Начинался 1948-й. Еще впереди — августовская сессия ВАСХНИЛ. Еще будущие «вейсманисты» и «морганисты» трудятся в лабораториях и на кафедрах. Еще генетику и кибернетику не не записали в «продажные девки империализма», а миллионы сооте­чественников не подозревают о существовании богемского мона­ха Менделя. 

Лев Сидоровский

ПОГРОМ

Рассказ о том, как один негодяй
уничтожил в Ленинградском университете
всю экономическую науку

Когда Соню ввели в тесную тюремную камеру, где к стене со следами раздавленных клопов были привинчены две кровати: большая — для матери, маленькая — для грудного сына, она заплакала, впервые за пять месяцев…

Могла ли раньше предположить себе такую судьбу? Студентка-отличница, избранная в трудный военный год — за не­подкупную честность и принципиальность — председателем профкома ЛГУ… Досрочно закончила аспирантуру, блестяще защити­ла кандидатскую. Казалось, будущее молодого ученого, препо­давателя факультета политэкономии Ленинградского университе­та Софьи Фирсовой светло и прекрасно… Но на жизнь — ее и некоторых коллег — уже наползала зловещая тень…

***

Страшные испытания недавно завершившейся битвы с фашизмом, выпавшие на их долю, увы, оказались далеко не последними. Придите сегодня на факультет: мемориальная доска в холле четвертого этажа бережно хранит имена тех, кто не вернулся сюда с фронтов Великой Отечественной. Однако, как ни дико это осознавать, потери, нанесенные преподавательскому корпу­су войной и блокадой, бледнеют по сравнению с тем трагичес­ким опустошением, которое испытал факультет, да, впрочем, и весь Университет, в конце «сороковых-роковых»…

***

Когда спустя многие годы, уже, в конце восьмидесятых, я, как и многие соотечественники, мучительно пытался разоб­раться в причинах долгого экономического застоя, поразившего страну, в истоках инфантильности общественной мысли, дегра­дации общественных наук, нескрываемого безразличия к ним большинства тогдашних студентов, — все чаще и чаще был вы­нужден обращаться в годы тридцатые, сороковые. Ибо именно в ту пору закладывался прочный фундамент того, что пришлось пожинать позже…

С каждым днем мы узнавали все о новых и новых жертвах времен беззакония и террора, в их числе — и всемирно знаме­нитые экономисты Чаянов, Кондратьев. Открылись некоторые подробности разгрома Института мирового хозяйства и мировой политики, возглавлявшегося академиком Варгой. Да, в разных уголках страны выкашивали репрессии ученых-обществоведов, но все-таки то, что произошло в Ленинграде, имеет совсем особый размах.

В самом деле, история экономической мысли на невских берегах удивительно напоминает сводку боевых действий, где науке отведена лишь одна-единственная участь — быть в оче­редной раз разгромленной… Вдумаемся в эту черную статисти­ку: еще в 1925-м закрыли в Ленинградском университете так называемый «факультет общественных наук», существовавший с 1919-го; в конце двадцатых годов был уничтожен Коммунисти­ческий университет имени Зиновьева; в 1938-м разогнали Воен­но-политическую академию имени Толмачева, причем многих пре­подавателей расстреляли; подобная же участь постигла кафедру статистики ЛГУ и ее заведующего Плотникова; перед самой вой­ной перестали существовать Ленинские курсы при ЦК ВКП(б), зачастую именовавшиеся Мариинскими, поскольку занятия прохо­дили в Мариинском дворце… Забегая вперед, можно было бы вспомнить и совсем недавние времена: например, «охоту на ведьм» в питерском Институте социально-экономических проб­лем. Однако все-таки подлинного размаха, истинного расцвета кампания по уничтожению науки и научных кадров в Ленинграде достигла именно тогда, в конце сороковых, в ЛГУ, на полити­ко-экономическом…

***

Сначала факультет возник как отделение: в 1939-м свое детище выпестовал Александр Алексеевич Вознесенский, первый декан, скоро ставший ректором ЛГУ. В числе прочих добрых дел Александр Алексеевич приложил не­мало усилий и к тому, чтобы привлечь на факультет лучших специалистов, тех, кто каким-то чудом уцелел в огненном кот­ле многочисленных кампаний по борьбе с «врагами народа».

