидал воображение Бабеля. Если в рассказе «Гюи де Мопассан» (1932) слова — «мы рождены для наслаждения трудом, дракой, любовью», — вероятно, восходят к пушкинскому «мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв»^[45], то другие слова из того же рассказа — «об армии слов, об армии, в которой движутся все виды оружия» — скорее всего навеяны знаменитыми строками из «Во весь голос»^[46]:

В курганах книг,
похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
с уважением
ощупывайте их,
как старое,
но грозное оружие.

В знаменитой формуле из «Гюи де Мопассана»:

«Никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя», слышится из пролога к поэме Маяковского «Флейта-позвоночник» (1915): «Все чаще думаю — / не поставить ли лучше / точку пули в своем конце»^[47]. А по мнению Григория Фрейдина, аллюзия на раннюю поэму Маяковского есть и в обращенных к Кравченко словах Висковского из четвертой картины пьесы «Мария», оконченной в 1933 году^[48]: «Все можно представить себе, Яшка. Тебе прикажут разрушить улицу, на которой ты родился, — ты разрушишь ее <…>. Ты на все пойдешь, и если тебе скажут: трижды отрекись от матери, — ты отречешься от нее. Но дело не в этом, Яшка, — дело в том, что они пойдут дальше: тебе не позволят пить водку в той компании, которая тебе нравится, книги тебя заставят читать скучные, и песни, которым тебя станут обучать, тоже будут скучные… Тогда ты рассердишься, красный артиллерист, ты взбесишься, забегаешь глазками… Два гражданина придут к тебе в гости: „Пойдем, товарищ Кравченко…“ — „Вещи— спросишь ты, — брать с собой или нет?“ — „Вещи можно не брать, товарищ Кравченко, дело минутное, допрос, пустяки…“ И тебе поставят точку, красный артиллерист, — это будет стоить четыре копейки денег. Высчитано, что пуля от кольта стоит четыре копейки, и ни сантима больше».

Справедливости ради, надо назвать еще один возможный и более подходящий по смыслу, источник бабелевской сентенции о вовремя поставленной точке — слова Гюстава Флобера в передаче Мопассана^[49]:

«…если писатель знает, как поразить читателя одним-единственным, поставленным на определенное место, словом, подобно тому как поражают оружием; если он знает, как потрясти душу читателя, внезапно наполнить ее радостью или страхом, восторгом, горем или гневом, употребив лишь один какой-нибудь эпитет, — тогда он истинно художник, наивысший из художников, подлинный прозаик»^[50].

Александр Воронский и «Красная новь»

Для дебюта в журнале А.К. Воронского «Красная новь» в 1923 году Бабель, как говорилось в предыдущей главе, выбрал два эстетических манифеста — новеллы «Линия и цвет» и «Пан Аполек». А затем, в 1924-м и в начале 1925-го, почти из номера в номер, Воронский печатает по несколько бабелевских рассказов. Даже перечисление этих публикаций говорит само за себя. В 1924 году в № 1 опубликованы рассказы «Афонька Бида», «Сашка Христос», «Рабби» и «Сын рабби»; в № 3 появилось сразу девять новелл — «Сидоров» (впоследствии — «Солнце Италии»), два рассказа под одним названием «Тимошенко и Мельников» (впоследствии — «История одной лошади» и «Продолжение истории одной лошади»), «У святого Валента», «Шевелев» (впоследствии — «Вдова»), «Берестечко», «Конкин», «Чесники» и «Замостье»; в № 4 из конармейских рассказов был помещен «Гедали», здесь же напечатаны новеллы «Сказка про бабу», «Баграт-оглы и глаза его быка» и «У батьки нашего Махно»; в № 5 вышли два рассказа из одесского цикла — «Отец» и «Любка Казак». В нескольких номерах за 1925 год «Красная новь» продолжила публикации: в № 2 напечатан «Эскадронный Трунов»; в № 3 — «Вечер» (впоследствии — «Песня»), «Галин» (впоследствии — «Вечер»), «Переход через Збруч», «Ты проморгал, капитан!».

В № 4 за 1925 год появилась новелла «История моей голубятни» — с посвящением М. Горькому и редакционным примечанием:

«Данный рассказ является началом автобиографической повести». Продолжение — «Первая любовь» — вышло в альманахе «Красная новь» (1925, № 1). На разрыв между этими двумя публикациями Бабель сетовал в письме Горькому от 25 июня 1925 года: «С рассказом, посвященным вам и напечатанном в предпоследнем № „Красной нови“ вышло недоразумение. По причинам, от меня не зависящим, рассказ оборван на половине. Вторая половина появится в альманахе „Красная новь“, выходящем на днях. Книжка будет вам послана немедленно. Я очень огорчался, что с вещью, посвященной вам, вышла глупая такая история».

Горький отозвался на публикацию в письме Воронскому из Сорренто от 18 июня 1925 года:

«С Вами — Бабель? Пожмите ему руку, я очень благодарю его за посвящение мне „Голубятни“. Растет этот человек и все лучше пишет. Ему следует отнестись к языку еще строже. Я писал ему, но не уверен, что он получил мое письмо»^[51].

