ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Ромка Казик был сыном полка. Настоящим. У него было две медали. Настоящих. И удостоверения на его имя. Они хранились у директора, и когда ребята просили, он брал на время, и они, благоговейно подержав их в руках, возвращали хозяину. Иногда его просили надеть их, и он привычно цеплял медали на рубашку. Это было здорово!

Виктор Богданович

ЗАВОДНОЙ ПОРОСЕНОК
(повесть в рассказах)

(продолжение. Начало в №8-9/2021 и сл.)

ЖАЯ

— Кузякин, у тебя и фамилия опереточная какая-то, и ведешь ты себя соответственно… — Августа Яковлевна умела быть и строгой, и насмешливой, и участливой… Сейчас она явно издевалась над Кузякиным, который строил угрожающие зверские рожи кому-то из пацанов и выглядел полным дураком. — Ты понял, что я сказала?

Кузякин молчал.

— Кто еще «понял»? — ехидно повернулась она к классу. Все дружно молчали, ожидая продолжения. Потому что ЖАЯ (была у нее такая кликуха, необидная, потому что это просто первые буквы ее фамилии-имени-отчества, фамилия у нее была Жданова), если дети чего не знали (а не знали они ничего) на все свои вопросы всегда сама подробно отвечала и рассказывала много чего интересного. — Так почему я назвала фамилию Кузякина опереточной?

— А что это такое — «опереточная»? — спросила кто-то из девчонок.

— Есть такой театр — театр оперетты. Там ставят веселые музыкальные спектакли. А в них всегда есть комический персонаж, ну … такой дурачок, который вечно попадает в неловкие ситуации, потому что ведет себя несоответственно. Вот над ним все и смеются. Когда человек, вот как Кузякин, ведет себя таким образом, он и выглядит как дурачок. Еще и потому, что сам не понимает, что выглядит смешно.

— А почему фамилия «опереточная»? — не унималась Мушкова. — Что, всех дурачков в оперетте Кузякиными зовут?

Класс дружно и с удовольствием заржал — Кузякина не любили.

— Да нет, — улыбнулась ЖАЯ, — фамилии у таких персонажей разные, но, как правило, с какой-нибудь закавыкой, с изюминкой… Вот и у Кузякина есть в фамилии какой-то улыбчивый… оттенок… Тут тебе слышится и Кузя, и мякина, и…

— Кизяк! — подсказал сам Кузякин.

Все опять засмеялись.

— Ну и кизяк тоже, — с улыбкой подхватила Августа Яковлевна. — В общем, говорящая фамилия. И, хоть и смешная, но в целом — симпатичная. Поэтому тебе, Кузякин, нужно вести себя так, чтобы ты вызывал симпатии, а не насмешки. Не надо кривляться, у тебя выходит не смешно, а неловко как-то… Ну зачем тебе выглядеть дурачком? — И повернулась к классу. — Одна из главных задач в вашей жизни — и быть, и выглядеть умными. Вот и набирайтесь ума.

Нет, все же Августа была классная воспитательница. Она была еще довольно молодая и незамужняя, хоть и конопатая, но симпатичная. И когда за ней стал «ходить» физрук школы, все очень обрадовались. Это был здоровый, крепкий парень. Правда, без одного глаза. Но он всем нравился. Особенно пацанам — у него был мощный немецкий, трофейный, мотоцикл. И он на нем приезжал в детдом. И пока ожидал Августу, катал тех, кто постарше, на заднем сиденье.

Однажды Женька раздухарился и когда физрук на скорости съезжал рядом с горки, он на ходу запрыгнул на заднее сиденье — мотоцикл резко вильнул и оба чуть не грохнулись на камни… Физрук чудом удержал машину, вырулил и остановился. Он никому, даже Августе, ничего не сказал про этот случай. Но это был последний раз, когда Женька ездил на его мотоцикле. Физрук больше ему не предлагал покататься, а сам Женька и не подходил, чувствовал себя виноватым.

А с Августой Яковлевной они поженились. И все были этому рады.

Еще Женька вспомнил… Однажды она прочитала им рассказ Лавренева «Сорок первый». Потом Женька не раз его перечитывал, пытался до конца понять, что хотела ЖАЯ втолковать им, когда объясняла про классовое чутье и долг, который выше любви, но при этом как-то грустно добавила, что если убить любовь даже во имя идеи, что-то можно убить в себе самом. И сказала это даже не им, а как-то так задумчиво, в пространство… И все — и девки, и пацаны — притихли, сидели и думали про непонятно что. И было грустно.

А еще она подробно объясняла эпизод про то, как жрали плов, давясь и рыгая, голодные красногвардейцы, дорвавшись до еды… И как по-человечески, сдержанно ел белый поручик, хотя был такой же голодный, как и остальные. И Марютка увидела себя и своих товарищей со стороны, его глазами…

— …Может быть, именно в этот момент и зародилась ее любовь к Говорухе-Отроку… — опять задумчиво, словно самой себе, сказала Августа.

Потом, спустя годы, читая «Сорок первый», он все искал эпизод, где «по-человечески» ест поручик, но так и не отыскал. Возможно, ЖАЯ логически дофантазировала ситуацию, чтобы убедительней донести до ребят смысл того, что хотела втемяшить в темные их головы. И ведь получилось! Женька помнил это всю жизнь. И потом теми же словами объяснял сыновьям, что нужно сохранять самоуважение в любой ситуации, в любых условиях оставаться человеком.

А Кузякина после того случая долго звали КИзякин. Он поначалу обижался, а потом привык. Из детдома их выводили с ним вместе. В ремеслуху, ростовское РУ №8. Учиться на токаря. Кузякина взяли, а Женьку — нет. По зрению, нашли близорукость. А очков не было, и взять их было негде. Так с ним и расстались.

Много лет спустя кто-то из ребят рассказывал, что видел Кузякина в офицерской форме, не то капитана, не то даже майора. То ли это была форма военная, то ли милицейская. Но точно никто ничего не знал.

ПОБЕГ

Ромка Казик был сыном полка. Настоящим. У него было две медали. Настоящих. И удостоверения на его имя. Они хранились у директора и когда ребята просили, он брал на время и они, благоговейно подержав их в руках, возвращали хозяину. Иногда его просили надеть их и он привычно цеплял медали на рубашку. Это было здорово!

Все знали его историю. Когда Ромку привезли в детдом, то директор представил его на линейке и рассказал про медали и за что Ромку наградили. «За отвагу», это когда он доставил какое-то донесение во время боя, а «За воинскую доблесть» — за то, что вместе с медсестрой вытащил с поля боя командира. Одна бы она не смогла, а с Ромкой — спасли. Командир прямо в госпитале надел ему свою медаль, а когда пришел наградной приказ на Ромку, то поменял на такую же, новенькую.

А в полк Ромка попал случайно. Рота отца освобождала их городок и он успел забежать в родной дом. Мамки и братишки уже не было, погибли во время бомбежки, а Ромка кантовался по соседям. Отец попросил их и дальше подержать сына у себя и снова ушел на позиции, на которых полк закрепился сразу за околицей. На другой день Ромка пробрался в окопы искать отца, а того убило еще вчера. Ну, командир и оставил Ромку у себя, ординарцем. А получилось — своего будущего спасителя.