Например, курс статистики здесь читал ученый с мировым именем, один из создателей теории статистики, Ликарион Ви­тольдович Некраш… Финансы преподавал Анатолий Иосифович Буковецкий — автор многочисленных работ по кредиту, профес­сионал столь высокого класса, что именно его думская фракция большевиков (сообразили, кого взять в помощь!) в 1911-1914 годах определила себе в консультанты по финансовым вопросам. Буковецкий был одним из создателей проекта Государственного банка и организации кредита в СССР… Историю экономических учений вел Виктор Морицевич Штейн — человек поистине необъ­ятных знаний и эрудиции, владевший множеством европейских и восточных языков. Когда-то Виктор Морицевич был консультан­том Сунь Ятсена. А теперь — профессор, декан восточного фа­культета — он также профессорствовал и на географическом, и на политэкономическом… Даже вроде бы такой скучный предмет, как экономика промышленности, студенты постигали с ув­лечением — потому что Яков Самойлович Розенфельд, крупный специалист в этой области, преподносил его поистине артис­тично… И лекции декана Виктора Владимировича Рейхардта — по политэкономии, истории политэкономии, истории народного хозяйства — эти люди помнят до сих пор. И спецсеминар по «Капиталу» помнят тоже. Маркса Виктор Владимирович (сделаем скидку на время!) боготворил — в честь его дочери Лауры нарек и свое дитя… А еще будущие экономисты внимали тем, кто составлял гордость исторической науки: академикам Тарле, Грекову, Струве, профессорам Ковалеву, Мавродину… Про лек­ции же самого Вознесенского и говорить нечего: вспоминая про них, эти очень преклонных лет люди сегодня светлеют лицами…

В общем, той трудной военной и самой первой послевоенной порой жизнь на факультете била ключом: разрабатывались проблемы обеих — «нашей» и «их» — экономик, защищались инте­ресные диссертации, книга Штейна «Очерки развития русской общественно-экономической мысли XIX–XX веков» была удостоена первой университетской премии…

***

Однако конец сороковых для творчества и интеллектуального развития был временем явно не лучшим. Волна одной чер­ной кампании спешила сменить другую.

Уже закрыт журнал «Ленинград» и в «Звезде» наведен по­рядок. Уже выставлены на всеобщее осуждение и репертуар дра­матических театров, и опера «Великая дружба», и кинофильм «Большая жизнь». Уже пригвождены к позорному столбу «несо­ветские писатели» Ахматова и Зощенко, «антинародные форма­листы и извращенцы в музыке» Шостакович, Прокофьев, Хачату­рян, «невежественные» режиссеры Эйзенштейн и Пудовкин, «оши­бившиеся» Козинцев и Трауберг, авторы «чуждых песен» Богос­ловский и Фатьянов… Но те, кто запустил ненасытную машину террора, жаждут все новых, новых жертв. Культура разгромлена — пора приниматься за науку! «Разве наш философский фронт похож на настоящий фронт? — вопрошает Жданов. — Он скорее напоминает тихую заводь или бивуак где-то далеко от поля сражения. Поле боя еще не захвачено, соприкосновения с противником большей частью нет, разведка не ведется, оружие ржавеет…» Жданов по-прежнему ищет «противника», требует крови…

Начинался 1948-й. Еще впереди — августовская сессия ВАСХНИЛ. Еще будущие «вейсманисты» и «морганисты» трудятся в лабораториях и на кафедрах. Еще генетику и кибернетику не не записали в «продажные девки империализма», а миллионы сооте­чественников не подозревают о существовании богемского мона­ха Менделя. Еще впереди 1950-й, когда люди в разрушенной стране, на необъятных ее просторах — от Балтики до Камчатки, будут по очередной «гениальной» книге вождя прилежно зуб­рить, чем же все-таки является язык — базисом или надстройкой? Еще впереди 1952-й, когда они станут постигать другой его «гениальный» труд — об экономических проблемах социализ­ма. Еще впереди «дело врачей-отравителей», кульминация все­союзной кампании по борьбе с космополитизмом. А тогда, в 1948-м, эта антисемитская кампания лишь развертывалась. В ходе ее страна также узнавала, что все великие открытия «у нас» сделаны гораздо раньше, чем «у них». В Ленинграде, на Невском, над старинным кафе «Норд» появилась вывеска: «Се­вер». «Французскую» булку срочно назвали «городской». Гово­рят, что и пирожное «Наполеон» хотели переименовать в «Бу­дённый», но — не успели…

Под аккомпанемент таких известий волны всесоюзной «охо­ты на ведьм» докатились до ЛГУ…

***

В июне состоялось обсуждение той самой книги Виктора Морицевича Штейна «Очерки развития русской общественно-эко­номической мысли XIX–XX веков», которая, как мы помним, совсем недавно была отмечена первой университетской премией. Однако время подоспело уже другое, и труд ученого расценили как вылазку классового врага, поскольку «написано космополи­том с позиций космополитизма». За что же именно досталось книге? За то, что в ней «извращена историческая правда», ибо утверждается, что западники были прогрессивнее славянофилов, а не наоборот. Кроме того — нет ни слова о «корифее всех на­ук», «гении всех времен и народов» …

Особенно усердствовал замдекана Ильин, возжелавший стать деканом. Все шло по плану: заранее подготовленные «ораторы» усердно громили «безродного космополита», а завер­шающую точку, по сценарию, должна была поставить молодой кандидат наук, многообещающий ученый Софья Фирсова. Однако случилась осечка, и очень крупная. Поднявшись на трибуну, Фирсова скрупулезно, пункт за пунктом, разъяснила, какие бесчестные приемы применяли коллеги, дабы только скомпроме­тировать серьезное исследование. Как они передергивали цитаты, чтобы исказить их смысл. Заодно привела ленинскую оценку западников и славянофилов. И относительно «корифея всех на­ук» тоже дала спокойный, резонный ответ.