Письмо Горького Бабель получил — он благодарит за него в письме от 25 июня (вероятнее всего это письмо Алексея Максимовича, как и другие его письма, пропало вместе с остальным архивом, отобранным во время ареста). В то время Бабель и Воронский жили под Москвой, неподалеку друг от друга, о чем 8 июня Воронский писал Горькому:

«…живем с Бабелем в Сергиевом Посаде: тишина, сосны, скиты, в которых теперь дома инвалидов. Каждый день созерцаю юдоль человеческих жизней. Потрясающе много калек, безногих, безруких, слепых. Всех их гостеприимно укрывают от человеческих взоров благословенные леса, пахнущие ладаном и перегноем»^[52].

Большая часть публикаций в «Красной нови» в 1924-м и в первой половине 1925 года относится к конармейскому циклу. Включая «Пана Аполека», меньше чем за полтора года в журнале было помещено в общей сложности 19 рассказов из книги «Конармия».

Именно на этих рассказах больше всего сосредотачивается критик Воронский в монографической статье, посвященной Бабелю. Он писал:

«Бабель начал печататься всерьез совсем недавно: меньше года. У него еще нет ни одного сборника: его вещи разбросаны в разных журналах. Объем напечатанного пока очень не велик. Но едва ли будет преувеличением сказать, что в текущем литературном году художественная проза пройдет под знаком Бабеля. За ним усиленно следят, его усиленно читают. Написано немало критических статей и отзывов и уже закипают в связи с ним страстные литературные и нелитературные споры. Это вполне естественно: во внимании и в интересе к этому писателю нет ничего подогретого, искусственного. <…> Про Бабеля можно сказать лишь одно, что его считают „попутчиком“, — к кружкам он не принадлежит. Говорят и пишут о нем не для рекламирования какого-нибудь кружка, а потому, что он чрезвычайно талантлив, своеобразен, что его произведения несомненно заражают. Бабель — новое достижение послеоктябрьской советской литературы…»^[53]

По мнению Воронского, суть художественной манеры Бабеля выявляется путем сопоставления «Конармии» с «Войной и миром» Л. Толстого:

«Толстой дал синтетическую, полную картину русского общества и армии 1812 года снизу доверху, Бабель ограничил себя тем, что из Конной армии выбрал и воссоздал ряд типов, лиц, случаев для того, чтобы с их помощью в образах выразить свое художественное мироощущение. Эти лица, случаи, события он описывал не всесторонне, выделяя типическое, а брал их только с одной какой-нибудь стороны. Толстой действовал прежде всего, хотя и не исключительно, как художник-наблюдатель, Бабель — как импрессионист, хотя у него реалистический глаз наблюдателя силен всюду»^[54].

Воронский выстраивает защиту Бабеля, приводя аргументы, увязывающие послевоенную политическую ситуацию с задачами художественной литературы:

«Конармия» Бабеля не преследует непосредственно агитационных целей (выделено Воронским. — Авторы). О нашей армии писали почти исключительно в митинговом духе. И этот тон был единственный и допустимый в условиях, в которых находилась республика Советов. Самая тщательная осмотрительность должна сохраняться и по сию пору, но все же относительно мирный период развития дает некоторые возможности и для иного подхода, когда с художника можно требовать не только любви и горячей преданности к Красной армии, но и художественно-правдивого изображения ее. Агитационный подход верно говорил о нашей армии, но он не углублялся, не изучал художественно быта нашей армии. В «Конармии» Бабеля есть такие бытовые подробности, которые раньше освещались мало: разгром раки св. Валента, Кудря, резавший еврея, эскадронная дама Сашка, мстительный Прищепа, баловство «для смеху» казаков над «пешками» в окопах и т.д. Делать отсюда выводы о политической вредоносности рассказов Бабеля, не вводя эти подробности в общее художественное мировосприятие писателя, значит из-за деревьев не видеть леса. <…>

«Конармия» Бабеля не есть конармия Буденного. Писатель не имел в виду дать всестороннюю художественно точную эпопею действительности конармии путем выделения основного ее духа и свойств <…>. Поэтому все указания на то, что в «Конармии» Бабеля нет подлинных коммунистов, сковавших армию пролетарской дисциплиной, что, помимо эскадронных дам Сашек, в конармии были иные и не дамы, и не эскадронные, а товарищи, что армия не показана в боях и т. д., — все эти и подобные указания могут быть верны, или неверны, или отчасти верны, но бьют мимо цели^[55].

Из всего сказанного критик делает концептуальный для своего времени вывод: «Бабель больше наш, чем многие иные, старательно наклеивающие на свои вещи ответственный ярлык коммунизма и пролетарского искусства»^[56].

Первая атака на «Конармию»

Под «нелитературными спорами» Воронский подразумевал нападки на «Конармию» со стороны бывших руководителей Первой конной. Он писал, что как редактору «Красной нови», где печатались многие конармейские рассказы, ему

«пришлось выслушать ряд самых жестоких упреков от некоторых виднейших военных работников в Красной армии. <…> Писателю ставили в вину, что в его миниатюрах дана не конная армия, а подлинная махновщина, что местами — это пасквили и поклеп на конармию, что так может писать о нашей армии только белогвардеец и заведомый контрреволюционер и т.д.»^[57].