Про это уже потом он рассказывал ребятам. Вообще-то Ромку, когда командира с тяжелым ранением увезли в госпиталь, должны были определить в Суворовское училище, но почему-то направили в детдом. Он все ждал, что придет распоряжение и его переведут… Но уже почти год прошел, а Ромка все ждал…

Это все надо знать, чтобы понять, почему Женька и Витька Поляков сразу согласились сбежать из детдома вместе с Ромкой Казиком, когда тот предложил рвануть. До этого мысль о побеге возникала чисто теоретически — хорошо бы куда-нибудь на юг, где абрикосы… Витька очень любил именно абрикосы. Но всерьез побега не планировали. Потому что уже имели горький опыт и знали, что вряд ли что получится. А тут вдруг голова закружилась от такой вот возможности… Ромка объяснил, что хочет найти командира своего, который жил где-то тут рядом, в городе Шахты, и что тот обязательно устроит их всех троих в Суворовское училище. О таком будущем они и не мечтали, а тут — на тебе! Какой разговор? Конечно — айда!

На этот раз они продумали все до мелочей. Во-первых, запланировали на школьные костюмы поверх надеть спортивные шаровары и рабочие рубашки. Это надо было в дорогу, потому что по товарнякам и тамбурам будешь таким, что где-нибудь в городе сразу заметут. Заранее стали запасать продукты — хлеба и брикеты клюквенного киселя, которые заранее честно заработали у повара Степаныча, правда, парочку «свистнули»… Ну и, само собой, за день до ухода надергали морковки на плантации и огурцов. А Ромка взял у директора опять на показ свои медали и удостоверения («пацаны хотят посмотреть»…).

Прикинули, что смываться надо под вечер — персонал будет расходиться, и вообще везде уже кончится рабочий день — так что, пока хватятся, можно быть уже далеко. Заранее заготовили удобные «сидоры» вроде солдатского вещмешка, куда и загрузили продукты и полотенца. У Женьки котомка была потяжелее — он тащил с собой толстую книгу «Тихий Дон» — только начал читать и не мог оторваться.

Пацанам сказали, что после обеда рванут на рыбалку на дальний плес и сразу после обеда обходным маневром вышли на грузовую станцию и залезли в крытый тамбур какого-то длинного товарняка с углем, логично рассудив, что отсюда ему один путь — на большую дорогу, а там видно будет, по названиям станций определят — туда ли едут.

Состав сразу набрал ход и помчался без остановок — замелькали полустанки, станции, поселки, переезды… Сели расчетливо — вагон перед ними был крытый и угольную пыль встречным потоком из первых, открытых вагонов и платформ проносило мимо. Пригревало теплое осеннее солнце, встречный ветер упруго бил в лицо!.. Впереди маячила новая жизнь!

Остановок все не было и ребята уже с волнением посматривали на мелькающие названия станций… А когда так же без остановки они промчали мимо города Шахты, Ромка залергался — это же была цель их путешествия!.. Предстояло возвращаться обратно. Стали ждать первой же остановки, лучше — на большой станции, там легче будет сесть на встречный товарняк. Этой большой станцией оказалось Дебальцево, куда они приехали к вечеру.

Прошмыгнув мимо патрулей, ребята вышли на привокзальную площадь и пристроились в чахлом скверике, развернули свои припасы. Поели, попили из колонки и собрались на пути, искать попутный состав в сторону Шахт. Тут-то и взял их в кольцо милицейский патруль.

— Откуда будете, огольцы? — весело, но строго спросил сержант.

Ромка, считая себя главным, четко отрапортовал:

— Мы из детдома, направляемся в город Шахты, к моему командиру части, майору Заикину.

— Ишь ты!.. К твоему командиру части… Кто ж ты такой есть?

Ромка с достоинством отчеканил:

— Гвардии рядовой Роман Казик. Демобилизован. Награжден двумя медалями СССР.

— И где ж твои награды, гвардии рядовой?

— При мне.

— А ну, покажь!..

Роман раскрыл свой «сидор» и пока копался в нем, Женька успел подумать: «Вот дурак!.. Отберут — и хана этим медалям!..»

Но сержант ромкины награды осмотрел и спросил:

— И документ имеется?

— Так точно! — отрапортовал Ромка, но удостоверения не достал.

— Та-ак… — протянул сержант. — Это хорошо. А зачем к командиру?

— За направлением в Суворовское училище.

— А вы тоже с наградами?

— Нет… — ответил Ромка, — они со мной.

— Ага… Ну вот что, хлопцы…— сержант вернул Ромке медали. — Айда с нами в отделение, там решат — куда вас. Может, к твоему командиру, а, может, сразу в Суворовское… Пошли.

В отделении Женьку с Витькой усадили на скамью в предбаннике, а Ромку сержант увел в кабинет. Ждали с полчаса. Наконец они вышли и пока сержант о чем-то говорил с дежурным за стойкой, Ромка подошел к ребятам:

— Ну, в общем, пацаны, дело такое. Меня сейчас — в казарму ихнюю. А завтра — в Шахты, с сопровождающим, искать моего майора. А вас на ночь — в детприемник, а завтра решат — куда. Вот…

— Медали не отобрали? — спросил Женька.

— Еще чего! Не имеют права!

— Значит, расходятся наши дорожки… — уныло произнес Витька.

Ромка виновато промолчал.

Тут подошел сержант за Ромкой. Наскоро попрощались и остались ждать своей участи.

Измучились, ожидаючи. Раза по три в туалет сбегали. Наконец пришел какой-то гражданский мужик и повел их с собой. Шли по темным улицам Дебальцева недолго и остановились у железных крашеных ворот. Мужик постучал в калитку, ему ответили и впустили во двор, а потом провели в помещение. Дежурная воспитательница записала их и отвела в соседнюю, видно, пересыльную комнату, где стояло несколько кроватей.

— Ложитесь спать. Завтра разберутся.

— А ужина, что, не будет? — спросил Витька.

— Какой ужин?!. — возмутилась дежурная. — Ночь на дворе… Всё завтра. Спокойной ночи.

Когда вышла, Витька ругнулся:

— Вот зараза!..

Не успел закрыть рот, как дежурная вернулась с тарелкой, на которой лежали два яйца и два кусочка хлеба:

— Вот, заморите пока червячка …

— Спасибо… — успел вслед Женька.

— А что это такое — заморить червячка? — спросил Витька.

-У меня папа тоже так говорил, это чтоб не очень жрать хотелось… Обмануть живот…

— Вроде, как там какой-то червяк сидит, да? И жрать просит…

Женька между тем достал оставшиеся огурцы и они стали чавкать.

— О, вспомнил!.. — вдруг обрадовался Витька. — Я видел червяка у Жаркова… Он сел срать, а из него вдруг полез червяк… Здоровый такой… Мне стало жалко его и я сделал вид, что ничего не видел…

— Ну ты нашел, когда про это рассказывать!.. — возмутился Женька.

— Ну так к слову пришлось… — виновато объяснил Витька и они молча продолжили ужин.

Под утро Женька попросился в туалет. Туалет был во дворе. Дежурная спросонья отворила дверь:

— Идите уж оба, чтоб второй раз не вставать…

Пока Витька сидел в туалете, Женька подошел к калитке —закрыта только на задвижку… Тихонько отодвинул её и попробовал открыть калитку… Та легко поддалась.