В общем, тогда отстоять профессора Штейна удалось. Но Фирсовой этого заступничества за «безродного космополита» не простят, и, когда ее арестуют, именно стенограмма этой за­щитной речи станет главным документом обвинения…

***

Получивший неожиданный отпор Ильин отступать вовсе не собирался. Спешно создана комиссия по проверке фондов факультетской библиотеки. Комиссия обнаруживает номера журнала «Под знаменем марксизма» двадцатых годов, а в них (о ужас!) — статьи давно запрещенных Троцкого, Бухарина, Каменева, Зи­новьева, Радека… Вообще-то установки на изъятие подобных журналов не существовало, инструкция предусматривала лишь уничтожение книг этих авторов, но бдительная комиссия и ее вдохновитель постарались, как говориться, быть святее самого Папы. Обнаружив «крамолу», тут же развернули злобную кампа­нию по дискредитации декана.

В чем только не обвиняли Рейхардта! Во-первых, конечно, очень смущала его «нерусская» фамилия (хотя можно было выяс­нить, что в начале XVIII века семья прибалтийских крестьян Рейхардтов перебралась в Россию, приняла христианскую веру). Во-вторых, весьма не устраивало его дворянское происхождение (дед Виктора Владимировича был ученым-лесоводом в звании действительного статского советника). В-третьих, оказывает­ся, его книга «Экономика докапиталистических формаций» еще в 1934-м переведена в Японии! Казалось бы, чего по этому пово­ду бить в набат? Наоборот: гордитесь международным признани­ем коллеги! Ан нет: перевод на японский оригинального труда ученого у Ильина и его бдительных единомышленников вызывал подозрение. Скоро это даст следователю удобный повод объ­явить Виктора Владимировича, естественно, японским шпионом.

И вовсе не имело для них значения (а должно было бы иметь, если глянуть с их, так сказать, колокольни), что три года красноармеец Рейхардт воевал на фронтах гражданской; что, еще учась в ЛГУ, одновременно преподавал и в школе комсоста­ва, и в Коммунистическом университете, а также руководил марксистским кружком; что в партию своего «лучшего агитпро­па» (хотя сам он туда, честно говоря, вовсе не рвался) нас­тойчиво рекомендовали рабочие-краснопутиловцы… Ну а уж за выявленные в библиотечных завалах запретные статьи давно расстрелянных «врагов народа» объявили профессора вдохнови­телем «троцкистской пропаганды», организатором «рассадника троцкизма»…

Своего апогея травля достигла, когда стали готовиться к выборам нового состава партбюро. Ильин со всей своей сворой предварительно потребовали от Рейхардта, чтобы он взял само­отвод (тогда, мол, и место декана чисто механически освобо­дится). Виктор Владимирович давления не выдержал и на собра­нии снял свою кандидатуру. Но большинство присутствующих с ним не согласились. В перерыве группа Ильина развернула бур­ную агитацию против кандидатуры декана. Однако, когда уже далеко за полночь председатель счетной комиссии Фирсова со­общила о результатах голосования, стало ясным: противники Рейхардта проиграли.

Итак, деканом остался Виктор Владимирович, секретарем партбюро избрали Ильина, которому и вручили протоколы голосо­вания для передачи в райком. И он не упустил своего шанса: на следующий же день, по представлению Ильина, бюро Василе­островского РК ВКП(б) постановило: выборы считать недействительными! Виновной в фальсификации выборов, в результате чего в партбюро «пролез троцкист Рейхардт», объявили, само со­бой, Фирсову. А раз так — исключить ее из партии! Член счет­ной комиссии аспирант Григорьев позже признается, что дать ложные показания против Фирсовой («Иначе вылетишь из аспи­рантуры!») заставил его Ильин. Впрочем, он у Ильина уже сос­тоял в подручных…

К счастью, в грязное дело решительно вмешался Александр Алексеевич Вознесенский: спас Фирсову. Но относительно пере­выборов райком неумолим… И вот — новое собрание. Что ж, предварительная «обработка» парторгов на всех кафедрах сде­лала свое дело: Рейхардт наконец-то — за пределами партбю­ро… В результате вожделенное деканское место занял Ильин — и тут же развернул кампанию против очередной жертвы.