Инициаторами полемики вокруг «Конармии» выступили К.Е. Ворошилов и бывший секретарь Реввоенсовета Первой конной С.Н. Орловский^[58], который и был настоящим автором текстов, подписанных С.М. Буденным^[59]. Нелитературной критике подверглись только те рассказы, которые печатались на страницах «Красной нови». Следовательно, критика эта была направлена не только против автора «Конармии», но и против редактора журнала^[60]. Последний факт подтверждается самим названием помещенной в журнале «Октябрь» заметки Буденного «Бабизм Бабеля из „Красной нови“» и ее последним абзацем, обращенным непосредственно к Воронскому. Заметка Буденного выражает квинтэссенцию нападок на конармейские рассказы:

Под громким, явно спекулятивным названием: «Из книги Конармия», незадачливый автор попытался изобразить быт, уклад и традиции 1-й Конной Армии в страдную пору ее героической борьбы на польском и других фронтах^[61].

Для того чтобы описать героическую, небывалую еще в истории человечества борьбу классов, нужно прежде всего понимать сущность этой борьбы и природу классов, т. е. быть диалектиком, быть марксистом-художником.

Ни того, ни другого у автора нет.

Поэтому для него не важно, как и почему и за что сражалась, будучи величайшим орудием классовой борьбы, 1-я Конная Красная Армия. Несмотря на то что автор находился в рядах славной Конной Армии, хотя и в тылу, он не заметил, и это прошло мимо его ушей, глаз и понимания, ни ее героической борьбы, ни ее страшных нечеловеческих страданий и лишений. Будучи от природы мелкотравчатым и идеологически чуждым нам, он не заметил ее гигантского размаха борьбы.

Гражданин Бабель рассказывает нам про Конную Армию бабьи сплетни, роется в бабьем барахле-белье, с ужасом по-бабьи рассказывает о том, что голодный красноармеец где-то взял буханку хлеба и курицу; выдумывает небылицы, обливает грязью лучших командиров-коммунистов, фантазирует и просто лжет.

Громкое название автору, очевидно, понадобилось на то, чтобы ошеломить читателя, заставить его поверить в старые сказки, что наша революция делалась не классом, выросшим до понимания своих классовых интересов и непосредственной борьбы за власть, а кучкой бандитов, грабителей, разбойников и проституток, насильно и нахально захвативших эту власть.

Это старая песня господ Сувориных, Милюковых, Деникиных и пр., которые в свое время до хрипоты кричали, писали и шипели по поводу грубо-оголтелого, вонючего, ненавистного им мужичья, но которые поняли глупость и перестали.

Меня не это удивляет, меня удивляет то, что как мог наш советский художественно-публицистический журнал, с ответственным редактором-коммунистом во главе, в 1924 г. у нас в СССР допускать петь подобные песни, не проверив их идеологического смысла и исторически правильного содержания.

Гр. Бабель не мог видеть величайших сотрясений классовой борьбы, она ему была чуждой, противной, но зато он видит со страстью больного садиста трясущиеся груди выдуманной им казачки, голые ляжки и т. д. Он смотрит на мир «как на луг, по которому ходят голые бабы, жеребцы и кобылы»^[62].

Да, с таким воображением ничего другого, кроме клеветы на Конармию, — не напишешь.

Для нас все это не ново, что старая, гнилая, дегенеративная интеллигенция грязна и развратна. Ее яркие представители: Куприн, Арцыбашев (Санин) и другие — естественным образом очутились по ту сторону баррикады, а вот Бабель, оставшийся благодаря ли своей трусости или случайным обстоятельствам здесь, рассказывает нам старый бред, который преломился через призму его садизма и дегенерации, и нагло называет это «Из книги Конармия».

Неужели т. Воронский так любит эти вонючие бабье-бабелевские пикантности, что позволяет печатать безответственные небылицы в столь ответственном журнале; не говорю уже о том, что т. Воронскому отнюдь не безызвестны фамилии тех, кого дегенерат от литературы Бабель оплевывает художественной слюной классовой ненависти^[63].

Подоплека нападок на Бабеля со стороны Буденного, которая доходила до личных оскорблений, ясна — его рассказы не укладывались в легенду о Первой конной армии, которая в то время активно формировалась.

Критика литературная встретила конармейские рассказы Бабеля куда более благосклонно, в большинстве своем восторженно. Вслед за Воронским «Конармию» хвалили и Як. Бенни, и напостовец Г. Лелевич, и пролетарский критик Г. Якубовский, и марксист Г. Горбачев, и лефовец Шкловский, и участник группы «Перевал» А. Лежнев… Если кто-то из критиков и поругивал Бабеля за «идеологию», то почти все сходились в высокой оценке его как выдающегося мастера слова и новатора литературного стиля.

«А белого коня не забуду»

Неожиданное развитие получила полемика вокруг одного из конармейских рассказов — «История одной лошади». Она заслуживает отдельного повествования.