В это время Витька вышел из туалета. Женька мотнул головой на калитку. Витька тут же подбежал.

— Стой на стрёме… Я сейчас! — и Женька проскользнул в дверь дежурки, где за стойкой похрапывала тетка. На цыпочках прошел в комнату, схватил оба «сидора» и так же тихо прокрался во двор.

Без скрипа и стука открыли калитку, так же тихо закрыли за собой…

Бежали квартала два и очутились на окраине городка. Слева уходил вдаль железнодорожный путь, а вдоль него прямо перед ними шла густая лесополоса. В нее и юркнули беглецы.

Белый бидон или узелок они заметили издали. Тетка окучивала грядки на участке между лесополосой и насыпью, а шмотки её находились у самых кустов. Стибрить — делать нечего!.. Надо было только подождать, пока она отойдет подальше. Они присели в лесопосадке. Заодно передохнули. Вблизи разглядели, что белое — это не бидон, а вообще какой-то пенек. Но шмотки и узелок с едой лежали рядом. Тетка шустро продвигалась и вскоре ушла к самой насыпи. Тут как раз загрохотал издали товарняк и Женька под шумок, пригнувшись к земле, быстро метнулся из кустов. схватил «тормозок» и тем же макаром вернулся.

— Не бзди! — зашипел Витька. — Она даже не шелохнулась…

Тут же развязали добычу: хлеб, картошка вареная, пучок лука-укропа и шматок сала…

— Сегодня тетка без обеда… — ухмыльнулся Витька.

— Ничего, она дома… — Женька сунул узел в свой вещмешок. — Айда отсюда!

И они спорым шагом двинули по посадке. У самого переезда сели-поели и узнали у стрелочницы, куда в эту сторону идут поезда.

— В эту сторону — на Харьков, а в ту, через Дебальцево — на север, аж в Москву, и на Шахты, а там — на юга, к самому морю, в Таганрог… У меня сестра там… — вздохнула немолодая уже, с одышкой, стрелочница в серой куртке и такой же косынке. — А вы сбегли откуда, небось?.. — безошибочно определила она. — Куда рвёте-то?

Тетку можно было не опасаться.

— На юг куда-нибудь… Где абрикосы… — мечтательно ответил Витька.

— Абрикосов захотели… Так это вам надо аж в Грузию или там в Армению пробираться… Только — вряд ли получится… — с сомнением размышляя вслух, поглядела на них стрелочница. — Вы вот что… Ждите — как встанет в ту сторону какой товарняк, так и цепляйтесь… А там уж… Куда кривая вывезет…Такие абрикосы, хлопцы… — грустно закончила стрелочница и достала флажки — с нарастающим грохотом приближался состав.

Пацаны для развлечения стали считать вагоны. Получилась разница в два вагона. Каждый был уверен, что его счет — правильный. Когда уже третий состав прогрохотал без остановки мимо, Женька достал книгу и уткнулся в нее, через минуту забыв обо всем.

Очнулся он от толчка Витьки:

— Гляди, кажись, останавливается… Как раз в ту сторону…

Состав медленно тащился мимо будки стрелочницы по заднему, третьему пути, тормозил, скрипя и покряхтывая, как старик, то и дело сталкиваясь вагонами и прокатывая этот грохот от начала до конца состава. Когда состав остановился, ребята пошли вдоль вагонов, высматривая крытый тамбур. Такой нашелся, они влезли в него и устроились на жесткой седушке с одной доской. Женьке не терпелось узнать, что там дальше с Мелеховым и он снова раскрыл книгу.

И не сразу заметил, что вагон потихоньку тронулся с места и состав двинулся в путь. Пролетело знакомое здание станции Дебальцево, которому Витька залихватски посвистел, и мимо опять понеслись поля, лесопосадки, копры, далекие терриконы… Тётки на огородах, разгибаясь, смотрели вслед из-под руки, пацанята махали с косогоров… Витька Поляков отвечал им веселым свистом. Но Женька всего этого почти не замечал, он запоем читал на ходу «Тихий Дон».

На какой-то станции состав держали так долго, что уже Женька закрыл книгу, и оба они успели посидеть орлом у насыпи — хорошо, что состав стоял где-то на задворках и вокруг никого не было.

Но только залезли в тамбур, как у вагона появились трое местных парней постарше.

— Эй!.. А ну вылазь! Что в мешке? Давай сюды!..

— Еще чего!.. — огрызнулся Женька. — Разогнался…

— Ах ты, гавнюк!.. Я тебе щас всю сопатку !.. — И пацан полез в тамбур.

— Врежь ему, Кузя! — крикнули снизу.

— Пусти ему, поганцу, юшку!

И тут состав дернулся назад, и сразу — вперед… И рывком начал движение. Женька понял — надо прямо сейчас его шугануть, ему ж прыгать надо, оставаться… А пацан уже схватил женькин «сидор» и пытался сорвать с плеча… Женька неудачно попытался стукнуть его коленом, но тот успел так двинуть Женьке в живот, что он аж загнулся… И тут Витька, стоявший сзади Женьки, шарахнул по башке парня доской, на которой они мостились в пути… Парень выпустил «сидор», попятился… Женька добавил ему, как учили ребята, между ног, тот упал, и Женька ударил ногой в грудь… Пацан сполз на ступеньки, матерясь и угрожая… Поезд ускорял ход, пацаны внизу бежали, что-то орали, один стал цепляться за ступени тамбура, собираясь влезть… Женька понял — тут не до крови, тут, если залезут, то на смерть… И он, что есть силы стал бить пятками по пальцам первого парня, который пытался вернуться в тамбур… Второй, норовил залезть, хватался за первого и мешал ему… И тогда Витька, толкаясь рядом с Женькой, со всей силы двинул первого ногой по морде… Оба парня сорвались под ноги третьему… Женька на всякий случай высунулся, держась за поручень, посмотреть — не цепляются они там на задние вагоны?.. Но им было не до этого — упали же на насыпь… Да и поезд уже набрал ход.

Возбужденные дракой, Женька с Витькой радостно перевели дух.

К вечеру они увидели море.

— Какой это город? — спросил у проходившей по насыпи девчонки Женька.

Та глянула на него, как на чумного:

— Таганро-ог…

— Молодец! Знаешь! — пошутил Витька шуточкой директора детдома.

— К морю как короче пройти? — спросил Женька.

— Так я туда…

— О! Подожди! Мы с тобой!.. — ребята спрыгнули со ступенек вагона и с трудом разогнули спины.

Девчонка довела их до поворота к морю и пошла своей дорогой, а пацаны побежали к воде. Вокруг никого не было и они, раздевшись донага, кинулись в воду…

Уже только ради этого стоило бежать из детдома!

Оба они видели море впервые… До этого Женька купался только в Дону да в новошахтинской речке Несветайке, которая воробью по колено, они бултыхались чуть ни каждый день до одурения … А тут!.. Они не вылезали из воды, наверное, около часа… А когда вылезли, то обнаружили, что возле их шмоток сидят три маленьких пацаненка. Вещи лежат нетронутые.

— Здорово, пацаны!.. — по-свойски приветствовал их Женька, готовый к неожиданностям, и поскорей натянул трусы. — Чего приуныли?

Пацаны молчали.