Вскоре университетская многотиражка известила:

«…Носителем идеи буржуазного объективизма и космополитизма на политико-экономическом факультете является про­фессор Я. Розенфельд. Его книга «Промышленность США и война», изданная в 1947 году, позорит имя советского ученого. Вместо того, чтобы показать глубочайшее загнивание американского капитализма, его паразитический характер, и привлечь внима­ние советского читателя к потрясающим картинам абсолютного и относительного обнищания американских трудящихся (…), Я. Розенфельд, забыв о чувстве советского патриотизма, прес­мыкается перед американским капиталом…»

Так клеймили блистательного ученого, юношески влюблен­ного в свой предмет, в своих студентов. Так поносили челове­ка, который в самые трудные из блокадных месяцев, кроме университетских занятий, почти каждый день, шатаясь от слабос­ти, интереснейше выступал и с другими лекциями — в воинских частях, госпиталях, на предприятиях…

Август 1948-го завершался гнетуще: лысенковщина празд­новала победу. Везде, где только можно, вылавливали остатки «вейсманистов-менделистов-морганистов». Ильин с компанией — на общей волне событий — тоже развернулись! Причем действо­вать им теперь было куда проще, ведь главный защитник факультета, его создатель и хранитель, Александр Алексеевич Вознесенский, помочь своему детищу уже не мог: только что назначенный министром просвещения РСФСР, он теперь далеко находился от Менделеевской линии, Васильевского острова, Ле­нинграда…

В общем, возвратившись 30 августа из отпуска, препода­ватели узнали, что некоторые из них (Фирсова, Юдовин, Торка­новский) переведены в другие вузы, а профессора Рейхардт, Штейн и Розенфельд уволены. Сразу выяснилось, что ни на ка­кую работу им не устроиться…

***

Листаю подшивку университетской многотиражки за ту по­ру: буквально в каждом номере — вопли погромщиков с очеред­ного факультета.

Вот, например, весть — с исторического:

«…Только из-за бесконтрольности и безответственности руководителей деканата, из-за недостаточной бдительности партбюро могли долгое время проповедовать свои «идеи» на ис­кусствоведческом отделении буржуазный эстет-формалист Пунин (это — о ярчайшем искусствоведе страны! — Л.С.) и растленный космополит Трауберг (это — об одном из создателей кинотрило­гии о Максиме. — Л.С.). Эти недостатки являются следствием потери большевистской принципиальности со стороны декана профессора В.В. Мавродина…».

Вот — с философского:

«…Выступавшие на собрании Малещенко, Зельманова тщет­но пытались прикрыться дымовой завесой половинчатых, фор­мальных признаний, чтобы избежать ответственности за свои вредные антипартийные взгляды. Например, Зельманова утверж­дала, что до революции русские художники вдохновлялись в своем творчестве… мифологией!..»

Вот — с филологического:

«…Наиболее ярко формалистские и объективистские взгляды проявились у профессоров В.М. Жирмунского, Б.М. Эйхен­баума, М.К. Азадовского и Г.А. Гуковского. До сих пор не осво­бодившись от старого груза формалистических и идеалистичес­ких ошибок, повторяя их в своих печатных работах и в лекци­ях, эти ученые фактически тянут нашу науку назад, к буржуаз­ному литературоведению, скатываются на позиции космополитиз­ма…»

Наконец — с политико-экономического:

«…Идеи буржуазного объективизма, космополитизма дол­гое время проповедовали профессора А. Буковецкий, В. Штейн, Я. Розенфельд, бывший декан факультета В.Рейхардт и некоторые другие. Своей вредоносной антипатриотической деятельностью они тормозили развитие марксистско-ленинской политической экономии, мешали делу коммунистического воспитания молоде­жи…»

Боже, какое унылое и бессмысленное однообразие! И как же легко повсюду бездари расправлялись с Талантом…

***

Ну а в феврале 1949-го, как известно, — с благословения «гения всех времен и народов» — Берия, Маленков и Абакумов запустили кровавый конвейер, получивший название «Ленинг­радского дела». В обстановке этих массовых репрессий, когда одним из первых погиб Александр Алексеевич Вознесенский, страшная судьба никак не могла миновать и тех, с кем он ког­да-то созидал политико-экономический факультет, кого считал своими помощниками и друзьями. Тем более что многие из них стараниями Ильина и его приближенных уже были достаточно ошельмованы. Так окончательно решился «факультетский воп­рос»…

Шесть профессоров из семи — Некраш, Рейхардт, Штейн, Буковецкий, Розенфельд, Раутбардт, а также большая группа доцентов — Фирсова, Зак, Свещинская, Варшавский — были объ­явлены «врагами народа», брошены в тюрьмы, лагеря… Лишь профессору Бортнику, который благоразумно заранее покинул Ленинград, удалось избежать этой участи. Были изгнаны доцен­ты Виленкина, Свердлова, Цага, Штипельман, Буслович, ассис­тент Герасимова…

Кандидат экономических наук Мария Васильевна Васильева, в ту пору как раз учившаяся на многострадальном факультете, рассказывала мне:

— Мы оказались в критической ситуации. Младшекурсникам лекции стали читать студенты старших курсов — настолько был обезглавлен преподавательский состав. Оставшиеся без научного руководства аспиранты были предоставлены сами себе…