Всем, кто знаком с «Конармией» Бабеля, памятен рассказ о том, как начдив шесть Савицкий отобрал у командира первого эскадрона Хлебникова белого жеребца. Прототипами Савицкого и Хлебникова были С.К. Тимошенко и С. Мельников, которым в первых публикациях были оставлены их настоящие фамилии, более того, рассказ так и назывался — «Тимошенко и Мельников». Взамен белого коня Мельников получил «вороную кобыленку неплохих кровей, с гладкой рысью», но «написал в штаб армии прошение о возвращении ему лошади. Начальник штаба наложил на прошении резолюцию: „Возворотить изложенного жеребца в первобытное состояние“», после чего Мельников разыскал смещенного к тому времени и отправленного в резерв начдива. Но вернуть коня у него не получилось, и в отчаянии он написал заявление о выходе из партии.

«Коммунистическая партия, — было сказано в этом заявлении, — основана, полагаю, для радости и твердой правды без предела и должна также осматриваться на малых. Теперь коснусь до белого жеребца, которого я отбил у неимоверных по своей контре крестьян, имевший захудалый вид, и многие товарищи беззастенчиво надсмехались над этим видом, но я имел силы выдержать тот резкий смех, и, сжав зубы, за общее дело выходил жеребца до желаемой перемены, потому я есть, товарищи, до белых коней охотник и положил на них силы, в малом количестве оставшиеся мне от империалистической и гражданской войны, и таковые жеребцы чувствуют мою руку, и я также могу чувствовать его бессловесную нужду и что ему требуется, но несправедливая вороная кобылица мне без надобности, я не могу ее чувствовать и не могу ее переносить, что все товарищи могут подтвердить, как бы не дошло до беды. И вот партия не может мне возворотить, согласно резолюции, мое кровное, то я не имею выхода, как писать это заявление со слезами, которые не подобают бойцу, но текут бесперечь и секут сердце, засекая сердце в кровь…»

В партии Мельников остался и не «заговаривал больше о сумасбродном своем заявлении, но через неделю поехал в Ровно, освидетельствовался во врачебной комиссии и был демобилизован как инвалид, имеющий шесть поранений».

В первых публикациях у рассказа было такое окончание: «Так лишились мы Мельникова. Я ужасно был этим опечален, потому что Мельников был тихий человек, похожий на меня характером. У него одного в эскадроне был самовар. В дни затишья мы пили с ним горячий чай. И он рассказывал мне о женщинах так подробно, что мне было стыдно и приятно слушать. Это, я думаю, потому, что нас потрясали одинаковые страсти. Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони». Это же окончание, за исключением фамилии героя, сохранилось и в первых изданиях «Конармии». В 1930-е годы самый финал рассказа стал более лаконичным: «Нас потрясали одинаковые страсти. Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони».

«История одной лошади» оказалась одним из «обвиняемых» рассказов. Прежде всего Бабелю вменялось в вину описание «помещичьего житья» (С. Орловский) одного из лучших командиров кавалерии, коммуниста Тимошенко, который «имел при себе 12 собственных лошадей и казачку Павлу в качестве наложницы»^[64]. О том же говорилось и в проекте доклада К.Е. Ворошилова в ЦК, составленном для него А.И. Тарасовым-Родионовым^[65].

Именно за описание Тимошенко в этой новелле Бабель оправдывался в письме, адресованном редакции журнала «Октябрь»:

В 1920 году я служил в 6-й дивизии I Конной армии. Начдивом 6-й был тогда т. Тимошенко. Я с восхищением наблюдал его героическую, боевую и революционную работу. Прекрасный, цельный, этот образ долго владел моим воображением, и когда я собрался писать воспоминания о польской кампании, я часто возвращался мыслью к любимому моему начдиву. Но в процессе работы над моими записками я скоро отказался от намерения придать им характер исторической достоверности и решил выразить мои мысли в художественной белллетристической форме. От первоначальных замыслов в моих очерках осталось только несколько подлинных фамилий. По непростительной моей рассеянности, я не удосужился их вымарать, и вот к величайшему моему огорчению — подлинные фамилии сохранились случайно и в очерке „Тимошенко и Мельников“, помещенном в 3-й книге журнала „Красная новь“ за 1924 г. <…> Излишне говорить о том, что тов. Тимошенко не имеет ничего общего с персонажами из моего очерка. Это ясно для всех, кто сталкивался хотя бы однажды с бывшим начдивом 6-й, одним из самых мужественных и самоотверженных красных командиров^[66].

Конечно, не по рассеянности и вовсе не из-за спешки Бабель оставил в «Красной нови» подлинные фамилии героев, вероятнее всего, он и не стал бы их менять, если бы не нападки на его «Конармию»^[67]. Но вот неподдельное восхищение Тимошенко у Бабеля действительно вызывал, об этом свидетельствуют и записи в походном дневнике, и первоначальные наброски к «Конармии», которые приводились в предыдущей главе, и его образ, выведенный в другом конармейском рассказе — «Мой первый гусь». Да и в новеллах «История одной лошади» и «Продолжение истории одной лошади» начальник шестой кавдивизии обрисован с явной симпатией. Только этот образ не укладывался в шаблонные представления руководства Первой конной о герое Гражданской войны.

А вот за командира эскадрона Мельникова «заступиться» было некому, и, например, Орловский приведенный выше финал рассказа рассматривает только как характеристику, данную автором самому себе^[68]. Как бы то ни было, в изданиях «Конармии» появились две вымышленные фамилии: Тимошенко стал Савицким, а Мельников — Хлебниковым. Случилось так, что в Конармии служил человек и по фамилии Савицкий (начальник штаба 14-й дивизии), но никаких неприятностей у Бабеля в связи с этим не возникло.