— Вы чего? Немые? — спросил Витька.

Один из пацанов дважды кивнул головой.

— Ох ты!.. — Витька даже замер. — А ты понимаешь, да? — это он к тому, что кивнул.

Тот похлопал себя по губам.

— По губам понимает…— сказал Женька, уже надевая костюм. Они спрятали грязную дорожную одежку в мешки. Женька достал остатки провизии и честно предложил пацанам, но те отказались. Женька с Витькой стали доедать теткину картошку и лук.

Солнце садилось за море… Они оба засмотрелись на эту никогда невиданную ими красоту…

— Ну, чего делать будем? Ночевать где-то надо…— сказал Женька.

— А давай прямо тут! Тепло же!.. Может, где-то лодки старые есть… Вообще, пройдемся, посмотрим…

— Давай так, присмотрим местечко, а потом прогуляемся в город.

Тут парнишка, который понимает по губам, стал что-то объяснять Женьке, определив в нем старшего. Как ни пытались, ни Женька, ни Витька не могли понять, что тот им мычал. Тогда один из этих пацанов взял Женьку за рукав и потащил за собой…

— Ну айда, раз так…— откликнулся Женька, и они всей гурьбой стали подниматься по косогору.

Наверху оказалась окраина города, какие-то беленые бараки. Почти в полной тишине, без крика и гвалта бегали младшие пацаны, девчонки и пацаны постарше играли в волейбол. Когда они подошли ближе, игра остановилась. Провожатые стали активно размахивать руками, говорить на своем языке. Подошел мужчина, который был судьей:

— Кто такие, ребята, откуда?

Не успел Женька раскрыть рот, как Витька встрял:

— А вы кто?

— Это детдом для глухонемых детей. Я воспитатель, Геннадий Алексеевич.

— Мы из новошахтинского детдома. Хотели море увидеть.

— И абрикосы… — опять встрял Витька.

— Ну, увидели?

— Увидели.

— Понравилось?

— Понравилось.

— А то, что сбежали — дураки. Ладно. До завтра переночуете у нас. Голодные?

— Да так…

— Понятно. — Он повернулся к парнишке, который привел их и что-то ему просигнализировал. — Идите с ним. В столовую. Что-нибудь от ужина осталось. Потом я вам покажу, где переночевать. А утро вечера мудренее.

Давешний пацан махнул им — позвал за собой.

Наутро, после завтрака их привели к директору детдома. Это была вся седая молодая еще женщина в строгом полувоенном костюме без одной руки. Без правой. Она уже всё знала и без всяких околичностей сказала:

— Хотите путешествовать дальше — скатертью дорога. Только ничего хорошего вас не ждет. Найдете на свою задницу приключений и всё. Мой совет — возвращайтесь обратно. Впереди у вас еще целая жизнь — будут вам и абрикосы, и жареные орехи. Подумать надо? Идите, думайте до обеда.

— А можно у вас остаться? — спосил вдруг Женька.

— Вот те на!.. — засмеялись директорша и вчерашний воспитатель. Женька забыл уже, как его зовут. — Вы же не глухонемые! Как разговаривать будете?

— Мы научимся! — горячо заверил Витька, искренне веря, что их сейчас оставят тут.

— Нет, ребята. Мы говорящих брать в детдом не имеем права. Да вы же счастливые — вы разговариваете!.. А эти ребята всю жизнь… — и она замолчала. И все помолчали.

Женька переглянулся с Витькой и вздохнул:

— Ладно, мы согласны. Только нагорит нам в детдоме…

— Ну… не без этого. Нашкодили — отвечайте. Да не бойтесь. Я поговорю с вашим директором. А сопроводит вас — вот, Геннадий Алексеевич. Он тоже там поговорит. Обойдется. Зато в море искупались. Понравилось?

— Ага!

— Ну, давайте так — оставайтесь до завтра. И идите, купайтесь до посинения… — улыбнулась она.

Купаться они пошли с теми же пацанятами, с которыми познакомились у моря. Только в другое место, там было оборудовано, и прыгать было откуда, с веревки, с дерева… С пацанятами подружились и даже как-то стали понимать друг друга.

Они же и провожали их на следующий день

ПЯТЫЙ УГОЛ

Ремонт в детдоме проводили каждый год, летом. Так было во всех детских домах, где воспитывался Жека. Все участвовали в этом — и воспитатели, и дети, и весь персонал. Понятно, было много всякой мелкой подсобной работы — красили кровати, перетаскивали мебель, девчонкам — подметать-прибирать, поднести чего… Короче, было суматошно и весело. Так что помогали в охотку.

В детдоме всегда было полно кошек и собак. С собаками, понятное дело, возились пацаны, а с кошками — девки. Однажды, когда под ремонт освободили не очень большую репетиционную залу в клубном корпусе, несколько пацанов лет по 10-12, поймали пятнистую крупную кошку и затащили её в эту комнату. Женька тоже был с ними. Решили пошугать эту кошку для смеху — пусть ищет пятый угол!

Закрыли все окна и дверь, стали в круг и давай её гонять… Она кинется в одну сторону — там её встречают топотом-криком, она в другую — то же самое, в третью — ногой ударили… Чем больше её шугали, чем сильнее она металась по кругу, тем более остервенело и злобно гоняли её пацаны… Бедное животное металось от одного к другому, но всюду натыкалась на крики и удары!..

Она уже стала кидаться на стены, срывалась, падала, но всюду её настигали удары ногами… Игра уже перестала быть игрой …

Жека крикнул:

— Хорош! Хватит уже!.. Открывай дверь!..

— Еще!.. Еще! — азартно орал кто-то из пацанов.

Дверь открыли, но кошка ничего не соображала — она продолжала метаться из стороны в сторону, а потом с разгону вдруг прыгнула и вцепилась в лицо одному из пацанов!.. Тот заорал! Когти расцарапали его морду до крови… Жека схватил кошку и не сразу смог оторвать её от пацана… Когда, наконец, оторвал и бросил на пол, она пулей вылетела в распахнутую дверь… Пацан держался за лицо и матерился во весь голос… Его отвели в изолятор, там разукрасили зеленкой и велели не умываться. Про кошку не признались, сказали — упал с велосипеда.

После того случая Жека задумался. Чего кошка кинулась Кулику в морду? Бегала-бегала мимо всех, а ему вцепилась в лицо? Почему? Специально Кулика выбрала? Так он колотил её не сильнее других…

А куда ж ей было деваться? Она просто обезумела от страха! И ей было всё равно, в кого вцепляться… Могла и в Жеку…

И вот тут ему впервые дошло: когда уже нет выхода, когда загнали в такое положение, что все равно, что с тобой будет — голова уже не соображает ты готов на всё, хоть на смерть…

«Наверно, и на фронте так было… — подумал он. — Когда деваться некуда, когда смерть — вот она, тогда бойцы кидались вперед, не щадя себя… Кому повезло — оставался жив…»

«Помирать, так с музыкой!..» — вспомнил и до конца понял Жека.

Через неделю детдомовский Ансамбль песни и пляски здорово выступил на областном смотре, они сами чувствовали — лучше всех, но все же объявления результатов на другой день ждали с нетерпением… И когда получили 1-е место, так заорали, что все вокруг заткнули уши!.. Но потом весь зал им аплодировал, понимали — заслуженно. Воспитатели во главе с директором тоже так обрадовались, что разрешили им до поезда погулять в городе, недалеко.