Лаура Викторовна Рейхардт, инженер-электрик с «Ленполиграфмаша», принесла мне несколько чудом сохранившихся документов Виктора Владимировича. Я смотрел в ее набухшие сле­зами глаза и слушал печальный монолог дочери: как забирали отца, «японского шпиона», потом — маму, затем — ее, девятиклассницу; как, сидя в лефортовской оди­ночке, все твердила, словно заклинание, строки из шевчен­ковского «Кобзаря»: «Измерить пропасти страстей, понять на деле жизнь людей, прочесть все черные страницы, все безза­конные дела… И сохранить полет орла и сердце чистой голу­бицы!..»; как отправилась она, «социально-опасный элемент», с учебниками за десятый класс в колымскую ссылку…

Сердце Виктора Владимировича Рейхардта не выдержало пыток 16 ноября 1949 года. Еще раньше, 1 сентября, погиб на допросе Ликарион Витольдович Некраш (есть сведения, что сле­дователю доставляло садистское удовольствие таскать жертву за окладистую «профессорскую» бороду). Объявив в тюрьме голодовку, умер «одноделец» экономистов профессор филологичес­кого факультета Григорий Александрович Гуковский. Из-за перенесенных страданий вскоре после освобождения скончались Антоний Иосифович Буковецкий и Виктор Морицевич Штейн. Вернувшись из ссылки, Яков Самойлович Розенфельд горько шутил, что «колымский свежий воздух и строгая тамошняя диета оказались ему, язвеннику и диабетику, весьма кстати». Но и он сгорел быстро…

Всю оставшуюся после возвращения из лагеря жизнь боролся за восстановление справедливости и наказание доносчиков Саул Давидович Зак. В 1955-м, в письме на имя Хрущева, он, в частности, сообщал:

«…Совершенно беспринципную, подлую, провокационную роль в моем «деле», как и в «делах» многих научных работни­ков политико-экономического факультета и Университета, сыг­рал тогда только что назначенный декан факультета С.А. Ильин. Агроном по образованию, он все годы скрывается от работы по специальности. Когда в 1949 году дирекция Областной партий­ной школы в Ленинграде предложила написать ему учебное посо­бие по экономике сельского хозяйства, он под всякими предло­гами отказывался, нагло заявив мне: «Пусть пишут другие, а я их буду критиковать — это легче, проще, безопаснее». Неве­жественный в вопросах экономики и экономической мысли, он вместе с тем яростно выступал с «критикой» работ экономистов разных специальностей, безответственно вешая на них разные ярлыки. (…) Старший следователь майор Гарманов прямо гово­рил мне, что если бы не «бдительность» Ильина по разоблаче­нию «врагов народа» на факультете, с ними не удалось бы так быстро расправиться. Он построил десятки клеветнических до­носов на честных работников и добивался их ареста (Фирсова, Раутбардт, Штейн, Розенфельд и др.) или их освобождения от работы и исключения из партии (Мавродин, Трифонов, Ваганов, Юраго и др.). Причем он не только лично давал клеветнические показания на меня, Штейна, Рейхардта, Раутбардта и других, но активно организовывал и поставлял следствию лжесвидетелей (Григорьев, Михеева и другие)…»

Доктор экономических наук, профессор Софья Михайловна Фирсова тоже мне поведала, как Михеева во время их очной ставки заявила, что на факультете процветала троцкистско-си­онистская организация, а Григорьев цинично усмехался в лицо своей недавней коллеге: «Будешь теперь знать, что такое ла­герная жизнь…»

Что ж, эту жизнь она познала сполна. На пятом месяце беременности оказалась во внутренней тюрьме «Большого дома» на Литейном. Вскоре пришло известие, что муж, который смело воевал на фронте, теперь струсил и от арестованной жены от­рекся. Сын родился в «Крестах» и вместе с мамой отправился в Интинский лагерь…

***

Минули годы. Ушли из жизни многие участники той траге­дии. Но некоторые недобрые традиции давней поры на факульте­те нет-нет, да и проявлялись…

Например, ощущаю эти традиции в случившемся на закате 70-х годов закрытии кафедры экономики современного капита­лизма, которую возглавлял один из крупнейших экономистов страны Сергей Иванович Тюльпанов. Тогда факультет вынужденно покинули талантливые ученые: Ираида Васильевна Алешина, На­талия Георгиевна Поспелова, Виктор Леонидович Шейнис (кста­ти, его скоро пригласили в Институт мировой экономики и меж­дународных отношений АН СССР, а потом Виктор Леонидович стал одним из самых умных и порядочных в стране политиков)… Подобные дрянные традиции проя­вились и несколько позже, в разгар 80-х (да, уже в пору гор­бачевской перестройки!), когда здесь умудрились раздуть «де­ло» юного президента студенческого дискуссионного политклуба «Диалог» Владимира Зайцева: его обвинили в «политических ошибках», в частности, за то, что осмелился назвать (поду­мать только!!!) «самих» Брежнева, Гришина и Кунаева одиозны­ми фигурами в партии и государстве…