С. Мельников объявился сам. Третий номер журнала «Красная новь», где были напечатаны рассказы о Тимошенко, Мельникове и белом коне, вышел примерно в апреле-мае 1924 года. В это время, может быть, чуть раньше или чуть позже, Мельников оказался в Берлине, в советском торгпредстве. Как он там очутился, что с ним стало в дальнейшем, каким было его полное имя — все это пока остается, а скорее всего так и останется неизвестным.

Имя Мельникова самым неожиданным образом всплывает 8 июля 1924 года в письме Горькому от Марии Федоровны Андреевой, работавшей в ту пору также в советском торгпредстве в Берлине. Как заведующая фотокиноподотделом она занималась просмотром и отбором фильмов для приобретения и показа в СССР. Об одном из таких просмотров Андреева и написала Горькому. Речь шла об американском кинофильме «Король степей»:

Был у меня на днях случай — пожалела я очень, что тебя при нем не было.

Принесли мне на просмотр картину: главное действующее лицо — великолепнейший черный конь. Будто он вовсе дикий. Показано, как он свой косяк блюдет, как дерется с таким же диким конем белым, отбивая своих маток, причем драка настоящая, в кровь! Как он прячет свой косяк от покушений поймать со стороны людей и опять-таки — играет конь так, что полная иллюзия настоящей дикой лошадиной жизни, в горах, в лесу, в огромных долинах. <…>

Кончается картина тем, что человек благодарит коня за дружбу, за помощь, целует его в морду и отпускает на свободу. Конь бежит, ржет, лётом мчится к горам, стоит высоко-высоко на скале, ржет… Осматривается, поворачивает голову влево… вправо… И вдруг внизу, в долине видит своего друга. Опять ты ясно видишь, что конь думает, что в нем происходит борьба, и вдруг — он решается, он бежит к человеку, который сумел заставить его полюбить себя, которому он поверил.

Прибегает, кладет морду человеку на плечо, а у человека все лицо озаряется счастьем.

Кончилась картина. Смотрю, когда зажгли свет в просмотровой комнате, сидит за мной наш служащий Мельников, лицо залито слезами, и весь он дрожит, как конь этот черный.

— Что вы? — говорю ему. — Милый, что вы?

— Ох, М. Ф., голубушка, родная вы моя! Ведь вот этот конь совсем, как мой… которого отняли у меня… Только мой — белый был…

И рассказывает потом, как нашли они, солдаты Буденного, в каком-то помещичьем угодье под Польшей, замурованными в погребе две лошади; одна кобыла, а другая — вот этот белый конь. Только окошечко оставлено им было. Как они, солдаты, увидели свежую штукатурку, отбили ее. Как он, Мельников, сразу влюбился в коня и вымолил его себе. Как в один месяц выдрессировал его, тот слова слушался. Какой это был изумительный конь! Чистый конь — никогда не ляжет, если ему чистой соломы не постелили, как голубь белый. Сам его чистил, никого к нему не подпускал.

И вдруг случилось «несчастье» — об этом «несчастье» ты, должно быть, читал у Бабеля в «Красной нови»? Это тот самый Мельников, чудесный малый. Сейчас он, конечно, пообтесался немного, даже по-немецки говорит. Славная морда, такая круглая, русская. Волосы кудрявые, русые.

Всхлипывает, рассказывая, и — конфузится, басит, а у самого подбородок с ямочкой дрожит. Лет ему теперь, должно быть, 24–25.

— Вот четыре года прошло, а вспомнить не могу! Ведь какой конь, а он, Тимошенко, третирует его! Даже бил — один раз даже укусил его за это конь мой… Слава богу — убили его под Тимошенко, недолго он им владел!.. Разбередили вы меня картиной вашей, Мария Федоровна, опять душа болит! Будто не четыре года, а четыре дня прошло, ох господи!!

Вот тебе и коммунист!^[69]

Не исключено, что именно Андреева обратила внимание Мельникова на посвященные ему рассказы Бабеля.

В редакционном архиве «Красной нови» сохранилась машинописная копия письма Мельникова автору «Конармии» из Берлина от 4 июля 1924 года (то есть оно написано несколькими днями ранее, чем письмо Андреевой Горькому). Где мог находиться оригинал этого документа, сказать трудно. Маловероятно, но возможно, что в редакции сняли копию, а оригинал отдали Бабелю, и он пропал вместе со всеми бабелевскими бумагами после его ареста. Хотя логичнее было бы снять копию для автора, а оригинал оставить в редакции. И все же приведем письмо прототипа двух конармейских новелл целиком, потому что, как сказал бы авторский рассказчик «Конармии», «оно не заслуживает забвения»:

Уважаемый тов. БАБЕЛЬ,

Нижеподписавшемуся друзья указали в журнале «Красная новь» (книга 3-ья апрель-мая <sic!> 1924 г. (из книги Конармии) две статьи: ТИМОШЕНКО и МЕЛЬНИКОВ, на то место, где указано, что командир 1-го эскадрона МЕЛЬНИКОВ после неудачной попытки получить обратно от начдива в резерве ТИМОШЕНКО белого коня, страдая по нем и до того дошел, что подал заявление военкому Эскадрона о выходе из РКП(б).