Жека откололся от всех и пошел один. Потому что всем ребятам Ростов был в диковинку, а для него — родной. И еще он хотел успеть забежать домой, к тёте Лизе.

По дороге Жека не удержался и зашел в гастроном, просто так, посмотреть, денег не было, да и покупать ему — что?..

Еще от входа он услышал злой визгливый голос:

— Гады!.. Суки!.. Волки поганые!.. Всех порешу!.. А-а-а!..

Посреди расступившейся толпы на полу зала вертелся мужичок в замызганном клифте. Это был инвалид — без ноги и, Жека потом разглядел, без руки. Костыль валялся в стороне, мужик крутился на боку, пытаясь достать, ударить ногой кого-либо из окружающих, но все шарахались от него и он никого не мог достать.

— Падлы!.. Всех вас надо к стенке!.. Суки!..

Люди смотрели на него и брезгливо, и с жалостью. Никто не знал, что делать… Наверно, уже вызвали наряд милиции.

Вдруг Жека услышал рядом, у прилавка:

— Чекушку!.. Быстро!

Какой-то мужик в черном бушлате, речник, наверное, протягивал продавщице деньги.

— Тут очередь, между прочим! — язвительно выкрикнула какая-то тетка.

— Заткнись! — не оборачиваясь, ответил мужик и бросил деньги на прилавок.— Чекушку, я сказал!

Продавщица метнулась к полке и поставила перед ним бутылку. Мужик одним движением свернул сургуч и пальцем ловко выковырнул из горлышка картонную пробку. В три шага подошел к инвалиду, взял его за шиворот и посадил на пол. Потом без всякой брезгливости сел с ним рядом и повернул голову к себе:

— Ну-ка, давай, браток, полечимся… Глотни-ка этой дряни!.. — и сунул ему в рот горлышко чекушки.

Несчастный инвалид, словно ребенок, припал к груди мужика в бушлате и судорожно стал пить водку, а тот придерживал бутылку, как младенцу, только без соски…

— Вот так мы их и спаиваем… — осуждающе произнес какой-то солидный мужчина.

— Это ты спаиваешь? — зло крикнула тетка с другой стороны круга. — От тебя, небось, глотка воды не дождешься!.. Ты когда кому хоть сто грамм поставил?..

— Не пьем, а лечимся!.. — хрипло хохотнул парень рядом с Жекой.

— Да-а… Довела жизнь человека…

— Такая жизнь… — понимающе сказал кто-то.

Жека не стал смотреть, что дальше. И так понятно — придет милиция, заметут в вытрезвитель, а завтра — что с ним делать!.. — отпустят и такая его жизнь пойдет дальше. Жеке было жалко этого инвалида, но он испытывал к нему неприязнь, хотя и понимал, что это западло.

На улицу вышел злой. «Жухрай…» — вдруг выскочило из памяти, это он недавно прочитал Николая Островского. Так подумалось про мужика в бушлате, почему-то шло ему это имя.

«Хорошо, когда встречается вот такой мужик… Надежный. Который поможет, даже если не просят. Жухрай…» — Жека даже вслух произнес это имя.

И почему-то вспомнил Аркадия Петровича. Единственный в детдоме, кроме директора, мужчина-воспитатель Компан тоже казался ему всегда надежным, защитником. Здоровый, крепкий, он и ходил как-то… увесисто, переваливаясь по-моряцки и выворачивая руки ладонями назад.

Жека не заметил, что шел быстро, резко, напролом, со злым выражением лица… И когда увидел, как от него шарахнулась женщина с маленькой девчонкой, то опомнился и остановился.

— А ну постой, керя!

Жеку враз окружили четверо пацанов, ростовская шпана.

— Кто такой? Куда гуляешь?

Жека понял — надо договариваться, иначе отмудохают — будь здоров…

— Детдомовский. — И сунул руку в карман.

— А чего это у тебя там? А ну покажь…

— Не мацай! Не купишь! — дернулся Жека и понял — договориться не получится.

И вдруг вспомнил ту кошку. Он её еще в магазине вспомнил, когда про инвалида сказали — «жизнь довела». «Ну вот и пятый угол…» — подумал Женька и сразу решил — первым в морду надо вцепиться этому, «атаману».

— Гляди-кось! — ощерился пацан в восьмиклинке. — Щас всех порвет! — пацаны загоготали. — Сам-то ростовский?

— С Лермонтовской… — ответил Жека, раз разговор пошел — есть надежда на мировую.

— Ну!.. Я ж говорю — свой! — миролюбиво сказал «атаман». — Ладно… Не бзди! Своих не трогаем!

— Кто бзди-ит?.. — ершисто ответил Жека, понимая, что драки не будет.

— Ладно! Чеши давай! Пока не передумали… — ответил пацан и они вразвалочку пошли дальше.

Жека перевел дух. Но четко понял — был готов на крайность.

Он еще раз понял и окончательно утвердился: когда некуда деваться, надо биться до последнего! Даже если погибать, то — с музыкой! Вцепляйся врагу в морду! Глотку рви, как бульдог! Ищи пятый угол, даже если его нет!

ДО ГРОБА

Альке снилась масленка. Когда её доставали из буфета и ставили на стол, в глаза сразу бросалась крышка. Потому что это была кучка грибов горкой. И её поднимали за верхний гриб как за ручку. А низ масленки был сделан так, как будто это плетеная коричневая корзинка. И получалась корзинка, полная грибов. Точь в точь, как на даче у дяди Саши, когда они всей семьей ездили к нему в гости и там ходили по грибы.

Стоило вспомнить доброе лицо соседа, как Алька тут же увидел дверь в их квартиру, крашеную темно-голубой краской, и почувствовал, как его вместе с другими людьми грубо отталкивают назад, от двери дяди Саши.

Немец был не очень здоровый, но какой-то твердый, жилистый. Он раскинул длинные руки, от стены до стены коридора и попятился назад, оттесняя толпу, в которой стоял и Алька. Их всех вызвали из квартир в коридор и допросили — кто что знает про дядисашину семью, сколько дней стоит взаперти их квартира?.. Никто ничего про них не знал, а уехали они дней пять назад. Немец отошел шага на четыре и с разбега впечатал подошву сапога чуть ниже ручки. Дверь не поддалась. «Доннер-веттер!..» — выругался немец, опять разбежался и плечом высадил дверь…

Это был уже не сон. Алька давно не спал. Он смотрел в дверной проем спальни на тускло освещенную стену коридора, а видел комнату соседской квартиры. Вместе с молчаливой толпой соседей он наблюдал, как два немца ходили по квартире дяди Саши и без всякого смысла лениво громили все подряд — отбрасывали стулья, опрокинули этажерку с книгами, вывалили на пол из шифоньера вещи, грохнули чем-то не то на кухне, не то во второй комнате… Ничего не взяли и ушли.