Или, к примеру, такой, мягко говоря, странный факт. Когда в начале 1989-го я готовил для «Смены» сей очерк, вы­яснил в числе прочего и следующее… В течение нескольких лет на стенах вестибюля четвертого этажа размещалась галерея портретов деканов. Однако фотография Рейхардта, который возглавлял факультет в труднейшие военные и послевоенные го­ды, отсутствовала. Чтобы заполнить брешь в семь лет, устрои­тели галереи пошли на явную фальсификацию: под портретом Вознесенского значилось: декан 1939-1948 годов. Подлог столь же груб, сколь и очевиден: вряд ли ректор мог одновременно быть еще и деканом… А рядом с Вознесенским красовался Иль­ин. Приходившие на факультет студенты прежних лет возмуща­лись: «Бок о бок с Александром Алексеевичем — палач…» Факультетское руководство оправдывалось: «Не знаем, где взять фото Рейхардта». Хотя поверить в это было трудно (в конце концов, в архиве сохранилось личное дело Виктора Владимирови­ча, да и у дочери есть снимки), но ученики оклеветанного и уничтоженного учителя решили помочь деканату, принесли нужный портрет. Однако надобность в нем уже исчезла: дабы не искушать студенческую любознательность, деканат решился… пожертвовать всей галереей.

Да, ядовитые зерна, брошенные на эту «землю» Ильиным еще в 1948-м, продолжали давать всходы и четыре десятилетия спустя! Прежде всего, здесь боялись, что о постыдной истории факультета узнают нынешние студенты. Именно поэтому, к примеру, весной 1988-го их «забыли» пригласить в Актовый зал ЛГУ на «научные чтения», посвященные памяти Александра Алек­сеевича Вознесенского? Когда выступавшие там его ученики стали вспоминать о репрессиях, о погибших преподавателях, заседание было спешно закрыто с обещанием продолжить «чтения» через неделю непосредственно на факультете — «чтобы вас услышали студенты-экономисты». Увы, заверения с трибуны ока­зались обманом…

***

В середине 70-х опубликовал я в «Смене» очерк о воине Великой Отечественной… О комсорге экономического факульте­та ЛГУ, который, лишь пробил грозный час, сразу же ушел в ополчение, бился на подступах к Ленинграду, потом стал ком­соргом партизанского отряда. Затем, спустя время, во главе разведроты первым ворвался в занятый фашистами Тихвин. А дальше — через Сталинград, Старую Руссу, Перекоп, Севасто­поль, Кенигсберг — двигался навстречу такой желанной победе. И вернулся щедро украшенный боевыми наградами и нашивками за ранения гвардии майор на студенческую скамью…

Я откровенно любовался своим героем и постарался напи­сать о нем так, чтобы это мое чувство разделили все читате­ли… Тем более что и после войны гвардии майор, Почетный гражданин города Тихвина, добился многого: доктор экономи­ческих наук, профессор, заслуженный деятель науки РСФСР, по­четный доктор Бостонского университета… Потом сей очерк я даже поместил в свою книжку «Сильнее, чем атланты»…

И вдруг спустя годы, когда готовил материал «Погром», услышал об этом человеке совсем другие слова: оказывается, тогда, в конце сороковых, он на политико-экономическом тоже яростно боролся со своими наставниками — «безродными космо­политами», «врагами народа»: выступал, обличал, клеймил…

Вот ведь как получается: на фронте человек бьет врага по-геройски, а в жизни подчас теряется и выбирает себе сов­сем не те мишени — такими примерно словами, решившись на встречу с Николаем Андреевичем Моисеенко, начал я очень трудный для нас обоих разговор… Николай Андреевич негромко размышлял, что да, действительно, на войне, пожалуй, в этом смысле легче: где — свои, а где — чужие, это предельно ясно; что в конце сороковых идеологическая обстановка была тревож­ной, запутанной, а тут еще секретарь райкома Нестеров и зав отделом науки горкома Соболев постоянно вызывают, дают указания…

— Это мы сейчас понимает, что борьба с космополитизмом — политика вредная, а тогда воспринимали за чистую монету…

Впрочем, относительно некоторых резких своих высказыва­ний, в частности, в адрес отдельных положений, изложенных в тех «скандальных» книгах Штейна и Розенфельда, Николай Анд­реевич не отказывался и теперь. Вспоминал: вернулись на фа­культет дипломированные фронтовики, а все преподавательские места заняты. Некоторые бывшие однополчане приходили к нему, в партбюро: «Где нам работать? Пора гнать этих буржуазных профессоров!» Я Николаю Андреевичу возражал: «Допустим, и правда, надо обновлять кадры, но не такими же методами!» Тут ему вдруг пришло на память:

— Узнав из газет, что Моисеенко отличился в сражении за Тихвин, Виктор Владимирович Рейхардт прислал мне на фронт письмо — мол, гордимся, ждем…

Я привел Николаю Андреевичу несколько фраз, услышанных от бывших студентов экономического, относительно откровенно уголовных наклонностей ярого борца с «космополитами» Григорьева. Мой собеседник неожиданно подтвердил:

— Да, это был сукин сын! Он и на нас доносил…

Я поинтересовался:

— Николай Андреевич, а почему в середине 50-х вы вдруг оставили университет и перебрались в Пушкин, в сельхозинсти­тут?