Прежде чем указать Вам на неправдивость указанного Вами заявления, скажу пару слов о том, что мне никогда и в голову не приходило, что после затишья на красных фронтах кто-нибудь скажет несколько слов про жизнь скромного бойца-командира, и мне на первых порах как-то неловко было. Но слушая похвальные отзывы читателей «КРАСНОЙ НОВИ», где они особенно выделяли и подчеркивали Вас, тов. Бабель, с двумя статьями из книги Конармии ТИМОШЕНКО и МЕЛЬНИКОВ, я успокоился и даже, к стыду моему, подумал: а вот про город РОВНО, по взятии которого мне пришлось быть комендантом, и были чрезвычайно интересные дни, так как город был взят рано утром и жители не все пробудились, и пошли маленькие грабежи, Вы ничего не написали. Мне тов. БУДЕННЫМ и ВОРОШИЛОВЫМ был дан строгий приказ прекратить грабежи и т. д., что и было сделано. Жаль только, что у меня нет воззваний и приказов, которые я писал к населению города РОВНО, но я помню главные места на память.

Можно бы рассказать в кратких словах про жизнь 1-го Эскадрона, который имеет много хорошего боевого прошлого с его знаменитым Кубанским взводом песенников. Ах, как это все было прекрасно.

А теперь, уважаемый тов. БАБЕЛЬ, прошу Вас исправить вкравшуюся ошибку в Вашей книге, ибо указание, что я подал военкому заявление о выходе из РКП(б) не соответствует истине, подобного заявления я военкому не подавал, были только горячие споры о том, что Начдив, коммунист, отнимая у своего подчиненного командира коня, злоупотребляет властью и делает преступление, что и было указано в рапорте, поданном мною в Штаб Армии, на каковом и была действительно положена резолюция: «возвратить белого коня командиру 1-го Эскадрона МЕЛЬНИКОВУ».

Тов. Бабель, если Вы еще не закончили писать книгу о Конармии и Вам нужны материалы, то напишите мне или, вернее в письме поставьте ряд вопросов, которые Вас интересуют, и я с большим удовольствием на них по возможности отвечу. Простите, тов. Бабель, что вместо просьбы об исправлении ошибки — написал, быть может, и неуместное, большое письмо. Во всяком случае, нужен Вам материал или не нужен, прошу ответить мне по указанному ниже адресу, буду Вам очень благодарен.

Эх, тов. Бабель, славная, красивая и полная героизма была жизнь и работа, хотя и полна опасности в нашей непобедимой, прославленной Конармии, а белого коня не забуду пока буду жив.

С товарищеским приветом

С. Мельников^[70].

И письмо Мельникова Бабелю, и рассказ Андреевой о кинокартине «Король степей» в письме Горькому предшествуют как «ценной заметке» Буденного, так и ответу Бабеля в журнал «Октябрь», помеченному 19 ноября 1924 года. Но удивительнее всего то, что в заметке бывшего командарма не названо никаких имен участников Первой конной, а в ответ на огульные и совершенно неконкретные обвинения Бабель оправдывался за конкретный рассказ и сохранение подлинной фамилии красного командира.

С.Н. Поварцов приводит такой эпизод, рассказанный ему Исааком Лившицем:

«Буденновский начдив С. К. Тимошенко <…> был взбешен, прочитав рассказ „Тимошенко и Мельников“, и как-то при случае поделился с Охотниковым^[71], что убьет Бабеля к чертовой матери, попадись тот ему на глаза. Охотников же любил писателя и его книгу. И вот он решил помирить Тимошенко с автором известного произведения. Бабель тогда жил в Обуховом переулке, неподалеку от военной академии. Они явились туда средь бела дня. Бабель работал… Уже после говорил школьному товарищу: „И тут они входят ко мне в комнату. Вижу — впереди Тимошенко. Ну, думаю, надо хоть перед смертью молитву прочитать“.

Охотников их, конечно, помирил. А Бабель дал рассказу другое название»^[72].

Разумеется, это анекдот, автором которого скорее всего был сам Бабель.

Имя Мельникова последний раз появляется в 1930 году. В шестом номере журнала «Красная нива» были напечатаны его воспоминания о службе в Первой конной армии. В этих воспоминаниях есть совсем небольшая главка — «В перерыве между боями». Начинается она рассказом о том, что полки во время отдыха после боя можно было различить по их песням: «Кубанцы пели протяжно, стройно, мелодично. Пение их, однако, порою смахивало на церковный хор. Донцы пели лихо, с гиканьем и присвистом. Но особенно выразительно и очень своеобразно пели ставропольцы. Они вообще держались особняком, по-семейному». А конец главки вновь возвращает нас к рассказу «История одной лошади»:

«На бивуаке нужно было подумать о еде, о мытье, почитать газету, поговорить с местными жителями, поухаживать за своим боевым товарищем и другом — конем.

У меня был конь лучший в дивизии. Начальник дивизии давно на него зарился и не раз предлагал мне обмен.

— Не согласен! — коротко, но твердо отвечал я ему.