Алька вместе с соседями тоже зашел в разгромленную квартиру…Сколько раз он приходил сюда! И не в гости, а как к себе домой… И всегда его встречали чистота, уют и замечательные вкусные запахи. Алька стоял среди разгрома, учиненного немцами. «И чего им надо от дяди Саши? — недоуменно подумал он, — Старый совсем, тихий…» Алькина мама и соседки торопливо навели мало-мальский порядок — что поставили на место, что подняли и засунули на полки, сложили на диван — и послали Альку за дедом Степаном. Тот пришкандыбал наверх и двумя досками крест-накрест забил дверь дядисашиной квартиры. «Вишь ты, — бормотал он под нос, — партейных шукают… Герасимыч вовремя утёк. Однако, как ни бегай, а домой всё одно вернёсси… Дом — как магнит, тянет».

«Точно. Тянет… — горько подумал Алька, глядя в пустоту детдомовского коридора. — Еще как тянет…». Он почувствовал знакомое приближение тоски — слабость во всем теле, сосущее чувство голода и зябкость, хотя в спальне на этот раз было довольно тепло.

Раньше, когда он только попал в детдом, такое с ним случалось часто. Потом попривык, обжился, тоска приходила всё реже, обычно ночами, когда недавняя довоенная жизнь возникала неожиданно рядом настолько ясно, что казалось диким всё, что было реально — война, детдом, сиротство… Алька хватал зубами подушку, задыхаясь, глотал слезы, больше всего боясь, что кто-то из ребят застукает, увидит его слабость. Этого нельзя было допустить ни за что! Потому что в цене были бесшабашность, лихость, злость, даже жестокость! Но ни в коем случае не слабость! Тогда — прощай, всякое уважение… Будут шпынять, поручать всякую мелочевку, в лучшем случае — постоять на «атасе», когда другим, хоть и младше тебя, поручат более серьезное и опасное дело. А ты — слабак, твое место — сзади. Причем слезы от физической боли — это еще туда-сюда, а вот всякие переживания… Сопли… Нет… Молчать. Ни звука. Ни слезы… вслух.

Вдруг Алька замер… Прислушался… Он отчетливо услышал всхлип… Насторожился… Ребята спали: из угла от окна доносился мерный храп Дронова, в соседнем ряду посапывал Витька Поляков, за спиной Альки, как обычно, скрипел зубами Соколок… Показалось? Но тут на крайней койке возле двери снова сдавленно всхлипнул Женька-Шор…

Алькина тоска, так и не успев заполонить его душу, отступила. Жаркая волна сострадания и братской любви прихлынула к сердцу, растопила собственное горе.

— Жека, ты не спишь? — сдавленным шепотом спросил Алька.

Тот не ответил. Алька соскользнул с кровати и тихо приблизился к постели товарища. Секунду постоял, потом опустился на колени и склонился к самому женькиному лицу. Тот лежал с закрытыми глазами, рот был плотно сжат, но он, видно же было, не спал…

«Да не бойся ты!.. — хотелось сказать Альке, — Никому я тебя не «продам», я сам…» Но он ничего не сказал, а обнял Женьку и прижался своей щекой к его мокрой щеке.

Вздыхали, бормотали, вздрагивали во сне восьми-десятилетние дети войны… Что видели они в этих своих беспокойных снах?

Кто — сверкающие спицы велосипеда на разогретом асфальте…

Кто — зябкий туман над Старым Донцом…

Грохочущие в ночи колеса товарняков…

Наборную ручку самодельной «финки», повешенных на базарной площади, щедрый летний дождь…

— Я сейчас папку видел, — еле слышно прошептал Женька. — Как живого… — Его снова затрясло в беззвучном плаче и Алька сильно сжал его плечи.

— Это хорошо… Если снится — это хорошо! Нянечка Захаровна говорила, что если снится, значит — живой!.. Может, он у партизан… Или какое задание выполняет!.. — горячо шептал Алька, сам веря в то, что говорит.

— Ага… — прерывисто вздохнул Женька, успокаиваясь, и помолчав, уже спокойнее сказал. — У меня, знаешь, папка все умел! Мама все время на работе, она в суде работала… Так папа, хоть он и начальником каким-то был, а все дома делал — готовил, полы мыл, даже стирал. Меня купал… И дрова колол. Мы вместе с ним… Он принес мне такой маленький топорик… Скажет — «пошли на мороз греться!» — и мы шли к сараюшкам рубить дрова. Мы хоть и в городе жили, а во дворе у всех сарайчики маленькие были… А потом он меня на санках катал… Разгонится бегом и пустит санки вперед!.. А если я перевернусь кверх-тормашки, так и он тоже в сугроб прыгал, как в речку, «ласточкой»… Здорово!

Помолчали.

— Подвинься… Замерз… — Алька залез к Женьке под одеяло.

— У меня отец тоже добрый был. И строгий. Раза два так мне врезал!.. А за что — не помню… — Алька счастливо улыбнулся и понял, что Жека тоже улыбается.

Они молчали. Каждый думал о своем, но эти думы, это молчание незримыми нитями каждую секунду все плотнее, прочнее скрепляли их.

— А ты что любил пожрать дома?

Это была любимая тема всех пацанов, часто, сидя в полумраке комнат, вспоминали про то, кто что ел до войны.

— Пирожки, — сразу ответил Алька. — Только не дома, у нас был сосед, дядя Саша… Хороший мужик, мир-ровой!.. Так он лучше своей жены пирожки пёк, вку-уcные… С зеленым луком… А мама борщ варила — объедение!..

— А я дома жутко не любил «гоголь-моголь»…

— А что это — «гоголь-моголь»?

— Да это… Сырое яйцо, желток с сахаром… Его размешивали… Сестра Ленка намучилась со мной… Противно было… Я не любил. Выплевывал всё…

— Вот дурак был!.. — шепотом воскликнул Алька.

— А то! Мы до войны все дураки были… Столько всего было, а мы…

— Сейчас бы чего-нибудь из того, ага?

— Ага…

Алька замолк и стал вспоминать. Однажды зимой он был с отцом у него на работе. А потом еще с какими-то дядьками, товарищами отца, они ехали на легковой машине, поднимались на лифте — это было тоже интересно, в их доме лифта не было… Потом были в большой и красивой, но холодной квартире, еще не топили. Отец с товарищами, не снимая пальто, стояли вокруг стола, пили вино, много смеялись, о чем-то все вместе громко говорили… Альке дали большой вкусный бутерброд — большой кусок колбасы на большом куске вкусной горбулки. Он, конечно, ничего не понимал в разговоре взрослых, но смеялся вместе со всеми — было весело и хорошо!

Женька тоже вспоминал. Как отец брал его днем на работу в цирк. Сам уходил к себе в кабинет, а Женьку оставлял сидеть в зале возле манежа. А там репетировали разные артисты. И они брали его в манеж и давали поиграть — катали на невысоком моноцикле, он прыгал на батуте, бегал вместе с белыми пушистыми собаками, ездил даже на лошади с жокеем в обнимку, с жонглерами и клоунами болтался по манежу и просто по барьеру… Только когда укротители репетировали со львами или тиграми, отец его одного не оставлял в зале, постоят вместе, посмотрят и папа его уводил.

Жене очень нравилось это слово — «шапито». Что оно значило, он не знал, но когда рассказывал о цирке, то втайне гордился перед пацанами — они-то на репетициях в цирке никогда не бывали. Про цирк рассказывал, но особо не хвастал. И ему верили, чувствовали — не врет.