Надеялся, что ответит откровенно, но он увильнул:

— Фрол Козлов был возмущен моим нежеланием перейти на работу в Василеостровский райком партии, и мне пришлось по­кинуть ЛГУ…

***

Тогда же, в середине пятидесятых, когда те, кто выжил, стали возвращаться из тюрем и ссылок, неожиданно покинул не только университет, но и даже Ленинград проректор ЛГУ Ильин. Обосновался под Москвой, в Люберцах. Однако через год тихо вернулся на невские берега, устроился под крышей того же сельхозинститута, в Пушкине. в 1964-м подготовил к защите докторскую диссертацию. Накануне защиты ученый совет Сельхо­закадемии имени Тимирязева, где должно было происходить это событие, получил от доцента ЛГУ, бывшего фронтовика Зака письмо, в котором подробно рассматривался моральный облик соискателя. В частности, указывалось:

«…Даже в 1955 году Ильин сыграл гнусную роль в за­держке нашей реабилитации, когда он настойчиво продолжал клеветать на меня и других. Потребовалось вмешательство Ко­миссии при ЦК КПСС и Генерального прокурора Союза ССР, чтобы восстановить справедливость. Но, может быть, Ильин после XX съезда КПСС понял ошибочность и пагубность своих действий и раскаялся? Нет. В марте нынешнего года в ответ на заявление группы научных работников ленинградских вузов Ильин написал пространное письмо, в котором заявлял, что готов снова подписаться под тем, что он делал, говорил и писал в годы беспрецедентного разгрома кадров на факультете…»

Письмо в Тимирязевку осталось без внимания. Ленинградцам было известно, что в дальнейшем новый доктор наук работал в Казани, затем — в Ярославском университе­те. Последние годы о нем не было сведений.

И вдруг тогда, в 1989-м, я узнаю, что, оказывается, пенсионер Ильин на заслуженный отдых вновь явился в наши края!

Мы встретились на улице Карпинского, в его двухкомнат­ной квартире…

***

Конечно, здорово постарел, да и болезни сказались — во всяком случае, с тем моложавым, улыбающимся человеком, кото­рый смотрел на меня со старых фотографий, хозяина квартиры было уже не сравнить. Только хотел я задать ему несколько важных вопросов, как получил в руки толстенный том в зеленом коленкоре, по которому золотым тиснением значилось: «С.А. Ильин. Моя трудовая жизнь. Июль 1983». Раскрыл первую страницу:

«Я, Ильин Серафим Андрианович, родился 8 июня 1913 года в деревне Белое озеро, Яльчинского района, Чувашской АССР…»

И потекло подробнейшее жизнеописание: как учился; как в 1940-м приехал в Ленинградский университет; как летом 1941-го «возглавил эшелон с эвакуированными на Урал»; как «из-за невозможности прорваться обратно сквозь кольцо вра­жеской блокады» отправился через Ярославль в Казань; как в 1944-м вернулся в ЛГУ… Наконец — тот период, который меня интересовал больше всего: в октябре 1946-го Ильин избран на факультете секретарем партбюро. Итак:

«…Новый состав партбюро, в частности, я, как его сек­ретарь, с первых дней нашей работы столкнулись с порочной непартийной системой подбора кадров на факультете. Тогдашний декан Рейнхардт подбирал преподавателей (…) не по деловым и политическим качествам, а по «кумовству», идейному и наци­ональному родству, взяв при этом за правило полностью игно­рировать политическое прошлое принимаемых на факультет лю­дей. Результаты такой системы не замедлили сказаться. Все ведущие профессора факультета имели запятнанные политические биографии…»

Дальше — уточнения: один — «бундовец», другой — «имел отношение к гучковскому Центральному военно-промышленному комитету», третий — «выступал в роли крикливого подголоска контрреволюционной буржуазии», четвертый — «протаскивал троцкистские взгляды»… Ну а Варшавский — просто «лютый враг Советской власти». (Так Ильин с ходу расправился с Константином Марковичем Варшавским, который был образован­нейшим юристом и как экономист заслужил ученую степень; знал несколько иностранных языков; в первые дни Великой Отечест­венной — в отличие от самого Ильина — ушел добровольцем на фронт; достойно преподавал в ЛГУ; в 1955-м, после полной ре­абилитации, вернулся из тайшетского заключения и потом до конца дней прекрасно работал в нашей Публичке — главным биб­лиотекарем группы социально-экономических наук. Может, Ильин и поостерегся бы от подобной «характеристики», если б ведал, что книгу Варшавского «Трудовой договор по кодексу законов о труде 1922 года» в своем кремлевском кабинете хранил Ленин).