Тогда под предлогом, что его кони измучены большим переходом, начдив взял у меня моего коня на несколько часов — и не вернул, а прислал двух своих коней.

Все мои усилия получить коня обратно были напрасны, и я не могу описать до какой степени я страдал.

Я не мог забыть этой потери. Но рассказ Бабеля (в его “Конармии”) о том, будто я под влиянием этого случая подал заявление о выходе из партии, — неверен.

Созданная Лениным ВКП(б) была, есть и будет подлинным организатором, вождем и вдохновителем героизма масс»^[73].

Бабель, тем не менее, хотя и с самого начала не мог не знать о том, что Мельников не подавал заявления о выходе из партии, оставляет этот фрагмент в рассказе без изменений. Писатель пошел на заострение ситуации, чтобы яснее стала выстраданная героем мысль о «правде без предела».

© Е.И. Погорельская
© С.Х. Левин
© ООО «Вита Нова»

(продолжение следует)

Примечания

^[1] Литературное наследство. Т. 70: Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М., 1963. С. 475.

^[2] Славин Л. И. Фермент долговечности // Воспоминания о Бабеле. М., 1989. С. 8.

^[3] До этого, в январе — феврале 1923 года, заседания по подготовке первого номера журнала проходили в комнате Маяковского в Лубянском проезде.

^[4] Незнамов П. В. Маяковский в двадцатых годах // Маяковский в воспоминаниях современников. М., 1963. С. 370.

^[5] Шкловский В. Б. Человек со спокойным голосом // Воспоминания о Бабеле. М., 1989. С. 188.

^[6] РГАЛИ. Ф. 1723. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 125. Цит. по: Котова М. А., Лекманов О. А. В лабиринтах романа-загадки: Комментарий к роману В. П. Катаева «Алмазный мой венец». М., 2004. С. 257.

^[7] Перцов В. О. Маяковский. Жизнь и творчество. 1918–1924. М., 1976. С. 266.

^[8] Асеев Н. Н. Зачем и кому нужна поэзия. М., 1961. С. 301.

^[9] Незнамов П. В. Маяковский в двадцатых годах. С. 370.

^[10] Асеев Н. Н. Воспоминания о Маяковском // Маяковский в воспоминаниях современников. С. 422.

^[11] Незнамов П. В. Маяковский в двадцатых годах. С. 370.

^[12] Леф. 1923. № 4. С. 88.

^[13] См.: РГАЛИ. Ф. 2852. Оп. 1. Ед. хр. 403.

^[14] В настоящее время автограф находится в личном фонде Л. Ю. Брик и В. А. Катаняна (см.: РГАЛИ. Ф. 2577. Оп. 1. Ед. хр. 1455).

^[15] Незнамов П. В. Маяковский в двадцатых годах. С. 370.

^[16] Маяковский В. В. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 13. М., 1961. С. 222.

^[17] Там же. С. 233.

^[18] Маяковский В. В. Полн. собр. соч. Т. 12. М., 1959. С. 328–329.

^[19] Цит. по: Катанян В. А. Маяковский. Хроника жизни и деятельности. 5-е изд., доп. / Под ред. А.Е. Парниса. М., 1985. М., 1985. С. 257.

^[20] См.: Поварцов С. Н. Быть Бабелем. Краснодар, 2012. С. 32.

^[21] В 1927 году Маяковский находился в Париже с 29 апреля по 9 мая, известно его выступление в кафе «Вольтер» 7 мая; в 1928 году он был там с 15 октября по 3 декабря и вновь выступал в кафе «Вольтер» — 7 ноября (см.: Катанян В. А. Маяковский. Хроника жизни и деятельности. С. 385–387, 444–446).

^[22] Выступление Маяковского, о котором рассказал В. Андреев, проходило недалеко от Потсдамерплац на Лейпцигерштрассе. В тот же приезд в Берлин состоялся еще один вечер Маяковского в помещении Торгпредства на Линдерштрассе, также запомнившийся Андрееву, так как на этом вечере он сам выступал вместе с Маяковским.

^[23] Борис Ш. (Шенфельд Б. М.). Вечер Владимира Маяковского // Накануне (Берлин). 1924. 4 мая.

^[24] Катаев В. П. Алмазный мой венец. Повести. М., 1981. С. 210.

^[25] Гопп Ф. И. В те недавние времена // Звезда. 1975. № 8. С. 175.

^[26] Кирсанов С. И. Что помню // Книжное обозрение. 1997. 28 окт.

^[27] Маяковский В.В. Полн. собр. соч. Т. 13. С. 220.

^[28] См.: Спектор У.М. Маяковский и Бабель // Вечерняя Одесса. 1983. 3 сент.

^[29] Там же.

^[30] См.: Катанян В.А. Маяковский. Хроника жизни и деятельности. С. 345.

^[31] Гехт С.Г. Избранное. Одесса, 2010. С. 298–299.

^[32] Цит. по оригиналу, находящемуся в частном собрании.

^[33] ОР ГТГ. Ф. 176. Ед. хр. 36. Л. 11.

^[34] Правильнее: tout passe, tout case, tout lasse — ничто не вечно (фр.).