И еще вспоминал здоровенные мягкие бублики с маком, которые были в буфете, и еще франзольки, булки такие, вкусные…

Женька обнял Альку за шею. Еще вчера они были просто товарищами, как все в детдоме, без каких-то особых чувств друг к другу, но сейчас, в этой ночи Женька подумал, что Алька теперь ему — как брат родной, что ближе у него с этой минуты никого-никого на свете нет.

— Давай с тобой дружить… Навечно! До гроба!

— Давай! — радостным шепотом горячо отозвался Алька. — До гроба!

Они опять замолчали и крепче обнялись, ощущая родственную близость друг друга, словно прислушиваясь, как исчезает одиночество и приходит осознание силы и уверенности — теперь их двое, теперь они — вместе.

Заключив этот союз, они как бы переступили некую черту. Отныне они становились братьями. А это значило, что каждый теперь мог во всем рассчитывать на друга — на его кулаки, ботинки, кусок хлеба, на его верность и жертвенность. И каждый теперь был обязан думать о друге. Всегда и везде.

Неписаный детдомовский кодекс чести предполагал полную самоотдачу — биться рядом с другом в любой, самой жестокой драке, не съедать куска, не разделив другом, идти на любые жертвы, ложь, хитрость, лишь бы отвести беду от друга, спасти, выгородить, защитить.

Вообще так было и до того: если где-то в городе, куда все они почти ежедневно отправлялись на промысел, кто-то попадал в беду — поймали там на воровстве или драка какая — а рядом случайно оказывался кто-то из детдома, он, не раздумывая, вступал в борьбу — отвлекал внимание, орал чего-то, лез в драку… Даже если это были младшие, они лезли защищать старших, не говоря уже, если наоборот.

А когда возникал такой союз, то — тем более. Даже в группе отношения как-то менялись — кто был ближе одному из друзей, становился ближе и другому, с кем обострялись отношения у одного, то портились и с другим. Впрочем, случалось, что, благодаря как раз такой дружбе, заключался мир с тем, с кем был до того в ссоре

И вообще, теперь, прежде, чем заедаться на Жеку или Альку, нужно было бояться его друга, а тот, кто чем-либо выручал кого-то из друзей, мог смело рассчитывать на помощь другого.

Короче, каждый от этой дружбы выигрывал, становился сильнее и богаче. Таких дружных пар в детдоме было немало. Иные держались недолго и по взаимному соглашению расходились, другие были неразлучны годами.

Союзу Альки и Женьки, родившемуся этой ночью, предстояло пройти через долгую и нелегкую жизнь. Два пацана, пригревшихся в этой детдомовской кровати, не могли и представить, что ждет их дружбу, но оба нуждались в ней и верили в нее. И они не обманулись — жизнь их оказалась сложной, но длинной и интересной.

Им было неведомо, что через год сбегут из детдома.

Что где-то в Михайловке, спасаясь от погони после «хапка» на базаре, они будут цепляться на подножку товарняка и Женька сорвется под откос, его настигнут тетки с палками, и Алька спрыгнет с уходящего поезда и кинется с ножом на этих теток, и они смогут смыться.

…Что когда Альку переведут в другой детдом, в соседнюю область, Женька будет трижды сбегать из своего детдома в алькин, пока его тоже не переведут туда…

…Что когда Альку захочет усыновить воспитательница Нинель Семеновна, он не согласится, чтобы не расставаться с другом…

…Что Женька до одури будет ночами сидеть над учебниками, чтобы поступить с Алькой в один техникум.

…Что Алька специально начнет «ходить» с Надькой Шейко, потому что её сестра Инна понравилась Женьке…

…Что будут работать в одном буротряде и дружить с ссыльным чеченцем, здоровым и смешливым Хасаном.

…Что Женька дойдет до Приемной Верховного Совета, спасет Альку от тюрьмы…

…Что майским праздничным днем Женьке позвонит алькина любимица дочка Лена и скажет, что папу убили.

Алька будет лежать перед домом, обращенный красивым лицом к солнцу, легкий ветерок запутается в его седых кудрях, а над притихшей толпой родных и друзей будет звенеть одинокая птаха.

А его дочь, взрослая уже красавица Лена Речкина, останется в семье дяди Жени и будет звать его папой еще тридцать с лишним лет. До гроба.

ЧЕРНОКНИЖНИК

Спальный барак был устроен просто. Из дощатого тамбура сразу попадаешь в жилое помещение — прямой длиннющий коридор, по обе стороны которого — двери в спальни. Вернее, не двери, а входы. Дверей не было. То ли из соображений безопасности, то ли — дисциплины. Двери были только в туалеты: у входной двери — мужской, а на том конце коридора — женский. У входа стоял стол дежурного воспитателя, а ночами — ночной нянечки. Первая спальня была отведена для пацанов-ссыкунов. У девок такой спальни не было, они, наверное, не писались.

В каждой спальне стояло по 6-8 коек. Всего в детдоме было чуть больше ста воспитанников, 120 или 130 — как когда, кто-то по каким-то причинам выбывал, привозили новых… Мальчишек было больше, поэтому вся правая сторона и две спальни слева были пацанские.

Женьку определили в четвертую спальню, где было трое пацанов из его группы, два старших и двое — из третьего класса. Почему-то специально селили не из одной группы, а разного возраста.

На вторую ночь, когда никому не спалось, кто-то из старших спросил:

— А кто читал книги про пиратов?

— «Остров сокровищ»»! — сразу выкрикнул кто-то.

— Это все читали… А еще?..

И тут Женька хвастанул:

— А есть продолжение «Острова сокровищ», я читал…

— Иди ты!.. Расскажи!

— Не, ну я ж так не помню…

— Давай, давай! Вспомни!.. Своими словами…

Женька подумал немного…

— Ну если чего напутаю… Значит… На чем там кончилась та история, кто помнит?

Никто ничего не помнил. Это облегчало задачу. И Женька стал «лепить горбатого»… Это был первый вечер устного романа, который он сочинял прямо на ходу. Антураж дальних стран, островов с закопанными пиастрами, таверны, погони, побеги, бунты на корабле… Все, что он читал в разных книжках из-под парты на уроках, сваливалось в кучу, варилось на костре его фантазии и так запутывалось, что уже через вечер он терял нить сюжета, героев и прочих персонажей… Всё валил в кучу, приплел туда даже что-то из «Тихого Дона», первые две книги которого только что прочитал в упоении… Но главные герои — Джон Сильвер, юнга Роберт (этот вообще попал из кино «Дети капитана Гранта») фигурировали постоянно и все приключения происходили именно с ними.

Потом, по ходу дела он набил руку и так увлекся, что уже даже днем придумывал продолжение и выстраивал сюжетную канву — самому было увлекательно и интересно. А тогда, в первый вечер рассказ шел трудно, но пацаны слушали, затаив дыхание… И постепенно засыпали. Уже он сам кунял, еле ворочая языком, и обрывал повествование, заснув на полуслове.

На следующий вечер, сразу после отбоя ребята уже были готовы слушать продолжение. Через час блуждания по запутанному сюжету, в самый критический момент, когда герои должны были или погибнуть, или… раздался голос незаметно вошедшего Аркадия Петровича:

— Вот на этом интересном месте надо закончить и — спать! — пацаны недовольно зашумели, а Женька заткнулся. — Всё! Ша! Спать, я сказал! Или переведу Марина в другую спальню…

— Не-е, не надо! Мы спим! Всё! Спим…

— Ну и ладно! А я тут буду, неподалеку… Так что, Жека, и не начинай!