«…Для существовавшей «системы» подбора кадров было характерно, что на протяжении многих лет преподаватели ко­ренной, русской национальности почти совсем не имели доступа на факультет…»

И идет скрупулезный подсчет: сколько — русских, сколько — не русских. (Профессор Буковецкий, слава Богу, русский, «да и тот с далеко не марксистскими взглядами и крайне сомни­тельной политической репутацией…»).

Следует воспоминание, как обнаружили «крамолу» в фа­культетской библиотеке:

«…После выявления этих безобразий я информировал о них ректора и партком Университета, а также вышестоящие пар­тийные органы…»

Уволены библиотекари, потом — профессора, доценты. Чистка завершена…

«…Приказом ректора ЛГУ от 22 августа 1950 года за ус­пешное руководство факультетом мне была объявлена благодар­ность. В тот же день другим приказом я был освобожден от обязанностей декана факультета и назначен проректором по общим вопросам — первым заместителем ректора ЛГУ…»

Серафим Андрианович полон глубокого удовлетворения:

«…Если подходить к оценке моей и моих товарищей деятельности на факультете со стороны ее общественного значе­ния, то несомненно, что она была объективно совершенно необходима и полезна…»

«Совершенно необходимы и полезны» уничтоженные жизни? Сломанные судьбы? И это написано спустя четверть века после пресловутого Двадцатого съезда! Просто оторопь берет… Что ж, подобные «деятели» науки воспитывали мораль и нравствен­ность, рядовым образчиком которой являлся потрясающий по своей циничности тост: он был долгое время весьма популярным на том самом экономическом факультете. Звучал тост так: «Выпьем за политэкономию, которая нас поит и кормит!»

Подробно повествовалось в «книге» Ильина и про переезд в Люберцы; и про то, что позже, в Ленинградском сельхозинс­титуте, «дважды заносился на общеинститутскую «доску поче­та»»; и про всех тех, кто высоко отозвался о его докторской, на 582 страницах, диссертации «Экономика производства картофеля в СССР»; и про почетную грамоту общества «Знание», ко­торой был удостоен в Казани; и про то, что там же, в Советс­ком районе, был опять-таки занесен на «Доску почета», а в родной Чувашии — на стенд «Знатные люди района»…

Да, перечень его успехов и достижений оказался в «кни­ге» воистину бесконечным. И так убедительно в этом ряду зву­чали воспроизведенные автором «книги» слова секретаря Татарского обкома партии: «Конечно, лучшим вариантом было бы сохранить на посту ректора профессора С.А.Ильина, но что делать…» Действительно, что делать, если по состоянию здо­ровья Серафим Андрианович попросил пощадить его, отпустить в иные дали…

«…Моя партийно-общественная работа в Ярославском университете не была столь многогранной и напряженной, как это было в Казани и Ленинграде…»

Может, и хорошо, что так, ведь мы уже, увы, знаем про «многогранность» и «напряженность» деятельности Ильина в ЛГУ…

Ну и, наконец, как апофеоз — о торжественном заседании, посвященном его 70-летию: подробный список организаций, приславших приветствия, фамилии профессоров, откликнувшихся на это событие телеграммами…

Уф! Восьмидесятистраничный труд автор «издал» в шести экземплярах…

***

Как ни противно было, попытался провести с ним интервью.

— Серафим Андрианович, как вы считаете, это можно опуб­ликовать в печати?

— Можно. Правда, потребуются некоторые добавки, вот это, например…

И, победно глянув, предъявил мне «Список опубликованных работ профессора Ильина Серафима Андриановича».

Что же в этом «Списке»? В основном — газетные и жур­нальные статейки, заметки: про МТС, картофель, животноводс­тво… Но особенно заинтересовал меня раздел «Некоторые из неопубликованных работ». О, туда входит очень многое: и ре­цензии на обе диссертации, и отчеты о работе партбюро, о деятельности деканата, и письмо-донос секретарю ЦК КПСС Ильичеву, и заявление-донос первому секретарю Ленинградских обкома и горкома ВКП(б)… Ну и, конечно, книга — «Моя трудовая жизнь»…

— Серафим Андрианович, вы могли бы спокойно глядеть в глаза тем бывшим коллегам, которым (в отличие от других, по вашей милости, погибших) все ж — несмотря на все ваши стара­ния по их уничтожению — в пятидесятые годы удалось вырваться из заключения?

— А чего мне не глядеть на них спокойно? Раз выпустили, значит, общественной опасности они уже не представляли… Сейчас такая жесткая политика не проводится… Живем по обс­тановке…

— Значит, спите спокойно? Совесть совсем не мучает?

— А чего ей меня мучить?..

***

Я слушал его тихий голос, а перед глазами стояли лица — Лауры Викторовны Рейхардт, Ирины Ликарионовны Некраш, Софьи Михайловны Фирсовой…

У него есть дети, трое. Возможно, даже очень может быть, что они хорошие люди, и, конечно же, читать это им бу­дет тяжко. Мне это писать было тоже очень нелегко. Но — надо. Во имя всего святого — НАДО!