^[35] Из переписки Ю.К. Олеши с В. Э. Мейерхольдом и З. Н. Райх / Публ. Э. Гарэтто и И.Б. Озёрной // Минувшее: Исторический альманах. Вып. 10. Париж, 1990. С. 146.

^[36] Чуковский К.И. Дневник. 1922–1935. М., 2011. С. 399.

^[37] Мейерхольд Вс. Э. Статьи, письма, речи, беседы: В 2 ч. М., 1968. Ч. 2. С. 221.

^[38] Луначарский А. В. Жизнь и смерть // Комсомольская правда. 1930. 20 апр.

^[39] В. В. Полонская — в то время актриса МХАТа и жена актера М. М. Яншина; она была последним человеком, видевшим Маяковского живым.

^[40] Всероссийская ассоциация пролетарских писателей.

^[41] Владимир Ермилов в 1928–1932 годах был секретарем Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП). В предсмертном письме Маяковского речь идет об одном из лозунгов к спектаклю «Баня» в Государственном театре имени Вс. Мейерхольда: «Сразу / не выпарить / бюрократов рой. / Не хватит / ни бань / и ни мыла вам. / А еще / бюрократам / помогает перо / критиков — / вроде Ермилова…»

^[42] Маяковский В.В. Полн. собр. соч. Т. 13. С. 138.

^[43] См.: Вайскопф М. Я. Между огненных стен: Книга об Исааке Бабеле. М., 2017. С. 114, 444.

^[44] Там же. С. 444. Стоит все же пояснить, что и для Маяковского, и для Бабеля — это, скорее, образ: оба получали неплохие гонорары, другое дело, что обоим приходилось обеспечивать не только себя.

^[45] См.: Жолковский А.К. Белая кляча судьбы, рыцарь Галеот и наука страсти нежной (Еще раз об интертекстах к «Гюи де Мопассану» И. Бабеля) // Исаак Бабель в историческом и литературном контексте: XXI век: Сборник материалов Международной научной конференции в Государственном литературном музее 23–26 июня 2014 г. М., 2016. С. 222; Вайскопф М.Я. Между огненных стен. С. 108.

^[46] См.: Вайскопф М.Я. Между огненных стен. С. 444.

^[47] См. также: Там же. С. 445.

^[48] См.: Freidin G. Two Babels — Two Aphrodites: Autobiography in Maria and Babel’s Petersburg Myth // The Enigma of Isaac Babel: Biography, History, Context. Stanford, 2009. P. 50.

^[49] Наблюдение Софи Бенеш; см. ее заметку о переводе в кн.: Babel I. Œuvres complètes. Paris, 2011. P. 20–21.

^[50] Мопассан Г. де. Статьи о писателях. М., 1957. С. 32–33.

^[51] Горький М. Полн. собр. соч. Письма: В 24 т. Т. 15: Письма: июнь 1924 — февраль 1926. М., 2012. С. 200.

^[52] Там же. С. 633.

^[53] Воронский А.К. Литературные силуэты: I. И. Бабель // Красная новь. 1924. № 5. С. 277–278.

^[54] Там же. С. 285.

^[55] Там же. С. 284–285.

^[56] Там же. С. 289.

^[57] Там же. С. 284.

^[58] См.: РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 75.

^[59] См.: Орловский С. Н. На задворках Конармии: Критический этюд // РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 75. Л. 6–16.

^[60] Подробно см.: Парсамов Ю.В., Фельдман Д. М. Грани скандала: цикл новелл И. Бабеля «Конармия» в литературно-политическом контексте 1920-х годов // Вопросы литературы. 2011. № 6. С. 229–286. Исследователи считают, что атака на Воронского велась как на выдвиженца Троцкого.

^[61] Ни на каких «других фронтах» изображения Конармии в рассказах Бабеля нет, есть лишь немногочисленные ретроспективные экскурсы, связанные с судьбой некоторых персонажей.

^[62] Сильно искаженная цитата из рассказа «История одной лошади» («Тимошенко и Мельников»): «Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони».

^[63] Буденный С. М. Бабизм Бабеля из «Красной нови» // Октябрь. 1924. № 3. С. 196–197.

^[64] Орловский С.Н. На задворках Конармии // РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 75. Л. 13.

^[65] См.: Там же. Л. 17–27.

^[66] Октябрь. 1924. № 4. С. 223; Красная звезда. 1924. 21 ноября.

^[67] Позднее Бабель стал осторожнее и в отдельных публикациях своих конармейских рассказов. Так, в первой публикации новеллы «Переход через Збруч» в «Правде» 3 августа 1924 года и в повторной публикации в № 3 «Красной нови» за 1925 год начдив шесть носит фамилию Савицкий.

^[68] См.: Орловский С.Н. На задворках Конармии // РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 75. Л. 8.

^[69] Мария Федоровна Андреева. Переписка, воспоминания, статьи, документы, воспоминания о М.Ф. Андреевой. М., 1968. С. 363–364.

^[70] РГАЛИ. Ф. 602. Оп. 1. Ед. хр. 1718.

^[71] О друге Бабеля Якове Осиповиче Охотникове см. в десятой главе.

^[72] Поварцов С.Н. Быть Бабелем. С. 19–20.

^[73] Мельников С. Первая конная: Из воспоминаний бойца // Красная нива. 1930. № 6. С. 7.