Когда Аркадий ушел, кто-то прошептал:

— Жень, давай потихоньку, шепотом…

— Ага… А придет Аркадий — и что? Всё, обещали — спать.

И стало тихо. Наверно, пацаны сами еще додумывали историю героев женькиной брехни.

На следующий день Аркадий Петрович перехватил Марина в столовке:

— Женя, а ты молодец! Здорово рассказываешь! Но околесицу ты несешь ту ещё…

— Так я ж из головы все, Аркадий Петрович… Сочиняю на ходу…

— Это понятно. Хотя и не всё, конечно, из головы, но — молодец. Вот что. Я дам тебе еще книжек — почитай, там много чего интересного… И приключения, и настоящие истории… Вот и пополнишь свой репертуар. А то скоро будешь буксовать на одном месте.

Так Женька окунулся в книжное море по имени «Библиотека Аркадия Компана» — такой экслибрис (!) стоял на этих книгах.

Читал все подряд, потому что было интересно всё. Например, про далекие путешествия капитана Головина, про капитана Блада, про Шерлока Холмса… Он запомнил писателя Крамаренко, очень понравилась его книга «Плавни». Вообще, про казачество было много книг. Оказалось, что кроме Михаила Шолохова был в Ростове другой Шолохов, а чтобы отличался, его звали Шолохов-Синявский. Наверно, родом из станицы Синявской. У него был роман про казаков, так и назывался — «Казаки». Правда, потом его переназвали — стало «Сказание о казаках». Почему — Женька не понял. И про Кондратия Булавина здорово написал писатель Дмитрий Петров-Бирюк. Ну, почему такой псевдоним, было понятно — Петровых вон, как собак нерезаных… А Бирюк — наверно, один такой. Все эти имена Женька запомнил на всю жизнь, хотя потом выяснилось, что большинство этих авторов и книг выдающимися не были. Но тогда он заглатывал их каждый день, они здорово помогали ему в новых придумках ночных сочинений.

Часто Женька читал ночами. Свет ночью в спальнях не горел. Объявляли отбой, и дежурная у входа вырубала общий рубильник. Свет горел только всю ночь в коридоре и светлой полосой падал в проемы дверей.

Лампа в коридоре удачно висела у самой двери женькиной спальни и хорошо светила прямо в спальню. Когда дежурная воспитательница убеждалась, что все заснули, и сама укладывалась у входа на кушетке, Женька стаскивал матрац на пол к самой двери и устраивался в луче света с книгой. Увлекаясь, он залеживался так чуть ли не до утра. Пацаны ходили мимо в туалет и привычно натыкались на Женьку. Он получил новую необидную кликуху — Чернокнижник, которой даже про себя гордился.

Пару раз его заставала в этом положении дежурная, когда ночью делала обход, но почему-то ни разу его не вызывали за это к директору. Женька подозревал, что воспитательницы не рассказывали директору, чтобы самим из-за него не нарваться на нагоняй.

Постепенно, сочиняя на ночь всякие небылицы, которые, развесив уши, слушали пацаны, Женька стал задумываться — а не начать ли самому писать роман?..

А про что писать? Ясно же, что вся эта дребедень, которой он нахватался из других книг, не годилась. Нужно писать про то, что знаешь сам. А что он знал? Женька стал вспоминать…

… До войны его будил утром под окнами распевный голос молочниц: «Ма-а… Ла-а!.. Ко-о-о-о…»… Пели, как песню на одну и ту же мелодию — начинали тихо и низко, потом сразу высоко вверх и снова вниз — долго тянули: «Ко-о-оо…» Женька скоро сам научился подпевать им. Так, что все в доме смеялись — и мама, и папа, и Ленка…

…И еще запомнился другой призывный крик со двора: «Ножи точи-и-имммм!.. Луди-и-ить!.. Пая-а-ать!..»

Вспомнил, как в ростовском детдоме зимой сдвигали койки в длинный ряд, застилали все одеяла поперек, на них укладывали зимние пальто и залезали в эту берлогу сверху, с подушки. Канались — кто с краю. Ложились все на один бок, прижимаясь, согревая друг друга телами, поворачивались на другой бок все одновременно, по команде. Не дай бог, если кто подпускал «шептуна» — портил втихую воздух!.. Виновного вычисляли, не всегда справедливо, и безжалостно выгоняли голого в холодное пространство вымерзшей спальни и тот прыгал, пока его, смилостивившись, не пускали лечь с краю…

…Вспомнилось, как в Новошахтинске по дороге из школы их подкарауливали городские и требовали «выворачивать карманы». Если силы были примерно равны, вступали в драку. Если тех больше и они старше — приходилось подчиняться и запоминать обидчиков — чтобы потом когда-нибудь отомстить — город ведь небольшой, рано или поздно встретимся…

Еще вспомнилась Лесная школа. Точнее, не сама школа, а девочка в красном бархатном платье… Почему это называлось «Лесная школа» было непонятно, никакого леса там не было. Просто Женьку однажды отправили из детдома на целую учебную четверть жить в этом детдоме. Вернее, это был не детдом, а как дом отдыха. И там была эта красивая девочка. К ней потом приезжали родители. Отец — военный, офицер. Издалека не разглядеть, но вроде майор… Женька посмотрел издали на их семью и понял, что такие девочки — не для него. И перестал про неё думать. Там, в Лесной школе он научился пилить лобзиком. Это ему очень понравилось — сделать что-то своими руками.

…Еще вспомнилось: солнечный зеленый день, они с папой идут утром на базар. Мама никогда не ходила на базар, и Ленка, сестра, тоже не ходила. Они ходили вдвоем с папой. Базарчик был недалеко, и они приходили туда быстро.

Обычно папа сразу покупал Женьке какой-нибудь фрукт и он, цепляясь за папину руку, на ходу откусывал это яблоко или персик, или абрикосы. Папа любил походить, поговорить с продавцами, снять, как он говорил, пробу — торговка ляпала ему на тыльную сторону кулака толику сметаны или творога, папа слизывал, чмокал и покупал, или качал головой и они шли дальше. Накупив всякой зеленой всячины и творога со сметаной, они не спеша возвращались домой.

Однажды, проходя мимо какого-то двора, он услышал слова: «Нет, кроме шуток!..» Женьке они почему-то понравились, но он до самого дома не мог понять, что значит — «кроме шуток»?

— Папа, что такое «кроме шуток»?

— Что? — не понял папа.

— Ну вот там тётя сказала другой тёте: «кроме шуток»… Это что?

— Это значит, что она просит её говорить серьезно, не шутить. Сынок, в языке много разных интересных слов, которые пока ты не поймешь. Но будешь учиться и откроются такие тайны!.. — И папа сделал страшные глаза, так что Женька смеялся, пока они не поднялись в квартиру.

Перебрав всякие эпизоды своей жизни, Женька подумал: «Рановато мне книги писать…Мало каши ел, мало «намотал соплей на кулак», как сказал недавно Аркадий Петрович. И он даже с облегчением отказался от мысли писать роман.

И по ночам все так же стаскивал на пол матрац, ложился в луч света и раскрывал очередную книгу.

(окончание следует)